Текст книги "Темная волна. Лучшее"

4. Юстас и сны чудовищ

Они сказали, что у меня был припадок.

Очень удобно, когда другие придумывают объяснения за тебя. Интересно, в какой момент люди вокруг меня начинают видеть происходящее иначе, а их ментальные копии кочуют со мной в жуткое видение? В какой момент я засыпаю или, наоборот, просыпаюсь, наблюдая за реальностью в отстранённой бесплотности?

Впрочем, вру. Мне это не интересно.

Только – темнота.

* * *

В тюрьме любят байки, любые истории. Они заменяют кастрированный список каналов телевизора (если такой имеется), изуродованное шансоном хрипящее радио и газеты недельной давности, которые отбраковали из продажи. Нехватка информации восполняется живым общением.

После «припадка» я включил дурашливость и рассказал сокамерникам один сон. Случай из юности парня, которым я был в данный момент, сон из прошлого. В истории просматривалось озеро, и небо, и банда друзей, и палатка, и две крали, которых привели с санаторской дискотеки. Девчонки были такими страшными, а одна к тому же постоянно глотала какие-то таблетки и жаловалась на почки. Выгнать страшилок из палатки не удалось, они вгрызлись в колбасу и чипсы, налегли на водку. Кто-то предложил пройтись по личикам и просто выкинуть на улицу, в лес, пускай чапают в свой санаторий. Но воспротивился Вася – пускай будет Вася, – который выгнал друзей и остался с девахами в палатке. Через полчаса он – довольный, хмельной, с початой полторашкой пива – нашёл друзей на пирсе. «Дай хлебнуть», – попросил «я». Вася передал. «Ну как там?» «Целовался», – с блаженной ухмылкой заявил Вася. «Я» оторвал от губ полторашку и выплюнул пиво в озеро. «С этими? Пилите горлышко! Пацаны, пилите горлышко!» Друзья на пирсе так и полегли от смеха…

Оценили и сокамерники. Алекс мелко посмеивался, точно икал. Михей и Аркаша откровенно ржали. Колян гнусновато лыбился, куря в потолок. И лишь Юстас остался безучастным – изначально настроившись на изолированность, барахтанье в своих мыслях, он прослыл на хате молчуном, что только множило его проблемы.

Я же, начав с хохмы, осознанно примерил типаж весельчака-рассказчика. Линия поведения намечается в самом начале общения, важны первые часы в камере. Всё зависит от самого новичка. Потому что из сложившейся роли уже не выскочить. Никак.

Я выбрал смех, каким бы приторным он ни казался. Хороший рассказчик ценится в любой хате. А вот розыгрыши – нет. Могут не понять, взорваться: нервы – как струны.

Спустя несколько дней сорвался Аркаша. «Остроумные приколы» с превращением его фамилии в имя «Валя» перекормили демона внутри молодого насильника.

Одну из побудок Коля встретил с перерезанным горлом. Осколок стекла, которым Аркаша вывел жуткую ухмылку под подбородком приколиста, он положил Коле под подушку.

Такая вот хохма.

* * *

Люди порой тяжело переживают совершённое преступление. Случается.

Не все убийцы – бездушные беспредельщики. Фантомный Бог, путь к которому некоторые начинают искать в тюрьме, набил земные тела опилками плохих и хороших качеств.

«Почему так случилось?» – спрашивают убийцы.

И, бывает, сами отвечают на свой вопрос. Как Юстас:

– Я бы хотел сказать, что не виновен, что это случайность. Но это не так. Не большая случайность, чем цвет моих волос или старая привычка заранее приходить на встречу.

Когда Юстас говорил, он выглядел ещё более безразличным и неодушевлённым, чем когда безмолвно лежал на кровати, что делал почти всё время (в этом его трудно винить: спёртый воздух постоянно питает сонливость). Это был забитый, опущенный сокамерниками и внутренними страданиями человек.

– Та злость, та ужасная злость – часть меня, мой внутренний червь, и от него не скрыться. Она, эта злость, могла закончиться по-другому, но она закончилась смертью моего друга… И в этом виноват только я. Не бухло.

Юстас рассказал, что не помнит, как убил своего друга. Алкоголь – очередной путь в кошмары природной дикости, уничтожающий запреты и рушащий границы. Это регресс, который желают многие, но скрывают даже от самих себя под пластами психики. А ещё алкоголь помогает забывать.

