Текст книги "Порча"

Паша (6)

Руд застыл в дверях, вопросительно глядя на приятеля.

«Да иди ты уже», – взмолился Паша. Одноклассники надевали куртки, покидали класс.

– До свидания, Марина Фаликовна.

– До завтра, ребята, – сказала Марина, склонившаяся над журналом.

Паша зажестикулировал: «Иди без меня!», и показал глазами на учительницу.

– О! – оскалился Руд и похотливо высунул язык. Потом приложил к сердцу ладонь: «Любовь, понимаю!» – и наконец сдымил.

Паша остался наедине с учительницей. От волнения взмокла спина.

«Сейчас или никогда!»

Собравшись с силами, комкая распечатанные страницы, он поковылял к учительскому столу.

– Марина Фаликовна…

– А? – Она оторвалась от журнала. Такая миленькая, с пухлыми губами и живыми искрящимися глазищами. Ей бы в кино сниматься, в экранизации классиков позапрошлого века. Софья Фамусова или Татьяна Ларина, которая «расцвела прелестно». – Ты что-то хотел, Паш?

– Да. – Он покосился на дверь. Не помешал бы никто, и так неловко.

– Поговорить? Садись.

Она закрыла журнал, одарила своей особенной улыбкой. Не показушной, дежурной, а искренней, подкупающей собеседника.

Как она видит Пашу?

А, Самотин! Сын Ларисы Сергеевны! Неглупый мальчик, но молчаливый, безынициативный.

Почему-то все вокруг – даже Руд – считали, что быть учительским сынком – сплошное удовольствие. Но чем старше он становился, тем больше минусов находил в своем статусе.

Да, Рязан, Желудь и их компания третировали его реже, чем прочих. Ни разу не били, не отнимали карманные деньги. Максимум – тихие колкости в его адрес. Но ведь не из уважения школьное хулиганье игнорировало Пашу. Из-за мамы. Кому надо связываться с училкой?

Влада Проводова они тоже не обижали: он давал им списывать. Выходит, Проводов добился спокойной жизни самостоятельно, а Паша – за счет чужого авторитета.

В аттестате у него были сплошные четверки. «Отлично» – по литературе, русскому языку, истории и химии, хотя после олимпиады химию он подзабросил. Но заслужил ли он четверки? Знал математику и английский лучше твердого троечника Руда? Или Аполлонова, Боброва, Швец ляпали ему оценки из уважения к маме? Реже спрашивали, меньше требовали?

А если так, то где он сам – настоящий Паша Самотин? Не уничтожили бы его без мамочки гопники, не загнали бы под плинтус, как Курлыка? Сколько честных четверок заработал бы?

Нет уж, это Руду повезло, что его родители пашут на комбинате и не имеют отношения к учебному процессу…

– Марина Фаликовна, – он репетировал речь, но стушевался под лучами улыбки. – У меня есть друг…

– Из нашей школы?

– Нет. Вообще не из Горшина. Друг по социальным сетям. Он пишет рассказы. Прислал мне парочку, чтобы я оценил. – Показалось, что от вранья и смущения голова раздувается воздушным шариком, краснея в процессе. – Но я не специалист. Нет профессионального взгляда.

– Ты хочешь, чтобы я прочла и высказала свое мнение? – Марина Фаликовна протянула руку к распечаткам.

– Просто вы разбираетесь в литературе. Не потому, что вы – учитель. Ахметова вон – потарахтела, и все. Не научила, а натаскала.

– Не будь к ней строг, – сказала Марина. – Зачастую педагоги поставлены в такое положение, вынуждены давать материал скороговоркой. С нашим количеством часов…

«Интересно, чем пахнут ее волосы?» – Паша скользнул глазами по вьющимся локонам.

– В каком жанре пишет твой друг?

– Пробует разные… – Он поерзал на стуле. – Предупреждаю, это не серьезная литература.

– А что такое «серьезная литература»? – иронично спросила Марина.

– Ну… – Он повернул свою громадную разбухшую голову к портретам Маяковского, Шолохова, Толстого.

