Текст книги "Хроника карантина 2020"

День 23-й (19 апреля)
Пасха

Солнце заливало квартиру светом, будто вдруг вспомнив, что хотя бы в праздник нужно поработать и всё-таки вернуть городу, скованному карантином, настоящую весну. Из раскрытого настежь окна вливался хотя ещё и стылый, но уже напоенный особым весеннем запахом воздух. Настоящий апрельский воздух! Такой, каким он был в детстве. Когда невозможно усидеть дома, а нужно было непременно бежать на ещё не до конца просохшую площадку и с упоением играть в первый после зимы футбол, а потом гнать на велике к пруду ловить тритонов…

Или поехать с дедом за город, в Опалиху, за берёзовым соком. И потом у маленького костерка слушать дедовы истории про войну или про детство в деревне. И пока дед медленно, с расстановкой и очень смачно допивал чекушку, самому с жадностью поглощать поджаренный дочерна на костре хлеб… Вспомнилось, как они любили с другом Ленькой ездить на этюды в эти дни. В тёмных ельниках ещё лежал снег, а на пригорках уже цвели подснежники и распускалась мать-и-мачеха. Они быстро, на время, писали по короткому этюду, а потом спешили в Москву, чтобы где-нибудь в Останкинском парке выпить с друзьями портвейна…

Всплыла первая после дембеля весна и вот точно такой же день. И то забытое ощущение, что вся жизнь впереди, и не убиваемым казалось ничем и никогда чувство предстоящего счастья…

Защемило в груди. Увлажнились глаза. Надо успокоиться, всё хорошо.

– Чего это я развспоминался?! Это всё весна виновата! Весной всегда так. На то она и весна! Скоро вон и девчонки короткие юбки понадевают, сирень зацветёт… Нет, надо всё-таки сваливать на дачу. Неделя, и уедем.

В кухню вошла жена.

– Дорогой, всё накрыла. Пойдём, – она улыбалась. – Сейчас включим видеотрансляцию и будем отмечать вместе с Серёжкой!

– Умница. Так и надо сделать. А потом будем звонить и всех поздравлять! Маму, тёщу. В Севастополь, во Владивосток, в Новосибирск, в Саратов, в Тамбов. Да всем позвоним! Пойдём! – Он вытащил из холодильника графин с водкой, который тут же покрылся запотевшей патиной, и пошёл следом за женой в комнату. Неумело, но громко напевая: – Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ!

Водружая графин в середину стола, он улыбнулся жене и уверенно произнес:

– Будем жить, любимая! Христос Воскресе!

Шёл двадцать третий день карантина…

День 24-й (20 апреля)

Утро понедельника было спокойным и размеренным. Интернет показывал, что наконец-то начинается настоящая весна. И что к концу недели можно будет отправляться на дачу. По тому, как развивалась эпидемия, прибавляя по тысяче и более в день заболевших, было понятно, что переезд будет не на неделю и, наверно даже, не до конца майских праздников. А это значит, что подготовиться нужно серьёзно. Покупки в интернет-магазинах и заняли практически всю первую половину дня. И когда казалось, что всё запланированное было выполнено и напротив каждого пункта в списке изображена эмблема МХАТа, запищал домофон, и на его экране появилось изображение председателя кооператива. Жена, не открывая двери, громко спросила:

– Артур чего надо?

– Поговорить надо. И с тобой, и с Максимом. Впустите? Я в наморднике, – и он натянул болтавшейся под подбородком респиратор.

– Впустить? – спросила жена.

– Нет, скажи, пусть идёт на улицу, я сейчас выйду.

