Текст книги "Искушение"

       В жизни возможны всего лишь две трагедии:

       первая – никогда не осуществить своей страстной мечты,

       и вторая – добиться ее осуществления.

       Оскар Уайльд

       Часть 1.

       I

       В жизни всегда есть место чему-то такому, что происходит с нами, но независимо от нас. Представьте: идет человек по тротуару, а метрах в пятидесяти позади него, бежит девушка с извинениями. Почти догнала и вот-вот окликнет. Он, вконец опечаленный ссорой с ней, берет да и прыгает на проезжую часть, под грузовик. Смерть. Казалось бы, секунды не хватило до радостных объятий. Или, к примеру: живут муж с женой лет сорок, душа в душу. Не ссорились даже ни разу, никто не изменил друг другу – все знакомые завидуют, а зря. Потому зря, что один из них всё равно умрет раньше, а другой останется жить – в тоске и жутком одиночестве, до самой остановки своего истерзанного болью сердца. А бывает, что… В-общем, бывает всякое.

– Сюда иди.

       На привычную фразу командира последовала вполне адекватная реакция всех бойцов группы: восемь пар глаз послушно ожидали дальнейших указаний. Над базой повисла традиционная пауза в несколько секунд. Прозрачный украинский воздух лениво колыхался ветром в высоких кронах лиственного леса, а где-то у озера неистово работали дятлы. Расположенная в низине база создавала эффект своеобразного колокола, когда внешние звуки воспринимаются человеческим ухом почти как далекий, еле слышный, фон. Это, в свою очередь, позволяет частично скрыть шум происходящего и внутри самой базы, а потому менее привлекает внимание предполагаемого противника. Особенно четко ощущается такая звуковая граница часовыми, находящимися метрах в пяти-восьми от группы: голоса сослуживцев им практически никогда не слышны. Старший лейтенант Бедный отвел в сторону бинокль и, взглянув на Вадима Ковалева, безразлично ухмыльнулся. Тот, подскочив к командиру, вытянулся во весь рост. Не дав бойцу доложиться по форме, Бедный выругался на него и велел присесть.

       Вадим прослужил уже полгода. Для учебки это – срок значительный, превращающий молодого человека в выносливое существо с двумя-тремя основными потребностями. Первая, она же главная: сон. Сон самой различной продолжительности и глубины, в любом месте и в любое время. Мнение физиологов-теоретиков не в счет: спать можно не только стоя, но и во время ходьбы, с открытыми глазами и даже… перечислять долго, иными словами – спать можно по-разному. Далее, в зависимости от особенностей организма, следуют либо еда, либо желание «зашкериться».

– Радиостанцию оставишь Воробью, автомат с собой. Проверь вон ту развалину.

       Старший лейтенант указывал рукой на остатки скособоченной избы, находящейся метрах в восьмистах от базы, на самом краю высокого леса. День был солнечный, видимость отличная, а значит, придется двигать по лесу вокруг всей поляны, километра два. Не расстояние, конечно, но завтрак должен был начаться минут через пятнадцать. На каждого бойца – банка тушенки, плитка шоколада и четвертинка настоящего, хотя и слегка зачерствевшего за два дня, хлеба. Жрать-то как хочется…

       Это и есть вторая основная потребность. Помнится, до распределения по частям еще на призыве, Вадим вслед за ребятами выкидывал домашние продукты прямо из автобуса, который вез их в экипаж. Гражданская жизнь, как казалось тогда, с мамиными пирожками и котлетами – ерунда. Начинается настоящий армейский режим, где прием пищи – просто один из пунктов в распорядке, не более. А есть захотелось сразу же на следующий вечер, когда на камбузе дежурный грохнул на стол семилитровый лагун с соленой и воняющей рыбой, водой, в которой плавали два разваренных зеленых помидора. Меню для десяти одичавших от незнакомой обстановки новобранцев дополняли буханка хлеба и тарелка с жареной мойвой. Помнил Ковалев и убогий интерьер того камбуза, и толстого капитана третьего ранга, сидевшего за дальним столом: тот пальцами доставал из стоявшей перед ним необъятной тарелки большие куски жареного мяса, которые глотал незамедлительно, почти не жуя. Очень хотелось Вадиму подойти к разжиревшему морскому офицеру, забрать мясо, а затем заставить его сожрать все семь литров вонючей рыбной баланды. Однако шокирующая атмосфера настолько сильно давила на новоиспеченных матросов, что даже размышления на подобные темы казались крамольными и достойными серьезного наказания. Где вы, мамины пирожки?

