Текст книги "Как быть нормальным"

VI

Спустя час никто не появился. Грайворонский оставался в кабинете, пытаясь занять себя чем-нибудь: проверил почту, посмотрел на корешки книг, которые он и так уже все знал наизусть. Взял пару книг наугад, чтобы почитать произвольный отрывок, но сконцентрироваться не выходило. Мысли то и дело приходили к тому, что вместо того, чтобы сидеть тут в ожидании не понятно кого, мог бы сейчас есть пирожное или смотреть какой-нибудь мультфильм с дочерью. Погода за окном и правда была прекрасная, но выходить на улицу совершенно не хотелось из-за обиды на сложившиеся обстоятельства.

Уже в конце дня, когда Грайворонский сам себе отмерил последние пятнадцать минут для ожидания, в дверь неуверенно постучали. В кабинет вошел невысокий худощавый молодой человек в мятой зеленой рубашке, заправленной в старые потертые джинсы на пару размеров больше, чем нужно. Он тихо, держа ручку двумя руками, прикрыл за собой дверь до характерного щелчка, повернулся к психотерапевту, ожидая дальнейших указаний. Но Грайворонский не спешил их давать. Он внимательно смотрел на парня. Уже по тому, как человек входит в комнату – достаточно много сказать о личности. Даже по малым движениям рук и всей фигуры можно было построить первое впечатление. Борис всегда выделял такие моменты: осматривает ли новый человек кабинет, на что в первую очередь обращает внимание, как держит осанку, как смотрит на доктора. Однако в данном случае внимания к тонким деталям не потребовалась. Такая нерешительность сразу бросается в глаза, а вкупе с неряшливым внешним видом, растрепанной прической и затравленному взгляду молодого человека создавалось совсем уж жалкое впечатление. Грайворонский даже не смог припомнить, входил ли кто раньше так печально, так безропотно в его кабинет. Почему-то сразу вспомнилось предостережение Марфы Ивановны. Хотя Грайворонский старался не строить свои суждения только по ощущениям, в первую очередь полагаясь на наблюдение и логические умозаключения, но атмосфера в кабинете с появлением этого человека стала как-то заметно тяжелее. Обычно входящий более-менее подчинялся авторитету психотерапевтического кабинета, но в данном случае помещение будто-то бы съежилось от появления нового человека. Разумеется, не буквально, но кабинет, в который Борис приходил регулярно уже более десяти лет, вдруг стал для него самого менее родным и знакомым.

– Прошу меня извинить за опоздание, было непросто… добраться сюда, ― произнес механическим голосом молодой человек.

– Ничего страшного. Главное, что Вы здесь. Мои приемные часы еще не закончились. Пожалуйста, присаживайтесь. Располагайтесь как Вам удобнее, если хотите, можете прилечь. Меня зовут Борис Олегович Грайворонский, доктор психотерапии.

Молодой человек едва заметно кивнул, мягко ступая сначала на носок и после перенося вес на пятку, прошел пару шагов до кушетки, и сел на самый край, сцепив заметно трясущиеся руки.

– Как я могу к Вам обращаться?

– Меня зовут Марат. Марат Фирсов.

– Приятно познакомиться, Марат. Как я понимаю, у Вас есть ко мне какое-то срочное дело. Обычно мой секретарь собирает общие данные заблаговременно, чтобы у меня было время ознакомиться с сутью вопроса клиента и не тратить лишнее время на понимание ситуации. Но, как мне сказали, Вы позвонили с утра и настоятельно попросили, чтобы прием был назначен на сегодня же. Могу я узнать, что именно Вас беспокоит?

– Д-да, конечно. Мне кажется, мне нужна помощь. Вернее, я в этом уверен. Не знаю, с чего лучше начать.

– Не переживайте, у нас достаточно времени, чтобы Вы рассказали обо всем, что Вас беспокоит. Главное, начните рассказывать, как посчитаете нужным. Если у меня возникнут вопросы или недопонимание, я обязательно спрошу, чтобы помочь Вам донести полную картину. Если будет проще, попробуйте рассказать об этом событии словно Вам о нем рассказал знакомый, то есть попробуйте представить не себя в этом событии, а кого-то постороннего.

