Текст книги "Искушение"

       VI

       Увольнение в город разрешено для курсантов только после принятия присяги. К лету девяносто второго Украина уже вышла из состава СССР, но в украинских частях продолжали служить: и русские, и белорусы, и казахи и все, как говорится, кому не лень. Не стоит комментировать все казусы тех лет, их было слишком много. В шутку можно заметить лишь, что Вадим увольнение заслужил по праву: за период с декабря 91 по февраль 92 матрос Ковалев присягнул на верность родине три раза. Первый раз, продуваемый хлестким морозным ветром и прижимая к груди автомат окоченевшей до бесчувствия рукой, он поклялся «не щадя своей крови и самой жизни» служить Советскому Союзу, потом пообещал «захищати незалежну Україну», а через какое-то время Вадима заставили признаться в верности России. Наверное, в то время все государственные новообразования так остро нуждались в верности и защите, что заставляли присягать себе всех и вся, а может – как раз наоборот. Тогда вся «разделенная» на куски страна представляла собой совершенно абсурдную с точки зрения обороны, территорию, где тут и там служили граждане со всего Союза, причем до самой демобилизации, то есть до девяносто третьего. Так и было.

       Июнь в Киеве – пора благодатная. Сам город не опишешь ни в одной книге, он необозрим и бесконечен в своем великолепии. Что-то сказочное витает над каждой его улицей – и все они кажутся огромными шкатулками, наполненными сюрпризами и сладкими булочками. Возможно, кто-то из местных жителей научился за много лет не замечать этой особой завораживающей ауры, но матрос срочной службы в увольнении всегда видит мир несколько иначе. А июнь…. Одно слово: чудо. Вадим получил увольнительную записку, военный билет, и отправился на свой последний, перед выходом в город, рубеж. КПП, представляющий собой окно в мир гражданских людей, удивительным образом смешивал в своем внутреннем пространстве две, совершенно несовместимых, сущности – свободу и унижение. Любой из курсантов, получивших возможность провести несколько часов за пределами части, обязан был пройти через это испытание. Заветные три метра, разделенные пополам турникетом, давались нелегко: дежуривший на пункте годок запросто мог отправить молодого бойца обратно в часть только за то, что у того, скажем – недостаточно аккуратно выбрит кант на затылке или же неравномерно блестит якорь на бляшке ремня. Пройдя же через КПП, матросы всегда, в любую погоду и в любом настроении, физически ощущали разницу между состоянием атмосферы на территории части, и снаружи. КПП был самым близким аналогом шлюзовой камеры, и тысячу раз неправ будет тот, кто хоть на минуту позволит себе усомниться в этом.

       Площадь у Республиканского стадиона была частично занята чехословацким «Луна–Парком» – аттракционом для того времени необычайно популярным среди желающих быстро отдохнуть. Денег у Вадима было немного, но развлечься очень хотелось, так что парень решил посетить блинную на площади Льва Толстого в следующий раз. Не особенно расстроила его и мысль о том, что сигареты придется купить без фильтра, а возвращаться в часть – совершенно голодным. С чувством приятного возбуждения Ковалев шагнул к первой же кассе и приобрел билет на «веселые горки».

       Пока вагончик со скрежетом поднимался по рельсам сооружения, в душе курсанта то и дело вспыхивали самые приятные эпизоды из тех лет, когда родители возили его с двумя сестренками на море: Сочи, Адлер, Гагры, Пицунда, Анапа, Керчь… Названия, ставшие практически синонимами для миллионов советских граждан. Он – Вадик Ковалев – тоже знает эти места не понаслышке, хотя в силу малого тогдашнего возраста и не крутил на море курортных романов. «Детство прошло, конечно… да и ладно – зато служить осталось всего полтора года» – только и успел подумать Вадим. Перенеся центр тяжести в носовую часть, вагончик с грохотом повалился вниз и понесся по извилистой рельсовой дорожке. Сидящая позади девушка закричала, и весь состав из четырех вагончиков слился в один душераздирающий хор.