Накинув куртку, сунув ноги в ботинки и повязав маску, он вышел из квартиры. У подъезда на старой лавочке сидел Артур Абрамович Шаневич. Председатель правления жилищного кооператива «Пенсионеры Фрунзенского района». От тех самых первых пионеров-пенсионеров, которые когда-то в баснопесенном 1972 году создали кооператив и построили четырёхподъездный шестиэтажный кирпичный дом, в живых уже практически никого не осталось. А на оставшихся смотрели как на музейные экспонаты – вроде бы они есть, вот рядом за стеклом витрины. Но потрогать их нельзя, а поэтому, может, это всё вообще муляжи! Да и поверить в то, что врачи-пенсионеры могли вот так взять, скинуться копеечкой, которую платили «проклятые большевики» всему народу, и построить кооператив – ну кто, скажите, в это поверит! Сказки какие-то! Прогрессивным людям, живущим в эпоху расцвета демократии и возрождения свободной России, легче было поверить в легенду об ипотеке или в сладкий сон с бодуна про то, что они тоже завтра пойдут и купят квартиру.

– О! Привет! А я думал, ты не выйдешь! – прокричал Артур.

– Намордник прицепи, во-первых. А во-вторых, почему я должен не выйти, если сказал, что выйду? Давай говори, Артур Абрамыч, чего хотел. А то у меня самоизоляция. Боюсь опоздать.

Артур захихикал. Через респиратор хихиканье превратилось в похрюкивание.

– Да я хотел, чтобы ты сметы на ремонт посмотрел, и договориться, как и когда проводить собрание правления. Но смету я забыл. Сейчас схожу принесу. – Он встал и мелкой шаркающей походкой заковылял к себе в расположенный в подвале кабинет.

Спрашивать «А зачем ты тогда приходил, если смету забыл?» было бесполезно. Бесполезно потому, что по-другому у этого человека не бывает никогда и ничего. Подышим, покурим, подумаем… Максим достал сигарету, закурил и улыбнулся.

– Всё-таки пришла весна. Вон ещё чуть-чуть, и листики полезут. – Он курил и как будто с дымом от сигареты, причудливо рисуя в воздухе невесомые картинки, закружились воспоминания…

Они жили в этом доме уже 27 лет. Тут родился сын, из этого дома пошёл в школу. Вон там стояла наша ракушка, а в ней… Что же тогда стояло в ней, когда сын пошел в школу… Девятка… Нет, семёрка! Он даже улыбнулся оттого, что вспомнил марку машины. И на её капоте, разложив газетку, мы пили шампанское 1 сентября, после первого учебного дня сына. Пили с соседями из дома напротив, у которых сын пошёл в один класс с нашим. Вспомнилось, как было жарко и какая была звонкая в тот год настоящая золотая осень… Взгляд заскользил дальше, исследуя пространство двора… По заросшему пустырю, на месте когда-то большого и приятно шумного детского сада, где должна вскорости вырасти очередная 22-этажная башня, гулял с собакой мужик. Хоть и далеко, но он узнал, это Володька, его друг из соседнего дома со своим… Господи, дай памяти… Как эту породу… Курцхар! Точно. Со своим курцхаром. Какая же она уже по счету за эти 27 лет… Полжизни можно вспомнить по кличкам любимых собак… А мы так и не смогли завести вторую, после смерти Джесси… Он сглотнул и насильно прогнал эту струйку воспоминаний. Артура всё не было. Это внушало некоторый дискомфорт. Ведь он мог просто и забыть, зачем вернулся в подвал. И вполне мог сейчас заниматься чем-нибудь совсем не связанным и даже не вспомнить, что его ждут. Ну тогда ещё одну сигарету, и пойду домой.

