Текст книги "Искушение"

       X

       Никто и никогда не сможет понять, что чувствовал матрос Ковалев, уезжая из Киева. Ощущения свалились в его душу, как подарки на Новый год. Этих подарков было настолько много, что даже открыть и рассмотреть каждый, было невозможно. В числе прочего, Вадим увозил с собой загадочный дом с «застрявшим во времени» шестилетним инвалидом Мишей, случайное убийство какого-то гражданского мужика на учениях, непревзойденную любовницу Свету, кражу, гастрит, три военных специальности и ставший характерным цинизм. Нет, Вадим не жалел ни о чем. Просто опыт военной жизни уносил его от понимания настоящей свободы все дальше и дальше.

       Банальными оказывались тексты писем, приходивших от друзей, примитивными и ненужными стали воспоминания о далекой северной подруге Ольге. Хотелось убежать от всего и на несколько лет посвятить себя ненавистной сверхсрочной службе. А потом вернуться домой, наврать всем про свою якобы беззаботную и интересную жизнь, да уехать снова.

       Но в самом далеком уголке своей исстрадавшейся души, Вадим безуспешно пытался похоронить одну тайную и больную идею. Осуществление ее не представлялось такой уж огромной задачей, но именно отсутствие каких-либо проблем настораживало, и было самым большим препятствием. Вадим искал аргументы для отказа от исполнения задуманного, но в области здравого смысла таких аргументов не существовало. Поэтому мечтать можно было вполне осознанно, в этих мечтах можно было даже составлять планы – и достаточно реальные: демобилизовавшись – занять денег на поездку в Киев, проверить кое-что на месте и, в случае соответствия этого «кое-чего» действительности, решить оставшееся технически. Ну, конечно же, речь шла о возвращении в подвал того самого дома, но думал Ковалев об этом как бы втайне от самого себя, потому что даже сама мысль о возвращении, вводила его в ужас. Хотя Вадим не был трусом.

       Вагон катился по рельсам киевских пригородов, а пятеро бойцов и сопровождающий их старшина второй статьи Рыжий, готовились к грандиозной попойке. Приобретенный на вокзале спирт «Рояль» стоял под нижней полкой. Три литровые бутыли зеленого стекла, с коротким горлышком и широкой этикеткой – были куплены в ларьке с мороженым. Как и повсюду в тот период, пищевым спиртом не торговали разве что в киосках «Союзпечати», зато продукт этот был, как правило, подходящего качества и ценился не только среди алкоголиков, но и в кругу любителей домашних заготовок, а также небогатого постперестроечного люда. На какое-то время даже само название «Рояль» стало нарицательным.

       Серега Торшин достал и расставил на столик продукты, привезенные ему матерью из Липецка: вареный картофель в масле с укропом, плотно утрамбованный в трехлитровую банку, запеченный в фольге гусь с яблоками и черносливом, банка малосольных огурчиков, домашний паштет, ветчину, свежие овощи, зелень. Яства источали такой дух, что состояние военнослужащих граничило если не с помешательством, то уж с шоком точно. А Торшин все доставал и доставал, пока не завалил столик продуктами практически в два этажа. Еды было так много, что часть пришлось оставить в сумке. Серегина мама, судя по всему, догадывалась о намечавшемся возлиянии, а потому предусмотрела в наборе, кроме прочего, две большие банки компота. Пришлись они, учитывая крепость основного напитка, весьма кстати.

       Естественно, утром было скверно. Всем, включая опытного в таких делах, Рыжего. Возможно, спирта оказалось слишком много, а может, ребят просто развезло от усталости. Главное, что никто из них не испытывал по пробуждению особого прилива бодрости. На одежде и полках липла и воняла почти засохшая рвота, а усеянный компотными ягодами столик напоминал общественную уборную. В вагоне было душно, хотелось пить и дышать свежим воздухом, однако ни одно окно не открывалось. Противно хлопала у ног Вадима скрипучая дверь, а направлявшиеся в туалет пассажиры с отвращением поглядывали на военнослужащих. Одна толстая дама, проходя мимо, даже демонстративно зажала свой жирный нос. Да что там объяснять – ничто в купе не говорило о военном порядке и жесткой флотской дисциплине.