       VII

– Мама, смотри – моряк!

– Сынок, не кричи. Я его сама позову. Молодой человек! Прошу прощения, подождите.

       К Вадиму подбежала молодая красивая женщина лет тридцати: стройная, достаточно высокая, с необъяснимо притягивающей внешностью – она заставила курсанта не только остановиться, но и машинально сделать полшага в её сторону:

– Я? В смысле…

– Да, да… У меня сынок больной… скажите ему, пожалуйста, что-нибудь. Он у меня… ну, инвалид. Поговорить с вами хочет. Если можно, конечно.

– А о чем мне с ним говорить-то?

– Про корабли что-нибудь расскажите ему, пожалуйста,… Он у меня не ходит. А читает много: корабли, танки, самолеты всякие – в этом роде что-то. Ну, не мне вам объяснять…

– Да я не против, в принципе-то… – Ковалев настолько растерялся от пустяковой, казалось бы, просьбы, что сам себе удивился. – Только я про корабли…. Ладно…

       До призыва Вадим хотел служить в морской пехоте. Даже в военно-патриотическом лагере успел побывать и привезти домой черные морпеховские: «хэбэшку» и берет. Тогда он искренне верил в то, что на флоте исключительно морские пехотинцы не имеют прямого отношения к кораблям. Оказалось, что не только – он и сам никогда в море не ходил. А вот парадная форма – самая, что ни на есть, морская. Черные расклешенные брюки, синяя фланка, треугольник тельняшки, гюйс, бескозырка. Гардероб, для летнего солнечного дня не совсем подходящий – слишком уж теплый – зато, в виду отсутствия соответствующего приказа о переходе на другую форму одежды, абсолютно уставной. В любом случае – для всех совершенно очевидно, что Ковалев – матрос срочной службы, а не продавец мороженого и не солдат. Мальчику же не станешь объяснять, что на самом деле не всех на флоте отправляют в дальние морские походы. Вадим начал первым:

– Привет! Тебе что, корабли нравятся?

– Конечно, нравятся. Ничего себе – еще спрашиваете! А вы,… а ты, на каком судне ходишь?

– Ну, на большом таком… с якорем, мачтами всякими. Рында есть – большая тоже, бронзовая. И палуба здоровенная, на неё даже самолеты приземляются… – Ковалев старался припомнить ещё что-нибудь из корабельной терминологии, но почти безуспешно. – Мы скоро в поход отправляемся на шесть месяцев, а пока вот отдыхаем всей командой.

– А где тогда остальные?

– Да уже, наверное, на борту…. Мы же по городу не строем ходим. Каждый моряк сам решает – куда ему идти в увольнении. Короче: наше судно сейчас в порту.

– Авианосец, что ли – типа американского «Нимитца»?

– Ага, вроде того. Только название я не скажу.

– А экипаж – сколько человек?

– Да много, вообще-то. Несколько тысяч.

– Как это – несколько? Надо точно знать: если как на «Нимитце», то шесть тысяч сто человек. А вооружение, какое?

– Да так… Пушки всякие, минометы. Ну и, само собой разумеется, торпеды…

– А вот я не понял еще: ты про какой такой порт говоришь?

       В разговор вступила, с любопытством наблюдающая за диалогом, мама ребенка. Присев на корточки возле кресла, она аккуратно прикрыла сумочкой слишком откровенно обнажившиеся под короткой юбкой бедра, и как-то по-особому взглянула на продолжавшего стоять Вадима:

– Как вам мой дознаватель, молодой человек?

– Да нормально, интересный такой, любознательный.

       Вадим тоже присел и, пытаясь выглядеть в глазах ребенка предельно серьезным, объяснил юному эрудиту:

– Я не могу говорить про корабль и про порт, это – военная тайна.

– Тогда дай посмотреть на парашютный значок. Вот смех-то где: моряк на парашюте! Ты что, с корабля прыгал?

