Текст книги "Гидра"

Глава 14

– Как ты считаешь, хороший я человек или нехороший? Считаешь, хороший? А если я тебе скажу, что я трус? Да, не удивляйся, трус. Мишкой его звали. Мишка Аверьянов. Он на моих глазах умирал в церкви поганой. Сейчас бы ему, как мне, было тридцать три. Я его в церковь потащил. И я же сбежал, бросил его там. Юбилей сегодня. Так что? Уже сомневаешься, хороший я или нет?

«Хороший», – было написано на морде собеседника.

– Тебе все хорошие! – отмахнулся Глеб и бросил прутик в заросли багульника. Блох радостно кинулся его доставать.

Они гуляли по лесной тропке вдвоем: Глеб и собака. С ребятами было хорошо, давно Глеб не чувствовал такого душевного подъема. Но календарь в двадцать первый раз отсчитал роковую дату. Захотелось побыть наедине с мыслями, исповедаться чахлым деревьям и четвероногому товарищу.

В лесу было сухо, душно. Выцвели хвойные иголочки, пожухла листва, старушки-лиственницы воздели к небу подагрические ветви, моля о дожде. Вдали возвышались лысые гольцы, каменные осыпи во мху и лишайнике. Котловой Муса называл их «таскылы», говорил, это спящие богатыри.

Глеб не представлял, какой многоликой бывает тайга. То истекающая влагой, то трескучая от сухости. То умиротворенная, украшенная цветами, истыканная солнечными лучиками, проникающими сквозь пушистый полог. То враждебная, сумеречная, безжизненная. Иногда с места не надо сходить, она меняется в считаные секунды. Джекил и Хайд.

– Ты же это чувствуешь, да?

«Чувствую», – молча подтвердил пес.

Вчера ночью мочевой пузырь выгнал Глеба из палатки. Было светло, как на закате. Одна из причуд Ямы: белые ночи, приходящие без логики. Знакомый лагерь выглядел чужим и угрюмым. Между деревьями притаились тени. Они изготовились, ждали подходящего момента, чтобы напасть. Зашуршало за тягачом. Мало ли что… мающийся от бессонницы зверек…

Ощущение надвигающейся беды парализовало Глеба на миг. Он заставил себя отойти к краю вырубки, справил нужду и поспешил обратно. Обнаружил Блоха у ящиков с инструментами. Высунув язык, Блох пристально всматривался в тайгу. На человека он не обратил внимания.

– Ты чего? Там кто-то есть?

«Есть», – говорила поза собаки. Глеб обвел взглядом деревья.

– Да ну тебя! – и пошел в набитую сезонниками палатку.

А теперь Блох резвился на жестких листиках брусничника и охотился за мотыльками. Лес редел, снова сгущался. Тучи мошкары над заболоченными котловинами напоминали о сорняке вокруг покренившейся церкви Азатота. Корневища прикидывались щупальцами.

– Давай назад, – предложил Глеб.

Блох повел ушами, отрывисто гавкнул и кинулся сквозь кусты боярышника. Белку, что ли, учуял? Глеб побрел следом, вскинул брови, услышав смешок. У кустов остановился с приоткрытым ртом.

Опушку оторочили березки, прихорошил золотистый свет. На поваленном стволе липы принимала солнечные ванны девушка. Стройная, длинноногая, в парусиновых брюках и голубой блузке с вытачкой и босиком. Кирзовые сапоги лежали рядом. Каштановые волосы переливались, напитавшись золотом летнего дня. Девушка читала книгу и хихикала.

«Ущипните меня!»

Нарушая идиллию, Блох рванул к незнакомке.

– Ой! – Она вскинула голову. – А ты здесь откуда?

«Так-с». Глеб провел ладонями по щекам. Намедни мужики травили байки о белой горячке. Церцвадзе сказал, горячка случается «по трезвяку», после периода пьянства. Глеб толком не пил неделю. Это и есть алкогольный делирий, галлюцинации наяву? Ладно, тени складывались в притаившихся хищников. Но увидеть в тайге знаменитую актрису…

«У меня белочка», – поник Глеб.

Девушка смеялась, ероша шерсть Блоха. Пес вилял хвостом и тявкал, как маленький.

«У собаки тоже белочка?»

– Тебя как звать? Ты мальчик или девочка? Ага, мальчик!

Галлюцинация резко обернулась на кусты, за которыми прятался Глеб.