       Матросов поднял проводник вагона – мужик положительный, как показалось курсантам, во всех отношениях. Не затевая напрасной в таких случаях перебранки, он просто принес в купе ведро с тряпкой и веник с совком. Разбудив старшину второй статьи Рыжего, проводник указал ему рукой на инвентарь и ушел. Как выяснилось позднее, именно проводник сообщил начальнику поезда о пьянке, а тот в свою очередь, вызвал патруль на ближайшей большой станции.

       Начальник патруля, прибывшего в вагон, был в звании майора и имел вид мужчины спокойного и внимательного. Двое сопровождающих его курсантов, напротив, казались какими-то суетливыми и несколько ограниченными. Майор спокойно выслушал Рыжего и, ни слова не сказав, положил в карман своего кителя принятые от него военные билеты – все шесть штук. Сделав присутствующим в купе морякам жест, означающий необходимость быстро собираться и следовать за ним, начальник приказал своим помощникам проконтролировать выполнение команды. Сам же заносчивым офицерским шагом направился на выход из вагона.

       Как раз в это время из тамбура вернулся Вадим, который отсутствовал в купе ровно четыре минуты. Моментально сообразив, в чем дело, он нырнул под полку и вытащил оттуда свой рундук. Немного помучавшись с тугим узлом, матрос задумался на мгновение, но продолжил. Запустив руку почти на дно мешка, Ковалев извлек оттуда конверт и, обращаясь к патрулю, произнес:

– Ребята! Где начальник? Это – очень срочно.

– В том тамбуре, наверное, – помощники, видя серьезное лицо Вадима, не стали важничать, а отреагировали сразу, поинтересовавшись впрочем. – Что там у тебя?

– Это секретно и только для офицера.

– Деньги, что ли? – доселе удрученно молчавший, Рыжий с еле заметной улыбкой поинтересовался у подчиненного ему матроса содержимым конверта, но особо на ответе не настаивал, а позволил ему действовать самостоятельно. Ничего другого старшина все равно предложить не мог, а ситуация, как ему казалось – была практически безвыходной. – Действуй, боец, как считаешь нужным. Выручишь – век не забуду, при ребятах обещаю.

       Ковалев стремглав бросился в тамбур и, увидев майора, представился ему и протянул конверт. Прочтя извлеченный оттуда лист, начальник громко, через весь вагон, позвал своих помощников. Через минуту патруль и матрос Ковалев стояли на перроне: Вадим принял от майора военные билеты, а тот всё стоял и вчитывался в текст. Поезд зашипел и тронулся с места, когда офицер поднял взгляд на матроса и громко сказал, скованно протягивая листок:

– Товарищ матрос! А вы знаете, что ваш документ – без даты?

       Весьма наглые, с точки зрения традиционной субординации, действия Ковалева явились полной неожиданностью – как для начальника, так и для его помощников. Никогда ранее офицер не попадал в такие ситуации. Он просто замер в недоумении, а за это время поезд исчез из поля зрения, увозя с собой дерзкого матроса с собутыльниками. Дело в том, что в ответ на вполне резонное замечание майора, Вадим бодро и радостно произнес примерно следующее:

– Так точно, товарищ майор! Других – не держим, у нас вообще все документы такие, – после чего схватил бумагу, лихо запрыгнул на площадку вагона, чуть не сбив проводника, с интересом наблюдавшего за происходящим – и был таков.

       Проходя мимо грязного треснувшего окна, Вадим с удивлением посмотрел в сторону оставшихся на перроне военных. Он остановился, еще раз прокрутил в сознании все свои действия, но так ничего и не понял: «Странно все это. И чего они стоят – как вкопанные?» Патрульные и сами ничего не понимали, но, проводив глазами состав, решили никаких мер по задержанию моряков не предпринимать и никого об инциденте не уведомлять.