– Нет, я расскажу, ведь это все произошло со мной, именно со мной. Я попробую… Я работаю оператором эскалатора в метро. Хотя лучше сказать работал… Меня еще не уволили, я еще числюсь. Но я туда не вернусь, не знаю, как я вообще теперь смогу спустить вниз.

Я работал на смене. Позавчера. На станции Белорусская радиальная. Выход со стороны вокзала. Там три эскалатора. По инструкции, если нет большого наплыва людей, то мы должны останавливать один, и оставлять работающими два: на спуск и на подъем. Все было нормально, людей было немного, я подал команду смотрящей на станции поставить ограждение сверху, дождался пока сойдет последний пассажир и поставил ограждение напротив эскалатора внизу. После чего я вернулся в будку и отключил один по середине. Обычная стандартная процедура. Не знаю, зачем я это Вам рассказываю, я все это уже повторял следователям много раз, выучил наизусть…. Но я и сам пытаюсь вспомнить посекундно всю последовательность своих действий, может быть, я что-то упустил, но вроде нет. Обычная процедура, выполнял ее уже бессчетное количество раз. Минут через пятнадцать, время было без пятнадцати десять прибыл поезд с большим количеством пассажиров, не знаю откуда он, возможно закончился какой-то футбольный матч, так как было много людей с сине-белыми шарфами и футболками. Неожиданно людей внизу стало куда больше, чем обычно в это время. Как мне сказали на Замоскворецкой случилась заминка в движении, и народу набилось в вагоны словно это был час-пик. Пространство перед эскалатором быстро заполнилось, так как наверх работал всего один эскалатор. А поезда все прибывали и прибывали.

Внизу началась давка, люди начали требовать, чтобы я запустил второй эскалатор. Но я это и так понимал, и уже предупредил сотрудницу наверху, чтобы та снимала ограждение у себя. Она подтвердила, я повернул тумблер, но ничего не случилось ― эскалатор не двигался. Люди начали орать, начали стучать мне в стекло будки. Я не знал, что еще можно сделать, ситуация внештатная, вернее, это не совсем верно, согласно инструкции в случае неполадки эскалатора, необходимо достать мегафон, и дать распоряжение пассажирам выходить через второй выход. Многие из них направились к нему, не дожидаясь указаний. Проблема в том, что он расположен в отдалении от вокзала, по другую сторону Тверской, и многих это не устраивало.

Кто-то из первых рядов толпы самовольно убрал заграждение, и пошел вверх по ступеням, за ним двинулись и все остальные. Я попытался их остановить, но среди них было много крупных парней, они просто оттолкнули меня. Я начал говорить, что это небезопасно, но они не слушали, и просто шли по ступенькам эскалатора наверх. И даже ладно бы, если бы среди них были только взрослые болельщики. Но там были и дети в этих злосчастных шарфах, были женщины, подростки. Они все решили подняться сами. А я просто стоял внизу и никак не мог им помешать.

Мне пришлось вернуться в будку. И уже изнутри я увидел, как эскалатор пришел в движение. Сначала он резко дернулся, что многие оступились и едва не упали. Секунда, и эскалатор сорвался…

Марат замолчал. Всю историю он рассказывал, не меняя позы: он сидел на краю кушетки ссутулившись, запястья расположены между бедер, пальцы сцеплены в замок. Он ни разу не повернул голову, не взглянул на доктора. Глаза его были направлены в одну точку, практически не моргал. Голос дрожал, он с усилием проговаривал слова, в противовес волнению старался отчеканить каждый звук. Дойдя до трагического апогея, он замолчал. Грайворонский не стал ничего говорить сразу, чтобы дать пациенту время собраться с силами и продолжить. В таких случаях, обычно можно ожидать слез, и как только они себя проявят, то тогда необходимо сразу озвучить слова утешения. Но слез не было. Марат просто замер в своей напряженной позе, он все еще испытывал шок. Грайворонский знал о происшествии в метро, об этом вчера успели написать все крупные издания, снабдив репортажи фотографиями очевидцев. И он понимал, о чем речь пойдет дальше: четверо погибших, задавленных человеческой массой, в том числе один ребенок, четырнадцать пострадавших разной степени тяжести. Но на данный момент, он выжидал сможет ли Марат сам продолжить свой жуткий рассказ.