– Кто там? – В «Тиаре для пролетариата» была незабываемая сцена: главная героиня выходит из моря в белом купальнике. Точеные икры, плоский животик, осиная талия… К этой талии, к этим икрам удивленный Глеб направился, выбравшись из кустов.

«Не она это, – подумал Глеб, расслабляясь. – Но сходство феноменальное».

– Простите, не хотел вас напугать.

– Вы не напугали. Это ваша собака?

Голос… черт, и голос тоже как у нее. Как в кинотеатре.

– М-моя. – Глеб всматривался в растиражированное на обложках журналов лицо. Острые скулы, выразительные серые глаза.

– Что? – спросила девушка.

– Ничего. Простите. Просто вы так на нее похожи.

– На кого?

– Вы знаете. На Галину Печорскую.

– Мне раньше об этом не говорили. Спасибо за комплимент.

Девушка убрала за уши локоны. Оголилась шея в родинках, подковы шрамов справа и слева.

– Вы – она и есть, – выдохнул Глеб.

– Раскусили. Привет, я – Галя. – Девушка протянула руку, и Глеб ее робко пожал.

– Глеб.

– А это?..

– Блох.

– И что вы делаете в тайге, Глеб и Блох? Вы местные?

– Мы… черт… Галина… Вы что делаете в тайге??

– Ох, это долгая история. Если вкратце – выступаю для строителей ГЭС.

– Ктулху! Я было подумал, что у меня белая горячка.

– А вы злоупотребляете?

– В пределах разумного.

Блох разлегся на траве, подставляя Гале живот. Глеб присел на корточки.

– Непостижимо. Шататься по лесу в Яме и встретить знаменитую актрису.

– Прям-таки знаменитую! Знаменитая – Орлова. А я снялась в паре неплохих фильмов, не больше.

– У Чухрая и Эрмлера!

– Ну да, повезло с режиссерами. А вы разбираетесь в кино.

– Обожаю кино! Вы знали, что в молодости Эрмлер служил в отделе борьбы с контрабандой и это он помешал вывозу из страны «Некрономикона»?

– Он уверяет, что читал «Некрономикон» от корки до корки.

– Фантастика! А можно спросить?

– Дайте угадаю. Умею ли я дышать под водой?

Глеб смутился.

– Нет, не про это… А вы умеете?

– Не умею. Здесь нет отверстий. – Она погладила себя по шее. – А такое видели? – Галя подогнула колени и растопырила пальцы ног. Между пальцами были тонкие, полупрозрачные перепонки.

– Как красиво, – сказал зачарованный Глеб.

– Вы так считаете? Были и на руках, но я удалила.

– Очень зря.

– Вы не сказали, чем занимаетесь в тайге, любитель кино.

– А… мы там возводим линии электропередач. Ну, пацаны возводят, а я – сбоку припека.

– Никогда бы не подумала, что вы из пролетариев.

– Вот как? А на кого же я похож? – Глеб посмотрел на себя со стороны. Недельная щетина, заштопанный свитер.

– На ковбоя, – засмеялась Галя.

– А что? Мне ковбои нравятся. Майн Рид, Фенимор Купер.

– Мне больше нравятся индейцы.

– На самом деле я журналист. Из Москвы.

– Вот это похоже на правду.

– Родина сослала писать материал о лэповцах. Думал, умру от скуки, но здесь здорово. Ребята замечательные. У нас лагерь выше. А вы надолго тут?

– Интересный вопрос. Планировалось, что мы улетим утром. Но единственный вертолет сломался.

– Не представляете, как я этому рад.

– Ну спасибо!

– Нет, я понимаю, у вас съемки… семья… Московский кинофестиваль…

– Ни съемок, ни семьи, – сказала Галя. – И это взаимосвязано.

– Объясните.

– Как-нибудь потом. В общем, застряла я, жду, пока починят вертолет, на худой конец – по пятницам из Рубежки в Якутск идет пароход.

– Я бы не советовал. Плавал, знаю. – Захотелось, чтобы пароход утонул, а вертолет не подлежал ремонту. Галя, такая простая, земная, приковывала к себе взгляд. Эти глаза! Шея! Голос!

– Что вы читаете?

– А… ерунду… – Галя показала книжку: «Гидроцентраль» Мариэтты Шагинян. – Тематическое чтиво. Лучшее, что нашла в библиотечке при конторе гидромеханизации.

– Постойте. Вас развеселила Шагинян? Вы смеялись, когда читали.

– А вы – нет?

– Я засыпал.

