Текст книги "Гидра"

Глава 9

– Я лысею, – сказал Кеша.

– Не выдумывай.

– Вот же. – Он склонился к зеркалу.

– Ты не лысеешь, милый.

– Точно? Посмотри. Дай я отдерну штору.

Кеша потянул за ткань. Снаружи к окну прижимался папа Агнии Кукушкиной.

– Чем это воняет? – спросил он.

Галя резко проснулась, морщась от шума. Глянула в иллюминатор, на зеленое, желтое, синее покрывало тайги.

«Надо же. Уснула под грохот пропеллера. И гад приснился. Оба гада».

Бывший муж не доработал. Мог бы состряпать все так, чтоб к пункту назначения Галя шла пешком, но из Якутска ее забрал большой грузовой вертолет. В вертолет набились местные музыканты. Балалаечники, гармонисты расселись по ящикам с подарками для гидромеханизаторов. Везли сгущенное молоко, сахар, лимоны, папиросы, печенье, леща в томате.

– Докатилась.

– Что вы говорите, Галина Юрьевна? – Администратор, москвич, подпрыгивал на чемодане с Галиными вещами. Весь круглый – живот, глаза, лысая головенка. Фамилия подходящая: Бубликов.

– Говорю, красота.

– О! Первостепенная красота!

Провинциальные музыканты откровенно таращились на столичную звезду, пихали друг друга локтями, подмигивали. Галя отвернулась к иллюминатору. Внизу петлял Ахерон. Темный, темнее утеса, тянущегося по левую сторону. Сопки, гольцы, гранит, искры слюды. Красиво? Да. Но красота эта суровая, мрачная… опасная. Даже сейчас, когда солнце палит и на небе барашки облачков. А ночью?

– Завтра во сколько? – спросила Галя Бубликова.

– Что?

– Во сколько завтра в Якутск?

– В семь!

– Хорошо.

Вертолет пошел на посадку. Завис над плоской вершиной серой, с каменными осыпями, горки и мягко приземлился.

Визитеров ждали. Трест «Гидромеханизация» прислал две машины: «москвича» и грузовик АМО с военными. Солдаты, не удостоив Галю взглядом, принялись перетаскивать ящики.

«Теряю популярность», – подумала Галя с иронией и сделала книксен перед худощавым, нет, болезненно-тощим офицером лет шестидесяти.

– Галина Печорская.

– Капитан Енин. Добро пожаловать. – Он взял чемодан и жестом пригласил москвичей в соответствующий автомобиль. Галя устроилась впереди, Бубликов – на заднем сиденье. Музыкантов засунули с солдатами и сгущенкой в кузов грузовика. Енин сел за руль «москвича», и они поехали вниз по склону. Вертолет оторвался от холма.

Администратор тараторил, расспрашивая об организации мероприятия, капитан отвечал односложно, и вскоре все замолчали. Капитан этот, Енин, выглядел больным, как человек после сильного отравления или операции. Посиневшие подглазья, желтоватая, в подростковых угрях кожа. И пахло от него резко – дустом.

Галя сосредоточилась на природе. Она считала, что Яма – это корабельные сосны, но вокруг зеленел лиственный лес. Деревья, выросшие под гнетом сокрушительных ветров и яростных морозов. Кривые, неуклюжие, с расплющенными кронами. Сиротливые березки. Отмели и протоки Ахерона.

«Такова судьба», – крутились в голове научения бабули. Если бы Галя и хотела что-то изъять из своей жизни, то не эту ухабистую дорогу. Она бы избавилась от снов, в которых бывший муж представал славным парнем. Любовь прошла, но сердце кровоточило.

Кеша изменял ей в их собственной квартире. В их постели, а она была дома! Измотанная съемками – и переборщившая с шампанским, – уснула на кушетке в гостиной, проснулась от скрипов и хихиканья. Пока добралась до спальни, Кеша с ее подружкой, Мосфильмовской гримершей, привели себя в порядок. Они были одеты и убедительны, и со дня свадьбы прошло всего два месяца, ну не могло это быть правдой. Почудилось. «Дура, Галка? Иннокентий картины показывал, а ты что подумала?»