– Эскалатор сорвался… Ступени со страшной скоростью понеслись вниз. Люди начали падать, прямо к моей будке. Я попытался открыть дверь, но с обратной стороны ее уже заблокировало телами. Я был заперт, и мог лишь смотреть на то, как они беспомощно валятся вниз с ужасающими криками. Толпа перед эскалатором не успела отойти назад, и передние ряды приняли на себя этот огромный ком из людей.

Все это продолжалось всего несколько секунд, но мне, запертому в своей служебной будке без возможности что-либо сделать, это показалось вечностью. Как только людской поток закончился, стало еще страшнее. Потому что крик ужаса перерос в стон ― одуревший, протяжный громкий стон боли. Все они, люди в общей куче, стонали словно в унисон, на одной ноте. Я никогда не слышал ничего более ужасного.

Пассажиры, которым повезло остаться не задетыми, начали помогать: если была возможность помогали им встать, если пострадавшие встать не могли, то их оттаскивали вглубь платформы, чтобы расчистить место перед эскалатором. Но не все. Я видел своими глазами, как несколько человек буквально по лежащим людям, пробирались к работающему эскалатору. Им орали остановиться, но они от страха игнорировали все вокруг.

Все это время я оставался внутри будки. По инструкции я практически сразу же связался с центральным диспетчерским пунктом и доложил о катастрофе на станции, не могу вспомнить, что именно я говорил, не помню.

Когда оттащили тела, припиравшие дверь будки, я смог выйти наружу. Пострадавшие покрывали где-то треть платформы, из-за сводчатого перекрытий их стон заполнил все пространство станции. Было очень много крови на полу. Люди с противоположной стороны спешно стремились наверх. К счастью, станцию успели перекрыть на вход и больше никто не спускался. Переход с кольцевой тоже успели перекрыть. Поезда проходили мимо без остановки, видимо, я все-таки смог объяснить диспетчерской, что произошло.

Я обходил тела: кто-то был без сознания, кто-то смотрел на меня и просил о помощи, но у меня нет медицинских навыков, я не знал, чем им помочь. На станции в подсобке есть одна несчастная аптечка, но что с ней мало что можно сделать. Минут через пять, на станцию спустился первый отряд медиков, вскоре спустились и другие, кому-то они успели помочь, кому-то нет…

Марат снова прервал свой рассказ. В этот раз Грайворонский не стал выжидать паузу. Пациент проговорил основную причину своего появления в кабинете, и теперь уже можно было приступать к терапевтическому воздействию. На лицо проявления сильнейшего посттравматического синдрома, и пока шрамы свежи есть возможность исправить воздействие травмы прежде, чем она успеет прорасти в ткань бессознательного и укрыться там.

– Марат, я очень Вам соболезную. Я видел новости об этой трагедии. Это действительно ужасно. Я могу только представить, каково это пережить подобное происшествие, когда оно разворачивается прямо перед глазами. Я должен выразить восхищение вашей храбростью, и тем, что Вы сразу решили обратиться за психологической помощью. Я приложу все усилия, чтобы помочь Вам пережить эту катастрофу, чтобы этот инцидент остался далеко позади и не оказал негативного воздействия в дальнейшем. Для начала, давайте попробуем…

– Доктор, это не вся история, ― Марат первый раз взглянул на психотерапевта. Его глаза светло-серого цвета выражали какое-то нечеловеческое отчаяние. Слез не было, словно он уже давным-давно все выплакал, и сил выдавить из себя что-то еще попросту не оставалось.