– Ага, – сказала Марина, – почему-то под «серьезной литературой» обычно подразумевают заумную и занудную. Но я не вижу ничего заумного и занудного ни в «Тихом Доне», ни в «Войне и мире». А Маяковский вообще – бунтарь и хулиган. Что такое «несерьезная литература»?

– «Гарри Поттер», – попытался Паша пошутить.

– Правда? Но по «Гарри Поттеру» пишут монографии. Ищут евангелистские мотивы, влияние прозы Диккенса на Роулинг…

– Тогда ужастики.

– Стивен Кинг – ведущий современный писатель. Эдгар По и Амброз Бирс – классики. «Джекил и Хайд» – низкопробный ужастик, по мнению самого автора, – предвосхитил идеи Фрейда.

– Я люблю Стивенсона, – поспешил Паша блеснуть эрудицией. – Этот рассказ как раз о пиратах.

Он прикусил язык. Раскололся? Догадалась?

«Еще бы подписал рассказ своим именем, дурак».

– Про пиратов – это здорово. Я обязательно прочту.

– Но, пожалуйста, не надо просто хвалить. Ему хочется услышать объективную критику.

– Обещаю не хвалить.

– Спасибо.

В коридоре Паша привалился к стене.

«Пять минут позора, чтобы Марина, диагонально пробежавшись по тексту, выдала пару ободрительных реплик».

Ну а если рассказ – самый свежий, для которого он понадергал мудреных словечек из пиратской энциклопедии, – действительно не так плох? Допустим, на четверку с минусом, но на свою, а не мамину четверку…

– Целовались? – Руд спрыгнул с подоконника.

– Угу, – проворчал Паша. – Аж губы печет.

Мозес (1)

Капитан Мозес Данн стоял, широко разведя ноги в ботинках из шкуры буйвола, уцепившись за леер мозолистыми руками. Ветер окроплял мокротой, выл насмешливо.

«Где твоя удача, Мозес?»

Палуба ходила ходуном. Волны таранили борт «Скитальца». Взбунтовавшиеся бочки катились, норовя сбросить в ревущий водоворот. Ванты трещали. Но опыт подсказывал капитану, что опасность миновала. Он смотрел, сжав прокуренные зубы, как пучина забирает второе судно, прекрасный клипер «Гром», как исчезают в вихре паруса.

Данн шутливо называл «Гром» «флагманским галеоном». Позаимствованный у голландцев, он два года служил береговым братьям верой и правдой.

Шторм выломал бушприт, рухнула фок-мачта. Трупы кружились в бурлящем море. Буруны вспенивались и поглощали бедолаг. Сколько членов его команды успело перебраться на «Скиталец»? Матросы помогали побратимам, вытаскивали из неуклюжих шлюпок. Мертвец хватался окоченевшими руками за фальшкиль.

«Скиталец» выручила остойчивость и маневренность. Пускай потрепанный, шлюп вышел из передряги целым. Пощадив шхуну, стихия сожрала десятки лучших флибустьеров и тысячи фунтов стерлингов.

Смачно плюнув, Данн зашагал мимо суетящихся матросов. Штурман Джеймс Келли буквально рыдал, поминая навигационные приборы, находившиеся на главном корабле.

В трюме царил хаос. Пахло дегтем и протухшей водой. Со сводов часто дождило. Боцман Абрахам Тернер орал до хрипа, поторапливая подчиненных. Команда суетилась вокруг насосов. На фоне стен, обработанных свинцовыми белилами, матросы казались призраками, заточенными в тонущую тюрьму. Крысы пищали на ящиках. Водная поверхность подернулась белой ряской муки, в холодном бульоне болтались дохлые куры.

– Нам не повезло, – объявил Данн. – Смерть побрезговала нами.

– Шельма, – с облегчением проворчал боцман.

Утром дул юго-западный ветер. Море было покладистым, ласковым, словно не унесло три дня назад тридцать жизней. Ни дать ни взять зеленая равнина, над которой лениво планировали альбатросы.