Его любовницы звонили к ним домой. Вешали трубку, если брала Галя. Она лгала себе два года, а потом сломалась. Или, вернее, отремонтировалась. Внезапно прозрела и сказала ему за ужином, наугад: «Я говорила с Жанной, она обо всем мне рассказала». Кеша клюнул и признался. Плакал, умолял простить, перешел на угрозы: «Кто ты без меня? Я тебя растопчу!»

Галя не могла спать с ним под одной крышей, пользоваться одной ванной, пить из одной чашки. Собрала вещи и ушла, и вот она здесь.

Над ковром багульника кружились бабочки. Минут через двадцать гости добрались до цивилизации, и цивилизация показалась Гале раной на теле природы.

– А здесь будет наша ГЭС, – сказал Енин.

– Можно посмотреть?

«Москвич» остановился между карьером и безобразным котлованом. Грузовик поехал дальше. Котлован присосался к реке, как кровосос к вене, «съел» кусок русла, замусорил Ахерон перемычками, бетонными быками и фашинными отмелями. Енин, Галя и Бубликов подошли к краю площадки.

Сегодня – в честь их приезда, что ли? – работы не велись. Отдыхали трактора, экскаваторы, насосы, тянули причальные тросы плоты. Волны атаковали ряжевые устои не возведенного пока моста. Дно великанской ямы заполняла вода, на воде застыло что-то среднее между плавучим домом, кораблем и железной платформой; эдакий многофункциональный ножик с членистой мачтой бура спереди.

– Первый участок, – сказал Енин, трогая кончик носа. – Там будут плотина, напорный бассейн, обводной канал. Фундаменты для труб, а на головняке – шлюз, полузапруды.

– А это?..

– Где?

– Кораблик.

– Дноочистительное судно. Земснаряд с гидравлической фрезой, экспериментальная модель.

– Первостепенная техника, – сказал Бубликов.

– Поехали, – отвернулась Галя. Котлован ей совсем не понравился. Он выглядел неопрятно, в подсохшей грязи отпечатались тела людей, падавших на склонах. Аркада бычков осыпа́лась. Эстакада покосилась, а эта колючка в два ряда… Галя вспомнила соседа по московской квартире, талантливого режиссера, навсегда исчезнувшего в недрах черного воронка…

Воронок… воронка… ворон…

«Москвич» уже въехал в поселок гидромеханизаторов, а Галя все думала о котловане. Единственная улица была пуста, не считая суетящихся у грузовика знакомцев: военные заселяли музыкантов в невзрачный дом.

– Как вы спасаетесь от тоски? – спросила Галя.

Лицо капитана оставалось каменным. Нет, восковым.

– Я служу, – сказал Енин.

«Москвич» встал у большой избы. За штакетником выращивали лук и капусту.

– Вы сидите, – сказал Енин шевельнувшемуся Бубликову. – А вам, товарищ Печорская, – туда.

– Ладно… увидимся…

Поднимаясь по ступенькам, Галя заметила женщину в тени дощатой постройки – должно быть, сарая. Крупная, с широкими плечами, царским задом и опухшим, мясистым лицом, женщина внимательно наблюдала за Галей. Было жарко, но она куталась в шерстяной платок. Сказать, сколько ей, сорок или шестьдесят, Галя не смогла. Поздоровалась – безответно – и постучала в дверь.

– Ага! Звезды советского экрана! – Лысый мужчина впустил гостью в избу. – Александр Александрович Ярцев, начальник конторы гидромеханизации, член ВКП(б), русский, без компрометирующих родственных связей. – Он размахивал руками, точно пытался отбросить их прочь, и неловко врезался в углы. – Сейчас станем обедать, Стешка у нас лучше столичных поваров готовит!

В светлице была, как положено, русская печь с намалеванными петушками, стоял накрытый стол. На топчане под портретом Сталина сидел еще один мужчина, и если Ярцев был типичным чего-то-там-начальником, то худой, наголо обритый тип в штанах-галифе и алой рубахе скорее смахивал на апаша. Попросту говоря, бандюка.

– Наше вам! Золотарев!

– Добрый день. Могла бы я…

– Сначала обед! – Ярцев настойчиво усадил гостью во главе стола. – Поухаживаете?

