Текст книги "Совок и веник (сборник)"

Скучный мужчина

Мой дядя Алеша всегда говорил негромко и с улыбкой. Он принадлежал к тому типу мужчин, которым не обязательно произвести впечатление. Возможно, он знал, что произведет впечатление в любом случае.

Он был невысокий, худой, одевался как-то скучно. Пиджак скучный, рубашки скучные. В то время москвичи уже научились себя выражать через грубые свитера и небритость, а вот дядя Алеша не умел себя подать. У отца собиралась пестрая, вольнолюбивая публика, что ни лицо – поэма, что ни человек – биография. Опальный философ, непризнанный поэт, этого уволили из газеты, того не печатают. Яркие все люди. На их фоне дядя Алеша не очень-то смотрелся: чисто выбритый, коротко стриженный, в галстуке. И даже галстук у него был скучный.

Меня поражало, что наши выдающиеся гости оказывают дяде Алеше внимание, причем внимание подчеркнутое. И я не понимал, отчего так. Рассказывал дядя Алеша про себя немного, хотя, впрочем, иногда мои родители говорили, что у дяди Алеши интересная биография. Воевал. Ну, тогда все воевали.

Подробности я узнавал постепенно. Например, подслушал однажды фразу, сказанную другим своим дядей – дядей Витей. Сестра моей мамы была замужем за военным моряком, капитаном первого ранга дядей Витей Петровым, человеком далеким от интеллектуальных запросов, сумрачным и пьющим. Бывал он у нас редко, работал где-то в адмиралтействе или министерстве – этих слов я тогда не различал. Помню лишь, когда дядя Витя все же приходил в гости, то норовил сесть подле дяди Алеши – и о чем-то мои дяди вполголоса беседовали.

Однажды я услышал, как дядя Витя сказал моей маме:

– Да пойми ты, Танечка, Алексей сделал для страны больше, чем Зорге!

Вот тогда я впервые узнал, что мой дядя Алеша – разведчик.

Имя, данное при рождении, Алехо Оскар Кантор, родной язык – испанский. Он старше папы на двенадцать лет. Родился, как и отец, в Аргентине, в городе Ла Риоха, в 1910 году.

Взял себе имя Алексей Павлович Коробицын, хотя реальное отчество – Моисеевич, а фамилия – Кантор. Перед смертью он себе реальные отчество и фамилию вернул.

В 1936 году (после того как семья переехала жить в Россию) дядя Алеша уехал воевать в Испанию. Испанский был родным, объясняться было просто. Он стал советником адмирала Кузнецова, обеспечивал проход транспорта, участвовал в Северном походе, знаменитом прорыве через Гибралтар, а впоследствии стал командиром базы торпедных катеров. Потом, после поражения Испании, поступил в распоряжение РУ РККА, и его направили в Мексику, где Алексей Коробицын некоторое время жил, сделавшись мексиканским бизнесменом, даже (как я узнал недавно из публикации в российской прессе) приобрел рудник. Укрепил связи с МИД Мексики, стал почетным консулом этой страны в Кливленде, США, оттуда – уже в качестве мексиканского дипломата – был послан в Берлин. Работал в мексиканском посольстве заместителем консула до самого начала войны. Периодически возвращался и в Мексику, и в Кливленд, обеспечил функционирование разведсети под кодовым названием «Турбан».

В 1942 году он был переведен в Россию. Возглавил разведывательно-диверсионную группу, выброшенную в тыл врага в леса под городом Чечерском Гомельской области. Группа состояла из антифашистов австрийской и немецкой национальности, мой дядя-аргентинец возглавлял отряд (его псевдоним был «Лео»). Задание было конкретным: по возможности нейтрализовать транспортное сообщение на линии Гомель-Брянск, для чего следовало вступить в контакт с партизанскими соединениями Федорова.

К Федорову прямиком они и попали, после того как группа, отстегнув парашюты, собралась в лесу. И Федоров, разумеется, приказал их расстрелять, поскольку группа сплошь состояла из немцев. Алексей Коробицын сумел его убедить согласиться на проверку: по коду, известному Лео, в Ставку было передано сообщение о том, что гомельские партизаны заняли 103 населенных пункта. Условие, поставленное Федоровым, было следующим: если Совинформбюро вечером передаст эту новость – значит Лео свой, если не передаст – расстрел. Совинформбюро сведения о гомельских партизанах передало.