Данн жевал черствую галету на шканцах. Под его командованием теперь осталось двадцать восемь флибустьеров, и их нужно было кормить. Отчитались плотники и бачковые: «Скитальцу» требовался ремонт. Пока изможденные матросы еще скребли ложками миски, доедали пудинг из муки, сахара и сала. Но скоро закончатся и эти крохи.

Удача, сопровождавшая Мозеса Данна, кажется, отстала в пути. Сперва испанское ядро угодило в крюйт-камеру, потопив корвет «Грозный», потом губернатор Барбадоса послал за «Громом» и «Скитальцем» пару каракк – насилу ушли от артиллерийского обстрела. Шторм довершил то, что не успели губернаторские пушки. Полсотни моряков за месяц и два корабля…

Сорокасемилетний капитан родился в Уэльсе и всю жизнь провел на кораблях, а если суммировать опыт предков, Данны два века бороздили моря. Его прадед грабил гамбургские галеры с гезами вице-адмирала Ланселота де Бредероде. Погиб в Фрисландии во время страшного наводнения тысяча шестьсот семидесятого. Дед же в седьмом колене, по чудной семейной легенде, был вепрем, выбравшимся из чащи и изнасиловавшим крестьянку. От зверя она понесла, основав славный пиратский род.

– Земля по курсу, – доложил помощник Уолтерс.

– Позови сюда Келли, – велел Данн.

Вода в лагуне была изумрудной и прозрачной. Отмели напоминали луга. То тут, то там выныривали черепахи. Стайки пестрых рыбок сновали среди вьющихся людвигий и водорослей. Шторм потрепал пляж, устелил берег илом. Лодка ткнулась носом в песок. Капитан и пятеро его людей высадились на остров.

Данн был облачен в абордажную кирасу, подбитые конским волосом штаны и рубаху из пакли. На бедре раскачивались ножны. Индийская сабля была позаимствована у командора эскадры Великого Могола.

Солнечные блики резвились на гладкой поверхности стального нагрудника, который капитан носил не столько из необходимости, сколько для боевого вида. Рядом спотыкался и поминал через слово святую Варвару Томас Ди Кон, канонир и опытный мореход, тринадцать раз плававший между трех мысов. Оторвавшийся шкот распорол его щеку, но доктор Броуди заштопал рану льняной нитью. На шее Ди Кона висели жемчужные бусы, золотой зуб блестел во рту. Засунутый за пояс тесак был призван рубить канаты и сухожилия.

– Помню, – говорил Ди Кон, озираясь, – он это, точно.

Пляж зарос свечным деревом и веерниками. У кромки леса стояла пирамида из черного от золы камня – буканьерская коптильня.

Подступы к лагуне преграждали песчаные мели. Штурман вел замеры глубины, чтобы провести «Скитальца». Данн же решил немедленно разведать обстановку. История канонира заинтересовала его.

Келли слышал об острове Семи Холмов, а Ди Кон бывал тут в бытность честного матроса. Расположенный к северу от мыса Тибурон, холмистый клочок земли не представлял интереса для морских добытчиков, но испанцы предпринимали попытку обжить его. Неудачную – подчеркнул канонир. Колонисты спешно покинули остров. Судачили о дьяволе и ведьмовстве – обычные байки. Но кое-кто здесь-таки обитал.

Следуя за канониром, Данн и моряки вскарабкались по зеленому склону. И увидели трех рыбаков на северной оконечности суши.

– Это ее слуги, – сказал Ди Кон. – Смирные ребята, как мне помнится.

– А где сама хозяйка? – спросил Данн.

Ди Кон махнул рукой на крыши домишек за зарослями.

– Что же, давайте навестим ее.

Поселок давно поглотила природа. Кровли провалились. Возле сгнившего столба паслась одичавшая корова. Запустение не коснулось лишь одной постройки: мраморной виллы на возвышении. Туда флибустьеры и зашагали.

У ворот караулил высокий негр. В черных бриджах, белых чулках и башмаках с медными пряжками. Будто дворецкий при аристократической семье.

– Приветствую, господа, – сказал негр на хорошем английском, – мадам Жозефина готова принять вас.