– Извините, Вы хотите еще что-то добавить об этой трагедии?

– Не об этой… Были еще… Меня как будто преследует смерть… Я так боялся это произнести вслух, но теперь у меня уже нет никаких сомнений.

– Вы хотите сказать, что это не первый случай, произошедший с Вами?

– Нет. Были другие, и я помню их все. Все до единого. С ужасающей четкостью. Время нисколько не помогает. Оно только подкидывает подробности и образы, которые, как мне казалось, удалось уже пережить и оставить позади. И раны каждый раз освежаются. Это бесчеловечная пытка.

Самый первый случай был еще в детстве. Мне было восемь лет. Лето после первого класса. Родители отправили меня к бабушке с дедушкой в деревню, пока делали ремонт в нашей квартире. У меня там было два друга примерно моего возраста, оба такие же, как и я, городские, но то лето проводили в деревне. Один был на год старше, второй немного моложе. Мы проводили практически все время вместе. Занимались обычными мальчишескими делами: бегали по полям, исследовали окрестности, лазили по деревьям, играли.

В тот день, в конце июня, мы в поисках земляники далеко ушли от деревни, забрели черт знает куда. Жара стояла невыносимая, а рядом текла речка. Летом мы часто купались, но на нашем знакомом месте. Мы все умели плавать, да и речка была в деревне не глубокая. И в тот момент, вдалеке от дома, я предложил им искупаться прежде, чем возвращаться назад. Место было достаточно неудобное для захода, много коряг вокруг, но была такая жара…

Они утонули. Оба. Я запомнил тот момент, как я выныриваю и с улыбкой смотрю по сторонам, чтобы понять, где мои друзья. Но на поверхности никого не было, я даже подумал с завистью, где это они так надолго научились задерживать дыхание. Прошла минута, наверное, прежде чем я смог разглядеть своего друга. Вернее, появившуюся на поверхности спину. Я подбежал к нему, начал толкать, но он не переворачивался. Я с силой перевернул его. Глаза безжизненно смотрели куда-то вдаль, из виска сочилась кровь. Но он еще был жив. Я вытянул его на берег, начал что-то кричать, но все уже было бесполезно. Я начал звать второго друга, но ничего, только шум ветра и размеренное журчание воды. Я в ужасе побежал в деревню, чтобы привести взрослых. Я нашел его родственников и повел их за собой. Когда мы вернулись к тому месту, он уже не дышал. Второго моего товарища нашли только ближе к вечеру, его отнесло дальше по течению…

Родители забрали меня на следующий день. В деревню я возвращался, но уже по прошествии большого количества времени. На все лето не оставался, да уже было и не за чем. Только навестить дедушку с бабушкой. Друзей там у меня уже не было.

Следующий случай произошел в университете. К тому моменту про трагедию в деревне я уже забыл, если воспоминания и возвращались ко мне, то только в виде кошмаров, но это случалось довольно редко. На мою обычную жизнь это, как мне кажется, никак не влияло. Я закончил школу и поступил в университет у себя в Казани на бюджет, мне выдали место в общежитие. Начал изучать архитектуру, она всегда была мне интересна. Учиться было интересно, да и внеуниверситетская жизнь кипела. Это случилось на втором курсе. Я до сих пор не могу сказать наверняка, выключил ли я конфорку. Думаю, что да. Как можно было ее не выключить? Но теперь, после метро, когда я не понимаю, перевел ли я тумблер эскалатора в положение «Отключено», я уже ни в чем не уверен. В тот день я приготовил себе завтрак, и вышел из общежития. Корпус университета, где я учился, располагался в десяти минутах пешком. На подходе к универу я услышал хлопок, насторожился, но не придал этому большого значения. Где-то на середине первой пары в кабинет ворвался испуганный парень и объявил, что в общежитии произошел взрыв. Мы всей группой кинулись к месту происшествия.

