Текст книги "Учебник рисования"

Кузин, когда ему казалось, что его не ценят сообразно достоинствам, бурел лицом, выпячивал живот и начинал ходить боком. Вот и вчера он уткнул подбородок в грудь, скомкал бороду, выставил живот и пошел правым плечом вперед. Ожидались люди далеко не случайные, и принять их хотелось сообразно. Допустим, лифт перекрасить мы не можем, отремонтировать парадное тоже не в состоянии, но мало этой, не от нас зависящей, мерзости, – горячился Борис Кириллович, – вот, извольте, выясняется, что в передней лампочка не горит, в ванной горячий кран сломался, обои отклеились. Ремонт надо делать, давно пора, но денег, проклятых денег нет. Это разве гонорары? Знаешь ли ты, как платят в «Таймсе»? А в «Монде»? Кузин весь день ходил боком, говорил отрывисто, и домашние сторонились его, выжидали, пока гнев остынет. Гостей встречать Кузин не вышел, и Ирина, жена его, извинилась перед гостями, сославшись на головную боль главы семейства.

– Это он от волнения, Кузин много волнуется, – объяснила Ирина, принимая пальто у профессора Клауке, – Кузин, он всегда на нервах. Он живет напряженно, работает на восьми работах, устает. Тем более что Кузина травят славянофилы.

– Травят? – ахнул Клауке, плохо знакомый с этим словом. – Отравить хотят?

– Именно. – Борис Кузин появился в прихожей.

– Но это же преступление!

– Им не привыкать! Травят, славянофилы травят, – подтвердил Борис Кузин, оживляясь, – живешь практически в атмосфере постоянного доносительства, кляузничества, наушничества, но правды ради скажу, и мы им тут крепко врезали. Читали последний «Европейский вестник»? Хлесткая получилась статья. Бескомпромиссная.

Собеседник признался, что не успел познакомиться с выпуском.

– Напрасно не следите за полемикой. Это ведь живая история России, которая пишется сегодня. Идет бой, и скажу вам, Питер, откровенно, бой идет беспощадный. Я наотмашь вдарил. Выговорил все – до буквы. Как «Современник» выразился, – сказал Борис с мрачной радостью, – еще никто так уничижительно не говорил о России. Х-хе, – он усмехнулся той самой горькой усмешкой, которую тщетно копировал Гриша Гузкин в своих путешествиях, – они ответили сразу. Таких помоев вылили, только держись. Да, они считают меня врагом почище Чаадаева. И могу сказать прямо, не напрасно считают.

– Славянофилы ненавидят Кузина, – сказала жена Ирина, которая всегда величала Бориса Кирилловича по фамилии, – вы, конечно, читали безобразную заметку в «Новом мире»?

И опять Клауке с сожалением признался, что не читал.

– Не читали? Симптоматичная статейка. Враг номер один – так они меня теперь называют.

– Что вы говорите?

– Погромная, откровенно погромная публикация.

– Быть не может!

– А то, что в прошлом году опубликовали в «Завтра»?

– Тоже не читал.

– Грязная, безобразная стряпня.

– В сущности – это донос, – сказал Борис Кузин с удовольствием. Он перестал думать о жилищных условиях и, рассуждая о славянофилах и гонениях, вернул себе хорошее расположение духа. – Обыкновенный донос, в жанре тридцатых годов.

– Остается радоваться, что сейчас не тридцатые годы, – вежливо сказал Клауке.

– О, они легко могут вернуться, – воскликнула Ирина, – славянофилы хотели бы сгноить Кузина в лагерях! Представьте, герр профессор, в каких условиях он работает.

Клауке только руками развел. Условия, точно, были вопиющие.

– Борис никогда про это сам не говорит, но, согласитесь, условия невыносимые.

– Ах, оставь, Ира, я давно уже привык.

– Кабинет, библиотека, гостиная – все в одной комнате. Рукописи, архивы – все хранится как попало.

– Чудовищно.

– Нет сил заниматься бытом, – Кузин махнул рукой, – разумеется, можно ходить по министерствам, требовать квартиру. Ах, большинство так именно и поступает! Славянофил Ломтиков, например. Читали такого? Откровенный фашист, между прочим. Оголтелый евразиец. Так вот, он с удовольствием ходит по инстанциям, просит, клянчит, выторговывает себе жилищные условия.