За частоколом расположился ухоженный двор: колодец, коптильня, крааль. В загоне свиньи лопали китайский корень. По периметру бродили слуги, но в отличие от встретившего у ворот негра, они были одеты кое-как и производили нелучшее впечатление. В грубой холстине, осунувшиеся, с пепельно-серой кожей, негры отводили глаза и спешно ретировались.

«Любопытно», – хмыкнул Данн.

По дубовой лестнице спускалась женщина в кремовом платье. Белая, как и говорил канонир. Черты лица были тонкими, изящными, черные волосы свободно падали на обнаженные плечи. Умные карие глаза изучали визитеров.

Байярд Коллинз по прозвищу Кайман звонко причмокнул, а Данн поклонился:

– Здравствуйте, мадам. Простите за вторжение. Меня зовут Мозес Данн, я капитан шлюпа, что бросил якорь у вашего острова. Мы попали в шторм. Три десятка отборных моряков погибло. На борту заканчивается вода и пища, судно нужно смолить и кренговать.

– Добро пожаловать на остров, капитан, – голос женщины был шелковистым, завораживающим, как и взгляд. – Мое имя Жозефина, и я всегда рада гостям. Поднимайтесь со своими людьми, Сусана как раз испекла хлеб.

Матросы зашушукались, довольные, только канонир попятился к краалю. Данн нахмурился:

– Что с тобой, друг?

– Ничего, капитан, – ответил побледневший Ди Кон. – Я сыт. Подымлю снаружи.

Начищенный до блеска паркет, величественный камин и обитая бархатом мебель – совсем не то, что ждешь обнаружить на неучтенном картографами острове. В гостиной две служанки сервировали стол из красного дерева. Данн понадеялся, что его пираты помнят законы приличия. Взглянул на портрет в золоченой раме. Кисть художника запечатлела грациозную негритянку, наряженную, как какая-нибудь африканская принцесса. Подобные одеяния капитан встречал на Гаити.

– Кто она? – спросил Данн.

– Моя няня. Рейна Табако. Она воспитывала меня после смерти матери.

– Вы, наверное, очень ценили ее.

– Не представляете себе как.

Флибустьеры уселись за стол, Данн разместился подле Жозефины. Служанки принесли ароматную свинину, хлеб из маниоки, кексы и пальмовое вино. Кайман пихнул соседа локтем, кивнул на молодую служанку, скабрезно хихикнул. Девушка потупилась. Под ее глазами набухли мешки. Данн подумал, что служанка больна.

Жозефина отвлекла расспросами. Данн соврал, что они перевозили в Джексонвилл гаванское какао.

Зашел, извинившись, дворецкий сеньоры.

– Корабль пристал к берегу.

– Спасибо, Жан. Отправь вниз кого-нибудь. Пускай покажут команде, где набрать воду.

– Вы очень добры, – сказал Данн, откусывая перченое мясо.

– Пустяки. Здесь редко бывают гости.

– Вам не одиноко?

– Привыкла. Родителей скосила холера, меня воспитывала Рейна и опекун, тоже уже покойный. Когда соотечественники покидали остров, я решила не уплывать. Папа владел сахарными плантациями на Барбадосе, его наследства хватает, чтобы содержать дом.

– И кроме вас никого нет на острове?

– Я и тринадцать слуг. У меня есть книги, Сусана скрашивает вечера игрой на гитаре.

Данн не мог взять в толк: с такой внешностью Жозефина покоряла бы европейских франтов. Ради чего она стала добровольной затворницей?

– Нам потребуется неделя, чтобы привести в порядок судно, – сказал он, покончив с едой и выпив пинту вина.

– Не торопитесь, – ответила Жозефина и обнажила в улыбке жемчужные зубы.

– Ты многое потерял, – отрыгнувшись, сказал канониру бывший каторжник Лакомб.

– Желудок ни к черту, – буркнул Ди Кон.

По дороге к лагуне он попросил сделать крюк. Повертелся, прикидывая, засеменил к пальмам, чьи стволы усеивали шипы в фут длиной. Под пальмами находились три могилы.

– Ну, здравствуйте, братцы.

– Кто похоронен здесь? – спросил Данн.