Само здание общежития было пятиэтажное, из панелей. Ровно в том месте, где был мой подъезд, зияла дыра. Мы все стояли, не в силах что-либо сказать. Пыль еще была в воздухе, на обломках локально горел огонь. С одной стороны, я понимал, что мне несказанно повезло, но одновременно какое-то мерзкое чувство в глубине подсознания взращивало мысль: «А не я ли виноват в этом?». В голове мелькали события утра, когда я готовил себе яичницу. Вскипятил чайник. Опять же стандартный набор действий. Мог ли я ошибиться? Допустить трагическую оплошность, которая привела к таким последствиям? Я был практически уверен, что нет. Но это «практически» изгнать из своей головы никак не удавалось. Вскоре приехали спасательные службы, работы по разбору завалов продолжались несколько дней. Мой товарищ по комнате погиб, я до сих пор помню его голос, как он говорит, что пойдет ко второй паре. И я не стал его убеждать вставать. Помимо него погибли еще четверо студентов. Пострадало человек пятнадцать, уже не помню сколько точно.

Я вернулся жить к родителям. Все мои личные вещи остались погребены под завалами. Но я бы точно не хотел, чтобы у меня оставалось что-то из них. В том семестре всей группе поставили зачеты и экзамены автоматом. Меня пытались тащить и дальше, но я уже не смог продолжить учиться. Каждый раз на подходе к университету, меня всегда охватывало чувство, что я вот-вот услышу этот хлопок снова.

По инерции я протянул еще год учебы. Преподаватели, видя, насколько паршивой стала моя успеваемость, посоветовали мне обратиться к университетскому психологу, чтобы он помог мне пережить все это, так как абсолютно всем стало понятно, что один я не справляюсь. Учиться я и правда не мог ― когда открывал учебники, видел только белый шум, курсовые проекты выходили из рук вон плохо, словно здания, которые я должен был изобразить, становились руинами еще до того, как я начинал их рисовать. Я послушался совета, и начал исправно посещать сеансы, но никаких подвижек не наблюдалось. После часа у психолога я выходил ровно таким же, каким заходил в кабинет, несмотря на все разговоры и упражнения. В один день я просто бросил все, и переехал в Москву, чтобы здесь начать жить будто бы заново. Родители очень сильно волновались, много раз просили подумать. Но оставаться в Казани было выше моих сил.

Смена обстановки вроде пошла мне на пользу. В Москве я брался за любую работу: в разное время успел побывать кассиром, официантом, охранником, курьером. Так прошло года два, мне удалось даже подкопить деньжат, поскольку я особенно никуда не ходил, жил в маленькой комнатке на самой окраине города. Я даже начал задумываться, не продолжить ли мне образование. Все-таки архитектура мне нравиться не перестала. Но… В тот момент я работал на складе, управлялся с погрузчиком. И опять же все было хорошо… Какая же бессмысленная фраза. Вот я только что ее произнес, и понимаю, что ничего не было хорошо. Не знаю, почему это все случается, когда ты расслабляешься и только-только начинаешь строить планы на будущее. Ночью обрушились стеллажи, куда я за несколько минут до этого загрузил поддоны с товаром. Обрушились они прямо на управляющего склада и охранника. И опять же… Вот я только управился с партией, отвел погрузчик, вышел покурить. И этот грохот… Как только я его услышал, то… то сразу пронеслась мысль, что все возвращается. Я даже не мог заставить себя вернуться внутрь, чтобы увидеть все своими глазами. Я и так уже все понимал. Только громкий крик уборщицы вывел меня из ступора. Я подбежал к месту… Просто кровавое месиво… Они не были моими друзьями, у нас разница в возрасте была лет двадцать. Но я их знал обоих, и ничего плохого про них сказать не могу.