– Проспали самое интересное. Вот, например… – Галя полистала книжку. – Вот здесь, оцените: «Но тут, не вытерпев, Клавочка сделала плохой ход. Цепкие, нежные ладони схватили рыжего за белый кончик шеи, выглядывавший из амазонки, и, пройдясь по затылку, со сладострастнейшей лаской вошли в густые волосы». Как вам?

– Похлеще Флобера эротика.

– А я о чем? Слушайте: «…потом… с затуманенным зрачком, одним только глазом поглядывая на него, Клавочка перевернула руку… легко и быстро скользнула по щеке рыжего. Этой азиатской ласке научилась она у Аршака». – Галя воздела вверх палец, выделяя особенно понравившийся фрагмент. – «Вы кончили? – спокойно спросил рыжий, поднимаясь с табуретки. – А теперь я пойду».

Глеб рассмеялся так громко, что Блох вздрогнул.

– Из ваших уст это звучит особенно пикантно.

– Нет, у старушки Шагинян имеется порох в пороховнице. В юности писала: «…от Каспия до Нила девы нет меня благоуханней», – а потом строчила о Берии. И еще она очень любит прилагательное «щукастый». Вот что это вообще такое?

– Я как-то видел автомобиль Берии, – отсмеявшись, сказал Глеб.

– Пустой?

– Ага. Ехал по Тверской, а за рулем – никого.

– Выискивал добычу, – кивнула Галя. – В курсе, что Берия делал с этими бедными девочками?

– Приносил в жертву Гатанозоа. – Говорить с Галей было легко. Даже на такие щекотливые темы.

– А я однажды видела Герберта Уэста.

– Серьезно? Американского ученого, воскресающего мертвых?

– Представьте. Приезжал в Москву с делегацией из Мискатоникского университета. Стоял в Мавзолее, рассматривая Ильича.

– А вы – коренная москвичка, выходит?

– Кто, я? Шутите? Я – одесситка. Еле от акцента избавилась. А вы?

– Донской.

– Что вы думаете про Шолохова? Сам он «Воющий Дон» написал или под диктовку космического хаоса?

– Наши в ЮНЕСКО доказали, что сам. Боги такое не сочинят.

– Вы правы. Чего улыбаетесь?

– До сих пор поверить не могу, что вас встретил. Вы такая… начитанная, высокомерия в вас нет.

– Потому что ненастоящая знаменитость. Я на самом деле тоже рада, что вас встретила. Не представляете, какие типы на этом строительстве работают. Я же в лес с книжкой сбежала, чтоб там не сидеть.

– Какие?

– Щукастые. Сан Саныч Ярцев, например, начальник конторы. – Галя изменила голос: – «Русский без компрометирующих связей, знаю все о подлых планах Запада и крысиной банде Тито».

– Будто воочию его увидел!

– Есть капитан, похожий на скелет. А самый гадкий – Золотарев, я вообще не поняла, кто он. Вроде бригадир простой, но ведет себя как король. Все между ног чешет и раздевает глазами. Брр!

– Вы там хоть в безопасности? – встревожился Глеб.

– Надеюсь… военные же есть, охраняют. Со мной администратор и музыканты из Якутска прилетели, они явно намерились в запой уйти, пока не починят геликоптер. А я вот… – Галя вздохнула. – Ну хоть с вами поболтала.

– Галь. – Глеба осенило. – У меня к вам предложение.

– Может, на ты перейдем?

– С удовольствием.

– Предлагай.

– Мужики, лэповцы мои, не поверят, что я тебя встретил. Я бы сам не поверил. А приходите… приходи к нам на ужин. Муса, котловой наш, так готовит – пальчики оближешь. Люди хорошие, порядочные, не обидят.

– Предложение принимается, – без раздумий сказала Галя, и Глеб возликовал. – Что угодно, лишь бы в поселке чертовом не торчать.

– Тогда в семь? На этом же месте?

– По рукам, Глеб. По лапам, Блох.

Глава 15

Мостки нависали над котлованом, как грозящий палец жестоковыйного бога. Смотровую площадку сколотили по приказу Золотарева. Стоя на верхотуре, вцепившись в перекладину ограждения, Золотарев наблюдал за картой намыва. Шламовые насосы выкачивали грунт, исторгали черные потоки пульпопроводы. Вохровцы выстроились на эстакаде, переводя дула винтовок и автоматов с одного раба на другого. Жалкие человечки скользили по глине, орудовали лопатами. Бульдозеры справились бы быстрее, но их ковши могли навредить матушке. Единственной уступкой прогрессу было судно «Ласточка», оснащенное громадным буром, фрезерным рыхлителем и землечерпалкой. Золотарев помнил, какую ненависть вызывали у него белошвейки с «Ласточки». Он надеялся, что остальные рабы тоже ненавидят привилегированных речников. Ненависть – это хорошо. А еще хорошо, когда собаки не лают. С каким удовольствием бригадир убивал собак. И в юности, и сейчас, получив безграничную власть над стройкой.