Юстас пил несколько дней, а когда «очнулся», его друг был мёртв. Ментов вызвала девушка Юстаса, из-за которой, по её словам, и произошла ссора. История безобразного преступления тянулась в прошлое, где Юстас и его друг бегали за одной подругой, а после, повзрослев, снова угодили в схожий переплёт, с той же кралей.

Ничего нового.

Ревность.

Кровь.

Искалеченные и отнятые жизни.

Ощущая себя источником кровавых последствий, он не пришёл к убеждению личной невиновности, как делают многие «случайные» убийцы. Он не хотел расположить меня к себе, вовсе нет. «Добрых» и «сочувствующих» в тюрьме не найдёшь, как и товарищей в клоаке. Он просто говорил – из темноты, из прошлого. Долбаный чревовещатель.

Юстас не был гипермонстром, как Чикатило, которые съедал отдельные части тел своих жертв, или как Мишка Культяпый, который клал несчастных веерообразно, а после колол им головы топором, или как Башкатов, главарь банды, которая забрала почти пять сотен жизней… но на руках Юстаса тоже была кровь, и он отчётливо видел её холодный блеск.

* * *

Когда удавалось, я спал (хвала темноте, не наяву). Сон в тюрьме – единственная возможность заслониться от страшной реальности; здесь это называют «полётом в страну дураков».

За последнюю неделю у меня не было кровавых видений, зато я познал нечто худшее – огромное поле, путь к которому открывали рассказанные в тройнике истории, любые истории. Лавовое поле под дымным небом, на котором дремали чудовища, а над ними, словно мухи, кружили сновидения. Чудовищам снились люди – непостижимые создания, порождённые их разумом, и эти сны пугали бесформенных тварей, как человека пугают кошмары.

Чудовищ страшила наша бессмысленная возня, страшила наша ненависть и жестокость, но ещё больше – любовь.

И этим кошмарам не было конца.

Потому что удел чудовищ – бесконечный сон в изгаженной людьми пустоте.

5. Рутина и темнота

Тюремная жизнь – угрюмая, тусклая, каждодневная скука. Неприглядная скука, в которой обитают уродливые создания содеянного. И призраки происходящего.

Иногда зеков бьют, но не так часто, как думают многие, – просто потому, что тюремщикам лень, да и колотить человека не многим легче, чем, скажем, колоть дрова, задора на такое занятие не напасёшься. Нужна веская причина. Например, «воспитательного» плана: наказание за проступки и профилактика. Или получение признания. Или «заявка» от потерпевшего. Личная неприязнь или «садистские» побуждения тоже сойдут.

Попав под раздачу резиновой палки и ботинок, лучше проявить стойкость, насколько возможно. Демонстрация боли тюремщиков не разжалобит, лишь разозлит и заведёт. А вот рикошет мужественности – минимум стонов и максимум отрешённости – вызовет почтение сильных и трепет слабых. Страх, злость и ненависть хорошо бы засунуть куда поглубже – они плохие помощники. Туда же – мысли о беззаконии. Об избиении следует думать как о хирургической операции или плохом сне: никуда не денешься, придётся потерпеть.

Если экзекуции сопутствовал диалог (рявканье, рык и риторические вопросы), я не возражал или говорил рассудительно, без всхлипываний. «Всё было немного не так» – моя позиция.

И ещё:

– Спасибо за науку.

Это после первой порции.

Иногда помогает избежать второй.

Как и вовремя подоспевшее видение: иней на раскрасневшихся лицах тюремщиков, растрескавшиеся от мороза глазные яблоки и оранжевый пар, струящийся из треснувшей кожи. Разваливаясь на мёрзлые куски, они кричали от боли, но продолжали опускать на меня свои палки, а я просто смотрел, бесчувственный и онемевший, смотрел, пока из морга не вышел труп – почивший на прогулке доходяга.

Вышел, чтобы увидеть небо свободы.

* * *

Как я научился выживать в этой геенне?

Выбора не было. Даже животное учится обходить преграды, которые бьют током. Особенно если они повсюду, мир очерчен ими, как тело мелом.

Это – моё наказание. Моя пытка.