– Есть, товарищ старший лейтенант.

– Осторожней там, без самодеятельности и излишнего любопытства. Давай.

– Разрешите вопрос.

– Ну?

– Разрешите вместе с матросом Кориным, если вдруг нести чего?

– Один. Всё, пошел.

– Есть.

       А теперь – что значит «зашкериться». Глагол от сладкого существительного шкера. Или шкерка, шкерочка. Это то место или ситуация, где можно на время отдохнуть от службы. Например, в наряде по камбузу, если поставят выносить отходы: донес до бачков, и можно зашкериться минут на пять. Перекурить, если есть что и никто не видит. А бывает и минут двадцать, если отправят куда-нибудь в другое место.

       Через полчаса Вадим разглядывал из леса ничем не примечательную постройку – почерневшую от времени, невысокую, хотя и довольно большую, избу. Понятно было, что в ней никто не жил уже лет десять-пятнадцать, а может – и все двадцать пять. Серая черепичная крыша давно прогнулась и держала на себе оставшуюся после дождя воду. Кое-где из щелей проглядывали трава и мох. Прямо как в русских сказках. Обойдя дом по лесу, Вадим стал пробираться через кусты к забору. Конечно же, здесь пусто.

       Зайти внутрь можно было лишь со двора – там зиял дверной проем. Сама дверь (свалившаяся с петель, как можно было предположить, лет пять тому назад) лежала рядом, и высокая трава над ней лишний раз убедила Вадима в давнишней заброшенности жилища. В любом случае, чьих-либо следов присутствия не было нигде. Осторожно ступая на прогнивший и местами провалившийся пол, курсант двигался к центру огромной комнаты. Зачем он это делал, Вадим не знал. Любопытно было заглянуть в открытый настежь подпол.

       Вниз вела высокая лестница, на вид добротная и почти нетронутая временем. «А вдруг найду старинный пузырь с водкой или самогоном, – матрос живо представил себе покрытую плесенью бутыль. – Думаю, даже командир такой находке обрадуется». Спустившись на дно подвала, Вадим постоял минуту-две: глаза привыкли к темноте, а интерьер стал сносно различим, тем более что немного солнечного света сюда все же проникало. Полки, предназначенные, судя по всему, для домашних заготовок, были абсолютно пусты. Выругавшись, он двинулся к лестнице, но внезапно остановился.

       Сундук. Так матросы обычно называют мичмана, ответственного за материальное обеспечение подразделения. В роте Ковалева этим делом занимался мичман со странной фамилией Недуго. Мичман был настоящей грозой для всего личного состава роты, включая старослужащих. Его уважали, при нем не курили и не ругались матом, к нему относились с опаской даже офицеры. Этот самый Недуго, при весе в сто сорок килограммов, мог подтянуться на перекладине на одной руке. Все курсанты были свидетелями силового трюка мичмана. Но Этот сундук видел только Вадим.

       Когда-то очень давно, в детстве, Вадику Ковалеву крепко досталось от отца за воровство. Он стащил у соседей по лестничной площадке сумку с журналами. Журналы были красочные, с большими глянцевыми картинками. В-основном, спортивной тематики, попадались и женщины в купальниках. До самого вечера мальчишки вырезали все самое яркое и прикалывали его канцелярскими кнопками на стены сарая. Сарай был общим для всех дворовых ребят, и нести для его убранства все самое ценное – становилось делом чести каждого. Тогда понятие общего имущества было для Вадима гораздо более важным, нежели осознание своей или чужой собственности. Даже отцовские угрозы ничего не изменили, а только сильнее закрепили ребяческое убеждение. На какое-то время. Сейчас вид полуразрушенного подвала напомнил Вадиму тот самый сарай из детства.