– Я же сказал: военная тайна. А значок, может, и не мой вовсе. Может, я его взял у кого-нибудь. Тебе сколько лет?

– Одиннадцать мне лет.

– Давай знакомиться?

– Миша меня зовут. А фамилия: Кожевников. Это твой значок?

– Мой, мой. Я – Вадик.

– Дядя Вадик, – женщина строго взглянула на сына и, мило улыбнувшись матросу, добавила. – Если его вовремя не одернуть – любого нового знакомого себе в друзья запишет. Никак не могу научить его вежливости.

– Да ладно вам. Зачем ему эти манеры? Меня вообще никто еще «дядей» не называл – даже неловко как-то…

       Ковалев отвинтил значок и протянул мальчику. Женщина слегка отодвинулась от сына, с благодарностью взглянула на матроса, и тихо заговорила:

– Он у меня прыгал, как зайчик. Потом не то, что прыгать – ходить разучился. Почти сразу разучился. Читает, пишет, руками умеет все делать, а ножками шевелить, никак не получается… Бедняжка: все во дворе играют, а он целыми днями со мной.

– Зато вон, какой умный. Ничего, вы не расстраивайтесь раньше времени – всё образуется.… Ну, что же вы, а?

       Вадим ненавидел слезы, особенно женские. Его мать всегда плакала, когда ругалась с отцом. Родители вообще слишком часто не ладили друг с другом. Не то, чтобы Вадим очень жалел маму или верил в ее правоту, просто материнские слезы бесили его, заставляли мучаться и убеждаться в своем детском бессилии что-либо изменить. Плач раздражал его всегда.

       Отведя взгляд в сторону, Ковалев заметил приближающийся к ним военный патруль, возглавляемый невысоким и коренастым капитаном второго ранга. Матрос быстро отвернулся и стал внимательно слушать свою всхлипывающую собеседницу, когда за спиной раздалась команда:

– Товарищ матрос! Ко мне!

       Поднявшись, он поправил свой, сбившийся от ветра, гюйс и по-строевому подошел к патрулю:

– Товарищ капитан второго ранга! Курсант войсковой части 20884, матрос Ковалев, по вашему приказанию прибыл.

– Военный билет, пожалуйста. Что у вас с внешним видом?

       Вадим осмотрелся но, не видя оснований для прозвучавшего замечания, машинально расправил складки на фланке и протянул офицеру военный билет с вложенной в него увольнительной запиской. Тот проверил документы и, заметив на девятой странице отметку о вручении нагрудного знака «Парашютист», достаточно громко произнес:

– Где ваш значок?

– Виноват, товарищ капитан второго ранга – отдал мальчику посмотреть. Сейчас заберу.

– На первый раз я вас прощаю и отметку в увольнительной записке делать не буду. Вы свободны. Скажите спасибо ребенку.

– Есть, товарищ капитан второго ранга. Больше подобного не повторится.

       Ковалев отдал честь и вернулся к Мише и его маме. Та, с опаской глядя на моряка, протянула ему значок и спросила, не случилось ли чего. Вадим успокоил женщину и попросил её продолжить начатый рассказ. Она вновь заговорила:

– Ну, так вот: потерялся тогда Миша, а мы искали его два дня, и нашли, уже такого… извините меня. Вы, наверное, торопитесь?

– Да нет, время есть. А как так: потерялся?

– Он сам убежал. Муж у костра возился, не уследил. Да он пьяный был, а я всегда была против этих рыбалок. Мишеньке нравилось в лодке плавать с этим придурком – вот я и отпускала. А потом мальчика моего нашли еле-еле. Он нам так ничего и не рассказал, врачи говорят: не пытайте. Вы уж меня извините, вам это не нужно. Может – пойдете уже? Вы – человек военный, все по расписанию, это нам торопиться некуда. А мы вам адрес свой оставим – зайдете как-нибудь…

– Да ладно, я лучше сейчас с вами посижу. Мне на самом деле, торопиться некуда, честное слово.