Кто-то упал в грязь, его били судороги. Пара конвоиров спустилась по склону, коллеги упавшего потеснились. Конвоир ударил доходягу прикладом и ногами столкнул с берега. Мутная вода поглотила тело. Позже его достанут детишки матушки.

Золотарев плюнул, метя в голову зазевавшегося раба. Ветер ласкал лицо, могучий Ахерон нес свои воды, на стрежне пенились бурунами волны. Долгий путь прошел Золотарев, прежде чем взобрался на эти мостки.

Он родился до Сдвига в местечке Кривой Рог Херсонского уезда Херсонской губернии. Рано сбежал из дома, потом жалел, что перед побегом не прикончил ненавистного батю. Пока сверстники учились, беспризорничал, слонялся по селам, батрачил, пас скот. Первого человека убил в тринадцать. Замерз, а этот выхухоль в хату его не пускал. Кровушка согрела, пригодилась заточка. Во времена голода пришлось попробовать длинную свинину – людское мяско. Ничего так, особенно мозги, но крольчатина вкуснее будет.

В семнадцать Золотарев добровольно сдался системе: сел за школьную парту. Хотелось научиться читать запретные книги. Но искоренение собственной безграмотности не принесло ожидаемых плодов. Книги, которые он добывал, вламываясь к антикварам и грабя их библиотеки, были пшиком, подделкой. Максимум, чего он достиг, произнося заклятие в чистом поле под всполохи молний, – вызвал дождь из лягух.

Попался он в тридцать восьмом. Птичка принесла на хвосте, что у этого букиниста, Эрлиха, дома настоящие сокровища: и «Откровение Глааки», и «Сокровенные культы», и даже Альхазред. Золотарев отправился за кушем.

Прирезать Эрлиха не составило труда. Золотарев потрясенно разглядывал стеллажи с книгами. Квартира была стандартная, пятьдесят восемь квадратов, но стеллажи уходили вдаль бесконечными рядами и терялись во тьме. Золотарев вступил в туннель. Названия на корешках вызывали обильное слюноотделение. К тому моменту Золотарев поднаторел, шарил, что чего стоит. Греб тома, пока мешок не переполнился. Пора назад, а книги все лучше, ценнее, древнее. Человеческая кожа, гравюры, от которых Золотарев блевал, свитки затопленных континентов. Пришлось освобождать мешок. Азарт и жадность толкали вперед. Туннель раздваивался. В полумраке сновали нетопыри, плели сети гигантские пауки, однажды Золотарев встретил крысу с человеческим лицом. По ощущениям, он находился в лабиринте больше суток. Жажда заставляла лизать пол. С потолка сочилась вода. Иногда за стеллажами мелькал Эрлих. Золотарев спотыкался, падал, полз. Книги прожгли в мешковине дыру. Золотарев расплакался, свернулся клубочком и уснул на каменном полу, а проснулся в прихожей букиниста. Милиционеры хохотали над незадачливым воришкой. Их вызвала гувернантка Эрлиха. Золотарев пробыл у букиниста пять дней.

Ему впаяли пятерку за грабеж, ведь Эрлиха, ни живого, ни мертвого, в квартире не было. Амнистировали в сорок первом и призвали в Красную армию. Но фортуна снова улыбнулась Золотареву: войну он отсиживал в дальних окопах, в составе шестьдесят седьмой стрелковой дивизии Карельского фронта. Лишь в сорок четвертом их встряхнуло. Началась Свирско-Петрозаводская операция, десантников кораблями отправили в тыл финнам. Финский главарь Пааво Талвел активно использовал летающих полипов, но красноармейцы захватили плацдарм противников и огнеметами сжигали пришельцев (Золотарев под шумок кокнул вредного замполита).

Вновь его посадили в сорок восьмом. Изнасилование, убийство, надругательство над трупом… уж больно хороша, больно неприступна была та машинистка. Повезло, что не расстреляли.