       В действительности же, все объяснялось достаточно просто: скрипнувшее аккурат возле Ковалева вагонное колесо, слегка исказило сказанную офицером фразу, а точнее – её окончание. В результате Вадим услышал из уст военачальника не предлог с существительным, а совершенно неприличное прилагательное. Вернувшись в купе, он был встречен там громко и с почетом, а Рыжий пообещал достойно преподнести происшедшее событие новым годкам, сразу же по прибытии ребят на место. И только Ковалев знал, что лучшую награду уже получил: ею стала возможность сохранить в тайне и неприкосновенности содержимое его вещмешка.

       На третий день пятеро курсантов и старшина прибыли в расположение войсковой части. Желтое п-образное здание в два этажа, окруженное забором с колючей проволокой, не возбудило в Вадиме никаких эмоций. Таких зданий по всей стране – тысячи: широкое крыльцо с высокими перилами, при входе – застекленная будка с дежурным, до блеска начищенный пол (в том случае, если он паркетный), уставший от долгого стояния дневальный рядом с тумбочкой и запах портянок вперемешку с кирзой. Субъективно все это, конечно. Может, кому-то такая обстановка кажется даже романтичной.

       Солнечный июльский день был хорош сам по себе, а все, что касалось службы – уже не имело для Вадима никакого значения.

       XI

       Год под Мурманском прошел быстро. Ковалев несколько раз ездил к родителям на выходных, забурел, научился ловко обманывать командиров. Иногда напивался в увольнениях и приходил в часть совершенно пьяным: дежурные офицеры относились к нему настолько лояльно, что попросту не замечали этого. Вадим был весьма начитан и к тому же мог запросто цитировать не только классиков, но и вообще практически все, что когда-либо держал перед глазами в печатном виде. Именно этим и объяснялась вышеупомянутая снисходительность ко многим выходкам матроса: каждый из командиров в глубине души считал его умницей, коллегой по увлечениям и отличным собеседником. Организаторские способности, неподдельное уважение со стороны молодых бойцов и скорый сход – дополняли и без того достаточный набор аргументов, а потому служба, можно сказать, перестала тяготить Ковалева. Он даже почти забыл о своем приключении в житомирском лесу. Стал более свободен в выборе занятий, регулярно посещал спортзал с тренажерами, лучше и чаще питался. Дембель, как говорится, был не за горами.

       В июле 93 года в часть пришло письмо из Киева. Обратный адрес был известен Вадиму, да и сам отправитель указал себя весьма точно: автором письма была Светлана Кожевникова. А вот адресатом значился не Вадим Ковалев, а Сергей Торшин.

       Сергей ходил с Ковалевым в одной группе на всех киевских учениях, ребята много раз выручали друг друга, уважали и ценили свои отношения. Как раз в тот день, когда водитель привез в часть почту, Вадим дневалил в наряде. Приятная миссия раздачи писем, омраченная «предательским» письмом, стала для матроса причиной глубочайшей депрессии. Он спрятал Светино послание в свой шкафчик и решил, во что бы то ни стало, проверить товарища. Безумно хотелось прочесть письмо, но делать это было нельзя – так не принято. Ситуация осложнялась еще и тем, что Серега находился в отпуске, а разузнать что-либо в его отсутствие, было совершенно невозможно. До конца отпуска матроса Торшина оставалась неделя.

       К вечеру третьего дня Вадим сдался. Две ночи он видел во сне сексуальную Светлану и ее загадочного сына. Мистические предположения сделали из Ковалева почти состоявшегося психопата: сослуживцы посматривали на Вадима с иронией, некоторые даже стали избегать общения с ним. В курилке старались не смотреть в его сторону, а Сашка Корин в шутку предложил ему зайти в санчасть:

– Ты, Вадя, посетил бы майора в белом халате, он тебя быстро на ноги поставит, – на лице Шурика была заметна не только ирония, но и какое-то странное злорадство. – Я так думаю, что ты можешь многое ему рассказать.

– Заткнись, Саня! Если ты имеешь в виду то, о чем я говорил тебе в Киеве про подвал в лесу – лучше молчи. Мне хреново – это факт, но не настолько, чтобы терпеть… короче, заткнись – и всё!