       А ведь и, правда – некуда. Денег все равно нет, а ходить по городу и смотреть на пирожки… «Страсть, как жрать-то хочется» – Вадим сидел и слушал, изредка поглядывая на часы несчастной мамаши. До конца увольнения оставалось еще четыре часа. Можно было вернуться в часть и успеть на ужин, но жертвовать увольнением ради еды он не хотел. Четыре часа свободы за тарелку каши и кусок хлеба – это, по его мнению, было несоразмерно дорогой платой за примитивное утоление голода.

– А хотите чаю? Дом-то наш – вот он. Давайте-давайте, не стесняйтесь. Вы хороший такой, даже прощаться не хочется. Ну, пожалуйста. Я вас и накормлю, и… извините, чуть было не сказала: спать уложу. В-общем, мы с сыном вас в гости приглашаем.

– Да неудобно как-то, – Ковалев давно уже был согласен на подобное приглашение и даже ждал его, но некоторый вялый отказ был, по его мнению, просто необходим. – Если только ненадолго, то можно. Спасибо.

– Вот и прекрасно. Меня Светланой зовут, простите, что не представилась раньше, с Мишей вы уже знакомы.

– Очень приятно, а я, как вы тоже знаете уже: Вадик.

       Миша, сидевший в инвалидном кресле и слушавший плейер на протяжении почти всей их беседы, снова надел наушники. Лицо мальчика озарилось светлой улыбкой: он представил, как на виду у всего двора въедет в подъезд дома в сопровождении самого настоящего моряка в форме. «Да все нормально идет, – думал Вадим. – Может, пожру как следует. Да и мамаша тоже такая… Ничего себе женщина. Времени много…».

       Оказалось, что не так уж и много. Остаться в городе на всю ночь – шкера абсолютная, если речь идет об отпуске продолжительностью в несколько дней. А вот удовольствие от ночного пребывания в качестве гостя и, как следствие, пять нарядов вне очереди за опоздание – это совсем не шкера. Матрос Ковалев вернулся в часть через восемь часов после окончания увольнения. Если бы не спал вообще – пришел бы на полтора часа раньше. Невелика разница. Все равно дали бы пять нарядов. Пять суток глумления над организмом и психикой пройдут, ребята мстить не станут. Они знают, что их ночная «разминка» была организована не из-за опоздания курсанта Ковалева, а для закрепления принципа круговой флотской поруки. В учебке такое происходит почти каждую ночь. Бывает, что и совсем без повода.

       В тихой и чистенькой квартире обычного киевского дома, вдалеке от парижских салонов и голландских эротических студий, Светлана преподала Вадиму такой урок постельного искусства, о котором, по его мнению, не имел представления не только ни один военнослужащий в роте, но и вообще никто во всем мире. Вадим был просто убежден в этом, и основания для этого у него имелись.

       Чаепитие их было недолгим – Света угостила матроса бутербродами, сварила кофе. Все время говорила, говорила, но Ковалев не слушал. Так – делал вид. Когда Вадим засобирался, она попросила его подождать и проводила сына в спальню. Вернулась через десять минут, с распущенными волосами, в вызывающе коротком халате и босиком. Сказав что-то грустное о себе и жизни без спутника (причем без тени какой-либо пошлости), она присела рядом с матросом, взяла его за руку и нежно поцеловала в губы. Заручившись безмолвной поддержкой, она встала, сбросила халатик и… помогла Ковалеву забыть все его скудные допризывные навыки в интимной жизни. Внезапные любовники делали абсолютно все, что только может представить себе человек с самым запредельным воображением. Никакой романтики, никаких запретов – только необузданная страсть полного сил мужчины и обезумевшей от напрасного воздержания женщины. За первые четыре часа они вообще не сказали друг другу ни слова.

       Утром, шагая в расположение части, Вадим был абсолютно спокоен. Он был настолько спокоен, что не думал даже о Светлане. Через неделю она пришла на КПП, представившись дежурному приехавшей из Мурманска сестрой. Вадиму было с ней скучно и неловко, тем более что в помещении для свиданий отсутствовали условия для «уроков». А вначале июля курсантов должны были распределить по боевым частям.