– Как и сама Евразия, – остроумно заметила Ирина Кузина, – та тоже постоянно выторговывает себе жизненное пространство.

– Типично для фашиста – забота о Lebensraum, – сказал Клауке, – в Германии те семьи, что поддерживали фюрера, до сих пор живут неплохо, жизненного пространства хватает.

– Если бы ты потратил немного времени, – сказала Ирина Борису Кирилловичу, – если бы Кузин мог пожертвовать своими занятиями, – сказала она Клауке.

– Отнесемся ответственно к времени: каждая минута на счету. Этот шанс Россия упустить не должна. Может быть, он последний. Поезд европейской цивилизации уйдет без нас – и платочком даже не махнут.

Питер Клауке с волнением глядел на выразительное лицо Бориса Кузина – на широкий, изборожденный морщинами лоб, глубоко посаженные тревожные глаза, скорбные складки, залегшие у рта. Лицо это, воспроизведенное фотографами как отечественной, так и зарубежной прессы, стало символом русской интеллигентности – думающей, страдающей, торопящейся. Стоило опустить взгляд ниже, и Клауке видел картину более покойную: полное тело, налитой живот, крепкие ляжки. Если лицо Кузина столкновениями острых черт напоминало Европу, то полное тело, несомненно, походило на Азию, и сам он был воплощением России, олицетворял собой загадочное евразийское пространство, в том числе и в пропорциональном соотношении: 1/8 отводилась аскетической голове, остальные же 7/8 были отданы под упитанное тело. И если черты лица демонстрировали спешку и порыв, то тело, напротив, никуда не торопилось.

Порассуждав о последнем шансе России, Борис Кириллович вошел в бодрое расположение духа и усадил гостей вкруг обеденного стола. Не зря в Европе это считается искусством: попробуй удачно разместить амбиции и характеры. Розу Кранц он постарался усадить так, чтобы та оказалась вне поля зрения Ирины, Сергея Татарникова подальше от Клауке, Диму Кротова поближе к Голде Стерн, а подле отца Павлинова оставил свободный стул на тот случай, если появится Люся Свистоплясова. Как непросто все в нашем кругу, думал он, хорошо хотя бы, что люди все интеллигентные и не создают лишних проблем. Два пустых стула были припасены для важных гостей, которые опоздают. Подали холодец, выбрали тему для беседы, такую, чтобы представляла русско-немецкие отношения, попробовали то и другое – как будто все в порядке. Обкатали одну фразу, другую – как будто работает. Отец Николай восхитился холодцом. Кузин откинулся на спинку стула, налил себе рюмку; неплохое вино; что ж, пусть Клауке видит, что и в Москве можно поставить на стол достойную этикетку. Неплохо, совсем неплохо складывается.

– Русский профессор, – сказал Борис Кириллович, стараясь не глядеть на полные ноги в красных чулках, но не глядеть не мог. Роза Кранц, как нарочно, отодвинулась от стола и положила ногу на ногу. Невероятные бедра ее, окрашенные пронзительным кармином, звучали в комнате тревожной нотой. Хорошо бы Ирина не услышала эту ноту, думал Борис Кириллович и в то же время развивал свою мысль, – русский профессор выполняет в России прежде всего роль учителя, культуртрегера, если угодно.

– Ах, вы даже употребляете немецкое слово?

– Половина русского словаря составлена из немецких слов.

– Правда? – восхитился немец.

– Абсолютная, – утвердила Голда Стерн.

– Русские легко усваивают чужие слова, – подхватил Дима Кротов. – Такая уж нация! Собственно славянских слов в русском языке немного. Все – заемные.

– О нет! – сказал вежливый немец, – о найн, найн!

– Я докажу вам!

– О, я никогда не поверю!

– Считайте сами: шлагбаум, бутерброд, дуршлаг, пакгауз, брандмейстер – вот уже и пять!

– Но не половина словаря, герр профессор.