Он закурил вторую. Но лирические воспоминания не вернулись. Вместо них вспомнилась история этого богатого дома. Безусловно, уже доживающего свои счастливые дни и превращающегося с каждым проносящимся всё быстрее годом в унылое серое жилище. С точки зрения законов истории, этот процесс был логичен. А оттого неумолим. Состарились, а потом и умерли пионеры-пенсионеры, которые построили этот дом для себя. Которые ходили и лелеяли каждый кирпичик в его кладке, каждую плиточку на его лестничных клетках по простой причине – во всём была их личная, оторванная от поездок в Крым, Сочи и Пятигорск копеечка. Они знали друг друга. Все. Их не надо было заставлять сделать что-то хорошее для дома. Они сами и для себя самих сажали деревья, делали лавочки и ежегодный ремонт. Он прекрасно помнил того настоящего председателя, с красивой, почти французской фамилией Моро. Маленького, худощавого, с красивым умным лбом и большим породистым еврейским носом. Фронтовик, военврач, профессор, он и дела дома решал, как будто отрезал кому-то ногу или зашивал осколочную рану – продуманно, четко и взвешенно. Вспомнилась и его жена, работавшая также в правлении, но на должности коменданта. И название должности не просто подходило к её внешности, оно олицетворяло её всю! Комендант. Вспомнилось, что в то время его не покидало чувство, что её папа стопроцентно был или комендантом лагеря, или на худой конец начальником в СИЗО внутренней тюрьмы НКВД. Волевая, жёсткая, где-то даже грубая и придирчивая, она не давала нарушителям домового правопорядка ни малейшего спуска. И даже то, что потом, спустя много лет, выяснится, что она не забывала и про себя любимую и успела получить в дарение аж ещё три квартиры от умирающих стариков, – не изменило его мнение, всё равно он считал, что тогда дом процветал.

Но умер Моро, уехала на историческую родину его жена-комендант, и так же, как со всей страной, началась в доме чехарда. Менялись председатели, состав правления, продавались наследниками «пионеров» и покупались абсолютно чужими, но денежными людьми квартиры. И уже никому не было интересно, почему нет уборщицы в подъезде, почему разрисован и изгажен лифт. Национальный состав жильцов многое объяснял. Пятнадцать человек китайцев, купивших двухкомнатную квартиру и счастливо в ней разместившихся, конечно, не понимали, почему тараканы – это плохо, если они такие вкусные и полезные. Их соседи по земному шарику, а теперь и по дому, узбеки, и вовсе не задавались подобными вопросами. Им было не до этого. Они сами плодились, как китайские деликатесы. Те немногие коренные москвичи, потомки первопроходцев ЖСК, получив на халяву от пап, мам, дедушек и бабушек свои гнёзда, воспринимали их как должное. И делать хоть чего-то для дома не хотели. Они и вообще ничего не хотели делать в этой жизни, по большому счету. Они ведь выросли в свободной демократической стране. А раз так, то полностью свободны от всех обязанностей и имеют только права. И правами жрать водку, блевать в подъезде и сидеть с ногами на лавочке пользовались перманентно.

Да, ещё оставались в доме Люди. Их было немного, но они были. Актив. Который как мог ещё пытался спасти тонущий «Титаник», но скорее по привычке, уже в глубине души понимая всю тщетность своих потуг. Вот и они с женой уже задумались над переездом в более тихое и подготовленное к приходу старости место. Подбирали варианты, думали и решали. Он докурил сигарету. Ещё раз окинул взглядом двор.

– Ё-моё… Вовремя это я очнулся, – вслух проговорил он.

Из-за соседнего дома появилась группа людей. Заиграло зайчиками вечернее солнце, отражаясь от их покрытых шлемами голов.

– Ну, Артур Абрамыч, извини. Дела переносятся на завтра. Пора домой, пока не заметили. Сам виноват, Артурчик, я терпеливо тебя ждал полчаса.

Он потушил сигарету, натянул капюшон и быстро пошагал к подъезду.

Шёл двадцать третий день карантина…

День 25-й (21 апреля)

Телефон не замолкал. Стоило положить трубку, как он начинал звонить снова. Каждые пять минут к его соло подключались мобильные телефоны его и жены, а противный, загробный вой ветра в вытяжной камере и громыхающая от порывов ветра крыша балкона погружали пространство в какофонию какой-то не дописанной симфонии Шнитке. Бушующий за окном ураган отрывал огромные сучья от многолетних лип, валил такие не стойкие, хотя и огромные тополя. И, разгоняя, гнал большие снежные хлопья снега, заставляя кружиться в понятном только ему одному танце. А натешившись, швырял их безжалостно в окна сжавшихся и притихших домов. От вчерашней весны не осталось и следа. Как будто кто-то свыше не в силах больше наблюдать, как с первыми тёплыми лучами солнца высыпают на улицу лишённые извилин человечки и раскручивают по новой виток заразы, специально остановил ход времени. И для этого обрушил на уставший город заряд снежной круговерти. Которая хлестала нещадно в окна и стекала грустными струйками по стёклам, будто плача от горького осознания полной потери людьми последних остатков мозга…

В очередной раз положив трубку телефона, он громко рассмеялся.