Раз за разом я проживаю конец своей первой жизни, возвращаясь в душное ожидание приёмного бокса, на вокзал, в камеру, в скопище человеческой жестокости и мерзости. Это не одно и то же СИЗО, не одни и те же люди, не одни и те же события. Даже я – каждый раз другой, как и уголовные дела – кража, угон, разбой, убийство…

Раз за разом. Закольцованный страх, бичевание зловонным временем.

Это вовсе не грёбаный День сурка, о нет. Сурок в пыточной камере моего существования давно умер, превратился в кусок разлагающего мяса, в слизь и вонь, но ему продолжают сниться кошмары, если вам по нраву столь гадкие метафоры.

Я и есть этот сурок.

Иногда что-то повторяется, иногда я вижу знакомые лица, но… это всегда тюрьма. Боль и унижение. Бесконечное ожидание. Попытка продержаться как можно дольше, потому что чем быстрее ты умрёшь, тем скоротечнее будет темнота, пришедшая после, тем раньше ты зайдёшь на новый круг…

Тюрьма. Кара. Мука.

Потому что в первой жизни я совершил ужасную вещь – убил человека. Потому что я – Юстас, человек в одном из моих «пробуждений». Потому что рвущаяся плоть, фонтанирующая кровь и жуткие монстры в видениях – ничто по сравнению с молчаливым временем, въевшимся в стены и пол камер, точно запах мочи. Ничто по сравнению с демонами в человеческих сердцах.

К этому привыкнуть нельзя.

Иногда я молюсь, чтобы монстры и гады из видений были истинной реальностью, а остальное – дрёмой.

Я не знаю, что стоит за этой жуткой каруселью возрождений – ад, рай, перегоревшая плата разума или героиновый приход Вселенной… просто не знаю.

А темнота между пытками… она такая нежная, тёплая, добрая, как тысячи небес в тысяче миров, слившиеся в одно… в ней почти нет меня, и это так прекрасно… быть невидимым, не существовать… я слышу эту пустоту, её размеренное дыхание, убаюканное историями, которые ей кто-то нашёптывает… здесь читают книги, десятки тихих голосов, миллионы слов, их так приятно подслушивать…

Я не хочу выныривать… нет, только не…

* * *

Из воронка невозможно выйти, только – выпрыгнуть. Спасибо убогой лесенке.

Плевать.

Не дожидаясь тычка от начальника конвоя, я выскочил из машины, шагнул в сторону и сразу обратил лицо вверх.

Небо.

Испить.

Насладиться.

Сколько позволят…

Ненастоящий дядя

За всю свою долгую жизнь – восемьдесят два года, и это ещё не предел – я встречал Ненастоящего дядю три раза. Разговаривал – два.

Впервые я увидел его пятьдесят лет назад. Это случилось в парке, где мы часто гуляли с сыном. Молодой и счастливый – таким я тогда был. Ничего другого, когда смотришь на себя с высоты новых пятидесяти «ступеней», уже и не разобрать. Я любил сына, любил жену, любил жизнь. Я и сейчас люблю Макса и Марину.

Оборачиваясь и пытаясь рассмотреть тридцатидвухлетнего себя, я копаюсь в воспоминаниях, выискиваю, что отскоблить от стенок памяти. Слышу эхо эмоций и событий. Думаю: «Раньше я был счастливее и уж точно моложе». Ошибиться невозможно. До того дня, когда Марина кивком показала на высокого мужчину на парковой скамейке, и ещё год спустя – я определённо был счастливее (в любую секунду из прожитых), чем в последующие сорок девять лет.

На то были причины. Вернее, их отсутствие.

Высокий мужчина неподвижно сидел на скамье. Такие типы часто притягивают внимание: чудаки, пьяные, бродяги, потерянные и несчастные люди… Мужчина, отдыхающий с закрытыми глазами напротив сцены летней эстрады, – кем был он?

Скуластое лицо, залысина, жидкие длинные волосы, которые нехотя, почти брезгливо трепал ветер. Опущенные веки. Руки в карманах.

– Мам, – позвал Макс, заметив наше с Мариной внимание к незнакомцу, – это ненастоящий дядя?

– Тише, – сказала Марина. Нас и мужчину разделял один ряд лавок. – Настоящий, просто он устал.

– Наверное, это робот, – сделал вывод сын.

Я усмехнулся, глядя на Ненастоящего дядю.