– Это только начало, продолжим. – Кузин возбудился и рукой стал рубить воздух, как всегда, когда спорил. Сейчас он мысленно представлял своего заклятого оппонента, славянофила Ломтикова: как бы тот отреагировал, интересно. Можно вообразить, как бы того перекосило. – Продолжим: марка, фейерверк, гавань, гроссбух, почтамт (ведь министерство – «амт» по-немецки?). Характерно то, что все эти слова, подчеркиваю, цивилизационные. То есть усваивалось то самое строительное, формующее начало, которого здесь не хватает, – говоря это, Кузин мысленно выделил главные слова курсивом, так как он привык делать в статьях, подчеркивая мысль. – Цивилизационные, образующие конструкцию, дающие вещи форму, – все эти слова в нашем языке немецкие. Бухгалтер, комендант, бюстгальтер. Я уже и со счета сбился – а ведь их не перечесть: крейсер, вахтер, шмайссер.

– Шмайссер – тоже есть русское оружие?

– Ну автомат такой.

– Ah, so.

– Цукерброт, блокгауз, гауптвахта, лагерь, блокпост, юнкер.

– Это уже двадцать два!

– Их тысячи! Десятки тысяч! Этимология некоторых слов поразительна! Вот, допустим, слово «изба». Вы знаете, что такое изба, герр Клауке?

– Это маленький деревянный русский дом.

– Да, но название у него немецкое! Русскому мужику немецкие строители показывали на здание и объясняли: das ist Bau! Это есть дом! Вот из этого «ист бау» и вышла русская изба. Повторить мужик, конечно, не мог и переиначил по-своему.

– Немецкий очень трудный язык для славян.

– Но ведь я почти научился, герр Клауке!

– Вы, Борис, интеллектуал.

– Только труд, Петер, труд, которого в России не знают. Лень, вольница, произвол – но не культура труда.

– Ah, ja.

– Я не сказал главного, герр Клауке. Вы знаете, что в русском языке никогда не было слова «любовь»? Оно появилось только от немецкого Liebe!

– А что говорили раньше?

– Говорили: жалею. Вместо «люблю» говорили «жалею».

– Мне жаль вас, Боря, – сказала Голда Стерн.

Роза Кранц шевельнула красной ногой, но не сказала ничего.

– Ah, so. – Клауке несколько обалдел. Такого от России он не ожидал. Ему стало жалко эту страну, и он спросил себя, значит ли это, что он ее любит. В каком-то смысле да, подумал он.

Борис, довольный последней репликой, огляделся. Вечер, бесспорно, удался, все получилось так, как и должно получаться в интеллигентных профессорских домах, у образованных людей среднего класса, знающих западную культуру и обиход. Без лишней роскоши, да и не можем мы себе этого позволить, но аккуратно, достойно, интересные гости, хорошая закуска. Получилось. Когда Клауке принимал их у себя в Геттингене, было нисколько не лучше. Ну, конечно, такой ветчины здесь не достанешь, но в целом стол хорош. Ирина – молодец.

– Положить вам холодец, герр профессор? – спросила тем временем Ирина и наплюхала Клауке в тарелку заливного мяса и хрену сверху положила.

– И непременно шабли, – сказал Борис и звякнул бутылкой.

– Я вот вам еще пельменей положу, герр профессор. Наши, сибирские.

Сергей Ильич Татарников, щурясь поверх дыма папиросы, обратился к Кузину:

– А вы знаете, откуда взялось слово «пельмени»? Русские китобои на Командорах кормили пельменями американцев, а те облизывались и кричали: «Full menu!» Еще бы – бульон, мясо, хлеб, и это все разом – конечно, полное меню! Повторить за американцами русские китобои не могли – и их дикарское произношение – «пельмени» вместо «фул менью» – так и прилипло к продукту.

– То есть даже исконные русские блюда называются по-европейски? – Борис привстал.

– Именно!

– Поразительно!

– Именно что поразительно!

– То есть, иными словами, самые ключевые, базовые понятия русского языка взяты с Запада!

– Удивительно, а?

– Интересно, есть ли русское слово, которое было бы русским? Казалось бы, что может быть более русским, чем название традиционного русского блюда? И на тебе! Что выходит на поверку? Что же остается славянофилам?

– Действительно, что? Кое-какие пельмени, возможно, останутся.

– Но это ведь будут уже не те пельмени, не те!