Одиннадцать лет в лагерях, стройка за стройкой. Благо снасильничавший Золотарев, вопреки статье, сумел подняться по иерархической лестнице. Околевшие зэки днем и ночью намывали, рубили, пешнями кололи лед, а Золотарев командовал и пресмыкался перед офицерами. Командовать ему нравилось, пресмыкаться – нет, но правила есть правила. Хочешь спирт и цигарки – изволь лизать задницы.

О том, что лизать не обязательно, Золотареву поведала Стешка, работавшая кухаркой при Ярцеве и капитане Енине. Подошла, говорит: не желаешь ли быть здесь главным? Не только над сидельцами, но и над Ярцевым? Он, конечно, рассмеялся: ты, что ли, меня главным назначишь, свиноматка? Не я, говорит. Матушка. Идем, познакомлю.

Матушка отбывала срок в мерзлоте, наказанная за какие-то провинности родней, считай, такая же арестантка, как Золотарев. Но у нее было что-то типа рации – лесной холм с дыркой. Стешка стояла за спиной, а Золотарев слушал матушкин голос, и жизнь его перекраивалась, делилась на «до» и «после». То, чего он не нашел в книгах, ему дала тайга. Матушка причастила. Золотарев приник ртом к дыре, и в его глотку полезли пиявки. По первой было противно, но он привык.

Стешка объяснила: ты – не зараженный, ты – носитель. И можешь отдать пиявку кому угодно. Только их количество ограничено, выбирай с умом. Кто пиявку съест, тот себя забудет, станет прислуживать носителю. Вот как здорово матушка придумала, какую ценную вещь из себя высрала, родненькая.

Носитель мог впустить в мир матушкиных деток. Дыра научила нужным словам. Необходимы были ветки и кровь, и оставалось ждать дождя.

– Чья кровь? – спросил Золотарев Стешку.

– Твоя, охальник, чья ж еще.

Золотарев прикинул: «А на кой мне эта херь в земле сдалась? Я ж могу любого прокурора сделать своей игрушкой, горком возглавить или вообще в Америку свалить и, чиновник за чиновником, добраться аж до Эйзенхауэра. Президент Соединенных Штатов Дорофей Золотарев».

Но стоило ему об этом подумать, мысленно матушку предать, как боль, какой он прежде не испытывал, ввинтилась в мозг. Казалось, черепушка взорвется, вылетят глазные яблоки. Урок длился минуту – хватило на всю жизнь.

«Понял, матушка. Понял тебя, ненаглядная…»

В голове полыхнуло.

«Харэ, родная, понял! Откопаем в лучшем виде!»

Боль постепенно унялась.

Детки пришли из дождя и слизали кровь с рассеченных запястий Золотарева. Было щекотно.

– Слышь, Стешка. Типа мы с тобой – супруги, а это – выблядки наши.

– Меньше болтай, конченый. Делом займись, матушке жертвы нужны, а детишкам – корм.

– Как два пальца…

Он отдал пиявок вохровцам, по очереди, и те стали его безропотными слугами. Он подчинил себе Ярцева и Енина, и наступила пора кровавых жертвоприношений. Сокращение штатов, как он это назвал. В расход были пущены офицеры, большая часть конвоя, зэков, вольнонаемников. Вот вам суточные, суки, вот вам монтажные.

Золотарев оставил полторы сотни рабов, необходимых для рытья. Он чувствовал: матушка близко. Раньше казалось, у важных шишек только и забот, что шампанское пить да лопать икру. Но выяснилось: высокая должность – большие хлопоты. Надо хранить котлован от посторонних глаз, не допускать к нему чужаков с материка, слать телеграммы, подписываясь именами покойников, следить за питанием деток. Замешкался – а у тебя побег. Хорошо, что далеко не ушел сучонок с земснаряда…

А есть еще карга, повадившаяся ходить в поселок, как к себе домой, неуловимая для детишек. Она особо тревожила и Золотарева, и Стешку. За время служения матушке ее полдюжины раз видели у котлована. Золотарев лично видел: морщинистое страшилище ошивалось возле брошенных бараков, но посланные конвоиры никого не нашли.

Может быть, лесная ведьма настолько страшная, что даже детишки брезгуют? Попадись она Золотареву, шкуру бы содрал, четвертовал бы…

– Тяжела ты, шапка Мономаха. – Золотарев расстегнул мотню и помочился на рабов.

Ничего. Сдюжим. Главное, Стешка сказала, актриска годится на роль ключа. Плохая новость: живой ее Золотарев не отсундучит. Хорошая: когда они освободят матушку, баб у Золотарева будет хоть жопой ешь. И актрис, и спортсменок, и негритянок.