       VIII

       Вадим доверял Сашке Корину, как самому себе. Со слов приятеля, подвал в загадочном доме практически отсутствовал: пробивавшаяся между досок пола трава росла прямо из земли. Возможно, небольшой подпол и был когда-то, но давно обвалился и зарос. Еще Шурик сказал, что не заметил Ковалевских следов ни на полу дома, ни даже на крыльце и что, возможно, тот вообще не заходил внутрь, а все воспоминания о подвале – не более чем фантазия. Про ребенка Вадим у Сашки никогда, понятно, и не спрашивал. В дополнение Корин совершенно серьезно посоветовал ему забыть это бредовое воспоминание, чтобы избежать отчисления из роты по инициативе психиатра. «А может, ничего и не было… Да как же не было, если доской мне в подвале… было, все было – и подвал, и сундук, и…»

       После отбоя прошло не более двух часов. Сто двадцать тел, измученных утренними, дневными и вечерними занятиями, практически не шевелясь возлежали на своих убогих ложах, когда Вадим привстал на локте и замер. Сердце матроса заработало с частотой автоматной очереди: на месте дневального стоял ребенок и приветливо улыбался бледному от ужаса курсанту. Койка скрипнула и разбудила лежащего на первом ярусе годка.

– Эй, тело! Ну-ка, отожмись сто раз.

– Есть, товарищ старшина первой статьи.

– Вот сука, ну вы посмотрите: скоро у годка сход, а караси спать не дают ни хрена. Отжимайся, падла, пока годок не заснет. И чтоб – без халтуры, на косточках. Понял меня, туловище карасиное?

– Так точно, товарищ старшина первой статьи. – Матрос ещё надеялся на то, что годок задремлет и оставит его в покое, однако, судя по интонации, вероятность этого стремительно приближалась к нулю. Откинув одеяло, он продолжал лежать.

– Ну и кому лежим, Ковалев? Не расстраивай меня больше, тельце. Отжимаемся глубоко, а дышим – беззвучно. Упор лежа принять, сука!

       Вадим соскочил со второго яруса и принял упор лежа. Привычная боль костяшек пальцев отогнала страх. Отжавшись, раз тридцать-сорок, Ковалев услышал сопение вновь задремавшего годка и поднялся с пола. Впервые за все время службы спать расхотелось вовсе. На дневального пришлось взглянуть еще раз. Конечно же, на его месте стоял матрос срочной службы, а никакой не ребенок.

       Вадим выругался про себя и пошел в гальюн. Причем именно пошел, а не побежал, как делал это все четыре месяца до первого, со дня своего призыва, Приказа.

       Два раза в год Министр обороны подписывал так называемый Приказ о начале нового призыва в Вооруженные силы. Традиционно это происходило в марте и сентябре – и именно эти даты венчали собою этапы службы любого срочника: «начался следующий призыв, и я уже не самый молодой». Способов «перевода» на следующий этап было придумано немало. Конечно, в уставе про такие способы не говорилось ничего, но они реально существовали и бережно передавались из поколения в поколение. Во всяком случае, в той киевской учебке, где служил Ковалев. Самым же замечательным было то, что никто из курсантов не считал подобную процедуру чем-то незаконным и унизительным. Напротив, этого момента все ждали с радостью и нетерпением. Свое право передвигаться пешком Вадим заработал, как и его товарищи – переводом в «караси». Как нетрудно догадаться, карась – это матрос, дождавшийся своего первого Приказа, то есть формально прослуживший полгода. А переводят в эту категорию так: курсант заходит в помещение, сжимает зубами свернутое в трубку полотенце, опускает до колен кальсоны и, опираясь руками о стол, «читает» лежащую перед глазами газету с тем самым Приказом. В это время два годка, добросовестно размахиваясь, попеременно бьют его бляхой матросского ремня, шесть раз ниже спины. Помимо прочих «прелестей», сразу после перевода, карась получает право сменить неудобные кальсоны на вполне комфортные синие ситцевые трусы. Кстати, в «борзые караси» переводят спустя еще полгода посредством нанесения таким же образом двенадцати ударов. Еще через шесть месяцев с кандидатов в «полторашники» снимают «борзую рыбью чешую» пластмассовой мыльницей, «подгодков» бьют по заднице ниткой через подушку, а в годки никак не переводят. Некому.