– Да бросьте вы дурака валять! Не русское это блюдо – пельмени! Китайское!

– Как – китайское?!

– Китайское, не сердитесь, пожалуйста, безграмотный вы человек.

Татарников долго сдерживался, теперь его было не остановить. Он поймал безумный взгляд Ирины Кузиной, взгляд-мольбу. Ведь не хотели тебя звать, кричал этот взгляд, но позвали, напоили, так помолчи, не пугай гостя. Татарников встретил этот отчаянный взгляд холодным прищуром водянистых глаз, ему безразлична была судьба Кузиных, их отношения с Клауке. Да и Клауке ему был безразличен.

– А знаете, герр профессор, почему Азовское море называется Азовским?

– Почему? – Клауке заинтересовался.

– Потому что, когда Екатерине доложили про море, она сказала: «А, зоу». Она ведь была немка. Оттуда все и пошло.

Клауке не знал, верить или нет, и посмотрел на Бориса. Тот, в свою очередь, не спускал глаз с Татарникова. В отличие от Ирины, чей взгляд умолял, Борис смотрел с тяжелой ненавистью.

– Или, например, слово «гербарий». Есть версия, что происходит оно от латинского «herba», то есть «трава». На самом деле в основе лежит «герр барин», так крепостные девки обращались к помещику, чаще всего немцу, выгонявшему их на сенокос.

Теперь уже все смотрели на Татарникова возмущенно: и замредактора «Европейского вестника» Дима Кротов, и Роза Кранц, и Голда Стерн. Поднял брови и отец Николай: ну что ты творишь, Сереженька! Борис Кириллович оглядывался в поисках подмоги. Не пришла, хоть и обещала, Люся Свистоплясова, она бы нашлась, как осадить пьяного хама, она это умела. Ирина же Кузина чувствовала лишь бессилие и обиду. Вчера ее муж Борис, походив по кабинету, остановился и сказал очень твердо: «Я принял жесткое решение позвать Татарникова. Да, он пьяница, но существует приоритет человеческих отношений. Считаю, надо позвать». «Тебе решать», – сказала она тогда. «Кроме всего прочего, я собираюсь обратиться к нему за переводом доклада». – «Одно с другим не связано». – «И тем не менее». Теперь они пожинали плоды этого решения. Ах, не звать бы его вовсе, этого неряшливого, невоспитанного человека. Я не могу про себя сказать, что нетерпима к людям. Мне, в сущности, все равно, что в мой дом пришла эта женщина, думала Ирина Кузина. Наверное, она полагает, что сделала мне больно, а мне ее присутствие безразлично. Я знаю, что если бы было что-то серьезное, Борис никогда бы ее не позвал. Пусть сидит, пусть. В этих вульгарных чулках. Пусть сидит и смотрит по сторонам, и видит, как мы живем, и видит, что Борис никогда не оставит свой дом. Он ее и позвал затем, чтобы показать, как дорог ему этот дом, как дорога семья. Пусть сидит в своих красных чулках, развратная дрянь. Мне безразлично. Я сейчас улыбнусь ей и скажу комплимент. Я скажу, чтобы она приходила к нам почаще. А этот Татарников невыносим.

– И что поразительно, – не унимался Татарников, – это то, что Россия, заимствуя у Германии слова с формообразующей, строительной, так сказать, коннотацией, брала от Франции слова, связанные с чувственной стороной жизни, с удовольствиями.

– Ah, so.

– Судите сами: гондон, адюльтер, минет. Всех этих слов на русском нет.

– Правда.

– Интересна этимология слова «жопа». Происходит оно от французского «faux pas», то есть «ложный шаг». В России это «фо па» традиционно употребляли в смысле «обмишуриться», «совершить оплошность», «попасть впросак» – иными словами: оказаться в жопе.

Тут и тугодум Клауке догадался, что над ним смеются. Он улыбнулся интеллигентной европейской улыбкой. Не насмешливая, но, напротив, извиняющая, она обычно обезоруживала агрессивного собеседника. Не стоит труда надо мной смеяться, говорила эта улыбка, я и сам над собой охотно посмеюсь, хотите?

Он улыбнулся еще шире, еще лучше и проще, и сказал:

– Вы, вижу, патриот?

Татарников замешкался с ответом.