До марта 1943-го, пока диверсионная группа Лео действовала под Гомелем, ими были уничтожены 11 воинских эшелонов и 1485 гитлеровских солдат, ранено 300, взят в плен генерал СС (сведения даны по архивам ГРУ).

В 1944 году группа была переброшена в Румынию, а затем Алексей Коробицын переправился во Францию. Насколько понимаю, последнее дело было связано с немецкими военными кораблями, полученными Францией после капитуляции Третьего рейха. Это были корабли, участвовавшие во вторжении в Южную Францию. Большинство из них, как известно, были перекрашены и снабжены новыми французскими названиями – дабы не было оснований делить трофеи с союзниками. Дядя Алеша, в качестве марсельского капитана, объехал соответствующие порты и передал в Ставку реальные имена кораблей.

Когда война закончилась (ему было всего тридцать шесть), Алексею Коробицыну предложили перейти в ведомство ГБ. Отказываться от таких предложений было не принято – поэтому он просто сказал: «Разрешите доложить о вашем предложении моему непосредственному начальству».

Поскольку подразумевалось, что следить надо будет именно за этим начальством, к Коробицыну больше не обращались. Но и карьера его стремительно закатилась. Тем более что началась кампания по борьбе с космополитизмом, во время которой дядя Алеша демонстративно вернул себе отчество Моисеевич и неудобную фамилию Кантор.

Его уволили в запас довольно рано – неполных сорока лет, при иконостасе орденов и медалей.

Он стал приключенческим писателем. В детстве мне нравилась написанная им книжка про мексиканскую революцию «Хуан Маркадо – мститель из Техаса». Еще он написал детектив «Тайна Музея восковых фигур». Потом про него стали немного писать. Вице-адмирал Ващенко, замначальника ГРУ, назвал его своим учителем, посвятил ему две главы в воспоминаниях. Впоследствии именем Алексея Коробицына назвали корабль. Но он к тому времени уже умер.

К чему я это рассказал, даже затрудняюсь сформулировать.

Человек он был необычайно добрый, мягкий, не пафосный. В те годы в нашей квартире собирались невероятно харизматичные пафосные люди, борцы за демократию, ненавистники режима. Так вот, ни один из них, никогда не обратился к дяде Алеше иначе, как с подчеркнутым, преувеличенным уважением. Меня, помню, это даже изумляло.

Такие вот вольнодумцы, ниспровергатели авторитетов, а ломают шапку перед военным.

У них там – ух! Дела! Решения! Резолюции! Демонстрации! А что дядя Алеша? Но то поколение еще помнило, что такое война. И что такое мужчина, они тоже себе представляли. И никого не смущали скучный пиджак и галстук. Люди того поколения были несколько взрослее, чем мы сегодня. И друзья нашего дома – даром что либералы – все отлично понимали.

В ожидании протокола

Однажды меня задержали и отвели в отделение милиции. Я шел из гостей и был нетрезв, а тут как раз очередная борьба с пьянством. Андроповские это, что ли, меры были, или еще брежневские потуги на сохранение порядка – даже и не упомню, кто царствовал. Видимо, я вел себя несколько, как бы это сказать поделикатнее, рассеянно. И привлек к себе взгляды милиции.

Милиционер откозырял, предложил пройти. Тогда говорили: «Пройдемте». Дело было в метро – прямо в метро находилось и отделение милиции. Я говорю про то, что на Маяковке, возле выхода на Садовую. Провели, усадили на лавку, сказали, чтобы ждал, пока составят протокол.

– И долго ждать?

– Пока не освобожусь.

– А вы заняты сейчас?

– Не твое дело!

Сидел и ждал протокола. Вся жизнь так проходит: вечно чего-то ждешь – то одной бумажки, то другой. То от советской власти требуется бумажка, то от антисоветской – разницы никакой: сиди и жди. И вот, пока ждал, я наблюдал такую сцену.