Чёрно-белый клетчатый шарф, обмотанный вокруг шеи в два-три слоя. Болоньевая куртка-пилот. Острые колени, с которых, как рыба с крючка, свисали чёрные брюки.

– Или манекен? – не унимался Макс.

Мужчину и впрямь можно было принять за манекен. Чего скрывать, незнакомец заинтересовал меня. Колоритный тип, в июньский зной одетый с прицелом на осеннюю сырость. Неподвижный истукан, рождающий ворох вопросов. Он мог быть кем угодно! Несчастным влюблённым с разбитым сердцем; умственно отсталым; серийным убийцей; шахматистом, живущим с мамой; парнем, который час назад тряс своими гениталиями перед прохожими; уставшим инженером, не спешащим домой к семье; призраком…

Я пообещал себе, что если увижу его ещё раз – неподвижного, укрывшегося от мира под опущенными веками, – то подойду и заговорю. Скажу правду: что пишу рассказы, собираю истории, что-то в этом духе.

Макс рисовал мелками на плитке, точнее, заставлял рисовать Марину, а после усердно замазюкивал домики, машинки и животных – такое вот современное искусство: уничтожение чужого.

– Пап, а нарисуй злого робота.

– С бензопилой или с топором?

– С бензопилой! Хочу, чтобы он пилил дерево!

Макс, как и большинство детей двух с половиной лет, не всегда говорил внятно. Последняя реплика прозвучала как: «С бенапилой! Хатю штоб он пилил деева!» Он напоминал иностранца, не разбирающегося в падежах и предлогах чужого языка («будем ходить на крепость»). Боже, как мне этого не хватает, всего этого…

– Сейчас сделаем. – Я взял из пластикового ведёрка мелок.

Злой робот распилил не только дерево, но и джип. Спустя пятьдесят лет я помню это очень хорошо, то ли потому, что ещё не раз рисовал Максу злого робота и разрезанный внедорожник, то ли потому, что по необъяснимой причине дни встреч с Ненастоящим дядей запечатлелись в памяти особенно чётко.

Закончив с рисунком, я снова украдкой глянул на мужчину.

Его глаза были открыты. Он смотрел на меня. Этот взгляд внёс разительные перемены, добавил образу пугающий, истеричный шарм, словно бездушная кукла проявила оттенок жизни.

Я потупился, уставившись на изрисованный мелками асфальт. Из всех уличных художеств Макс не замалевал только злого робота с бензопилой и расчленённый джип. Это чего-то да стоило.

За сценой гипнотически шелестели листвой дубы и клёны. Я поднял взгляд и, изображая полную отстранённость, стал всматриваться в аллею за рядами лавок – левее и выше головы мужчины.

Ненастоящий дядя сидел с открытыми глазами. Он по-прежнему смотрел на меня. Я понял это, даже не пересекаясь с ним взглядом. Ощутил. Меня захлестнула неловкость и некая тревога.

Ладно, сказал я себе, отворачиваясь, хватит игр. Обычный бедолага, который притягивает внимание. Почувствовал, что на него пялятся, и заволновался.

Я оставил Ненастоящего дядю в покое, а когда Марина собрала мелки в ведёрко, а Макс потянул всех к каруселям, – забыл о нём. На неделю. На долгую счастливую неделю.

* * *

Через пять дней после той безмолвной встречи с Ненастоящим дядей (теперь она действительно видится мне встречей, а не простым подглядыванием) я ушёл в отпуск. Июль прятал в карманах жару и воспоминания о дожде. Каждое утро мы с Максом брали с балкона самокаты и гнали в парк или в крепость.

В тот день мы направились в крепость.

Когда родился Макс, мы перебрались в новую квартиру, от которой до форта было рукой подать. Макс любил играть под «звездой» («пап, а когда дядя будет говорить?»; дядей был Юрий «Голос Войны» Левитан), у танков и пушек, в руинах казарм.

В кафе «Цитадель» мы перекусили сосисками в тесте, запили яблочным соком и покатили к Холмским воротам. Перебравшись по мосту на Волынское укрепление, мы остановились.

– Я пугался ночью, – сказал Макс, глядя на идущую вдоль реки тропку, – не хотел туда ходить…

– Куда? – спросил я. Дорожка петляла в зелени и почти сразу исчезала в тени деревьев и кустарников. – Туда, где темно?