– Знаешь, дорогая, мне порой кажется, что я в сумасшедшем доме. Если ещё по одному всех их можно переварить, то когда вот так, друг за другом, – это полный аллес капут. И что самое интересное, я не понимаю, как всё это ваше собрание жило раньше, когда меня там не было. Ну как-то же они разговаривали между собой! Или нет? А сейчас этот придурок Артур слёзно просит, чтобы я поговорил с Филоновым, чтобы он не очень орал на него во время собрания. Сам Филонов полчаса орал мне в трубку, что Артура надо расстрелять прямо сегодня, иначе завтра мы все умрём. И так ещё орет! Я сначала сдуру включил на громкую связь, но сразу выключил. Рыбы в аквариуме аж шарахнулись, и мой голубь улетел в пургу. Как бы не с инфарктом. Я сам далеко не шептун, но тут даже мои контуженные уши молили о пощаде.

Жена оторвалась от экрана ноутбука и, абсолютно не удивившись, сказала:

– Да ну, так всегда. Ничего нового. Я в правлении уже лет пять. А может, и больше. И так всегда. Я даже знаю, как будет завтра. Сначала Артур начнёт рассказывать, сколько проблем в доме, как мало денег на счету и как он героически борется за наше счастливое завтра. Минут через десять, а если будет прилично пьяным, то через пять, Лёшка его перебьёт и начнёт спрашивать: «Куда дел деньги, еврейская морда?» Тут воспрянет Филонов и начнёт кричать, что он, как секретарь ревизионной комиссии, знает, куда ушли наши деньги, и что Артура за такое отношение нужно четвертовать. Попытается что-то зачитать из своей тетрадки, но тут вклинится Ирина Дмитриевна и начнёт вещать, что продухи на крыше нужно открыть, потому что ей скоро на дачу, а голубиный помет взять по-прежнему негде. А без голубиного помёта она даже не представляет, как ей всё лето ухаживать за цветами. Тут уже вклинится заика, рассказывая, что всё это второстепенно, а главное – это выработка стратегии развития дома. После этого можно уходить, так как все, о ком я сказала, начнут говорить о своём, одновременно и очень громко. И в итоге после часа криков ни о чём Артур скажет, что уже поздно и что он всем бросит проект решения в почтовый ящик. После этого все распрощаются и разойдутся. Довольные и гордые за проделанную работу, – жена улыбнулась.

– Скажи, а я тогда зачем вам нужен в правлении, если у вас всё так замечательно отлажено? Можно сказать, отшлифовано годами совместной работы, и царит такая творческая и дружеская атмосфера. Древнегреческие Афины явно отдыхают. Хохляцкая Рада, может, и составит конкуренцию, но вряд ли. А лица какие колоритные! Гоголь удавился бы от зависти, если бы увидел! Это же фейерверк образов! Артур Абрамыч! Филонов Борис Борисович! Ирина Дмитриевна! Заика! Кстати, как его, заику-то, зовут? А то я и на правлении скажу «заика». А это нехорошо.

Жена ухмыльнулась и ответила:

– Прохор.

– Ну видишь! Ещё и Прохор! Тоже в кассу. Прохор Иваныч и Артур Абрамыч! Это же реально Гоголь. А если добавить нашего вечно пьяного друга Лёху-прокурора и уважаемую Ирину Дмитриевну со всеми её тараканами в голове, то я даже и не знаю, как вписаться в ваш тесный коллектив…

Его длинный монолог прервал очередной телефонный звонок.

– Милая, поставь на громкую, а то у меня уже пальцы сводит.

– Алло! Алло!

– Да. Слушаю, Борис Борисович.