– Ну какой я патриот, – сказал он, – ну чего я патриот, чего бы это? Вероятно, я патриот своего Севастопольского бульвара, герр Клауке. Есть такая улица в Москве, в Чертанове. Есть и в Париже, вы, верно, знаете, бульвар Себастопль? Пожалуй, коннотации у этих названий разные. Вот Севастопольского бульвара я, пожалуй что, патриот. Хотя тоже вряд ли. Мерзкая улица. – Татарников подумал. – Гнусное место. Нет, в самом деле, место нехорошее, какой, к чертям, патриотизм. Но что правда хорошо – это подземный переход с разными торговыми точками. Зоя, жена моя, сетует, что я слишком часто хожу туда – покупать «Гжелку». Знаете, что такое «Гжелка»? Это водка такая. У слова «Гжелка», – он серьезно смотрел на Клауке, и тот столь же серьезно стал смотреть на Татарникова, – у слова «Гжелка» нет европейских корней. Я патриот подземного перехода на Севастопольском бульваре, герр Клауке. Не бывали?

Гости облегченно рассмеялись. В конце концов все кончилось неплохо. Клауке хихикал и просил написать слово «Гжелка» на бумаге, Кузин подсел к Татарникову с рюмкой шабли. – Не хотите ли, Сергей? – Я лучше водочки. Глядя в глаза Татарникову, Борис Кириллович простил и чокнулся. Обошлось.

V

– И он меня простил, – сказал Татарников Рихтеру. – Борис Кузин великодушнее Сципиона Африканского. Мы помирились. А дальше, как обычно: шабли, холодец, убеждения. А потом пришли главные.

– Какие-такие главные, – спросила Татьяна Ивановна, – которые за холодец платят?

– Можно сказать и так. Басманов и Луговой.

– А это кто такие? – спросил Соломон Моисеевич рассеянно.

– Басманов и Луговой пришли к Кузину? – ахнул Павел. – Зачем?

– А по простой нужде, по бандитской. – Татарников прихлебывал водку и с удовольствием смотрел на семейство Рихтеров. – Пришли они, чтобы организовать сбыт краденого.

– Вот так-то, – сказала Татьяна Ивановна, – по тысяче рублей бутылки покупать. Раскатал губу. Тебе лишь бы все послаще, Соломон. Гляди, достукаешься.

– Соломон Моисеевич здесь вовсе ни при чем, – защитил друга Татарников. – Уверяю вас. Ему такую аферу не провернуть – для него мелковато. Вам бы исторический процесс в целом подделать, правда, Соломон? Но начинается-то с мелочей, согласитесь. Вчера, например, было решено наладить производство картин авангардистов – авангардистов первого авангарда, если пользоваться этой безумной терминологией.

– Как это – производство?

– Нормальная рабочая артель. Фальшивки, подделки. Артель по изготовлению картин авангарда. Малевич и компания. Благо подделывать квадратики несложно. Это, Соломон, так же несложно, как призывы штамповать – тяп-ляп. И шедевр готов. Госпожа Кранц будет удостоверять подлинность, господин Кузин – выступать с лекциями, господин Клауке – продавать западным музеям, бойкий мальчик Кротов гарантирует поддержку прессы, а господин Татарников, если надо, обеспечит историческое прикрытие – расскажет, как дело было в семнадцатом году. Ну а благословит все это святая Церковь – отец Николай, мой лучший друг. Всем работа нашлась.

– Какой стыд! – воскликнула Лиза.

– Их надо разоблачить! – сказал Павел.

– Опять тяга к подвигам, молодой человек. Кого и зачем разоблачать?

– Подделки.

– Какие же именно, молодой человек? С каких фальшивок прикажете начинать расследование? С подвига Гастелло или с Ленина на броневике? А может быть, с Петра? Разоблачим-ка мы с вами Петра Первого, а?

– Речь идет о профессиональной этике, – резко сказал Павел. Как художник, он почувствовал ответственность за свой цех, – фальшивка должна быть названа фальшивкой.