– Да.

– Ты был в крепости ночью? Во сне?

– Да.

И не понять: Макс просто соглашается (использует чужие подсказки, чтобы не отвечать) или вправду побывал здесь в сновидении?

– Что тебя испугало?

– Там монстр. Не хочу туда идти.

Мне стало немного не по себе. В отличие от взрослых, дети не говорят о монстрах только потому, что им нравится это слово. Как бы наивно и нелепо ни звучали страхи ребёнка, не стоит всецело валить их на впечатлительность и фантазию.

Я взял Макса за руку. Тёплая маленькая ладонь, мой маленький человечек. Мой сын.

– И не надо. Но давай проучим монстра. Кинем ему в логово гранату?

– Ага! Давай!

Я достал из кармана невидимую гранату, сорвал чеку и протянул сыну.

– Кидай.

Макс отпустил руль самоката, взял гранату и швырнул.

– Ба-а-абах! – Я победно вскинул руки. – Ура! Монстр повержен!

– Да, – кивнул сын, снова делаясь серьёзным. – Придут другие монстры, хорошие, и будут есть плохого по кусочкам вилками. И в воду кусочки кинут.

Я улыбнулся. Если бы всё было так просто.

– Там страшный дом, – сказал Макс, по-прежнему глядя на идущую от моста тропку.

– Страшный дом? – удивился я.

– Да.

– Ты его тоже видел во сне?

– Нет.

– А с кем?

– С мамой.

– И где этот страшный дом?

– Там…

– Ну так пошли, поищем. С монстром мы разобрались, давай и Страшный дом гранатами обкидаем.

– Давай, – кивнул Макс, обстоятельно и задумчиво, как взрослый, настраивающийся на ответственное задание.

Страшный дом. Ещё один отменный образ. В течение года, до того как всё изменилось, я собирался сочинить рассказ с названием «Страшный дом», а потом… я забросил писательство, вплоть до вчерашнего дня, когда взял эту тетрадь, чтобы поведать межстраничной пустоте историю своей жизни.

Мы двинули на восток. Справа высилась роща, слева, за высокой крапивой и лесной малиной, скатывался вниз берег Мухавца. В болотных лужицах пересохшей реки лежали сломанные сухие стволы. Отсюда был виден штык-обелиск и монумент цитадели. В лезвиях солнечного света, под углом вбитых в тропу, резвилась мошкара.

Мимо медленно, с ворчанием проползла серая легковушка, пришлось уступить дорогу. Я ступал за Максом, неся самокаты в руках – так было проще, по бугристой земле и траве двухколёсные катили тяжело. В зарослях показались чахлые огородики, мы прошли мимо старого канализационного колодца и не менее старого дерева, искалеченного, возможно, ещё во время войны.

Поворот вывел на двухэтажное здание: бывший госпитальный корпус. Дом полностью уцелел, теперь в нём, согласно вывескам и табличкам, размещались кафе и общество охотников и рыболовов, члены которого, видимо, питались в этом самом кафе.

– Это Страшный дом? – спросил я.

– Нет, – ответил Макс.

– Где же он прячется…

За казармой стояло несколько гаражей-автомастерских и одноэтажных домиков послевоенной постройки. Польскую часовню-каплицу с чьей-то лёгкой руки переделали в котельную.

Тропинка расщепилась: один её рукав уводил в сторону трассы, другой, похоже, мог вернуть нас в район «звезды» центрального входа. Я выбрал дорогу к «звезде».

Мы миновали вышку сотовой связи и метров через пятьдесят увидели строение из кирпича и бетона. Пороховой погреб двухвековой закваски, обустроенный в поросшем травой валу укрепления и укреплённый бетонным сквозняком. Из насыпи выглядывали два арочных входа.

– Это он? Страшный дом?

– Хм… да, – неуверенно сказал Макс.

– Давай посмотрим.

Я ступил в маленький зал, в который вели оба бетонных входа. Пол был усеян кирпичным боем, пустыми бутылками, пакетами от чипсов и гниющими объедками. Пахло здесь отвратно.

– Воняет говном, – улыбнулся Макс.

– Это плохое слово. На людях его не говори. Но тут ты прав – воняет ужасно.

– Это дяди бомжи накакали?