       Корин схватил его за предплечье и сильно сжал, затем взглянул прямо в лицо и произнес сквозь зубы, медленно отводя взгляд:

– Я тебе не про Киев говорю, а про то, что ты медленно сходишь с ума. Это видят все, а я не хочу, чтобы над моим другом стебались. – Сашка заговорил вполголоса и снова взглянул прямо на Вадима. – Вадя, всё это как-нибудь связано с тем подвалом – скажи честно, а? Козлом буду, если проговорюсь когда-нибудь или намекну даже.

– Саня… я не… извини за наезд. Просто мне, на самом деле, хреново очень. Я того… письмо. В-общем, подруга мне написала, что замуж выходит.

– Ты, Вадя, мне про это полгода назад рассказывал.

– Я… да не могу я тебе… ну, не мой это секрет, проблемы у меня могут быть потом, если разбазарю.

– Ну, и не надо. Хотя, если это связано с подвалом – лучше расскажи: а вдруг помогу тебе чем-нибудь?

– И чем же?

– Расскажешь?

– Нет.

– Вадя! Не было там подвала, не было. Прикинь сам-то: в поле стоит дом, люди всякие по лесу шляются – за грибами, за ягодами ходят. Неужели ты думаешь, что никто за много-много лет так и не посмотрел – что же там есть? Представь себе хотя бы одного человека, который заглянул в твой подвал и не заметил того, что заметил ты.

– Ты что – глухой, что ли? Я ж тебе русским языком сказал, что дело не в подвале, а в подруге. Короче, достал ты меня. Отвали, пока не поругались.

       Корин настаивал еще, но Ковалев не сдавался. Дождавшись, пока останется в каптерке один, он приоткрыл шкафчик отпускника и, затаив дыхание, извлек из-под белья стопку бумаг. Затем, опомнившись, быстро подошел к двери и щелкнул замком. В случае внезапного визита кого-либо из сослуживцев, репутации матроса был бы нанесен такой непоправимый вред, что даже думать о возможной «засветке» Вадим не мог. Проводив еле слышные из-за двери шаги, он молниеносно подбежал к столу и выдернул из стопки искомое.

       Осторожно, чтобы не повредить конверт, Вадим вскрыл письмо скальпелем. В двойном сложенном тетрадном листе находилось фото. Он довольно долго смотрел на оборотную сторону карточки, боясь встретиться глазами с изображением. Прочел надпись: «Это я и мой сын. Июль 1992 года». Собравшись силами, Ковалев перевернул фото – с глянцевой поверхности фотобумаги на него смотрели оба персонажа его завораживающих сновидений. Миша сидел на стуле, рядом стояла Света, был узнаваем и интерьер их квартиры. На какое-то время Вадиму представилось, что здесь, рядом с ним, сидит на стуле она – Светлана Кожевникова. С распущенными, как в ту самую ночь, волосами, накинув на голое тело халат. Она улыбается и плачет одновременно, держит в своих руках его ладонь, что-то бормочет про себя и неожиданно исчезает. Далее – абсолютная тишина и полное умиротворение…

       Вернуться к реальности Вадима заставил звук проворачивающегося в замке ключа. Спохватившись, он засунул лишние бумаги, как попало, в шкафчик, а письмо с фото и конвертом – в карман. Завалившись на лежащие в углу матрацы и скрутки шинелей, Ковалев попытался принять сонный вид и встретил вошедшего товарища, мутным взглядом с усталым прищуром:

– Колян, ты чего хотел?

– Да ты дрыхни, Вадя. Я за тушенкой заскочил. Ребята с первой роты бухать собираются. Ты будешь?

– Не-а, не буду, спать хочу. Аккуратнее там – сегодня ДПЧ хреновый.

– Да знаю я (Колян живо представил себе дежурного по части – коротко остриженного майора медицинской службы Цыварева), он уже спрашивал, кто сегодня в город за продуктами ездил. Вот урод лысый! Крикнешь на поверке за меня, если что?

– Договорились.

– Может, побухаешь всё же?