После этого я замкнулся в себе, несколько месяцев не выходил из дома, да что из дома, просто дойти до кухни что-то съесть, было для меня огромным испытанием. Работы у меня не было. Жил на свои сбережения, плюс родители чем могли помогали. Чувство того, что смерть преследует меня и рано или поздно обязательно доберется, не отпускало. А пока она будет добираться, то унесет с собой еще кого-то из случайно оказавшихся рядом людей. Самое мерзкое, я прекрасно понимал, насколько все это звучит бредово. Но одно дело, понимать, но совсем другое – принять это. И еще хуже было даже не страх за свою жизнь, а чувство вины, что я привел смерть к другим. И опять же, я, с одной стороны, понимал, что непосредственно моей вины во всех этих случаях вроде бы нет – это не какая-то преступная халатность, нет, я все делал ответственно, старался делать, даже тогда, в детстве. Я не полез бы купаться там, где было опасно. И не потащился бы остальных. Но все случилось как случилось.

Прошло пару месяцев… Я только начал вылезать из своей комнаты. Это давалось мне крайне непросто, но выбора не оставалось. Знакомые и соседи помогали мне первое время, но не будешь же постоянно сидеть на их шее. Да и чувство собственной беспомощности не вызывало у меня ничего кроме отвращения. Взрослый сильный парень не может вылезти из собственной кровати из-за каких-то детских страхов в своей голове. В зеркало я смотреть не мог, было противно. Денег на психологическую помощь у меня в тот момент не было. Многие знакомые советовали обратиться к специалисту, но, если честно, в способность мозгоправов действительно мне помочь, я не верил. Еще помнил, насколько это все было бесполезно в университетские годы. Я сам себе поставил цель, что надо начать уже выходить из квартиры, постепенно, не насилуя себя, без лишней бравады, сначала недалеко – пройтись вокруг дома, дойти до ближайшего магазина, чтобы хотя бы подышать свежим воздухом, затем чуть дальше – по району, и в конце набраться смелости и добраться пару остановок на автобусе, чтобы посетить районный парк. Но последнее оставалось на тот момент только в самых смелых мечтах. Пока только на чуть-чуть, понемногу вылезать, недалеко, не терзать себя. Помню жуткую навязчивую мысль, что в какой-то момент на улице я просто остановлюсь и больше не смогу сделать ни шагу, просто останусь стоять на месте, боясь даже пошевелиться. Как только я чувствовал зарождение таких панических мыслей, то сразу бежал домой.

Я запомнил момент, который, можно сказать, стал отправной точкой для моего избавления от страха. Это было где-то через пару месяцев после той ночи на складе. Я только-только начал выходить из дома, проходил несколько метров, и сразу же, презирая себя, быстрым шагом возвращался назад. В тот день я вышел где-то часа в два дня. Погода стояла прекрасная, была середина весны. Я вышел из подъезда, прошел метров двадцать, и в глазах неожиданно потемнело, очередной приступ паники, которые, как мне казалось, я уже преодолел. Я еле-еле дошел до лавки у подъезда соседнего дома. Сел, схватился за нее руками, старался отдышаться. И вот как раз чувство того, что я уже сам больше буду не в силах с нее встать, обрушилось на меня со всей мощью. Не знаю, сколько я так сидел. Довольно долго. Я пытался собраться с силами, но ничего не получалось. Я сидел, вцепившись в скамейку, и смотрел на асфальт подо мной. Я даже не мог поднять голову. От беспомощности появилась мысль, что может быть соседи заметят меня, худющего, обросшего, с безумными глазами, и вызовут мед помощь, а врачи отправят меня в то место, где мне, наверное, самое место. На этом все и закончится, хотя может быть это и не такой уж плохой вариант.

В этот момент со мной поравнялась старушка. Такая маленькая, сгорбленная, в цветастом платочке и старом изношенном пальто. Она тащила в руках два здоровенных пакета с продуктами. Она, видимо, была из той породы, что не признают старость, и часто берут на себя гораздо больше, чем их организм может вынести. И вот она остановилась напротив меня, поставила пакеты на асфальт, выдохнула, подняла голову, чтобы, видимо, посмотреть на свой этаж, еще раз громко выдохнула, после чего произнесла: «Не поможешь, сынок? Мне на четвертый надо, уж боюсь не дотащу». И я только хотел произнести, что не смогу. Но от самой мысли, что я произнесу эти слова, перед ней, прожившей долгую жизнь и наверняка сталкивающейся с проблемами, перед которыми мое состояние покажется таким жалким, стало так мерзко, проснулась жуткая злоба по отношению к себе, к своему бессилию, что я машинально сказал: «Да, помогу», встал со скамейки, и поплелся за ней на четвертый этаж. В награду старушка протянула мне яблоко.