Задержали несколько безобидных ярыжек – то ли рейд у милиционеров специальный был, то ли план за неделю вырабатывали. Все задержанные были людьми неопасными, даже милыми – ну выпили, и что? Мы сидели на лавке, бок о бок, смотрели затравленно на ментов. Ждали, пока о нас вспомнят. Вот когда вспомнят, тогда составят протокол, напечатают на бланке рапорт о задержании в нетрезвом виде – и придет на работу такая вот казенная бумага с милицейской печатью, тебе на работе выговор и влепят, за пьянство. А как, скажите, в России не выпить? Жизнь такая, что выпить очень хочется. Нехорошо, по-моему, за это привлекать.

Среди задержанных один дяденька был особенно симпатичный, он даже и пьяным-то не был. Так, слегка нетрезв. Правда, он громко икал – и тем самым обращал на себя внимание.

Очень разумный дяденька, в приличном пальто, в кепке, с портфелем. Он икал, а икнув, всякий раз немедленно извинялся.

Помахивал ладонью перед носом, разгоняя винные пары, мило улыбался и говорил окружающим:

– Ик! Пардон! Это – шампанское!

Ну как на такого человека сердиться?

Однако его привели в отделение, усадили по ту сторону перегородки: с внешней стороны находятся работники правопорядка, в глубине комнаты – нарушители. И перегородочка-то так себе, невысокая, но действие свое производит: сразу тебя отделяют от привычного мира. Отняли у дяденьки портфель, вывалили содержимое портфеля на стол.

В портфеле обнаружилась плоская коробка шоколадно-вафельного торта. Ничего криминального, на первый взгляд.

Начальник отделения осмотрел коробку с тортом, попытался вскрыть.

Задержанный его остановил, подал голос:

– Товарищ милиционер, не трогайте, пожалуйста, торт! Прошу вас, товарищ старший лейтенант, не надо! Жене везу!

– Рот закрой! Жене он везет! А выпил зачем? Для храбрости?

– Ик! Пардон – шампанское!

– Шампанское, как же! Водяры нажрался, урод, среди бела дня.

– Шампанское, товарищ милиционер! Сын родился! Торт жене везу!

– Ага, торт везешь!

– В командировке был, товарищ милиционер. На самолет спешу! – Тут дяденька посмотрел на часы, озаботился. – Правда ведь спешу, товарищи милиционеры. Ик! Пардон, шампанское! Остались всего два с половиной часа, граждане дорогие. Я могу и опоздать! Ик! Пардон…

– Сиди, не выступай. Сивухой за километр разит!

– Шампанское! Ик! Пардон!

– Сиди!

Задержанный сел на лавку. Некоторое время он молчал, боролся с икотой – это было видно по мимике. Потом напомнил о своем присутствии.

– Граждане милиционеры! Голубчики! Войдите, прошу вас, в мое положение. Ик! Жена родила. Ик! Радостное событие! Согласитесь! У меня билеты на самолет. Вот они! Вылет через два часа. Ик! Убедительная просьба отпустить меня, чтобы я успел на рейс! Ик! Пардон, шампанское!

Никто не шелохнулся, бровью не повел.

– Товарищи, это исключительно важно, чтобы я успел на самолет!

Ответа нет. В тишине прошло еще пять минут. Видно было, что задержанный дяденька уверен в том, что его аргументы убедительны. Важно только, чтобы его услышали. А уж если услышат – обязательно поймут.

Он терпеливо выждал некоторое время и сказал так:

– Уважаемые сотрудники милиции! Обращаюсь к вам с просьбой. В связи с тем, что у меня родился сын, я должен успеть на самолет. Мне необходимо прилететь к жене, товарищи! Понимаете меня? Уверен, что да!

Никакой реакции.

– Дело в том, – терпеливо объяснил задержанный всем в комнате, – дело все в том, что жена сегодня родила. Такой случай. Нечасто бывает, товарищи. И вот я к ней лечу.

Вылет самолета состоится через один час пятьдесят пять минут. Я могу не успеть на рейс, товарищи! Ик! Пардон…

Тишина, тикают настенные часы. Лейтенант зевает, помешивает чай в стакане.

Задержанный сидит, ждет реакции милиционеров. Реакции нет.

Пять минут ждет, десять минут, пятнадцать. А реакции никакой вообще. Мы отчего-то убеждены, что наше слово обязательно должно отозваться в собеседнике. А это вовсе даже не так.

Один милиционер достал газету, стал кроссворд разгадывать. Другой просто сидит. Они часами могут сидеть неподвижно, как коты. Работа такая.