– С радостью, – встал Золотарев. – Пирожки с яйцом, компот, салат оливье, щука, водочка…

– Мне не надо.

– Но! «Кончаловка», на смородине.

– Мне не надо, – повторила Галя, и Золотарев убрал графин.

– А я не откажусь. Сан Саныч, ну что молчишь?

Зависший Ярцев вздрогнул и зачастил:

– Большая честь… Как коммунист, отдавший бескорыстно лучшие свои годы служению Родине, считаю наградой визит столь знаменитой актрисы. Ура, товарищи!

Мужчины выпили. Галя налила себе компот.

– А как вам Тихонов? – Показалось или Золотарев потрогал себя в паху? – Вы ж с ним?..

Галя повела плечами, скованная дискомфортом.

– Снималась. Прекрасный актер.

– Говори, Сан Саныч, говори. – Золотарев проглотил пирожок.

– А что говорить! – воскликнул Ярцев. – Мы – люди простые, не носим мехов и фетра. Сорок тысяч, сорок тысяч потратил мой зять на ремонт квартиры. В ванной комнате была им установлена колонка из нержавеющей стали! – Ярцев выпучил глаза. – Каково?

– Простите, я…

– Сан Саныч говорит, что молодежь выбрала роскошь. А мы здесь предпочитаем аскетизм.

Ярцев свирепо закивал.

– Лютой завистью исходят воротилы империалистической Англии, глядя на нас, первопроходцев. Ушатами гнилостной клеветы обливает нас опустившееся человекоподобие Уинстон Черчилль. Но! – На скатерть брызнула слюна. Галя поежилась. – Это есть свидетельство нашего мирового авторитета. И значит, мы не стоим на месте, а движемся к светлому будущему, боремся с пережитками проклятого прошлого, искореняя низкопоклонство перед растленной буржуазной культурой, в одном окопе – гидромеханизаторы и кинематографисты.

– Хорошо стелешь, – похвалил Золотарев. Он ел оливье и смотрел на гостью. Бесцеремонно рассматривал ее грудь, и глаза сально блестели. Галя провела рукой по наглухо застегнутой рубашке.

– Космополитической блевотиной исходит бюрократическое средостенье! В нашей стране благородное, альтруистическое все еще противостоит стяжательству и двоедушию…

– Замужем? – спросил Золотарев так, чтобы не перебивать Ярцева. У него была морда хорька. И майонез на подбородке.

– Да, – неприветливо буркнула Галя.

– …его верный соратник и ученик Сталин решительно развенчал троцкизм, ктулхулианство и прочие разновидности враждебных ленинизму течений.

– Толковый мужик?

– Что? – Галя мяла край скатерти.

– Супруг твой.

– Толковый… – Лишь бы отвязался. А этот, теоретик марксизма… Что он мелет?

– …уйти с исторической арены, признать свою несостоятельность, ибо наш резерв…

– Послушайте, товарищи, – прервала тираду Галя. Золотарев выпрямился, изображая преувеличенный интерес. – Скоро мне выступать, да? Я не голодна, поела в Якутске. Нужно отдохнуть, переодеться. Давайте обговорим аспекты… Я спою несколько песен, да? Прочитаю Михалкова, Грибачева… – Она вспомнила колючую проволоку. – Я так понимаю, здесь работают и заключенные.

– Спецконтингент, – поправил Ярцев.

– А я перед ними тоже?..

– Они будут далеко от сцены, – сказал Ярцев. – Под надзором конвоя.

– И только политические, – уточнил Золотарев. – Вы как к политическим относитесь, товарищ артистка?

Галя вперилась в Золотарева.

– А вы, собственно, кто? Сан Саныч, я поняла, член без компрометирующих родственных связей. А кто вы?

– Саныч, – не глядя на начальника, произнес Золотарев. – Кто я?

Ярцев ответил как по шпаргалке:

– Продукт советской власти и, если хотите знать, ее гордость.

Золотарев ухмыльнулся, демонстрируя почерневшие зубы.

– Бригадир я. Доверенное лицо здешних властей. А скажи тост, Саныч.