– Вот я и спрашиваю, юноша, отчего же вы только теперь хватились. Почему подделка Малевича – фальшивка, а сам Малевич – не фальшивка? Когда авангард подделывал искусство, это было подлинником, но подделывают авангард, и это становится фальшивкой – я правильно понял? Петр Первый подделывает Европу, это подлинник; но Борис Ельцин подделывает Петра – и это фальшивка. Так? Растолкуйте мне, старику, и все встанет на места. Подделка поддельного карается законом, а? Как там с профессиональной этикой?

– Малевич – подлинный, – неуверенно сказала Лиза.

– Подлинный художник? Подлинный кто? Как жалко, милая Лиза, что вчера вы не участвовали в дискуссии.

VI

Вчера было так.

– Борис Кириллович, если вы примите участие в этом проекте – вы только отдадите дань нашим с вами духовным учителям – тем, сгнившим в сталинских застенках, – говорил Луговой и трепал Кузина по плечу.

– Как добрались, Иван Михайлович, – спрашивала хозяйка, – легко нашли?

– Я старый московский пес. Каждую подворотню обнюхал. Но, правды ради, давненько с Патриарших не выбирался. Привык, знаете ли, Ирочка.

– Ах, это ваш дом такой серый, над прудом? Мы с Борей часто там гуляем.

– А вы заходите. Да хоть в это воскресенье. Обрадуйте старого аппаратчика! Поговорить не с кем – кругом одни бюрократы! Или знаете что? Перебирайтесь к нам, на Патрики, а? Надо будет обмен жилплощали организовать. Уговорю-ка я вас.

– Надо, надо уговорить Бориса Кирилловича, – басил Басманов, – Димочка, и вы тоже попросите, – и жаркая ладонь Басманова стиснула колено Димы Кротова.

– Соглашайтесь, Борис Кириллович, – пискнул Кротов.

– Ох, он у меня тяжелый на подъем.

– А мы его все вместе попросим! Борис Кириллович, голубчик, уважьте компанию!

– Полагаете, там удобно? – с сомнением сказал Кузин. – Мы уж привыкли здесь. К чему хлопоты?

– Помилуйте, да как же будет приятно жить всем вместе, по-соседски хаживать друг к другу на пироги!

– Ох и пироги у Алины! Чудо, а не пироги.

– Да вы зайдите, Борис Кириллович, разок, попробуйте. Вот отец Николай вам подтвердит, пироги того стоят.

– Истинно говорю вам, соглашайтесь.

VII

Этот разговор Татарников пересказал подробно.

– И знаете, – заметил Татарников Рихтеру, – по-моему они его уговорили.

– Вы видите во всем смешную сторону, Сергей. Меня иногда пугает ваш цинизм.

– Я и впрямь развеселился. Отчего вы печальны? Что произошло неожиданное? Едва появился этот бессмысленный термин «второй авангард», как стало понятно, что начнется обыкновенное бытовое воровство. Чем будет заниматься второй авангард, скажите на милость? Подделывать работы первого авангарда. Иначе не бывает, поймите. Второй авангард спекулирует первым, но это только нормально, разве нет? Луи Наполеон спекулирует Наполеоном Бонапартом, Тони Блэр спекулирует Черчиллем – чему тут удивляться? Тот, кто не живет собственной жизнью, создает прожекты за счет жизни чужой. История (та самая, которой вы, Соломон, недовольны), она не более чем ресурс для всех этих, с позволения сказать, прожектеров. История – она ведь бессмысленная вещь, – Татарников смотрел на Рихтера с упреком, а тот только моргал в ответ близорукими глазами, – история – это ведь всего лишь цепь событий, не более. От нее не убудет! Так придадим ей смысл! Для человечества история – такой же природный ресурс, как нефть или уран. Хрена ли ей сделается! Валяй, грабь! Там еще много!

– И какой же исторический проект сейчас осуществляется, по-вашему? – спросил Рихтер.