И вот с того, казалось, бы незначительного момента у меня наметился значительный прогресс. Я стал выходить регулярно, мои прогулки становились все продолжительнее. После первого толчка я заметил, что мои мысли также меняются. Если до этого черная пелена буквально не отпускала меня ни на минуту, то потом стали проходить какие-то просветления. Я попросту отвлекался, на все что угодно происходило вокруг: мог задуматься о каких-нибудь пустяках, например, пытался вспомнить, в каком году была еще такая весна, и что я делал в тот год, и сколько мне было лет, мог долго наблюдать, как хозяева играют со своими собаками, или как пацаны гоняют мяч на спортивной площадке. И в этих наблюдениях я шел машинально, погруженный сам в себя, и мог зайти достаточно далеко, чтобы спохватиться, как далеко я от дома. Но с тем же ко мне приходила гордость. Вы, наверное, даже не представляете, какую радость может вызвать то, что мне удалось оказаться всего-то примерно в одном километре от дома? Но для меня это было действительно целое достижение.

Уже после майских я решил, что пора выполнить данное себе обещание и осуществить финальный этап своего собственного плана терапии – добраться до парка и провести там столько времени, сколько захочется. Я был уверен в успехе, впервые за долгое время.

Я вышел из дома и уверенными шагами отправился к автобусной остановке. Идти мне надо было минут десять. Шел достаточно уверенно, все что ранее вселяло в меня ужас, теперь выглядело знакомо. Не могу сказать, что дружелюбно, но, по крайней мере, не пугало меня. Я дошел до дороги, которую уже пересекал множество раз. Обычная двусторонняя дорога в спальном районе, по две полосы в каждом направлении. Около пешеходного перехода я остановился, дождался пока машины пропустят меня, после чего по зебре продолжил свое движение, я все выполнял по правилам… Господи, звучит как оправдание. Хотя за что мне опять надо оправдываться? В чем моя вина? Я прошел первую полосу и только вступил на вторую, как услышал визг тормозов. Я даже не успел повернуть голову, как прямо перед моим носом что-то пронеслось. Серебристый автомобиль на скорости объехал меня, но потом ударился об бордюр, и его вынесло на тротуар. Он врезался в автобусную остановку. Погибли трое: на остановке, которая просто сравнялась с землей, мама с дочкой лет четырех и еще один пожилой мужчина. Водитель остался жив.

И снова комната, и снова все заново. Я не буду описывать, как я справлялся с этим еще раз. Все было то же самое, только дольше и тяжелее. Опять страх и отвращение к себе…

Марат замолчал. Он сидел, сцепив руки в замок, глаза были устремлены куда-то в сторону плинтуса у противоположной стены. Он практически не моргал, делал это будто только когда вспоминал, что надо моргнуть. Он был похож на статую из мрамора, которую кто-то решил нарядить в мятую старую одежду: такой же бледный, холодный, недвижимый. Тон голоса был неровным, иногда он начинал дрожать при воспоминаниях о самых травмирующих моментах, в моменты повествования, когда он, по его словам, пребывал в состоянии относительного покоя, голос был ровным, даже смиренным.

– Марат, то, что сейчас рассказали, потрясает. Я могу только догадываться, в каком состоянии Вы сейчас пребываете. Я должен спросить, может быть Вам будет лучше обратиться в специализированную психологическую службу?

– Вы имеете в виду, чтобы меня поместили в дурдом?