– Максим Викторович, завтра собрание отменяется! Переносим на послезавтра, на утро. Этот придурок Артур специально сломал замок. Обломил ключ в замке. Говорит, случайно. Но я-то его знаю. Врёт! Ну ничего, теперь-то с тобой и с прокурором мы его поставим на место! Покрутится агент империализма! Сионист проклятый! Так что послезавтра в восемь вечера. И с праздником тебя и Татьяну Михайловну!

– С каким, Борис Борисович?

– Да ты что, забыл? От тебя-то не ожидал! С днём рождения вождя мирового пролетариата и основателя советского государства Владимира Ильича Ленина! Ведь уже первый час ночи, а значит, 22 апреля! Юбилей! 150 лет! Щас! Погоди секунду! Вот! – из телефона полилась, заглушая вой в трубе, песня. Великий Кобзон вещал в века: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди…»

Песня была долгая, он успел почти докурить сигарету.

– Слышал? – снова закричал Филонов.

– Ещё как! Когда бы ещё услышал… Спасибо. И погода под стать вам! Настоящий октябрь! Я вас тоже поздравляю с юбилеем! Правда, с другим. Сегодня 25 дней карантину! Ура!

На другом конце воцарилась молчание. Но это состояние, по всему, было чуждо Филонову, и он прокричал:

– И вас тоже! Всё будет хорошо! Вот будет сто дней, тогда и отметим! Как в братском Ухане!

Они посмотрели с женой друг на друга и рассмеялась.

– Ты знаешь, я пойду на собрание. Уговорили. Надо только ещё Лехе налить. И я ещё кое-что придумал. Потом увидишь. Будет интересно!

Шёл двадцать пятый день карантина…

День 26-й (22 апреля)

Занятая сборами переезда на дачу, жена что-то укладывала, доставала из ящиков, перекладывала в комнате, по пятому разу вытаскивала что-то с антресолей, ругалась и опять же засовывала на место. Посередине кровати, не давая никому ни единого шанса прилечь рядом, спала кошка. Наверно, единственное в семье существо, которое занималось тем, чем и положено заниматься в такую мерзкую погоду, царившую за окном. По телевизору, выполняя тайный приказ о том, что следует как можно скорее отучить всех от его просмотра, текла всё та же бестолковая простокваша из лысых голов и кривоногих ведущих, которые не то что внятно говорить, но не хотели даже научиться стоять на шпильках. Читать или писать серым утром тоже не хотелось. Как-то неуютно. Тем более не хотелось есть или пить.

Он послонялся по квартире, пару раз попытался что-то сказать жене и, получив в ответ полный список того, чем бы ему следовало заняться, взял пачку бумаги и карандаш и сел за стол в кухне. Минут десять он что-то рисовал, смеясь и ухмыляясь. А потом разложил перед собой несколько им же и нарисованных карикатур. И закурил. Всю жизнь он мечтал, как тезка Штирлиц, разложить вот так же картинки, как он, закурить и думать. Думать и создавать духовный портрет человека, перемывая ему все косточки и углубляясь к истокам его жизни…

Завтра будет правление. И ему хотелось просто так, от нечего делать, взять и повернуть всё движение дома от пропасти к чему-то хорошему. А это значит, что придётся повернуть мозги этим, пусть и смешным, и странным, но всё-таки неплохим людям. Он взял первую картинку и улыбнулся. С рисунка смотрело нечто неопрятное, немытое, сутулое, косматое и неприятное. Но в то же время не вражеское, а… Какое?

– Давай подумаем, Максим Викторович, какое! – сказал он себе, закурил и задумался. – Вот как это получается? Как устроен этот мир? Что из чего только берётся…

…Жил был еврейский мальчик… И вроде бы в то время и дети были добрее, и сама жизнь. Но факт-то налицо. Вырос совсем не добрый мальчик. Да, образованный, да, не глупый, но совсем не добрый. Точнее сказать – безразличный ко всему, кроме себя любимого.