Ярцев начал без вступлений:

– Новая отрыжка подлой ктулхианщины отравила чистый воздух социализма. Югославия во власти палачей и шпионов.

– Я пойду. – Галя встала, не понимая, плакать ей или смеяться. – Не провожайте.

Но провожать ее никто и не собирался. Золотарев разливал, ухмыляясь, водку, а Ярцев – сухожилия вздулись канатами на его покрасневшей шее – выкрикивал:

– Крысиная банда Тито! Янычары! Пьяде! Гошняк! Беблер! Мразович! Кардель!

Галя шагала к выходу, зажимая ладонью рот.

– Ранкович! Златич! Попович! Кидрич!

Галя вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, но из дома продолжало нестись:

– Джилас! Масларич! Вукманович! Велебит!

Выйдя за калитку, Галя расхохоталась.

Глава 10

– Убег! Убег! – Багермейстер Егорыч кричал, как оглашенный. – Чего варежку разинул? Пацан, говорю, убег через кусты.

Снаружи затопало, защелкали затворы. Пленники, не успевшие покинуть завод, толпились у нар, вытягивали тощие шеи.

– Кто убег?

– Юнга, кажется…

Заяц стоял у них за спиной. Вжимался в стенку, искал поддержки у спрятанного в кармане ножика. Он был атеистом, понятно, что, как все атеисты, он верил в существование богов, но не служил им. Неприятно удивился, узнав, что его, новорожденного, мама в тайне от отца покрестила. Отнесла в деревенскую церковь Азатота, и поп нарисовал на затылке младенца спираль и искупал в ихоре.

Сейчас Заяц готов был просить помощи хоть у Азатота, хоть у Аллаха.

– Не туда! – шумел Егорыч. – Дай я покажу, отпустите.

– Убьют малого, – с сожалением сказал Клим, горький пьяница, завязавший благодаря новым порядкам стройки. Не отклеивая лопаток от стены, Заяц стал продвигаться к дверному проему. Шажок, шажок… Заяц нырнул в коридор. Пришла мысль: ребята, возводившие цементный завод, получили зарплаты и премии и возвратились к семьям. А родители прораба, труп которого на глазах у Зайца шогготы вынули из супеси, чтобы разодрать, даже не похоронят сына.

Заяц влетел в душевую, снял фанерку и забился в нишу. Колени притиснулись к груди, темечко вжалось в кирпич. Он аккуратно вернул фанерку на место, закрывая себя в темноте.

Теперь – ждать.

«Чего? Сколько? Ты уверен, что марионетки не оставят дежурного? Что тебя не схватят на пороге?»

«Заткнись!»

Заяц прикусил губу. Заглушая пугающий голос, он подумал о «Ласточке»: как здорово было на ней работать, пока не разразился ад. Как-то они с Егорычем сменили неисправный грунтовой насос и забарахливший электродвигатель – уложились в ночную смену, и Егорыч сказал, что это всесоюзный рекорд и им выпишут почетные грамоты.

Заяц горько усмехнулся.

Пот тек по спине, тяжелые липкие капли. Такие капли забарабанили по крышам вагончиков в ночь, когда мир сошел с ума, Золотарев захватил власть и из дождя появились шогготы. Или все началось раньше? Тайные знаки… утонувший такелажник… кости мамонтов и доисторических носорогов, которые ковш извлекал из грунта в огромном количестве. Сны, мучившие Зайца весной. Звезды-дыры и чьи-то глаза, наблюдающие с обратной стороны неба…

Заяц пошевелил затекающей ногой. Ботинок что-то толкнул. Звякнуло. Казалось, этот тихий звук слышат в Р’Льехе. Заяц сглотнул, истекая потом, ожидая, что в любую секунду щупальца вторгнутся в его схрон. Ничего не произошло. Заяц пошарил рукой, коснулся пальцами стекла.

Чекушка, спрятанная кем-то из рабочих!