       Замок отвалился вместе с петлями и рухнул на пол. Поднявшаяся с него пыль взлетела до уровня груди и тут же, в считанные секунды, рыхло опустилась. Матрос Ковалев приоткрыл тяжелую крышку и обнаружил под ней какое-то трухлявое тряпичное барахло. Вывалив его на пол, Вадим осторожно заглянул в сундук и замер…

       II

       Воистину, самым главным праздником в России был, есть и будет Новый Год. Ничего не изменится в этом выборе, даже если праздник сей отменят депутаты. Шампанское, мандарины, заливное, море салатов. Но главное – это всеобщее братание под центральной городской или сельской елкой и традиционный мордобой. Этому празднику благодарны даже бомжи, уличные права которых в новогоднюю ночь те же, что и у проживающего в домах люда. Всё знаменательно в эту ночь: и пьяные знакомства прямо на улице, и долгое бодрствование оставшихся без присмотра детей, и признания опьяненных призрачными перспективами любовников, и подслушанные за столом истории про начальство. А чего стоит та торжественность, с которой почти в каждой квартире россияне с бокалом в руке, иногда даже стоя, слушают дежурную речь руководителя страны! И ведь никто и не ждет от выступления «царя-батюшки» чего-то воистину сверхъестественного, просто внутренний гражданский голос, не терпящий возражений, громогласно басит: «Положено». Люди, пропустившие такое обращение без уважительной причины, в большинстве своем считали себя чуть ли не грешниками. И много еще есть нюансов у Нового Года – всех не перечесть.

       Было так и в ночь на первое января 1991 года. В то время Вадим еще учился и имел отсрочку от службы, а в двадцать лет все на свете кажется бесконечным и интересным. Даже поиск спиртного для себя и друзей скорее интриговал, нежели раздражал.

       Друг по прозвищу Верзила приехал на каникулы из Питера, у него наверняка что-нибудь было. Время от времени тот приторговывал различными «диковинками»: ментоловыми сигаретами, баночным пивом, видеокассетами, импортной аудиотехникой. Ребята отправились на поиски Верзилы. С гордостью дыша в подъезде друг на друга слабоалкогольным духом, взрослеющие парни настоятельно предложили ему за три бутылки водки сто десять с трудом собранных рублей и, обретя выпивку, поспешили в свой старый и холодный сарай.

– Серый, у тебя курева много?

– Я же уже говорил, Стас, что на всех хватит,… Серега! Держи пять. Классно всё-таки, мужики, что мы всегда вместе – да? – Модно одетый парень по имени Герман пожал руку Сергею и протянул Стасу открытую пачку дорогой «Глории».

– Ясный перец!

– Да мы – кому хочешь, глотку друг за друга перегрызем, в натуре!

       Серебристый снег большими ватными каскадами опускался на и без того пушистые сугробы, но душа Вадима была переполнена содержанием гораздо больше, нежели эти белые барханы. Замыкая группу двигавшихся по узкой тропе ребят, он гордился своей причастностью к общему делу и безумно радовался тому, что любой парень из их компании всегда готов сделать ради друга всё. Сделать по первому зову и совершенно бескорыстно.

       Ковалев не являлся в коллективе ни шестеркой, ни бугром. Он был рядовым членом своей группы, её неотделимой – и потому важной, частью. При желании Вадим всегда мог уйти, и никто из ребят не осмелился бы что-либо крикнуть вдогон. Иногда его даже побаивались за прямоту в среде своих и дерзость по отношению к чужим, и потому уважали. Побаивались от незнания – в том числе и за то, что, являясь по сути своей командиром, Ковалев никогда не претендовал на эту роль. С самого детства он не любил командовать, считая это чем-то противоестественным, основанным на глупости и насилии. Правда, в детстве он и формулировал свои мысли по-детски, а потому практически всегда был обречен на непонимание со стороны окружающих. Конечно же, не все его за это любили. Так бывает. Особенно в мужских группах, где вопросы, связанные с лидерством – слишком важны, чтобы ими открыто пренебрегать. Как правило, в небольшой компании формальный «бугор» будет искать любой повод, чтобы избавиться от неформального или хотя бы уйти из-под его тени.