– Корабельный доктор и два моих товарища, два моряка. Они умерли, когда мы швартовались на острове в прошлый раз.

Ди Кон похлопал по насыпи, словно друга похлопал по плечу. Сказал, не глядя на капитана:

– Я видел хозяйку тогда. Она ничуть не изменилась.

– Климат и фрукты, – сказал Данн. – Кстати, Томас, как давно это было?

– Дайте вспомнить… десять? Нет, двенадцать лет назад.

Костров (6)

Как ни старался Костров убедить себя, что события сентября и октября были результатом исключительно переутомления, внутренний голос шептал: «Не все так просто».

Мозг человека – сформировавшегося, рассудительного, человека XXI столетия – отвергал средневековые байки. В нашей природе искать рациональное зерно, интерпретировать, критиковать. Увидел НЛО – обратись к окулисту. Увидел призрака – возьми отпуск, хватит изводить себя работой.

В романах о таинственном герои, столкнувшиеся с мистикой, до последнего отнекиваются, придумывают логические объяснения.

А что у Кострова за набор? Паническая атака во время интима с женой? Дурные сны? Текущий по холодильнику сок, показавшийся сдуру страшной мордой? Тени в дожде? Юркие тени – он наблюдал из окна, как они перемещаются, подобно перекати-полю, танцуют…

Глупости же. Что, как не стресс?

Живи он в Америке, обратился бы к психологу. Лежал бы на кушетке, исповедуясь перед усатым терапевтом.

– Значит, – говорит психолог, – вы занимались сексом и решили, что в постели находится кто-то третий? Некий мужчина, сношающий вашу супругу?

Слово «сношаться» было таким же ужасным, как слово «супруга».

– Я видел его лицо.

Умозрительный психолог стучит ручкой по столу.

– Ваша супруга довольно привлекательная женщина, не так ли?

– Она – красавица.

– Вы старше ее?

– На семь лет. А какое отношение это…

Психолог перебивает.

– Вы ревнивый?

– Нет.

– Ой ли?

– Хорошо, да, я ревнивый.

– И это – ваша горошина под периной. Перефразируя, чайная ложка под супружеским ложем. Вы злитесь, когда супруга общается с мужчинами?

– В ее окружении не так много мужчин. – Он чуть не добавляет «слава богу».

– А в Интернете? В Интернете полно самцов. Моложе, стройнее, богаче вас.

– Наверное…

– Вы мониторите ее аккаунты?

– Что? Шпионю ли я за женой?

– Шпионите? – хитро прищуривается психолог.

– Да, я читал ее переписку.

– Что-то нашли?

– Нет, конечно.

– Но вам почудилось…

– Я ошибся.

– Вам почудилось, что она подчищает отдельные диалоги. Вы зациклились на этом. И придумали третьего в кровати.

Костров раздраженно пригладил бороду. Тысячекратно прав вымышленный психолог. И Люба права. Вспоминая, как он закричал тогда, разбудив дочь и испугав жену, он сгорал от стыда. Свел инцидент к неловкой шутке. Люба купила травяной сбор: подлатать психику.

Но глубоко внутри Костров знал, что дело не в нервах.

Началось все в августе.

Он увидел Нечестивый Лик и вынес из подвала какую-то его часть. Порча – пахнущее нафталином слово, оно было уместнее научных толкований. Предки верили в сглаз, поклад, в ритуалы, способные навредить, сломать жизнь. Колдуньи насылали болезни, подбрасывая на крыльцо венки из перьев и пучки волос, поливая водой, которой омывали мертвеца.

В подвале Костров чувствовал, как его разум препарируют, нашпиговывая чужеродными образами. Личинки, дохлая лошадь, скулящая собака без задних лап. Чехарда мерзких, внушенных извне мыслей. Отдельные касались его лично.

Люба в объятиях мужчин. Дочь, умирающая в больнице.

Насте было три года. Подхватила простуду – сущая мелочь! Ночью задыхалась. Закончилось детское средство от насморка. Костров дал взрослое… каплю… ничего же не случится…

В карете скорой он сгрыз ногти до мяса. На коленях молился у реанимации. Доктор сказал, что Настю чудом спасли.