– Иди, давай. Шурик с вами будет?

– Да он мутный сегодня какой-то. Кстати – тебя спрашивал.

       После ухода сослуживца Ковалев тотчас поднялся и вышел из помещения. В курилке стояло человек пять-шесть. Пройдя мимо умывальников, Вадим уселся на подоконник и закурил. Он уже не хотел оставаться с посланием один на один, а потому решил прочесть его в людном месте. Достав письмо, матрос раскрыл листок и залюбовался красивым Светиным почерком. Начиналось оно так:

       «Здравствуйте, Сергей! Мне очень понравилось Ваше письмо. Я рада, что Вы любите детей и готовы принять на себя ответственность за воспитание ребенка. Шлю Вам наше фото и надеюсь на серьезные отношения…»

       Далее был автобиографический рассказ, кое-что из которого Вадиму было уже известно. Из чувства стыда перед товарищем, оказавшимся вполне порядочным человеком, Вадим не стал читать письмо до конца. С невероятным облегчением он заклеил конверт и положил его в шкафчик Сергея. Все стало совершенно ясно: Торшин познакомился со Светланой по брачному объявлению в газете. Вадим вспомнил даже, что Серега уже рассказывал об этом, просто ничего не уточнял, да никто его особо об этом и не спрашивал. Переписывались многие. Одно слово – случайность, но случайность очень даже интересная.

       Впоследствии, прочтя письмо, Серега сам поделился новостью с Вадимом:

– Вадя, послушай! Во, блин, вляпался: подруга написала, что я ей понравился. Бред какой-то – я ж ей даже фотку свою не присылал.

– А что за подруга-то? – Ковалев напрягся, но виду не подал. – Красивая?

– Да хохлушка одна, из Киева, я ж рассказывал. Дурочка какая-то, но на фотке – очень даже ничего, всё на месте, вроде. Эх, кабы её к нам в роту на ночь.

       Сергей протянул фото Светланы с Мишей Вадиму и, после небольшой паузы, продолжил:

– Приехать хочет сюда. Я ей писал, что служу офицером на корабле, и она поверила. Теперь скажу, что в плавание на полгода ухожу. А то, нахрен надо – еще и с ребенком? Говорит, что он корабли любит и еще что-то там – не помню даже. Вот дурдом, блин.

– А когда собирается-то?

– Да в середине августа. Пишет, что сыну в школу надо успеть. Ну, дурочка, честное слово. Можно подумать, что я с ней жить собрался, совместное хозяйство вести и её детеныша на уроки водить…

– Давай-давай – обзаводись семьей. Будет, с чем домой вернуться.

– Да пошел ты… Может, и ребенка усыновить? Вот прикол был бы…

– А вы с ней в Киеве виделись хоть? – Ковалев задумчиво посмотрел в окно и, не меняя положения головы, взглянул на собеседника. Потом достал из кармана две сигареты и спички. – Она в учебку не приходила? А то лицо какое-то знакомое…

       Торшин взял протянутую сигарету, прикурил. Затянувшись, посмотрел прямо на спросившего и, выругавшись, сказал:

– Вадя! Мне Шурик что-то про тебя говорил, но я не поверил. Думал – прикалывается, а теперь вижу, что ты, в натуре, малость рехнулся. Что случилось – волгоградским идиотам из первой роты травы до хрена прислали? Ты с этим делом завязывай, а то…

– Тебе что, трудно просто ответить? Мне плевать на то, что тебе говорил Корин, и ты прекрасно знаешь, что я ненавижу анашу.