       Вадик проснулся в пять часов утра от холода и жуткой головной боли, пронзающей до самой поясницы. Его отмороженную щеку покрывала огромная ссадина, правый глаз заплыл почти полностью, а во рту противно ощущалась кровь. Он приподнялся на локте и выплюнул кровавый сгусток на лист фанеры: туда же упали и два передних зуба. Свет фонаря пронизывал сарай сквозь щели, но тепла, естественно, не давал – холод буквально приморозил беднягу к полу. Друзей рядом не было. Отсутствовали и новенькие японские часы с музыкой, которые подарили на день рождения отец с матерью. Часы оказались у Верзилы, но сам Вадим узнал об этом только через несколько лет. Славка, как в действительности звали начинающего коммерсанта, рассказал об этом сам, за пару месяцев до своей смерти. Он за что-то сидел в питерских Крестах в середине девяностых, потом его ударили ножом в грудь прямо на площадке собственного подъезда – видимо, разборки какие-то.

       Вадим никого не искал и не расспрашивал, однако прощать такое, в дворовой среде было не принято. Он никого и не прощал, просто ушел от друзей навсегда, а в течение полугода наказал каждого из них поодиночке. Так или иначе: они перестали для него существовать. Что самое любопытное, Вадим не пожалел об этом никогда. Одному, вопреки устоявшемуся в обществе убеждению, жить легче. Главное – вовремя это понять. И принять. Отец часто повторял ему, что нужно быть со всеми в хороших отношениях, но ни с кем – в близких. К сожалению, осознание родительской мудрости происходит, как правило, исключительно на практике.

       Конечно же, по инициативе сердобольных родителей после новогодней ночи были устроены официальные разбирательства, и милиция со своими безразличными к чужим проблемам сотрудниками приняла в этом процессе традиционно формальное участие. Хотя одному из «друзей», промышлявшему в ту пору фарцовкой, в милиции всё же уделили особое внимание: после третьего допроса новоиспеченный подозреваемый обратился в приемный покой городской больницы с жалобой на боль в печени и суставах рук. А спустя неделю он был доставлен туда же с открытой травмой головы и колотым ранением в брюшную полость. Нападавших незнакомцев, конечно же, не нашли. Как выяснилось через пару лет, парень (единственный, кто согласился рассказать на допросе практически всё) отказывался заплатить следователю, в обмен на прекращение производства по делу, три тысячи рублей. Деньги он все равно отдал, но месяцем позже, и производство было прекращено. Как там, у классика: «правду говорить легко и приятно»? Ничего подобного, лучше ее вообще никому и никогда не говорить. Поверьте на слово.

       III

       Вид большого количества денег всегда впечатляет. В первую минуту неважно даже, что деньги эти старые и вышедшие из оборота. В сундуке лежали толстые пачки советских купюр образца 1947 года, и их было много. Каждая аккуратно обернута в полиэтиленовый пакет и перевязана тесьмой. Ковалев протянул руку к пакетам и поднял один, под ним обнаружилась еще пачка, а затем лист фанеры. Значит, деньги лежали в два слоя. Собрав все пачки, а их оказалось ровно двадцать четыре, Вадим со странной осторожностью сложил их возле сундука и еще раз пересчитал, затем приподнял фанеру. Не удержавшись от матерного восклицания, он на пару секунд задержал дыхание, облизал пересохшие губы и отступил к лестнице.