– Какая разница! Я не специалист по прожектам. Я историк: описываю жизнь от рождения до смерти. Если ездить долго на одной лошади, она сдохнет. Сперва Россия заездила крестьянство – за счет него построила промышленность. У России было много зерна, но сельское хозяйство благополучно угробили продразверсткой. Ни зерна не стало, ни сельского хозяйства, ни крестьянства. А зачем крестьянство, если есть пролетариат? На кой черт зерно индустриальной стране? Зато у нас нефтяные скважины. Их, правда, с маслом не скушаешь, вот беда. Ну да ничего, мы нефть продадим и станем шабли с холодцом жрать. Потом стали строить постиндустриальное общество за счет нефти. Ее много, полбюджета на ней, сдюжим! Но и ее тоже сейчас угробят. И скажут: на кой черт природные богатства, если есть компьютеры и банки? Мы в Интернет войдем и про нефть почитаем. И будет с нас, не правда ли? И такой же процесс идет с интеллигенцией. Ее ресурсами делали революцию, ее ресурсами делали контрреволюцию, она возьми да и сдохни. На кой черт нам интеллигенция, если будут менеджеры? Кто поспособнее – переучится, остальные вымрут. Все кончается – и зерно, и интеллигенты. Израсходовали продукт.

– Не верю, – сказал Рихтер. – Невозможно.

– Но если, – сказала Лиза, волнуясь, – они встали на путь фальсификаций, если все самое дорогое и святое будет подделано – да, тогда правда интеллигенции конец.

– Поймите, нет такой цели! Интеллигенция уже мертва – это такой же свершившийся факт, как отсутствие нормального сельского хозяйства. Кому нужен ваш убогий Малевич? Это так, рюмка перед обедом, обед-то впереди. Ну уворуют еще пять миллионов – это жене на шляпку. Говорю вам, серьезные дела делаются, карта перекраивается, а Малевич – что?

– Источник дохода.

– Какого дохода? Только бельгийские рантье собирают рукописи гуманистов и картины авангардистов. Люди с запросами покупают футбольные команды, депутатов парламента, отрасли производства. За одного футболиста пять Малевичей дадут – а это просто парень с толстыми ляжками. А спикер нижней палаты потянет на хороший музей, – и Татарников с удовольствием, которое обыкновенно получают бедные люди, говоря о богатой жизни, стал рассказывать о причудах современной экономики и об аферах, которые проворачивают люди обеспеченные. Он сообщил примерный реестр стоимости депутатов нижней палаты парламента. В целом, рассказ его был точен.

VIII

Касательно же целей застолья у Кузиных профессор Татарников заблуждался, как это часто случается с историками, которые слишком большое значение придают фактам. Как известно, факт устанавливается путем наблюдения, а возможности наблюдателя ограничены. Стоило Сергею Ильичу покинуть гостеприимный дом, отцу Николаю Павлинову отбыть с шофером, Голде Стерн с Розой Кранц отправиться спать в узкие девичьи постели, а Питеру Клауке возвратиться в гостиницу, как Герман Федорович Басманов повернул разговор от искусства к политике.

– А знаешь, Борис Кириллович, – сказал он, тыча Кузину по старой аппаратной привычке, – хватит тебе по углам-то отсиживаться, работать надо.

– Вы о чем? – спросил Кузин, который над лекциями и статьями корпел день и ночь.

– Нечего на печи сидеть, дело надо делать! Вот чего!

– Что вы в виду имеете?

– А то, что демократической оппозиции в стране нет, вот что. Ты сам вокруг посмотри, есть у нас конструктивная оппозиция, а? То-то!

Борис Кузин оглянулся по сторонам, увидел гостей, жену, холодец, подумал и сказал:

– Но ведь есть партия Тушинского.

– Владькина карманная партия? Ты про это быдло, что ли? Что, всерьез?

– Но – как ее ни называть – это правое крыло парламента.

– Сказал бы я тебе, чье это крыло. Владька наш болтун и враль большой. Язык у него без костей и ответственности никакой. А нужен человек, готовый власть взять.

– Как, – ужаснулся Кузин, – власть взять? У кого? Когда?

– Не завтра, конечно, а в перспективе. Ведь должны у нас в России демократы прийти к власти?

– Рано или поздно.

– Вот и я говорю: плох тот либерал, который не хочет стать диктатором. Верно? Готовиться надо.

– Как это – готовиться?

– А так, что создавать партию с настоящей программой. Регионы поднимать, первичные ячейки налаживать. А то развели говорильню – из пустого в порожнее. Демагоги, Борис Кириллович, они и в парламенте – демагоги.

– Но Тушинский как раз экономист, – растерянно заметил Кузин, – у него экономическая программа есть.