– Енин!

– Хозяин. – Капитан, доселе окаменевший, шевельнулся за спиной Золотарева.

– Как зовут соску, которой фотография в столовой висит?

– Людмила Гурченко, хозяин. Фильм «Карнавальная ночь».

Золотарев почесал промежность.

– Я ей такую карнавальную ночь устрою, мама не горюй.

Глава 16

– Ну вот, – рассказывал Глеб, пока они шагали к лагерю вдоль вертлявого ручья. – Нам по восемнадцать, дури много, взяли мы литровый бутыль самогона. А у этого Аркадия – рюкзак, солдатский такой, плотный, из брезента, что ли. Положили туда, идем по деревне. А зима, гололед. Аркадий возьми да упади.

– Разбил! – ужаснулась Галя. В одной руке она несла авоську, в другой – собранный галантным Глебом букет черемухи, тяжелые белые гроздья цветов.

– Вдребезги! Но самогон не вытек. То есть стал вытекать такой тонкой струйкой.

– Представила.

– Аркадий говорит: «Я сейчас». И – скок – через забор. Ну, наверное же, побежал тару просить. Жду, он возвращается, довольный. Тащит грязную-прегрязную миску, собачью миску, он ее из будки спер!

– Фу! Мальчики!

– И я говорю: «Фу!» А Аркадию хоть бы хны. Перелил самогон в миску, прет ее, довольный. Сам потом и выдудлил.

– Смекалистый парень.

– Но ты постой. Угадай, чем Аркадий сейчас занимается?

– Чем?

– Руководит комиссией, контролирующей соблюдение норм санитарии.

Они рассмеялись, вспугнув мелкую серую пташку. Было здорово слинять из муторного поселка, знать, что рядом не валандается Золотарев. Галя приоделась: лиф со спущенным плечом и подрезом, голубая юбка в сборку. Туфли-лодочки скользили по влажной земле, пришлось доверить спутнику авоську и взять его под локоть. Глеб засиял.

«Нормальный парень, – думала Галя. – Простой, веселый, симпатичный. Лицо открытое, честное. Высокий…»

«А знаешь, у кого еще было открытое, честное лицо положительного персонажа из народа? – Внутренний голос, голос ужаленного опытом скептика прорвался некстати. – Кто был простым и веселым “нормальным парнем”?»

Череповецкий комбайнер, будь он неладен.

Это случилось два года назад. Съемочная группа прибыла под Череповец делать кино на фоне тех исполинских восьмиглазых черепов, вонзивших в чернозем зубы верхних челюстей. Какие трюки придумывал оператор Урусевский, как его камера влетала и вылетала из великанских глазниц!

Но дело не в Урусевском и не в черепах. Киношников расселили по хутору. Хозяева, попавшиеся Гале, были замечательными людьми. Муж и жена, комбайнер и доярка, красивые, молодые – хоть на плакатах рисуй. И такая у них любовь, позавидуешь! Воркуют, ухаживают друг за другом… Галя наглядеться не могла.

А как-то под конец съемочного процесса доярка уехала в город, а комбайнер вернулся домой на рогах. Было неуютно, но Галя вежливо выслушивала пьяные откровения о том, как парнишка боготворит свою жену. Когда он полез на Галю, она обалдела. Открытое, честное лицо нормального парня исказила гримаса животной похоти.

Галя разодрала ему ногтями щеку. Вырвалась, поправила юбку. Боль привела ублюдка в чувство, отрезвила. «Прости! – воскликнул он и расплакался. Слезы смешивались с кровью. – Жене не говори!»

«Она и так все поймет», – сказала Галя, навсегда покидая гостеприимных хозяев.

А разве у Кукушкина, Кеши, самовлюбленного боярина Саврасова были какие-то неправильные лица, отмеченные печатью порока? Нет, никто из них не был похож на Золотарева. Глянешь – умилишься, до чего, наверное, славные и высокоморальные…

Галя исподтишка посмотрела на спутника. Глеб жестикулировал, рассказывая о своей неделе в тайге. Ей с ним не жениться, не целоваться даже, поболтают, разъедутся и больше не встретятся в пятимиллионной Москве. И все же так хотелось, чтобы журналист не разочаровал.