– Ладно, Вадя, я тебе отвечу: познакомился я с ней – по переписке, и даже фотку мою, она не видела ни разу. Да, вот еще: я для нее – офицер. Хочешь – еще раз расскажу, откуда я ё знаю? А может – мне представиться? Ладно, слушай: мое имя – Сергей, фамилия – Торшин. Познакомился я с бабой по переписке, фотку мою она ни разу не видела – как, собственно, и меня. Тут я на днях письмо от нее получил…

       Вадим никак не отреагировал на издевательство Торшина. Он просто развернулся и вышел из курилки в коридор. Ночное заполярное солнце, заглянувшее в казарму сквозь низкий просвет не полностью закрашенного эмалью стекла, просунуло в помещение свой ослепительный жирный луч. В луче этом, протянувшемся под углом вглубь центральной палубы метров на шесть, парили и перемешивались друг с другом, частички еле заметной глазу, пыли. Словно крупицы золота, поблескивали они в потоке яркого свечения, создавая почти реальное ощущение какого-то божественного присутствия. Ковалев засмотрелся на хаотическое движение пылинок и не заметил, как к нему подошел помощник дежурного по части, старший мичман Гусев. Мичман был мужичком маленького роста, плотным, с непропорционально большой головой. Время от времени он исполнял обязанности инструктора по рукопашному бою, и обнаруживал на занятиях такие свои навыки, от которых становилось не по себе даже видавшим виды боевым офицерам. Предметом особой его гордости были самостоятельно разработанные и поставленные серии ударов по глазам и паху, а также гениальные по своей простоте и практически мгновенному исполнению, захваты и скручивания пальцев рук. В шутку и, естественно, за глаза, Гусева давно прозвали «Кровавым карликом», но он об этом не знал.

– Почему не спим, Ковалев – годкуешь, да? Был бы ты карасем – загнал бы я тебя прямо сейчас на татами и – в спарринг. Уж больно мне не нравится ваше отношение к службе, товарищи старослужащие – ох, как не нравится. Гонять вас всех надо, наравне с молодыми.

– Дембель близко – не до сна мне. Гражданка меня ждет, товарищ старший мичман. Гражданка – в прямом и переносном смысле.

– А у меня дембель – лет через пять, не раньше. И гражданки нет никакой. Слушай, Ковалев: что такое «прана» и «карма»? Ты у нас всё знаешь, говорят. Просвети меня, старика, а то вот ДПЧ спросил – а я не в курсе. Он какую-то книжку по китайской гимнастике читает…

– Прана, товарищ старший мичман, это энергия такая – жизненная, духовная…. Только навряд ли она имеет отношение к китайской гимнастике. Это термин из йоги. И карма – оттуда же. Карма-йога – одно из направлений учения, своеобразная философия деятельности, путь к достижению «саттвы». Рассказать, что такое «саттва»?

– Валяй – рассказывай. Только учти: безо всяких там… я всё равно половину забуду. Как ты сказал это слово-то своё?

– Ну, если по-простому, то саттва – это когда ты делаешь что-то и тебе неважно, что это сделал именно ты. Это есть закон кармы: главное – трудиться, о плодах труда не заботиться, в последующих жизнях все зачтется. Есть еще: Хатха-йога, Бхакти, Раджа, Джанана, – Вадим пытался вытащить из памяти всё, что знал о предмете, хотя, как ему стало казаться, Гусев и без того был под впечатлением от объема услышанной информации. В дополнение к сказанному, матрос слегка задел мичмана. – А я думал, что все рукопашники знают, что такое хотя бы Хатха-йога…

– Не умничай мне тут, матрос. Если бы инструкторы занимались йогой – тогда знали бы, да только не до этого нам, надо вас чему-то учить. Так что заткнись, когда старший по званию тебя спрашивает.

– Виноват. Есть заткнуться.

– Слушай, Ковалев: а ты откуда про всё знаешь, а? Только скажи честно, безо всяких там: «много читаю» или «давно служу». Я вот тоже читаю до хрена и служу давно, но и стишка коротенького запомнить не могу.

– Зато вы, товарищ старший мичман, можете пальцы кому угодно сломать за полсекунды – хоть статуе бронзовой, а я даже на поперечный шпагат не сяду. Да и про ваши подвиги в Анголе любой боец может рассказать. Каждому – свое, как говорится. ДПЧ тоже ведь про йогу ничего не знает, а в китайской гимнастике, надо полагать, будет спецом скоро.

– Ты про какие подвиги тут мне лапшу на уши вешаешь, матрос? Не был я ни в какой Анголе.

– А на Кубе?