       В гальюне Вадим без опаски закурил взятую у дневального сигарету и посмотрел в раскрытое окно на звездное киевское небо. Густую и теплую тьму поздней июньской ночи приятно дополняли звуки набегающей на пирс волны. Шум листвы каштанов сливался с запахом Днепра и светом прогулочных катеров – вся эта волшебная смесь нестерпимо манила в гражданскую жизнь. А до этой жизни было далеко, адски далеко.

       IX

– Рота, подъем!

       Это незатейливое словосочетание запоминается на всю жизнь. Любой, прошедший службу, знает, о чем речь. Нюансы, конечно, бывают: можно служить в штабе, можно оказаться командированным на склад с продуктами, можно лежать в госпитале. Еще реже встречаются случаи, когда командир и его подчиненный оказываются какими-то очень дальними родственниками или очень близкими земляками (тогда служба превращается в нечто особое и проходит, как правило, за пределами части). Однако Вадим служил совершенно без нюансов.

       После команды сто двадцать человек слились в единый отлаженный механизм, результатом трехминутного действия которого, явилось построение личного состава на центральной палубе. Со стороны всегда казалось, что происходящее нереально, или кто-то невидимый ведет каждого в нужном направлении. Заученные до автоматизма движения практически не осознавались, ведь на самом деле просыпались бойцы лишь минут через пять после подъема. А происходило всё это так: койки (они же – шконки, шконяры) располагались попарно в два яруса, расстояние между ярусами было равно ширине стандартной тумбочки, и в этот узкий проход соскакивало соответственно по четыре бойца. Далее все сто двадцать курсантов одевались, с удивительной и необъяснимой равномерностью забегали в гальюн, рассчитанный на одновременное пребывание в нём восьми человек, забирали в сушилке сапоги и портянки, обувались, становились на зарядку на центральной палубе – и именно в этот момент заканчивались три минуты.

       Сбежав с четвертого этажа, рота вновь строилась, после чего, собственно, и начиналось настоящее пробуждение, сопровождающееся криками старшин и хрипом бойцов.

       Как и всегда, Вадим хотел спать. Ночь прошла скверно: во сне он снова видел заброшенный дом и сундук с золотом. Приходилось время от времени просыпаться и, посмотрев на висевшие недалеко от дневального часы, вновь пытаться заснуть. В-общем, он не отдохнул. Но самое главное заключалось в другом: теперь он знал не только возраст того, кто окликнул его в житомирском поле – теперь он знал даже его имя. И знал совершенно точно.

       Красивое, как у девочки, лицо Миши стояло перед глазами Вадима даже во время изнуряющей зарядки. Мысли текли отдельно от Ковалева. Местами ему казалось, что сам он в этом участия не принимал, а наблюдал за ходом мыслительного процесса со стороны:

«Во дворе того самого дома, который я проверял – был Миша. На фото в киевской квартире Светы – был тот же самый ребенок, и я в этом абсолютно уверен. На фото мальчику было лет шесть, а снял его фотограф, со слов Светланы, за неделю до лесного события, усадившего Мишу в инвалидную коляску. Все сходится: и внешний вид, и описанные матерью обстоятельства, при которых мальчик мог оказаться в лесу. И возраст… Стоп! Какой возраст? Мише – одиннадцать, а я был в лесу несколько дней назад… Дней, лет, часов…. Нет, я – здоров, абсолютно здоров. Но ведь и ни один псих не признается, что он болен. Надо с Шуриком еще раз переговорить – может, посоветует чего? Да нет, он уже советовал. Стало быть, и ему ничего говорить не нужно – а то еще сам командиру доложит, из лучших побуждений. Пусть это станет моей собственной тайной. Да это же бред. Спокойно. Если я осознаю, что брежу, значит – я здоров. А может, я сплю?»