– И бомжи, и алкаши.

Вглубь вала уходил узкий коридор, перехваченный металлической решёткой. Потолок напоминал гноящуюся рану: серо-оранжевую, растрескавшуюся. Сквозь щели сыпался песок обваловки.

– Ну что, здесь ты был с мамой?

Я уже знал ответ. Чувствовал: погреб не мог так сильно впечатлить (и напугать) Макса.

– Нет.

– Может, он в другой стороне?

– Может, – поддакнул Макс.

Мне стало интересно, интересно по-настоящему. Я верил сыну – где-то в крепости есть Страшный дом. Обычно все заявления Макса, даже смешные и нереальные, оказывались правдой. Просто правдой двухлетнего ребёнка, переданной доступными ему средствами.

Страшный дом. Ничто не способно напугать так сильно, как озвученные детским голосом странные вещи.

– А чем он тебя испугал?

– Там было темно. И грязно.

– Вы ходили с мамой по комнатам?

– Да.

Тропинка вывела к подвесному мосту у автостоянки, откуда большинство туристов начинали свой путь к цитадели.

– К пушкам, хочу к пушкам! – затребовал сын.

Ладно, решил я, спрошу потом у Марины. Найдём Страшный дом, никуда не денется.

К пушкам мы попали через «звезду», со смехом и улюлюканьем. Я поддался Максу, а он с неподдельной радостью победил в гонке на самокатах.

Пока Макс заряжал зенитное орудие шишками-снарядами, инспектировал пушки шестнадцатого века и отгонял от гаубиц голубей, я набрасывал в блокноте историю о проклятом острове, гнев которого могли сдержать лишь лошади, попавшие на клочок суши с потерпевшего крушение французского парусника.

На лавочку кто-то подсел.

Он. Ненастоящий дядя.

Я заметил его не сразу, но когда поднял голову в поисках Макса, по подсказке периферийного зрения понял, кто сидит рядом. Высокий, неподвижный, со спрятанными в карманы болоньевой куртки кистями рук, в чёрных брюках и чёрно-белом шарфе.

Я вспомнил данное себе обещание: поговорить с Ненастоящим дядей, если встречу его ещё раз. Но меня что-то останавливало. Я глянул на Макса в поисках поддержки, повода уйти – если сыну наскучили пушки, то мы… И чёрт с ним, с обещанием!

Стоя на лафете зенитки, Макс увлечённо крутил маховик.

Я мелко кивнул – да будет так. Повернулся к Ненастоящему дяде.

– Добрый день… Прошу прощения…

Он поднял веки, обратил ко мне бледный скуластый профиль с уставшими бесцветными глазами.

– Да? – Его голос тоже был уставшим и бесцветным.

– Я знаю, это прозвучит глупо… – тянул, подбирая слова, я, – но на прошлой неделе я видел вас в парке… возможно, и вы меня видели… нас с сыном…

Он смотрел на меня, ни одним мимическим движением не подтверждая и не отрицая мои слова.

– Я пишу рассказы… – Я глянул на блокнот, как на неоспоримое доказательство сказанного.

– Рассказы? – сказал Ненастоящий дядя. – То есть выдуманные истории?

– Что-то, конечно, я беру из жизни, типажи, ситуации… но да, главную работу делает воображение.

Он кивнул.

– Мне интересны необычные, запоминающиеся люди, – сказал я.

– То есть чудики? – без эмоций спросил Ненастоящий дядя, будто прочитал мои мысли.

– Нет… я не это…

– Не переживайте, всё нормально. Мне тоже в какой-то мере интересны люди, вернее, их пересечения.

Он посмотрел на Макса.

– У вас красивый сын. – В его словах не было никакого подвоха, тайного умысла – в них вообще ничего не было, только набор звуков. – Сколько ему?

– Почти два и семь.

– Сводите его завтра в парк. Парень получит массу впечатлений.

Я скептически улыбнулся.

– Мы там каждый день бываем, живём рядом.

Ненастоящий дядя едва заметно пожал плечами.

– Завтра будет интересней.

Это стало его первым предсказанием. Которое исполнилось.

– Вы тоже поблизости живёте? – спросил я, чтобы заполнить возникшую паузу.

– Скорей возвращаюсь, чтобы передохнуть.