– На Кубе был, а в Анголе – нет. А что говорят-то?

– Да, всякое…

– Так. Товарищ матрос, я спросил: что говорят? Отвечай.

– Вы же только что сказали, что я заткнуться должен, если меня старший по званию спрашивает…. Виноват, товарищ старший мичман. Говорят, что вы там негров по рукопашке натаскивали. Ну, и… короче, заключенных тамошних того… в качестве подручного материала…. Не знаю я ничего – врут, скорее всего…

– Врут, Ковалев. Врут – и не краснеют, наверное,… не делал я этого. По крайней мере, в Анголе. Иди ты лучше спать, блин…

       Гусева громко позвал дежурный по части, и Вадим снова остался один. Киевские мысли напомнили о себе: он не хотел видеть Светлану, а ее сына вообще боялся. Тут было что-то другое. Что-то было не так. Ковалев задумался: «Серега про банальную переписку с незнакомкой не врал, он просто прикалывался над очередной обманутой им жертвой. Тогда что именно «не так»? Понятно: это была интрига – моя интрига, и откуда Торшину знать об этом? И всё же: интрига или шанс? Нет – интрига: с адреналином, с загадками. А, скорее всего, судьба дарит мне возможность лицом к лицу встретиться с тем, кто наверняка знает ответ на вопрос, заданный кем-то год назад. Год этот, скорее всего, нужен был для передышки, а теперь…»

       Вадим дошел до кубрика и, многократно извинившись, растолкал успевшего задремать Торшина. Тот, несмотря на полное отсутствие желания просыпаться, всё же встал с постели, вынул из тумбочки конверт, сигареты со спичками, и поволокся в курилку вслед за своим беспокойным товарищем. Серега еще говорил о чем-то, когда Вадим снова протянул руку к фотографии, взглянул на нее как-то по-особому нежно, и спокойно произнес:

– Не пиши ей про плавание. Скажи, чтобы приезжала, но приезжала одна. Наври что-нибудь, а я вместо тебя приду. Сделай, как прошу. Не обижайся, Серега, я не наезжаю – просто прошу.

– Да ладно, какой разговор – валяй. Только не подставляй меня, пусть думает, что ты – это я. Короче, я – капитан-лейтенант, служу в Полярном, а сюда прикомандирован на полгода, хожу на…

– Потом расскажешь. Серега – только точно, да? Пиши прямо сейчас, чтобы точно было. Пусть хреначит на Крайний Север. Эх, Светлана, Светлана!

       Торшин поперхнулся сигаретным дымом, поднял взгляд на стоявшего чуть выше Вадима и, откашливаясь, спросил:

– Слушай, Вадя! Я ж тебе не говорил, как ее зовут. Ты что, письмо читал?

– Говорил, Серый, говорил. А вот насчет письма ты погорячился. Я что – крыса?

– Ну ладно, извини, Вадя. Просто не помню ни хрена – как и ты, в общем-то. Да все нормально будет, напишу ей сегодня же. Покувыркаешься, блин, от моего имени. Смотри, не опозорь только.

– Не опозорю. Уж покувыркаюсь – так покувыркаюсь, девочка она интересная, судя по фотке.

– Эх, блин! Я бы с удовольствием и сам, но – боюсь последствий: слезы там всякие, сопли… не люблю я всю эту хрень, понимаешь?

– Понимаю, понимаю. А мне – без разницы.

– Да вообще-то и мне, по большому-то счету… может, я всё-таки закручу…

– Поздняк, Серый. Так дела не делаются, мы уже договорились.

– Ладно, не сомневайся – забирай и пользуйся. А сейчас я пойду дрыхнуть, времени до хрена уже. Кстати, я в отпуске с такой кралей познакомился, что Светлана эта отдыхает…

       Мысли о том, что, в конце концов, Серега все узнает, Вадима почти не занимали: «Что я ему – исповедоваться обязан, что ли? Я ж не жену его трахал, а знакомую по переписке. Тем более что спал я вообще-то только с будущей его знакомой, то есть, фактически – это он мне по почте рога наставил, сам того не ведая, а не я ему. Да и вообще: я никому ничего не должен. Никому не должен и ничего не должен. Всё!»