       Ковалев остановился. Рота, громыхая сапогами, побежала дальше. Такого на зарядках не было никогда. Отмечались, хоть и достаточно редко, случаи, когда обессилевший боец падал, еще реже новобранцу допускалось справить нужду. Но чтобы курсант просто остановился и пропустил всех вперед – такого, совершенно однозначно, не было ни разу. Сильный удар по печени выбил Вадима из транса и заставил замереть. Теплым широким лезвием боль отразилась в левом боку и поползла обратно. Первым, что осознал Вадим, стала абсолютная уверенность в реальности происходящего. Он не спал – это точно.

       Рома Савенко был евреем. Невысокий такой, плотный парнишка с кучерявой головой и маленькими черными глазками. Ничего особенного, а тем более скверного в самой принадлежности к этой уважаемой национальности – конечно же, не было. Просто прохождение настоящей срочной службы – занятие, никоим образом для еврея не подходящее. Как правило, в этом нежном возрасте они либо вгрызаются в гранит науки, либо страдают от тяжкого, неизлечимого недуга. А Рома почему-то явил себя вооруженным силам совершенно здоровым и избегающим студенческих лишений. Теперь же, будучи «полторашником», имел полное право воспитывать молодых, и правом этим пользовался, как говорится, вовсю. Природа не наделила его силой и ловкостью, а собственный курс молодого бойца даровал злость и обиду за унижения. Но уже совсем странным было то, что Рома служил в учебном центре второй год, и не являлся ни писарем в штабе, ни «каличем» в госпитале. Прозвище у Савенко было простое и короткое: Изя.

       В солнечный июльский день, когда курсанты покидали учебку и разъезжались по боевым частям, практически все годки, да и офицеры роты, явились пожать руку каждому из убывающих матросов. Добрые напутственные слова и искренние пожелания были сказаны всем без исключения ребятам. Всем – но не всеми: Ковалев ждал появления в роте того, кто упорно туда не приходил. Именно Изя не стал прощаться с ребятами, а ушел на склад, располагавшийся на чердаке корпуса. Перед самым последним построением Вадим пробрался туда и, сломав задвинутую с внутренней стороны щеколду, вошел в забитое военным хламом помещение. Куривший у шкафа Изя с тревогой посмотрел на курсанта и, отступив, упал. Несколько десятков рундуков, наполненных портянками, свалились Роме на голову, вызвав улыбку курсанта и негодование старослужащего. Вадим помог ему подняться и спросил:

– Ну что, сука, даже попрощаться не придешь?

– Иди, давай, Ковалев. Не мешай мне тут.

– Сейчас пойду, вопрос только один решу.

– Чего?

– Вопрос, говорю, решить надо.

– Я сказал: иди отсюда! Оглох, что ли?

       Вадим не ответил. Резким толчком кулака в горло он заставил Изю повалиться на мешки с портянками и захрипеть. Приподняв задыхающегося Рому с мешков, Вадим коротким и сильным ударом лба в переносицу почти завершил свое «прощание». Немного подумав, он прислонил обмякшее тело Ромы Савенко к шкафу и, выругавшись, двумя мощными апперкотами напомнил ему о недавнем событии на утренней зарядке:

– Как ощущения, ублюдок? Что – занемог, поди? Сейчас, пожалуй, вытащу тебя на крышу и вниз…

– Нет, не надо…, – чувствовалось, что Изя произнес это членораздельно из последних сил, дальнейшие звуки были просто стоном. – Я э-э… уэ… ндэ…

– Ладно, живи. Скажи спасибо.