       На дне сундука лежало золото. Слиток к слитку. Много, очень много золота. Сердце замерло. Командир, учебка, календарик с зачеркнутыми днями службы – все провалилось куда-то. Исчезли: мичман Недуго, годки, толстый конспект по курсу выживания в экстремальных условиях… Ему представилось, как несется он вдоль черноморского побережья на здоровенном блестящем автомобиле красного цвета и слушает тяжелую роковую композицию, вырывающуюся из мощных динамиков. Картинка вырисовывалась до того соблазнительная, что детали её нанизывались в сознании чьей-то волшебной рукой, словно яркие бусины на бесконечную шелковую нить:

       «Стройная красавица, расположившаяся на заднем сиденье, положила свои смуглые руки ему на плечи, и что-то болтает, а рядом, с сигарой в зубах, сидит Сашка Корин. Они лихо прокатывают по территории огромного порта и, остановившись прямо у трапа большой белой яхты, не торопясь, гуляют взад-вперед по пирсу. На Ковалеве свободная белая рубашка с короткими рукавами и длинные черные шорты, ступню приятно обнимают мягкие ремешки сандалий. Массивная золотая цепь («в палец толщиной» – как любит повторять Дамир, знакомый башкир с камбуза) – признак богатства и причастности к чему-то особенному – тяжело ощущается на шее. Сашка, экипированный примерно так же, о чем-то болтает с девушкой, после чего обращается к нему:

– Вадя! Она с нами не поедет.

– А что такое?

– Да к чему она нам? На борту целая группа танцовщиц – это мой тебе сюрприз.

– Ну, тогда пусть едет домой, конечно. Давай, подарим ей эту машину.

– Конечно, пусть катается, вот только бумажник из багажника заберу, да бензин…

– А бензин-то тебе зачем?

– Да уж, наверное, не для того, чтобы облиться и поджечь себя…. Просто так, не знаю – для чего. Это же сон…

– Сон? Какой сон? А, ну да – сон…. Тогда бери, что хочешь. Слушай, Саня! Почему всё-таки сон?

– А потому, что золота никакого нет. У тебя галлюцинации, понимаешь? Я тебе всё потом объясню…

       Корин достает из автомобиля маленькую канистру, потом вытягивает за широкие лямки большую спортивную сумку, доверху набитую американскими долларами и небрежно вешает её на плечо. Вся жизнь, как представляется Ковалеву – впереди. Родителей Вадим обеспечил на долгие годы и, несмотря на мнение отца, решил целиком посвятить себя праздному времяпровождению в компании Сашки. Огромная сумма наличных денег, дорогие покупки, красивые и доступные женщины, внимание завистливых и всегда готовых угодить приятелей. Сейчас всё ослепительно хорошо. Ну, а дальше – видно будет.

       И все же неясно: почему Саня сказал, что золота нет? Тогда откуда все это?

– Саня! Объясни-ка лучше прямо сейчас. Ты что – бредишь так, да?

– Я-то как раз и не брежу – в отличие от тебя. Очнись, братан…»

       Открыв глаза и приглядевшись, Ковалев начал сознавать, что вокруг нет ничего, кроме сундука и холодного запаха сырости. Потом вообще стало темно, а внезапная боль пронзила спину и заставила военнослужащего заорать так, что крик этот был слышен даже во дворе. Это прогнившая половица отошла трухлявым концом с лаги и практически под прямым углом вонзила большой ржавый гвоздь чуть ниже лопатки курсанта. Ноги подкосились, он ничком упал на земляную поверхность подвала и «вернулся на пристань», где Сашка уже поднялся на борт яхты и, омерзительно смеясь, сбрасывает трап прямо к ногам своего компаньона. Слышен, ставший неприятным, голос Корина:

« – Ну, что: готов остаться один? Ты думал, что всегда будешь первым – вот и будь – первым и последним… другом в моей жизни. Ха-ха! На самом деле у тебя нет ничего – ты просто спишь,… а я тебя здесь и оставлю, пожалуй – в этом самом месте.

– Саня! Я же для тебя всё… я ведь по-честному, поровну… ты же друг.

– Друзей не бывает – ты это и сам знаешь. Я и девочку нашу забрал, пока ты в подвале валялся, и бак в машине пустой…. Ну, и дурак же ты. Прощай.