       Ковалев успокоился и стал ждать.

       XII

       Как Вадим решился на уголовное преступление – не знал даже он сам. Судя по тому, что до сих пор все было тихо – совершил он его достаточно успешно. Одно грызло совесть – кто-то наверняка незаслуженно понес наказание. Но, что сделано – то сделано. Зато деньги к приезду Светланы будут, необходимо только продать ствол.

       Перед самым отъездом из Киева матрос Ковалев весьма просто вынес из оружейной комнаты и спрятал в своем рундуке СПП-1М – странноватый на вид четырехствольный пистолет, предназначенный для подводной стрельбы. Украсть такое экзотическое оружие и не попасть даже под подозрение – большая удача. Киевские годки – а это Вадим знал совершенно точно – воровали многое: кортики, серебряные аккумуляторные батареи от буксировщиков «Протон», дыхательные аппараты. Одного из старослужащих задержали на КПП с мешком, в котором находился купол парашюта ПВ-3 (Бедняга собирался загнать его каким-то туристам за пять тысяч украинских купонов, а в результате лишился единственного, что успел приобрести за два с половиной года службы – звания главного корабельного старшины). Были и совсем курьезные случаи: как-то на одном из утренних разводов не состоялось торжественное построение, так как накануне из клуба был кем-то украден здоровенный оркестровый барабан. Само собой разумеется, что на очень серьезные последствия всё перечисленное, явно, не тянуло…

       Настоящее, боеспособное огнестрельное оружие в части не крал никто, и Вадим был первым. Надо заметить, что особой сноровки ему и не потребовалось. Принимая во внимание тот замечательный факт, что в момент кражи оружейная комната была открыта, а в роте царил хаос, Вадим сделал свое дело достаточно аккуратно и без спешки: в дополнение к оружию были прихвачены четыре пенала с обоймами «гвоздей» (специальных длинных патронов к пистолету) и рваная дерматиновая кобура. Первая мысль, посетившая сознание матроса при обнаружении свободного доступа в святая святых роты, была далека от логики: взять и спрятать. Куда и как – неважно. Этот примитивный алгоритм никак не укладывался в рамки слишком уж прозрачного распорядка дня молодого бойца, однако был принят им почему-то машинально.

       После сборов и осмотра обмундирования в помещение роты зашел командир и велел старшинам проверить у курсантов содержимое вещмешков. В это время Ковалев уже успел упаковать краденый сувенир таким образом, чтобы тот никак не выдавал своей угловатой формы и размеров под мягкой тканью рундука. Багаж матроса срочной службы не намного превышает габариты средней спортивной сумки, а потому замаскировать оружие как следует, не представлялось возможным. После громко продублированного старшиной распоряжения командира, Вадим присел у вещмешка и побледнел: последствия обнаружения кражи могли быть для него настолько катастрофическими, что только добровольное признание выглядело сейчас единственным достойным выходом из положения. Рота построилась повзводно, и проверка началась. Ковалев стоял двенадцатым, первым в шеренге был Корин. Обратив внимание на суетившегося товарища, Сашка еле слышно окликнул друга и вопросительно посмотрел ему в глаза. Уже в следующее мгновение, оперативно оценив ситуацию, Корин завязал только что проверенный у него мешок, подвинул его назад и довольно сильно толкнул ногой по направлению к Вадиму. Рундук легко прокатился по гладкой, до блеска натертой мастикой, поверхности паркета и остановился рядом с Ковалевым. В доли секунды, поменяв мешки местами, он собрался было прокатить Корину по паркету свой рюкзак, но успевший подойти старшина выпучил на него свои и без того круглые глаза:

– Ковалев! Вещи к осмотру! Кому стоим, карась недоделанный?

– Виноват, товарищ старшина первой статьи. Вот, пожалуйста, – матрос с легкостью развязал еле прихваченный Кориным узел и представил содержимое на обозрение старшине. – Я задумался, товарищ старшина первой статьи.