Они шли по лесной тропинке. Солнце закатилось за утес. Тени поползли из бурелома. Сухие гниющие сучья и ветви валежника складывались в затаившееся чудовище. Опасным зверем представлялся фантазерке Гале поселок гидромеханизаторов. Пустая улица, пустая контора с запыленным бюстом Ленина на столе. И уж лучше бы там действительно было пусто, чем знать, что из-за угла, из темноты актового зала, из кустов в любое время может выскочить Золотарев или хамоватая тетка по имени Стешка. Одежда измялась в чемодане, в поисках утюга Галя пошла к Енину и застала капитана сидящим на крыльце. Он таращился в пустоту, рот перекосило как после инсульта, пальцы вцепились в колени. Но, почуяв приближение Гали, эта сломанная кукла в обличии капитана МВД ожила, встрепенулась, осведомилась, нужна ли гостье помощь…

Что с ними всеми не так?

Галя решила не зацикливаться на этом, отдохнуть от тревог. На тропу выбежал знакомый пес, тявкнул и потерся о Галину ногу.

– Блох! Встречаешь нас?

За поросшими мхом лиственницами слышались мужские голоса. Глеб отдал Гале авоську.

– Подождите, пожалуйста, здесь. Ребят надо подготовить. Я позову.

– Конечно, жду.

Глеб пошел к лагерю. Галя услышала:

– А! Журналист! Ты чего сам?

– Где же твоя знаменитая артистка?

– А я ему верю. В Яме артисток пруд-пруди.

– Ага. Я надысь Бриджит Бардо видал.

– А я якось Марыну Влади зустрив на болоти.

– Эх, Фомы Неверующие. Галя! Можно тебя на секунду.

Улыбаясь, в сопровождении Блоха Галя вышла из зарослей. На поляне, у лесовоза и большой зеленой палатки, столпились бородатые мужчины. При виде Гали их лица вытянулись, рты приоткрылись. Кто-то почесал затылок, кто-то, как перед иконой, стянул с головы и прижал к груди кепку.

– Здравствуйте, товарищи, – поприветствовала Галя.

– Щоб мэнэ. Галына Печорская.

– Не врал журналист.

– Мама родная. Мне ж мои не поверят.

Рабочие обступали Галю полукругом.

– Ну что, будем знакомиться? Я вам лимоны принесла.

Толпа загудела, все захлопали друг друга по плечам.

– Настоящая! Живая!

– Ну что вы как дикари! – прикрикнул Глеб. – Вась, организуй.

– Так, освободите дорогу. – Из толпы вышел рыжий богатырь. – Галина…

– Просто Галя.

– Галя, вы уж извините ребят, не каждый день звезды «Советского экрана» из лесу приходят. Я – Вася Слюсарев, бугор… бригадир… добро пожаловать…

– А вы автограф дадите?

– А сфотографируетесь с нами? У журналиста есть камера.

– Дайте человек отдохнет, выдохнет! – Вася проводил Галю к куче хвороста, окруженной бревнами. Лэповцы шли следом, как крысы за дудочником. Глеб усмехался, довольный произведенным эффектом. Вася рассказывал:

– Я ведь, Галя, «Яддит-Го, прощай» раз десять смотрел. Жемчужина! Муса, ну е-мое, чай для дамы.

– Погодь, бугор, дай на актрису посмотреть.

– Насмотритесь еще, – засмеялась Галя. – Из Ямы не так просто выбраться.

– Можно спросить? – по-ученически поднял руку сезонник.

– Конечно.

– А лучи из глаз фашиста – это как?

– Это анимация.

– Вроде мультика?

– Да, мультик.

– Вы Евтушенко знаете?

– Нет, увы.

– А Ван Клиберна?

– Нет…

– А вы нам споете?

– Чего ж не спеть!

Ребята сыпали вопросами, Галя с удовольствием отвечала. Лагерь засуетился, разожгли костер, котловой Муса принес громадные чугунки. Незаметно стемнело, и над поляной зажглись бесчисленные звезды. Запахло кашей. У Гали заурчал живот, да так громко, что сезонники, которые были поближе, обалдели. У знаменитостей, оказывается, тоже урчат животы!

– Я со вчерашнего утра нормально не ела, – созналась Галя.

– Мы это исправим! – крикнул Муса, колдуя над чугунками. Вася уже тащил гитару. Подошел Глеб, и ребята уступили ему место возле Гали.

– Тебе, наверное, такое в новинку.

– Думаешь, я у костра не сидела? Да мы только и делали, что с киноэкспедициями по деревням мотались. – Галя отпила чай, удерживая двумя руками кружку. – Сам-то, журналист, часто бывал в лесу?