Макс слез с зенитной пушки и направился к тяжёлой мортире. Ненастоящий дядя проводил его взглядом.

– Ещё несколько минут, и ему наскучит старый металл.

Это можно было посчитать (сейчас, вспоминая) за ещё одно предсказание, но подобных пророчеств я мог выдать сколько угодно, оптом, и девяносто процентов сбылись бы.

Настоящие предсказания – два в довесок к первому – Ненастоящий дядя озвучил следом.

– Наслаждайтесь этим летом. Июль следующего года запомнится вам в иных тонах.

– В каких?

– Больнично-диетических. – От его улыбки у меня похолодели ладони. Так могли бы улыбаться рыбы. – Да, наверное, ёмче и не скажешь. Больнично-диетических. Но не спешите с расспросами. Все вопросы вы сможете задать в следующий раз.

Я не стал спешить с расспросами, не со всеми:

– Вы уверены, что он будет, следующий раз?

Ненастоящий дядя пожал плечами.

– Это зависит.

– От чего?

– От того, купите ли вы в ларьке у парковки какую-нибудь вещицу.

Я решил поддержать игру (тогда я отнёсся к предсказаниям Ненастоящего дяди как к игре).

– По-вашему, мне стоит избегать этой встречи или искать её?

Он снова пожал плечами, на этот раз более явно.

– Кто знает? Развилок предостаточно. И многие из них лишь видимость.

К лавочке подбежал Макс.

– Пап, пошли домой! Здрасте!

– Здравствуй, мальчик, – сказал высокий человек, прикрывая глаза.

В ларьке возле автостоянки я купил карту крепости.

Встретил бы я Ненастоящего дядю ещё раз (услышал бы то страшное пророчество), если бы не сделал этого?

Как тут проверишь?

* * *

Вечером я спросил у Марины о Страшном доме. Она поняла, о чём я говорю, но не могла вспомнить, где именно они его нашли.

– Заброшенная двухэтажка, – пожала плечами жена, – или трёх… в зелени пряталась.

– А рядом что было?

– Вроде ничего.

* * *

На следующий день Макс проснулся рано и поднял нас с Мариной. По телевизору передавали оранжевое штормовое предупреждение, с опозданием – за окнами уже лило, грохотало и выло. Пелена дождя прикрывала грязную, подсвеченную молниями декорацию неба. Макс стоял на подоконнике и смотрел, как ливневый шторм выдумывает работу эмчээсникам.

Через час из-за растасканных ветром туч опасливо показалось солнце.

– Мы с Максом в парк сходим, – сказал я Марине.

– Хорошо. Только сапоги резиновые ему надень. И зонт возьми.

Я вспомнил о предсказании Ненастоящего дяди, только когда увидел на парковой аллее пожарную машину. В ста метрах впереди, задрав головы, стояли три спасателя и усатый мужик в штатском.

Макс оживился.

– А что дяди делают?

Держа сына за руку, я приблизился к жёлто-чёрной ленте, которой огородили участок аллеи напротив теннисных кортов, тоже глянул вверх и присвистнул. С массивного – не обхватить и двум взрослым – дуба сорвали всю кору, оголили ствол от корней до кроны. Пласты коры лежали на траве, висели на ветвях соседних деревьев. А ещё дуб разорвало изнутри.

– Молния? – спросил я у проходящего мимо спасателя.

Тот кивнул.

– Разряд через ствол прошёл. Вскипятил всё внутри, как в чайнике без дырки.

Макс проводил его восхищённым взглядом.

– А что у дяди написано на куртке?

– МЧС. Это спасатели. Ну как, нравится? Хорошо, что в парк пошли?

– Да! Нравится! Пап, а дерево старенькое?

– Да, старенькое. А где кора, знаешь?

– Нет.

– Наверное, молнией сорвало, – закрепляя впечатления, сказал я, – да?

– Да.

– А что дяди спасатели будут делать?

– Не знаю…

– Наверное, будут срезать бензопилой?

– Да! Бензопилой! – ещё больше обрадовался сын. – А лента зачем?

– Чтобы люди не заходили, вдруг что упадёт.

В кармане ёрзал сотовый.

– Сейчас, маленький, маме отвечу.

Марина сообщила, что затеяла уборку, и поинтересовалась, как у нас дела.