Среди червивых образов, атаковавших в подвале, был маленький гробик. Имя дочери на могильном кресте.

Как это интерпретировать?

А странности Тиля – не связаны ли они с Ликом?

Смертельная фреска, не смотрите, иначе сойдете с ума, как директор школы…

Вдоль обочины шевелился красный гербарий. Голые деревья перебирали ветками.

Костров обогнул южное крыло.

За спортзалом приютилась оранжерея, обшитая сайдингом продолговатая коробка со стеклянной крышей. Гордость биологички Швец.

«У второй школы, – взгрустнулось Кострову, – гордость – бассейн и современные компьютеры, а у нас – протекающий сарай».

Он вошел в полумрак, включил свет. Оранжерея была гибридом из старой, дворянской постройки и постройки советской, буквально положенной сверху. Теплицу Стопфольда разобрали, оставив стены в полметра высотой, и на них нахлобучили новую шапку. Нижний ряд из крепких рыжих блоков сосуществовал с непрезентабельным силикатным соседом.

Швец экспроприировала у юннатов комнатные растения, закупала семена, горшки, кашпо, выращивала рассаду. Ухаживали всем миром, заодно озеленили фойе и коридоры.

В оранжерее обитали пальмы, фикусы, тюльпаны, азалии. Из однолетних еще календулы, настурции, душистый табак. Не ботанический сад, но для периферии сгодится.

Костров ослабил шарф и задрал голову. Хмурое небо перечеркивали стальные балки кровли. Ячейка у конькового прогона была закрыта куском фанеры. Игнатьич подколхозил, но крыша снова текла. Дождик подпаивал финиковую пальму.

Хоть жертвуй собственной премией…

Костров не спешил возвращаться в школу. Прогулялся по увитой плющом аллейке. Из администрации прислали письмо: срочно состряпать списки малоимущих семей. Акция, дескать, подарки вручат. Знаем мы ваши подарки, жлобы.

Классные руководители выстроились в очередь к директорской. Кого считать малоимущим? Тут треть учащихся вписывается без проблем. А списки оглашать? А одноклассники не будут издеваться над «нищими»?

– Подождут, – сказал Костров пальме, – может человек передохнуть, а?

В ответ за зоной с кактусами вздыбилась тень.

Кто это там? Игнатьич? Завхоз? Или пацаны забрались в джунгли покурить?

– Я вас вижу, выходите по одному.

Негромко зарокотало.

Из-за кадок выбрался лев.

Колени Кострова затряслись. Ноги будто вмуровало в пол.

Зверь передвигался на мощных лапах. Сильный, мускулистый, с гладкой лоснящейся шкурой и янтарными глазами. Света достаточно, чтобы рассмотреть каждый ус. Тень грозно ползла по стене.

Костров видел львов в московском зоопарке – они обедали, терзали клыками мясо, заглатывали, не жуя. Видел в кино, в документальных передачах. Черт, он отлично знал, как выглядят львы.

Зверь зевнул, отворяя пасть. Облизался и вальяжно пошел по проходу. Массивная морда, отороченная густой гривой. Когти, цокающие о плитку…

Зоопарк… сбежал из зоопарка…

Мозг выдал набор вычитанных где-то фактов: «Сытый лев не охотится». «Рык льва разносится на десять километров». «Опасные людоеды»…

Костров опомнился и сделал шаг назад.

Увенчанный кисточкой хвост хлестнул по растениям, смел вазу, расколовшуюся на черепки. Звук отрезвил.

Костров метнулся к выходу. Он слышал ускорившееся цоканье, дыхание приближающегося хищника.

Расстояние сокращалось.

Лев поймает его в прыжке и разорвет, как бумагу.

Плечом Костров вышиб дверь, споткнулся о порог и полетел в лужу. Сгруппировался, перекатился на спину.

В Горшине не было львов. Ни единого чертова льва.

За растопыренными пальцами – пустой проход пустой оранжереи. Расколотая ваза на полу, кучка земли.

Безумие. Порча.