 Вадим поднимает деревянную лестничную конструкцию и пытается приставить её на место, но промахивается и летит в холодную черную воду…»

       Прошло минут десять-пятнадцать. Ковалев открыл глаза и осмотрелся. Облако закрыло солнце, и освещение в подвале почти исчезло. Помещение наполнилось чем-то необъяснимо жутким. Он вспомнил про золотые слитки, попытался привстать. Очень болела спина, но нарастающее беспокойство довольно быстро отодвинуло ноющую рану на задний план. Страх перед чем-то, накатившийся внезапно, стал распирать все пространство подвала. Дикий ужас был сильнее боли, он как будто толкал в затылок и пронизывал тело миллиардами огненных игл. Матрос напряг все мышцы, но не смог даже пошевелиться, пока не услышал позади себя звук, напоминающий дыхание астматика. Машинально нащупав автомат, Вадим практически в одно касание взлетел по лестнице, пробежал по прогибающемуся полу и выскочил во двор. Не останавливаясь ни на секунду, он понесся прямо по полю но, преодолев метров двадцать – запнулся о кочку и упал. Быстро поднявшись, сделал еще несколько шагов и услышал пронзительный голос со стороны дома…

       Не изменив направления движения, Вадим согнулся, вытянул перед собой руки с автоматом, перевернулся вперед через голову и, коснувшись спиной земли, сделал несколько оборотов вокруг своей оси в сторону. Исполнение комплекса заученных движений подарило некоторое подобие уверенности. Оказавшись, таким образом, на животе, он уткнулся взглядом в дом и побледнел. Постепенно до сознания дошел тембр услышанного ранее голоса, дополнив тем самым визуальное ощущение: во дворе дома стоял ребенок, скорее всего – девочка. Рана в спине зажгла, Вадим снова потерял сознание.

       IV

       Она провожала его на службу в числе прочих приглашенных. Вадим смотрел на нее даже тогда, когда напутственные слова произносил отец. Вся, так называемая, отвальная в честь его призыва прошла с ним и… без него. Вспоминая последний день своей гражданской жизни, Вадим видел только ее – Ольгу.

       Черные, как смоль, волосы, стекали на ее плечи длинными завитками. Большие карие глаза всегда смотрели куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Тихая, спокойная, с узкой талией и высокой грудью, Ольга не просто нравилась ему – она почти пугала его своим совершенством. Как-то раз он провел с ней целую ночь, ни разу даже не дотронувшись до девушки. Он вообще никогда не говорил ей о своих чувствах, опасался сделать что-то не так. А поцеловал только один раз, за два часа до отъезда в военкомат. В румяную от получасовой прогулки, щеку. Поцеловав, отпрянул и тихо спросил:

– А ты будешь меня ждать?

– Я?

– Ну да, Оля. Я вернусь, и все у нас будет лучше всех. Обещаю, что все ради этого сделаю. Будешь ждать? Только честно.

       Ковалев ловил каждое Ольгино движение, слышал каждый удар сердца. Несмотря на густой снегопад и пронизывающий холод, он чувствовал её – от кончиков красивых черных сапожек до кисточки норковой шапки того же цвета. Хотя «чувствовал» – не то слово: сейчас он почти был ею. Большая снежинка задела её длинные ресницы – и он моргнул вместе с Ольгой, порыв ветра поднял низ её пальто – и Вадим поежился от неожиданного прохладного дуновения. Единственным, чего он не понимал и что не чувствовал – была душа девушки, а потому прозвучавший ответ стал откровением в ощущениях призывника:

– Не знаю. Наверное, буду. Ладно, Вадька, пока.

– Да ты что, Оленька? Почему «наверное», если я тебя… Я люблю тебя, Оля.

– Пока, Вадик. Зачем же ты говоришь такое? Вот сказал – так сказал… мы же не до такой степени с тобой…. Там видно будет.

– Что… видно будет? Я сейчас, Оля, не шучу. Между прочим – не в санаторий уезжаю. Ты знаешь, всякое может случиться. Я просто хочу, чтобы ты знала о моем к тебе отношении… Ты за меня пойдешь?