Задержанный решил напомнить о себе. Он заговорил мягко, интеллигентно, рассудительно.

– Товарищ лейтенант, граждане милиционеры! Голубчики! Ик! Пардон… Прошло уже сорок пять минут с тех пор, как меня сюда привели. Это немало, согласитесь. В связи с тем, что до аэропорта путь неблизкий, мне хотелось бы уже выехать. Ик! Пардон – шампанское! Да, вы правы, я выпил. Выпил немного шампанского, граждане! Сын родился. Настоятельно прошу разрешить мне отправиться в аэропорт!

Он высказал все эти соображения весьма здравым образом, икнул всего два раза.

Никто не ответил. Дяденька опечалился, присел на краешек скамьи, подождал еще пятнадцать минут. Поглядывал на часы, нервничал, ждал. Затем подал голос.

– Уважаемые граждане! Дорогие защитники правопорядка! Хочу напомнить вам, что до вылета моего самолета осталось ровно – ик! Пардон, шампанское! – ровно один час двадцать минут! Времени становится все меньше! – помолчал, потом добавил: – Это не шутки! – Опять помолчал. Потом сказал как-то очень печально: – Если вы думаете, что это шутки…

Тишина. Никто головы не повернул. Мало они видели таких дяденек, что ли? И каждому что-нибудь надо. Тикают часы, муха жужжит. Дяденька ждет. Потом снова говорит:

– Уважаемые милиционеры! Товарищ лейтенант! Товарищ ефрейтор! Граждане! Самолеты в нашей стране летают строго по расписанию. Опоздавших не ждут! Если я не выйду отсюда немедленно, могу опоздать на самолет!

Тишина.

Далее реплики следовали с частотой одна в минуту. Дяденька произносил реплику. Ждал, смотрел на часы. Шевелил губами, считая секунды. Потом говорил новую реплику. И все это в полной тишине.

– Внимание! До вылета самолета осталось пять минут! Ровно пять минут!.. Прошу вас, граждане милиционеры! Поймите, я не успеваю на рейс!.. Граждане! Товарищи милиционеры! Голубчики! Самолет улетит через три минуты! Смилуйтесь!.. Товарищи! Милиционеры! Вы же люди! К вам обращаюсь я, друзья мои! Прошу о снисхождении! Две минуты осталось!.. Дорогие товарищи милиционеры! Миленькие! Голубчики!.. Дорогие работники министерства внутренней безопасности!.. Осталась одна минута! Прошу меня выпустить!

Тишина. Лейтенант зевает. Зевает во весь рот, долго, с оттяжкой. Так зевает, что все коронки и пломбы можно рассмотреть.

– Осталась последняя минута!

Тишина.

– Всего одна минута, уважаемые товарищи милиционеры!

Тишина, только часики на стене тикают. Тик-так, тиктак.

Дяденька смотрел на стенные часы, потом на свои собственные, те, что на руке. Минута тянулась долго. Но истекла и эта минута. Лицо дяденьки исказилось, черты налились бешенством.

Он вышел на середину комнаты. Протянул руку, взял из-под носа у лейтенанта свой шокаладно-вафельный торт. Взял властным движением, дескать, мое – и все тут! И лейтенант собрался нечто сказать, а сказать ничего не сумел.

Растерялся лейтенант. Фигура затравленного дяденьки распрямилась, плечи развернулись. И голос его загудел в тесном помещении милицейского отделения.

– Все! Пиздец! Улетел самолет. Дождались! Улетел, понимаете, бляди?! Совсем на хуй улетел! Думали, суки, самолет будет ждать! Хуй вам! Улетел! Суки ебаные. Пидоры гнойные! Менты поганые! Сдохните все, собаки! Улетел самолет! Ты вот, жирный! Засранец жирный. Что уставился, сука? Ты самый главный здесь пидор! Блядюга позорная! У-у-у-у, гандон штопаный! Сдохни, гад! Улетел самолет из-за тебя, пидор! Ненавижу ваше племя ментов поганых! Всех бы вас на хуй передавил!