– Если честно, не часто.

– То-то же. – Галя дернула ногой, сгоняя комара.

– Вот, держи. Диметилфталат, чтоб не кусали. А я твой чай подержу.

Глеб смотрел завороженно, как она обрабатывает химией открытые участки тела, как массирует шею. Галя спросила насмешливо:

– Супруга разрешает на чужих баб пялиться?

– Я не… не пялился… – Глеб так мило краснел. – И у меня нет супруги. А у тебя, парни сказали, муж есть.

– Мы в разводе.

– Вот как. – Глеб оживился.

– Мой бывший – продюсер с большими связями. Гулял направо и налево, а когда я ушла, пригрозил испортить карьеру.

– Вот сволочь!

– Ну и испортил. Пробы отменились, остался театр, но там тоже не все гладко. Ну и сюда меня прислали по его наущению.

– Хоть что-то хорошее сделал…

– Отведайте, – вмешался Муса. – На голодный желудок не поется.

Уха была превосходной, как и каша со шкварками. Похожую кашу варила Галина бабушка. Комплименты окрылили повара.

– Я пиво принесу.

– Погоди, по такому случаю… – Чернявый здоровяк сбегал в палатку и вернулся с четырьмя бутылками хереса.

– Откуда, Церцвадзе? – удивился Вася. – В Рубежке же только самогон.

– Блат сильнее Совнаркома! Галина, пять капель.

– Мне на донышке…

Потом был импровизированный концерт. Вася играл на гитаре, подбирал аккорды, а Галя пела. Влюбленные глаза рабочих напоминали звезды, спустившиеся к костру. Шелестело пламя, шелестел древний лес, и в финале «Одного лишь чувства» зигзаг молнии распорол темное небо. Галя взвизгнула от неожиданности и засмеялась. Не было ни грома, ни дождя, ни дискомфорта, ни тяги по далекому дому. Лэповцы оказались полной противоположностью обитателям угрюмого поселка. Мысли о возвращении к гидростроителям портили чудесный миг.

Выступление было награждено шквалом аплодисментов. Галя раскланялась, села на бревно возле Глеба, он укрыл ее телогрейкой. Вася затянул песню Марка Бернеса.

– Какие у вас жабры красивые, – сказал простодушно Муса. – Оттого у вас и голос такой, как у сирены.

– Ну что вы… какой голос…

– Много среди актеров?..

– Полулюдей? Существ? – Галя не обиделась. – Насколько я знаю, только Милляр. Но они же скрывают. Думаю, тех, кто душу продал, много.

– А я бы продал душу, – сказал Глеб.

– В обмен на что?

– На знакомство с вами.

– Видите, и познакомились, и сэкономили душу.

– Не буду вам мешать, – отодвинулся Муса и пихнул соседа: – Пусть общаются москвичи.

– А мы, значит, снова на вы? – улыбнулась Галя.

– Прости. Твое выступление навеяло.

– Ты постоянно извиняешься. Прекрати.

– Ты не такая, как я себе представлял.

– А ты представлял?

– Все представляли.

– Разбалованную козу? Жизнь меня, Глеб, не баловала. – Галя повертела в руках кружку. – Тяжело быть полукровкой. Это здесь на мои… особенности плевать. А на студиях, в театре… уж поверь. Люди заостряют внимание. Со второго курса ВГИКа чуть не вылетела. На факультетском собрании собирались меня отчислить за критику марксизма. А на самом деле – из-за внешности.

– Ты потому удалила перепонки?

Она посмотрела на свои пальцы с едва заметными шрамами.

– Удалила, а потом пожалела. Не стоило прогибаться. Ты знаешь Саврасова? Не художника, а актера.

– Конечно. Он дядю Ваню играл.

– И дядю Ваню, и Кирова. Фактурный мужик, эдакий Шаляпин. Мразь редкостная. Саврасов на меня глаз положил. Я еще не была в браке. А он был, в очередном. И все за мной увивался. – Галя поправила волосы. Рассказывать Глебу, с которым познакомилась несколько часов назад, было легко. – Я совсем юная, неопытная. Страшно его боялась, слышала всякие байки. Однажды он меня в гримерке зажал. Говорит: «Озолочу». От него форшмаком несло. – Галя поморщилась. – Он свою рубаху расстегнул, а на груди – татуировка. Руны, кольца, в кольцах – Дагон. И татуировка светится. Саврасов говорит: «Мой покровитель тебя тоже хочет, рыбка».