– Подумаешь! Я этих программ, милый друг, за последние пять лет наслушался – тошно! Экономистов сто штук хоть через час приведу! Объявление повесь – табунами поскачут. – Басманов изобразил, что готов от презрения плюнуть в тарелку с холодцом, но не плюнул, разумеется, коронками только сверкнул. – Подумаешь, Карл Маркс сыскался! Чикагская школа! Экономист он, видите ли! Ты мне идеологию демократическую нарисуй! Модель общества построй! Власть возьми в стране! А, страшно? То-то. Потому работать надо, а не в кресле сидеть. Это задача, Борис Кириллович, – твоя. Чья ж еще?

– Ветеран партии прав, – посмеялся Луговой и махнул в сторону Басманова рукавом, – вы подлинный интеллигент, Борис Кириллович, у вас есть то, чего Тушинскому не хватает: авторитет мыслителя. Не технолога – понимаете разницу? – но мыслителя.

– Но – мыслителя; никак не диктатора. Этих талантов, – осторожно сказал Борис Кузин, – я за собой не наблюдал.

– Но что же есть мысль, – улыбнулся ему Луговой, – как не власть?

– Вы хотите сказать, что Фауст не прав, противопоставляя мысль и дело?

– Я хочу сказать, что цивилизации в России не Адам Смит, а Ян Смит нужен.

– Пора, Борис Кириллович, пора!

– Вы что же, предлагаете мне пост Тушинского в парламенте? Сместить его? Простите, – сказал Кузин, – но такие интриги дискредитируют саму демократическую идею.

– Верно! Еще как дискредитируют! Зачем Владьку смещать? На кой ляд? В конце концов, он создал партию, так пусть и правит у себя на пирах. Они там банкет за банкетом закатывают и перепелов с шампанским жрут. Знаешь, как Владьку его шестерки называют? Владыка! Пожалуйста тебе! Ну и ладно, не жалко! Идею вот жалко – пропьют, проболтают. Их партию мы и задаром не возьмем. А нам надо другую партию создать – настоящую!

– Разве ты не всегда этого хотел? – и у взволнованной Ирины, как показалось Борису Кузину, на глазах появились слезы.

– Мы давно этого ждем от вас, Борис Кириллович, – сказал Луговой, – Сказано в Писании: если не я, то кто же? И если не сейчас, то когда же?

– Однако кто же я такой? Никому не известный интеллигент, – сказал Борис (он продолжал спорить, но голос его, против даже его намерений, уже сделался иным: уверенным, властным). – Как мне соревноваться с популярным оратором?

– Переговоришь ты его, Борис Кириллович! Пари – хочешь? Ну спорим на «Арарат» пять звездочек?

– И потом, правомерно ли создавать в одном парламенте две партии с одинаковой политической целью, с одинаковыми идеалами? Пусть – и я согласен с вами – наша программа более фундированна и научна, однако для, так сказать, обывателя, для поверхностного взгляда – в ней будет много общего с программой Тушинского. Этично ли это?

– А многопартийность-то на что? На что же тогда многопартийность, я тебя, Борис Кириллович, спрашиваю, а? Мы все-таки не при Советской власти живем, у нас теперь сколько захочешь партий, столько и будет. Вон у герра Клауке поинтересуйся, у них, небось, партий – как колбасы в магазине: на любой вкус.

– В искусстве соцреализм отменили: теперь валяй как хочешь, – а политика чем хуже?

– В конце концов, у одних своя правда, у других – своя.

– Хотите к зеленым, хотите к красным – пожалуйста.

– А можно и к голубым, – и страшный глаз Басманова подмигнул Диме Кротову.

– Даже если программы в чем-то и будут совпадать, – мягко сказал Луговой, – это не критично. Права бывает, Борис Кириллович, та партия, которая берет власть. Ее программа и будет считаться первичной. А программу-то мы с вами отрегулируем. Сумеем, полагаю.

– И все-таки, – сказал Борис Кузин, борясь с искушением, но и страшась политической карьеры, – и все-таки мне кажется неэтичным создание второй демократической партии. И потом, о какой диктатуре идет речь? Я признаю – и хочу сказать это открытым текстом! – только диктатуру цивилизации.