– Это не корректное название, но там смогут оказать специализированную помощь при такого рода острых потрясениях. Более того там возможно обеспечение круглосуточного наблюдения. При всем желании я не смогу оказать Вам полноценную помощь, в которой Вы сейчас нуждаетесь.

– Если честно, я думал об этом, но не с позиции, что мне нужна помощь, скорее для того, чтобы оградить себя от окружающих. Вот что страшно. Но сам я… Я не хочу говорить привык, но это состояние мне знакомо, как бы ужасно оно ни было…

Мне… Мне скорее надо было выговориться… Рассказать все от и до. Это первый раз, когда я все выложил, начиная с того самого первого случая.

– После того, как Вы сейчас все рассказали Вам стало лучше?

– Возможно, немного. Наверное, если озвучить проблемы, то они не кажутся не настолько беспросветно жуткими. Я словно заглянул своему ужасу в глаза, от этого не стал менее страшным, но хотя бы я понял, что могу смотреть на него. И смог показать его кому-то еще.

– То есть вы отказываетесь от госпитализации и можете с уверенностью сказать, что найдете в себе силы дождаться следующего сеанса?

– Да, думаю, да. Госпитализироваться я всегда успею, но сейчас, мне кажется, я смогу вытерпеть. Осознание того, что я останусь с собой наедине в больничной палате, не менее жуткое. Я останусь с ним один на один в незнакомой обстановке. Дома мне лучше, дома есть хотя бы какое-то ощущение безопасности, как будто я в скорлупе. Не знаю, почему оно появилось. Наверное, потому что дома ничего плохого не случалось, только когда я покидал его.

– Марат, я восхищен Вашей силой духа и желанием бороться. Я назначу следующий сеанс через два дня на двенадцать. Также я выпишу Вам Диазепам, он же Валиум, сильнодействующее седативное средство, только на первое время, чтобы пережить случившееся. В первое время принимать по две таблетки два раза в день. По 10 мг указываю это в рецепте. В случае крайней необходимости, если они не дадут никакого эффекта можно увеличить до шести в день, но не более. Перед нашей следующей встречей – с утра пропустите прием. Вы меня поняли?

– Да, Диазепам, по две два раза в день, в случае крайней необходимости увеличить до шести в день, перед следующей встречей пропустить прием таблеток.

– Да, все верно.

– Также если у Вас появится малейшее желание или потребность позвонить или рассказать мне что-то, как только появятся тревожные мысли, с которыми Вам покажется, что Вы не в силах совладать – обязательно наберите меня. Вот моя визитка, там указан личный мобильный. Можно даже ночью. Не имеет значения. Я всегда готов помочь.

– Спасибо, доктор.

Марат Фирсов вышел из кабинета ровно так же, как и зашел, тихо и незаметно, словно бесформенная субстанция, призрак просочился сквозь наружную дверь. Все неодушевленное окружение внутри облегченно вздохнуло, и вернулось к своему обычному состоянию порядка и покоя. «Он точно не позвонит», ― подумал Грайворонский, когда пациент покинул кабинет. Такие люди все хранят в себе, поскольку привыкли, что их проблемы не находят отклика и понимания у других. И тут есть два варианта развития событий: или своими собственными силами сознание аккуратно и рационально похоронит травмы на кладбище воспоминаний в подсознании и больше они о себе не напомнят, или же всегда остается опасность, что в определенный момент, если места не хватит, все, что было закопано, вырвется на поверхность и выльется в бог весть что. С первого взгляда сложно определить к какому варианту Марат был ближе. С одной стороны, сложилось впечатление, что он на грани, и последнее потрясение выбило последние остатки твердой почвы у него из-под ног, но с другой ― он уже достаточно долгое время живет со своим чувством, и даже как-то умудряется справляться с ним собственными силами. Это несомненно заслуживает уважения. Многие даже от первого шока не отошли бы после случая в детстве, а он продолжает бороться за свою нормальную жизнь. Надо будет посмотреть, как он поведет себя после седативного, чтобы предпринимать какие-либо конкретные методики или действия.