– Перестань, Вадик. Глупости какие…

       И все. Примерно через год Ольга вышла замуж за его одноклассника. Она так никогда и не узнала любви человека, лежащего теперь без сознания на поляне далекого украинского леса. Как-то раз, стоя в наряде, он прочел в дембельском альбоме одного из старослужащих стихотворение, возбудившее в душе чувство непреодолимой тоски по Ольге. Возбудившее – и тут же охладившее к ней навсегда:

«Ладно, солдат – ничего, что война,

Главное – жив. Сочтешься.

Плюнь на неё – ну, не знала жена,

Что не убьют, вернешься.

Слезы для старых, а ты молодой:

Всё еще будет, будет.

Ты в лазарете, а значит – живой.

Кто же за жизнь осудит?

И не смотри, что глаза отвожу,

Сам поначалу злился:

Что твоей маме потом расскажу –

Сын недозастрелился?…

Врач что-то врет, о здоровье твердит –

Ты этот бред не слушай:

Ранен без боя – почти что убит,

Если стрелялся в душу…»

       Представив себя лежащим на больничной койке после самострела, Вадим дал себе слово не написать Ольге больше не единого письма. «Да и хрен с ней» – много раз повторял потом про себя Ковалев…

– Что случилось, Ковалев? Кто стрелял?

       Темно-зеленая косынка была завязана на худой шее командира. Над косынкой тряслась озабоченная голова Бедного, то и дело сплевывавшая в сторону. Недели две назад он бросил курить и вместо этого стал плеваться, как сумасшедший. Острые на язык матросы тут же пошло окрестили его «Концом». Прозвище настолько всем понравилось, что очень быстро было принято на вооружение даже служившими с Бедным офицерами.

– Кто ранил, боец? Ты меня слышишь?

– Да…так точно, слышу. Никто.

– Откуда дырка в спине, твою мать?

– Это гвоздем…Я упал в доме.

– Был там кто-нибудь?

– Никак нет, пусто там. Я побежал по полю, потом снова упал…. Наверное.

– Мудак!

– Виноват, товарищ старший лейтенант.

       Спину приятно обнимала тугая повязка. Шурик, он же Саша Корин, сочувствующе подвинул к Вадиму разогретую банку тушенки и пачку галет. Ни хлеба, ни шоколада ему почему-то не предложили. Конец разрешил группе отдых на полтора часа:

– Всем отдыхать. Ковалев – бдить. Толмачев и Воробей! Раскидать Ковалевский рюкзак на двоих, потом отдых. Действуйте. Корин!

– Я!

– Ты видел в доме окровавленный гвоздь?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант,… то есть да.… Где?

– В доме, Корин. Ты глухой?

– Никак нет – зрячий.

– Глухой, Корин – это значит с бананами в ушах, а не в глазах. Ты в доме видел гвоздь, на который мог наткнуться Ковалев?

– Никак нет. Я думаю, что он во дворе упал. Во дворе и забор поваленный, и вообще – много чего есть…

– Свободен, Корин… Ковалев! Не расслабляйся там.

– Есть, товарищ старший лейтенант.

       Спать хотелось сильно, но покой группы должен был кто-то охранять. Вадиму как раз представилось время для осмысления всего происшедшего, хотя собрать воспоминания во что-то целое и логически оправданное, он так и не смог: «Интересно. Если меня забрали на поляне – значит, и дом проверили (с какой тщательностью проверяют объекты бойцы диверсионной группы спецназа, он, конечно же, знал). Но ведь никто ничего не сказал, бред какой-то. Так был сундук, или нет? Ну, конечно, был. Кто же из пацанов шманал этот дурацкий подвал? Не может того быть, чтобы все спокойно дрыхли, когда там целый ящик золота стоит…. Короче: ни хрена не понимаю!»