– Сейчас тебе всё сын доложит. – Я протянул Максу трубку. – Расскажи маме, что мы нашли.

Макс задыхался от эмоций:

– Мам! Пожарники! МЧС! Дерево!.. Думают, что с ним сделать!.. Наверное, будут срезать!..

Марина позвонила снова через два часа: напомнила об обеде и дневном сне.

Макс не поддавался уговорам.

– Я буду ждать, когда начнут пилить дерево!

– Макс, смотри, кран ещё не подъехал. Это не так скоро. Поспим и вернёмся. Хорошо?

Дерево распилили вечером (от пристального взгляда Макса не ускользнуло ни одной спиленной ветки), убрали – через день. Сын ходил под впечатлением ещё два дня, рассказывал всем про дерево и молнию.

Так сбылось первое предсказание Ненастоящего дяди.

* * *

В следующий раз я встретил Ненастоящего дядю в больнице, после того как мне вырезали желчный пузырь вместе с полуторасантиметровыми камнями. Это случилось через год после нашего (Макс сказал бы «нашиного», я это помню, помню очень хорошо) первого разговора в крепости.

Больнично-диетический июль. В точку, с небольшой поправкой: диетическим стал не только июль, но и все последующее месяцы.

В больницу я попал прямо со дня рождения старого друга: скорая забрала ночью, протрезвевшего, с невыносимыми болями в желудке.

– Решать вам, – с раздражающим безразличием сказал врач после УЗИ.

– А можно как-то избавиться от камней без операции?

– Нет. Но вы можете отказаться. Через месяц или год снова к нам привезут, тогда и прооперируем. Подумайте.

Я думал два дня. Читал информацию в интернете, спрашивал знакомых, советовался с Мариной.

В отделении мне сделали какой-то успокаивающий укол. В «предбаннике» я разделся до трусов, сложил вещи в шкаф, напялил белый чепчик и бахилы до колен. Затем открыл дверь – и попал в операционную. Там мне поставили катетер, капельницу с наркозом, привязали ремнями руки, ноги, надели маску…

В сознание я пришёл уже в палате. Было плохо, как никогда до этого. Тошнило, живот просто разрывало (во время лапароскопической операции в брюшную полость закачали углекислый газ), тряслись руки, дышалось с трудом.

Я понимаю, что в жизни есть уйма вещей пострашнее удаления желчного, но какое мне было дело до этого? Страдаешь здесь и сейчас.

Я не мог контролировать даже глаза.

– Смотри, плачет, – сказала старая медсестра молодой и позвала врача.

– Очень больно? – спросил доктор.

Я кивнул.

– Хорошо, сейчас что-нибудь уколем. Попытайтесь поспать.

Приходила Марина, но я плохо это запомнил.

* * *

На вторые сутки отпустило.

На утреннем обходе мне разрешили сходить на обед. Кормили в больнице «шикарно»: геркулес, манка, жиденькие супы, пюре на воде с рыбой, слабенький чаёк без сахара.

В палате лежали втроём (соседи – с аппендицитом), одна койка пустовала. Неработающий телевизор, четыре тумбочки, два стула для посетителей.

Марина привела Макса. Сын был под впечатлением: больница, врачи, каталки, больные… А папка… а что папка? Я его не винил, просто был рад видеть и слышать.

Марина расспрашивала о диете, которой теперь мне предстояло придерживаться. Пареное, вареное, нельзя острого, жареного, жирного, кислого, солёного. Суточная норма соли восемь граммов – это я запомнил очень хорошо. На Новый год побалуйте себя бокальчиком красного вина. Спасибо.

Мы сидели на скамье в коридоре. Марина держала меня за руку. Я чувствовал себя похудевшим на десять килограммов, что было недалеко от правды. Макс вернулся от стенда, проводил взглядом медсестру, а потом задумчиво посмотрел на меня: маленький серьёзный мужчина.

– Пап, мне снилось, как машина упала в реку.

– Когда снилось?

– Ну, так… когда-то.

«Когда-то» могло с равным успехом означать и «вчера», и «в прошлом месяце», и «год назад».

– И что с машиной? – спросил я. – Утонула?

– Да! И даже помялась!

– В воде?

– Там была стена! И паровоз!

– Ух ты.

Когда Макс отошёл, я спросил у Марины:

– Как он спит?

– С переменным успехом.