Заяц подтянул ее к себе, отвинтил крышку, понюхал, морщась. Он не любил алкоголь, разве что вино послаще. Но в нише не было вина, в нише был только насмерть перепуганный мальчик. Заяц сделал глоток. Жидкость показалась не жидкостью, а кубом, который с трудом протолкнулся в желудок. Обжег, согрел. На выдохе Заяц едва не выблевал, но удержал в себе спиртное. Стукнулся о кирпич виском, закрыл глаза. Как молитву, прочел на изнанке век: «Объемное содержание твердой фракции в пульпе не превышает десяти процентов… исходная концентрация, получаемая системой…» Он прервался, чтобы выпить еще.

Клим говорил: «Первая – колом, вторая – ясным соколом».

Теперь ясно, о чем это. Заяц икнул.

«Только не нажрись и не усни тут».

Уснуть… проснуться дома…

Заяц вспомнил историю, рассказанную Егорычем. Как вроде бы в Перми бригада Егорыча расчищала речные протоки, загрязненные сточными водами. Настоящие клоаки. В дышащем ядовитыми испарениями болоте догнивали купеческие склады. Егорыч решил действовать радикально: замыть протоки песком. Земснаряд боролся с засоренным суглинком. И, видно, шум потревожил обитателей складов. Из протухшей воды явились твари, похожие на морских звезд с пастями в сердцевинах. Они предпочитали присасываться к затылкам речников. Поймаешь «звездочку», а она тебе дырку в черепе проковыряет, соединится с мозгом, и пиши пропало. И имени своего не вспомнишь, будешь делать, что паразит повелит, а повелит он твоих товарищей убивать.

Егорыч справился с напастью. Трижды просил его Заяц рассказывать, как экипаж земснаряда баграми бил зараженных, пронзал «звездочек», как они сожгли дьявольские склады – писк горящих заживо паразитов был невыносим! Горисполком благодарил Егорыча…

У Ярцева и конвоиров нет морских звезд на затылках, но они из той же породы. Несчастные жертвы страшных сил. Заяц их вылечит. Может, багром, а может, огнем.

Мышцы безбожно затекали. Заяц открыл глаза.

«Как долго! Сколько я здесь? Полчаса? Сорок минут? Надо было считать».

Бутылка едва не выпала из пальцев. Кто-то вошел в душевую. Заяц сжался в комок. Это марионетка! Подошвы чавкали, отлипая от грязной плитки. Заяц сунул свободную руку в карман. Судорога скрутила икры. Хотелось чихать, кашлять, выть.

Человек… нелюдь… остановился у схрона. Постоял, прогулялся в конец помещения, к котлу. Не спеша вернулся и снова встал в полуметре от Зайца.

«Уйди. Пожалуйста. Прошу тебя».

«Он чует твой страх. Твой вонючий пот».

Фанерка отдернулась резко, впуская в Заячью норку свет. Рука схватила Зайца за ворот и грубо выволокла из ниши. Мальчик обреченно хныкнул. Над ним возвышался сержант марионеток. Ствол маузера коснулся щеки, обжег холодом.

– Не убивайте… Я с «Ласточки», из команды Егорыча!

– Что ты тут делаешь?

– Я… вот! – Заяц показал чекушку. – Начальник, трубы горели… – Так коллега Клим оправдывался перед Ярцевым.

Сержант расслабился, рывком поставил нарушителя на ноги. Заяц покосился вбок. В душевой, в коридоре, кроме них, никого не было.

– Накажем тебя после концерта, – сказал сержант. – И твоего багермейстера тоже.

– Спасибо! – выпалил Заяц. – Спасибо большое! – Он выхватил нож и всадил десятисантиметровое лезвие под ухо марионетки. Зазвенела, разбившись, чекушка. Сержант выпучил глаза. Заяц отпрыгнул в сторону. Адреналин пьянил похлеще алкоголя.

Сержант покачнулся, хватаясь за торчащую из шеи рукоять. Попытался навести на Зайца ствол. Заяц ушел с дороги. Кровь обагрила форму. Сержант врезался в стену и сполз на пол, забился в луже водки. Выгнулся дугой и обмяк.

Заяц смотрел на него с колотящимся сердцем.

«Я убил человека».

«Нет, не человека. Ослеп?»

Мертвый сержант пошевелил губами. Заяц отпрянул. Губы разлепились, и меж ними проскользнуло что-то глянцевито-черное, распухшее. Сползло по подбородку и шлепнулось в ямочку под кадыком. Пиявка величиной с указательный палец. Зайца передернуло от отвращения.