И страх объял отделение милиции. Словно дыхание вечности – а это страшное, ледяное дыхание, смертельное – заморозило милицейские лица. Будто изморозь покрыла их полные розовые физиономии. Новыми глазами смотрели милиционеры на задержанного. Они-то думали, что это простой пьянчуга. Но обыватель преобразился, и новый облик его сделался ужасен. Страсть, всегда дремлющая в народе, вырвалась вдруг наружу неожиданно, пенно, яростно – так струя шампанского бьет из перегретой бутылки. И кажется: нет в бутылке ничего, вся пена уже вышла, пустая она давно! – ан нет, бьет и бьет струя. И еще надолго этой ярости хватит.

– Давить вас, пидоров, пора! Каждого пидора ментовского к ногтю!

Он кричал, и страшно разносился в мерзлой тишине милицейского отделения его пророческий голос. И глядя на этого несчастного интеллигентного человека с шоколадно-вафельным тортом в руке, я подумал, что Россия еще не потеряна. Некоторые шансы у народа остались. Бутылка точно давно пустая, но, может, на дне что-то еще пенится.

Девушка по вызову

Познакомились двенадцать лет назад. Она работала проституткой, и я пригласил ее к себе. Прежде не обращался к проституткам, потом тоже не обращался. А тот год был странный; не оправдываюсь, случилось так, вот и все. Купил газету, тогда почти в каждой газете была реклама массажных салонов и девушек по вызову. Позвонил, позвал, она приехала.

Крупная девушка с огромной грудью. В глаза не смотрит, отворачивается. Сказала, что зовут Анжеликой, да я не поверил. Все следователи представляются Иван Иванычами, а все девушки по вызову – Анжеликами. Я где-то читал, что Анжелика – рабочий псевдоним.

Девушка как девушка. Слишком много духов, и духи приторные. А так все обыкновенное, только чулки белые в сеточку. Не так часто девушки носят белые чулки.

Надо было предложить ей выпить: кажется, с проститутками принято пить коктейли. Но у меня не было никакого алкоголя, а чай предлагать несолидно. Все-таки не с бабушкой вечер коротаешь.

– Хотите чаю? – спросил я.

Она отказалась. Хорошо еще, я баранок не предложил, совсем бы осрамился.

То, что она проститутка, стало понятно по тому, как ловко у нее все получалось с мужской одеждой. Почти всякий мужчина умеет расстегивать женский лифчик, а женщина, работающая проституткой, так же легко управляется с пуговицами в мужском гардеробе. Она расстегнула мне рубашку и штаны так быстро, как пианист гаммы пробегает.

Разделась сама, на ней остались только белые чулки.

– Тебе мои чулочки не мешают?

Мы легли, но у меня ничего не получилось.

– Ты меня боишься?

Я действительно боялся. Трудно сказать, чего именно.

Самого себя, скорее всего: никогда не думал, что буду лежать в постели с проституткой.

– Я тебя, наверное, не возбуждаю.

– Да нет, не в этом дело.

– Всех возбуждаю, а его одного не возбуждаю. Ты у нас здоровенький? – так заботливо она это сказала.

– Здоровый я, все в порядке. Давай просто поговорим.

– С женой не наговорился? Ты у нас женатый?

– Женатый.

– Ах, бедняжечка. Захотел жене изменить, а не получается. Ну, давай поговорим, если хочешь. Некоторые любят поговорить.

Она вытянулась на диване – длинная голая девушка, гладкая, с большой грудью. Грудь была огромная и мягкая, похожая на медузу, и, когда брал ее в руку, переваливалась через ладонь. Девушка склонялась надо мной, груди колыхались как медузы в воде – рыхлые, тяжелые, скользкие. Только пахла девушка неприятно – приторными духами.

– Что у тебя за духи такие?

– Нравится?

– Нет, неприятные.

– А всем нравится. Это такие возбуждающие духи.

– Мне не нравится.

– Это, значит, духи виноваты? Духи такие противные, – она стала говорить специальным сюсюкающим голосом, как проститутки в кино. Видимо, это профессиональная черта. Например, крановщики кричат грубыми голосами: «Майна! Вира!», а проститутки употребляют слово «противный» и говорят, сюсюкая. Так принято на этой работе. Она поцеловала меня в губы, но я отстранился.

– Ты что же, брезгуешь со мной целоваться? – спросила она. – Думаешь, не чистая? Заразная?

Именно так я и думал, она угадала. Но я промолчал, не сказал ничего.

– Думаешь, я этими самыми губами что-нибудь такое делаю?

– А разве нет?