– А-ы-а…

 Выйдя с чердака, Вадим быстро сбежал по лестнице запасного выхода и поднялся в помещение роты уже через главный вход. В роте обнаруживалась нарастающая суета, связанная с отъездом курсантов. Кратковременного отсутствия Ковалева никто не заметил. Да и что говорить, если даже оружейная комната была не заперта, а в кабинете командира роты отдыхал в кресле дневальный? Недолго думая, Вадим посетил оружейку, а затем и кабинет.

       Скорчившегося на полу чердака и тихонько постанывающего, Изю с измазанным потемневшей кровью лицом, обнаружили уже вечером, после отъезда бойцов. Справедливости ради необходимо отметить: за месяц, который Роману Савенко пришлось пролежать в госпитале, а также и до самой демобилизации, он не упомянул имени Вадима, ни разу.

       Наивно было бы полагать, что Ковалев, посетив оставшийся без присмотра кабинет командира роты, вышел оттуда ни с чем. Совсем наоборот: Вадим прихватил с собой экземпляр весьма странного документа, аналогичного по содержанию разве что с царской охранной грамотой. Именно такую бумагу во время очередных учений, ловко использовал командир группы Ковалева – старший лейтенант Бедный-Конец, в результате чего подразделение прошло заданный маршрут одним из первых в роте, заняв по итогам выхода второе место.

       Дело в том, что в задачу любой из отправлявшихся на выход групп входили так называемые «диверсионные» мероприятия, целью которых была проверка надежности охраны отдельных войсковых частей, расположенных по маршруту следования группы. Проникновение на охраняемую даже усиленным нарядом территорию практически любой части – было делом нехитрым, но вынести оттуда что-то конкретное и ценное удавалось далеко не всегда. И вот, дабы иметь возможность гарантированного выполнения поставленной задачи, а также беспрепятственный выход с объекта, командиры групп снабжались, как было сказано выше, некими подобиями охранных грамот – документами, по сути своей, конечно же, липовыми. Обнаруженные нарядом диверсанты в случае «засветки» связывались со своим командиром, тот незамедлительно являлся и представлял на обозрение дежурного по части свою «грамоту», после чего группа покидала территорию объекта совершенно свободно. На памяти Вадима такое происходило дважды. За подобную невнимательность, обманутых горе-дежурных по части впоследствии нещадно наказывали, но такова, как говорится, жизнь: в большой семье самое главное – успеть раньше товарища. Можно даже с нарушениями и подставками.

       А нарушения в любой организации: были, есть и всегда будут – на то она и система. Нарушений разных и не обязательно случайных. Чем больше коллектив – тем, соответственно, больше нарушений. Если же коллектив состоит более чем из миллиона человек, то комментарии, как говорится – излишни. Однако наше повествование – не политический манифест, так что отправимся дальше.

       Лист бумаги, обнаруженный Вадимом в верхнем ящике стола командира роты, был ничем иным, как тем самым «пропуском куда угодно», завладеть которым было, мягко говоря, небезынтересно. Документ торжественно именовался как Приказ, и содержал буквально следующее:

       «Предъявителю сего оказывать любое содействие, вплоть до передачи ему без расписки запрашиваемого вещевого имущества и оружия. Воспрепятствование действиям предъявителя, равно как полный или частичный отказ от предоставления имущества либо оружия – будет рассматриваться, как должностное преступление».

       В верхнем левом углу «документа» располагался угловой штамп военного ведомства с незаполненными реквизитами, что позволяло держателю бумаги внести дату и исходящий номер документа, в любой момент. Текст был подписан лицом, поименовавшим себя как Командующий Киевским Военным Округом. Стоит отметить также, что никаким канонам военного делопроизводства приказ не соответствовал, более того – бланк был отпечатан не в типографии, а путем копирования на множительной фототехнике. Зато печать была почему-то настоящей. Именно статус документа, должность подписанта и подлинность печати – всегда играли решающую роль, и позволяли счастливому обладателю «филькиной грамоты» вводить в заблуждение услужливый военный люд.