       Выполнив все, поставленные от имени командования Киевского военного округа, задачи, к тому же практически на «отлично», группа подтянулась к назначенному месту точно в срок. Пятидневный выход, он же часть учений, закончился. Погрузившись в дежурки, все группы роты поехали в расположение части, то есть в учебку. В машине Вадим снова со страхом и отвращением вспомнил то, что видел у дома и в подвале. Думать об этом не хотелось, но отогнать воспоминания было проблематично. Самым же удивительным был факт абсолютного равнодушия товарищей ко всему происшедшему: никто из них почему-то не говорил – ни о сундуке, ни вообще о подвале.

       V

       По возвращении с выхода, курсантов ждала привычная процедура: чистка и сдача оружия, приведение в порядок аппаратуры и снаряжения, помывка, ужин, вечерняя поверка и…сон. В такие дни командование разрешало отбой на один час раньше. Даже годки, коих в роте было ровно десять на сто двадцать курсантов, в таких случаях особенно не издевались, и по сложившейся в роте традиции разрешали отдыхать.

       Годок – это исключительно флотский термин, обозначающий военнослужащего срочной службы, которому по приказу осталось до демобилизации менее полугода. На флоте вообще слишком много жаргона. Больше, чем в армии. Интересно, что привыкаешь к морскому языку очень быстро и уже через месяц-два после призыва знаешь почти все. Достаточно примитивный, и в то же время удивительно емкий язык: матерные выражения в нем практически отсутствуют, а основу составляют вполне благозвучные, иногда даже какие-то ласковые, слова. Кубрик, мостик, баночка, склянка, чумичка.… Свой первый урок военной лингвистики Вадим получил именно от годка, спустя неделю после приезда в киевскую учебку. Во время генеральной уборки курсант мыл пол в спальном помещении роты (на аврале стягивал палубу в кубрике), когда вошел годок и попросил «баночку». Именно некорректное исполнение этой просьбы, явилось для Вадима причиной того, что после службы он еще несколько лет называл баночками любые стулья и табуреты. Естественно, что на жаргоне говорят не только те, кто проходит срочную службу – но и офицеры, мичманы, сверхсрочники. Со временем этот контингент начинает забывать нормальную человеческую речь и, напрочь убив в себе потомка Достоевского, Чехова, Пушкина и Бажова, изъясняется исключительно «по-моремански». От жаргона вообще трудно отвыкать.

       Первый раз за все время Вадим не заснул. Закрыв глаза, он погрузился в свое бредовое и пугающее воспоминание:

       «На вид девочке было лет шесть-семь. Темные волосы и странная поза – обеими руками она будто закрывалась от Вадима. Но ребенка просто не могло там быть, ведь по карте группа находилась километрах в десяти от Житомира, в глубоком лесу. Со слов товарищей, я был обнаружен минут через двадцать после своего идиотского выстрела из автомата в землю. Пока Костя и Воробей несли меня к базе, Бедный с тремя бойцами шманали место и поляну с лесом вокруг дома еще минут двадцать, но ничьих следов, кроме моих, не заметили. Да и откуда, черт возьми, там взяться ребенку? Но он там был, был. Единственное, что почему-то ускользает из памяти – это произнесенная им фраза… Что-то вроде угрозы, или просьбы. Нет: ни то, ни другое. Он меня звал, и звал по имени. Что? Да какое еще имя?!

       Слишком много нестыковок. Возможно, от болевого шока у меня возникли галлюцинации (а ведь именно так и сказал мне Саня, на причале)… что – какой еще причал? Всё, с меня хватит! Хотя, если подумать хорошенько – всё может быть совсем по-другому: в жизни происходит много необъяснимого. Возможно, боль заставила меня испытать что-то сверхъестественное, но тогда…. Нет, я увидел сундук до того, как получил доской по спине, значит… твою мать, почему они не видели денег и золота?»

       Сон одолел курсанта Ковалева через пять минут – редкий случай, обычно хватало нескольких секунд. Но ведь и повод был значительный: Вадим вспоминал подробности своей встречи с кем-то или чем-то, несуществующим в общепринятом смысле. А такое, действительно, случается редко.