– А как я, по-твоему, свою дочку целую? Домой прихожу и дочку целую, этими самыми губами.

– Я не знал, что у тебя дочка.

– Что я, хуже всех, ребеночка иметь не могу? Есть у меня доченька, с мамкой моей живет.

– В Москве?

– В деревне живут, на свежем воздухе. А я тут на них работаю.

Я отметил противоречие: раз дочка в деревне – значит, Анжелика вечерами дочку не целует. Вранье, все вранье.

Такие душевные разговоры описали Мопассан и Куприн – про маму в деревне, тяжелые заработки. Конечно, история иначе воспринимается, когда говорит голая женщина, ее большая грудь лежит у вас на плече, а вашу руку она кладет себе на бритый лобок.

– Тяжелая у тебя работа, – сказал я стандартную фразу.

– Не говори! Вчера с шестерыми кувыркалась.

– С шестерыми?

– Приехала к одному полковнику, а у него там пять однополчан. Шучу, они не воевали совсем, какие однополчане! Пропитые дяденьки, седенькие. Твои ровесники примерно. Тебе сколько лет?

– Сорок.

– Ну, им тоже по шестьдесят, я говорю, ровесники. Шесть человек, ага! Я говорю: давайте по сто баксов каждый. А они уперлись: как это так, говорят! Не дадим, говорят! Визит-то один! Я говорю, врешь, дедуля, я разве с тебя за проезд деньги беру? Мне что в Новогиреево, что в Мневники ехать – без разницы. Проезд – это моя проблема. А с тебя я деньги беру, за то, что ты на меня залезаешь. Логично?

Она говорила спокойно, объясняла свою правоту – как если бы работала в прачечной или таксопарке. Бывает, разговоришься с таксистом, он тебе все про таксопарк выложит. Ну и здесь точно так же.

– Логично, – сказал я.

– Вот и я говорю. При чем тут это: один визит или два? Что за демагогия! Тут количество людей считается, а не расстояние. А он мне, знаешь, что говорит? У тебя сигареты есть? – Я дал ей сигарету. – А он говорит: я тебе за время деньги плачу, почасовые. Вот ты и считай, что я тебя за час шесть раз поимел. Хитро, да? Придумал! Полковник, сука!

– Это нечестно, – сказал я.

– Ага, я и говорю, нечестно. Обычно ведь час на что уходит? Ну, кинет он тебе палку, полежит полчаса, повздыхает. Только соберется на второй заход – а уже все, дядя, час прошел. Еще надо сто баксов. А это не всякий потянет, еще сотку выложить. Мы потому с девчонками и стараемся к пожилым ездить. Работы на десять минут, а деньги те же.

– А как ты знаешь, что он пожилой? По голосу?

– По голосу, конечно. Ну а потом, пока парню двадцать, он к таким девушкам, как я, ходить не будет. У него лишних денег нет. Ну, короче, я с ними заспорила. Нет, говорю, товарищ полковник, по шесть палок в час – это мы не договаривались. Это, говорю, к жене обращайтесь. Она вас, может, за сто баксов и обслужит шестерых. Ну, посмеялись полкаши.

– Деньги дали?

– На четыреста договорились. Скидку я им сделала. Я считаю, нормально. Тем более у одного вообще не встал. Только, говорю, деньги вперед. А то у меня без денег смазка выделяться не будет. Пошутила так.

Она говорила спокойно, рассудительно, как шофер такси рассказывал бы о проблеме с движком.

– Дали четыреста. Но тут еще что интересно? Чтобы потом не отняли. А то у меня один хачик все обратно забрал. Хочешь, говорит, я тебе лицо порежу? Ну, я ему и отдала его стольник. А он мне говорит, мы люди честные, я только свое забрал – а мог бы все у тебя забрать. А я человек чести, только свое беру. Вот так сказал. А зачем же ты, человек чести, у меня зарплату отбираешь, говорю? А потому, говорит, что ты со мной удовольствие получала, что же я, говорит, не видел? А за твое удовольствие я платить не обязан. Ты, говорит, обкончалась подо мной. И верно, мне с ним ох как хорошо было! Вот и взял он свои сто баксов назад. Но я не жалею, может, он и прав был. Подумать надо. Интересная ситуация, в принципе.

– А эти полковники тоже отняли деньги?