Может, она и есть «звездочка»? То, что превратило суровых, но не извращенно-жестоких солдафонов в палачей… Заяц осмелился, сделал шаг к трупу. Пиявка сдувалась, как шарик, высыхала, блекла. Сдыхала без носителя!

«Так тебе, сучка!»

Заяц вспомнил об остальных марионетках. Вынимать из шеи трупа окровавленный нож не достало духа. Он подобрал и сунул в карман маузер, перекрестился, сделал пальцами спираль Азатота и треугольник Ноденса и выскользнул из душевой.

Завод обезлюдел. Во дворе тоже никого не было. А в лесу?

«Вот и проверим».

И Заяц побежал.

Он бежал так, как не бегал никогда. Длинные ноги отталкивались от земли, ритмично двигались локти, молодые легкие качали кислород. В ушах пульсировало.

«Я вернусь, Егорыч. Я вернусь, парни, держитесь».

Заяц ворвался в лес. Ветки-прутики хлестали по плечам. Он перепрыгнул овраг. Старался не сворачивать, цеплялся за курс: вверх, диагонально от поселка, на северо-запад. Там по его прикидкам располагался лагерь лэповцев.

Он углублялся в тайгу. Шептались покривленные деревца, серебрились паучьи тенета. Затрудняя бег, попадались частые ямы – результат вытаивания подземных льдов. Лес не был слишком густым, и Заяц легко заметил шоггота.

Тварь шла наперерез, топча мощными лапами сиреневые цветы. Заяц закричал – не вслух, но внутри себя – и рванул влево. Он был быстр, но чудище – быстрее.

Плавное, как ящерица, оно снова очутилось в поле зрения. Расстояние между охотником и добычей сокращалось. Под ногой просела, замочив носок, моховая подушка. Другая нога заскользила по болотному киселю. Несущаяся справа тварь вырвалась вперед, Заяц сменил курс. Пропитанный водой мох снижал скорость. Отчаяние испепеляло. Слишком поздно Заяц увидел корягу. Острый сук вонзился в голень. Чуть не откусив себе язык – эту привилегию он оставит шогготу, – Заяц полетел в болото. Кочка смягчила падание, но атака чудища была сокрушительной. Оно прыгнуло на добычу. Под весом тел расползлась, расплющилась кочка. Изогнутые когти впились в спину, разрывая одежду и мясо, чиркая по ребрам. Грязь набилась Зайцу в рот. Словно бы играясь с едой, шоггот отпустил кровоточащую жертву. Плюясь, Заяц перевернулся и попытался встать. Липкие щупальца оплели его руку. Шоггот отшвырнул мальчика на несколько метров. Падая, Заяц приложился лбом о камень. Брызнула кровь. Чувство было такое, будто с кровью из черепа вытекают мозги. Заяц встал на четвереньки и упрямо пополз. Шоггот кружился рядом, Заяц видел его тень, танцующую на болотной травке и кустиках багульника.

«Лучше бы ты остался в концлагере».

«Нет, не лучше. Не лучше».

Стиснув зубы, Заяц сел, привалился истерзанной спиной к березе. Лоб пекло. Струи крови, ударяясь о дамбы бровей, щекотали, текли в глаз. Заяц прищурился. Шоггот наступал, напоминая какое-то фантастическое растение, хищный ходячий цветок со щупальцами вместо лепестков. Передних лап у него не было, только задние; хвост и гладкое тело, переходящее в скопище отростков.

– А чем ты держишь вилку? – сипло спросил Заяц.

«Лепестки» разошлись в стороны, обнажая пасть. Заяц выпустил три пули из маузера. Пистолет заклинило на четвертой, но Заяц продолжал жать на спусковой крючок. Кровь залила второй глаз, ослепила. Сознание ныряло в пучину мрака. Последним усилием Заяц поднял руку и костяшками протер глаза. Пробилось немного света. Он увидел перед собой не шоггота, а саму смерть, старуху, омерзительнее которой он не встречал.

И милосердная тьма поглотила Зайца.