– Я денежки на всякий случай в носки положила. У меня носочки такие беленькие, прикол у меня такой, я их не снимаю. Чулочки или носочки – и обязательно белые. Клиентам нравится – девочка как в кино. Вот я в туалет пошла, а там денежки в носочки спрятала. Думаю, захотят отнять – не найдут. Но они даже искать не стали. Неплохие дяденьки. Четыреста баксов за час заработала.

– А в месяц сколько выходит?

– Ой ты какой! Так я тебе и сказала! Ты же потом все помножишь, разделишь и ревновать меня будешь! Скажешь: ах, у вас столько мужчин было! Ах, я у вас не первый! Скажешь, да? Хотя у нас с тобой, считай, и не было ничего. Ты прямо хуже полковников. Не нравлюсь я тебе, да?

– Хоть тысяча в месяц выходит?

– И две выходит. Правда, чтобы две получилось, это надо себя не жалеть.

– Две – это прилично.

– Так двести матери отсылаю – на дочку.

– Что так мало?

– А нечего баловать. Там, в деревне, жизнь дешевая. А потом мне за квартиру платить – еще триста долой. Одеться надо, верно? Я разве тебе понравлюсь, если у меня белых чулок не будет? И пятьсот я должна отложить. Я в банк деньги откладываю.

– Зачем?

– А на квартиру. Думаешь, я совсем пропащая? Еще три года подкоплю и однокомнатную куплю в Свиблово. Хороший район, мне нравится. Магазины хорошие. А то некоторые девочки Новогиреево хвалят. Я так считаю: Свиблово лучше.

– Дочку в Москву перевезешь?

– Перевезу, конечно, что же я, плохая мать, по-твоему? Я свою дочку люблю. У тебя вот дети есть?

– Есть.

– Ты их, небось, любишь, деточек своих. Вот и я доченьку люблю. Ишь, какой нашелся! Думает, я дочку не люблю, а у меня знаешь, какая дочурка. Моя радость, заинька моя. Только сначала надо будет свое дело открыть. Вот будет своя квартирка – а я уже с тремя девочками договорилась – мы посменно будем работать, охрану возьмем. Вот тогда разбогатею. Тогда и дочку в Москву возьму.

– Много денег надо собрать?

– Однушечка двадцать пять тысяч баксов стоит, я приценялась. Семь штук у меня отложено. Ну, года за три соберу.

– Даже быстрее, – посчитал я.

– Это если не ограбят, – сказала она. – Меня уже два раза грабили. Не знаю, кто навел. Наверное, свои девчонки, больше некому. Собралась в банк идти, четыре штуки накопила. А пришли черные, давай, говорят, что там у тебя отложено. Ну, отдала.

Я не спросил, какие черные. Может, африканцы, может, кавказцы. Я сказал:

– Квартиры за три года могут подорожать.

– Так и я цену буду поднимать за услуги. У меня тоже бизнес, люди должны понимать. Ты же понимаешь, да? Вот подружка у меня, она полтораста уже берет. А есть такие, что по двести берут. Но я так не могу, нечестно это. Я же без анала работаю. Если бы с аналом – то да. Мне подружка говорит: давай научу, это только сначала больно. А я не могу, когда в задницу суют. Противно мне. Понимаешь?

Мы помолчали.

– Вот устроюсь, тебя в гости позову. Дочурку в школу отдам. Спасибо Горбачеву, хорошее время, возможности Горбачев мне открыл. Мы вот с девочками иногда думаем, куда бы мы без Горбачева?

Я думал, она шутит. Было темно, я не видел лица женщины, лежащей рядом. Она курила, и, когда затягивалась, красный огонек освещал губы и щеку – но это все, что я видел.

– Ты бы училась, – сказал я жалкую фразу, – пошла бы работать.

– Так я и сейчас работаю. А что я делаю по-твоему? Ну что? Что?

– Лежишь на кровати и куришь.

– А секретарши по-другому работают? Тоже курят и на кроватях лежат, – она засмеялась. – Только меня бы секретаршей не взяли. Деревенская дура была, от меня все шарахались. Это я сейчас говорю прилично, научилась по-московски разговаривать. У меня знаешь, какие клиенты образованные бывают! Тренер футбольной команды был, вот! Целый год встречались!

– Повезло тебе, – сказал я. Глупо сказал, насмешливо.

Вообще человек устроен так, что в основном говорит стандартные глупости, осмысленно говорить трудно.

Впрочем, она моей иронии не услышала.

– Конечно, повезло. А ты что думал? Мужчина образованный, и подарки хорошие дарил. Один раз дал три билета на матч, мы с девчонками на футбол сходили. Вот не помню, кто играл. Забыла. Я всю игру спала, выпили мы водки перед матчем, сели смотреть, я и уснула. Он меня потом спрашивает: тебе понравилось? Ой, говорю, так хорошо отдохнула!

Мы посмеялись. Она взяла еще одну сигарету, и я тоже закурил.

– Хороший был мужчина. Только мы с ним все время встречались в машине. Неудобно в машине, все коленки ободрала. Он, видать, привык в машине девушек любить. Посадит меня на коленки и давай снизу пихаться. Я говорю, ты мне голову о крышу своей «мицубиси» расшибешь. А он смеется. С юмором мужчина.

Мы лежали рядом и курили. Потом она сказала:

– Работаю я. Не хуже других работаю. Деньги реальные имею. А чему мне было учиться? Ну, чему? Сам, наверное, не знаешь. Ты, милый, давно в деревне был?

– Давно.

– Ага. Я и то вижу, что давно. Учись, девочка, шоколадку дам! Добрый дяденька нашелся. Спасибо, что могу вот так приехать в город, квартиру снять, тебе задницу подставить. Вот и думаю, надолго такое счастье русскому народу, или все опять большевики отымут?

– Надолго, – сказал я.

– Вот хорошо бы, чтоб надолго.

Она говорила нормальным голосом, не сюсюкая, не кривляясь. Курила, глубоко затягивалась, тянулась через меня к пепельнице, ее медузные груди волоклись вдоль моего тела – и я наконец ее захотел. Она обрадовалась, потушила окурок, засуетилась, натягивая на меня презерватив.

– Ну, вот как хорошо. Вот и все у нас в порядке. И поправились мы быстренько. Ну, что ты хочешь, сладенький? Давай я рачком встану?

Она встала на четвереньки, вильнула большим задом. От этого вульгарного слова – «рачком» и от виляния задом – возбуждение пропало окончательно. Девушка расстроилась, с сожалением осмотрела мои достоинства.

– Может, тебе к врачу сходить? У нас с девчонками хороший есть доктор. Правда, он по женским болезням. Но и тебе должен помочь.

– Вставай, не получится ничего у меня.

– А ты потерпи, не волнуйся. Покури вот. – Она была очень заботливой девушкой.

– Пошли, я тебя провожу. – Мне захотелось выйти на улицу. – Час уже прошел.

– Да что ты, сладенький! Неужто я время считать буду. Подумаешь, час прошел. Не обедняю, еще часок с тобой побуду. Понравился ты мне.

И мы еще полчаса лежали рядом.

– Рот себе весь сожгла, – пожаловалась Анжелика. – Целуюсь с мужчинами, а вкуса не чувствую. Миромистин в рот лью. После того как в рот беру, всегда миромистином губы и десны мажу. Вся слизистая сгорела. А как без миромистина! Всегда с собой ношу. – Она показала на сумку. – Презервативы всегда ношу, миромистин и запасные белые чулки.

– А чулки зачем?

– Мне мужчины иногда чулочки рвут.

– Ты болела? – спросил я.

– Вначале болела. Давно. Потом уж, как забеременела, стала за собой следить. Нельзя мне болеть.

– Тебя заставляют? – спросил я.

– Что заставляют? В рот брать? Почему заставляют? Мне самой приятно. Ну и мужчинам нравится.

– Приятно? У всех подряд?

Она задумалась, искала слова.

– Ну как тебе объяснить. Мне приятно, когда рот полный. Это такое геометрическое чувство. – Она именно так сказала: «геометрическое чувство». – Знаешь, если посчитать, сколько я за свою карьеру спермы выпила… Литров, наверное, пять. Как думаешь, полезно?

– Тебя заставляют этим заниматься? Бандиты какие-нибудь?

– Кто ж меня заставит? – Она рассмеялась. – Нет надо мной начальства. Вот дело свое открою, сама начальством стану. Только для чего мне командовать… У меня девочки верные, надежные.