Мама – очень хороший детский доктор. Папа – врач-невропатолог. Хорошая, тихая, добрая семья. Родился ребёнок. Конечно, поздний, как и положено в хорошей еврейской семье! А что плодить шлемазлов?! Пока Абрам (так звали папу) не «засчитил» кандидатскую и не заимел вес в «обсчестве», а потом пока не съездил три раза на конгрессы психиатров в братскую Монголию, в Индию и страшно даже подумать – в Европу! Да-да! Он был на конгрессе в болгарском Пловдиве, откуда привез красивую пивную кружку с изображением осла. Пиво Абрам не любил, потому что где-то вычитал, что оно вредит простате. Поэтому красивая кружка была поставлена на книжный стол и стала вечным пристанищем никогда не используемых карандашей. Но ведь была же – а как без неё?! – и вторая половина ячейки общества. Жена. Но и она не торопилась связать тысячелетнюю мечту еврейского народа о карьере пелёнками и распашонками. Пока Фимочка, довольно симпатичная кудрявая девушка, не стала хорошо зарабатывать, она даже не позволяла себе мысли о чём-то другом, кроме медицины. Жизнь была долгой и не всегда сладкой. И за делом «врачей-отравителей» наступало новое – «дело убийц в белых халатах». А следом уже накрывал вал борьбы с «безродными космополитами». И что самое интересное, во всем, что бы ни случилось, первыми виноватыми становились евреи. Но отгремели пятидесятые, отшумели Евтушенками, Ефремовыми и Окуджавами шестидесятые. Ушел в небытие и лысый придурок в вышиванке и с башмаком в одной руке и кукурузой в другой. И удивительно! Жизнь наладилась!

Конечно, она всё равно была «вся в трудах и преодолениях», как и написано в Торе. А таки когда, и у кого она складывалась иначе?! И вот настал наконец момент, и родился мальчик. Здоровый и пухленький. Называть его древним еврейским именем было уже не модно – зачем создавать ребенку проблемы в будущем, неизвестно ведь, как всё опять может повернуться. Для решения этого действительно важного вопроса семья в полном составе собралась на семейный совет.

Приехал умный дедушка Моисей Яковлевич, папа Фимы, чудом избежавший Колымы за то, что был личным портным маршала Тухачевского и сшил ему три пары прекрасных галифе, что, понятное дело, сразу же было воспринято как пособничество в антисоветском заговоре маршалов. И, надо сказать, определённая логика была в словах следователя. Ведь без штанов Тухачевский действительно не представлял бы угрозы стране. Но Моисею Яковлевичу повезло, за него замолвил слово сам председатель Совнаркома товарищ Молотов, которому дедушка шил в тот момент костюм для важного дипломатического приёма. Оставить товарища Молотова без костюма следователь побоялся. И Моисей Яковлевич, что называется, отделался малой кровью – одним выбитым зубом и парой седых клоков в кудрявой шевелюре. На правах старшего он с ходу предложил:

– Надо назвать Леонидом! Леонид Ильич – это надолго. Поверьте мне! Я таки знаю, что говорю. Ему уже семьдесят, и он ещё столько же проживет. А может, и больше. А с таким именем дразнить не будут. Пойди крикни во дворе: «Ленька-жид»! А? Поэтому только так. Леонид!

Но было бы совершенно неправильно, если бы вот так сразу всё пришло бы в равновесие в хорошей и правильной еврейской семье! И чувствуя, что просто обязан поддержать дискуссию, в разговор вступил второй дедушка, Семён Генрихович. Семён Генрихович был полковником и артиллеристом. Потеряв остатки барабанных перепонок ещё лейтенантом в далёком и страшном 41 году, где-то на берегах Немана, говорил он очень громко и не стеснялся богатого русского языка.

– Да какой на х… Леонид? Здоровья, конечно, Леониду Ильичу! Но, блядь, называть надо Владимиром! Только Владимиром! Владимир! Вот свет человечества, просиявший над миром! Кем бы вы здесь все были, вашу мать, если бы не Владимир Ильич? – он грозно оглядел присутствующих.

– Как кем? Я бы таки и был портным. Как я сейчас и есть, как мой папа, как дедушка и прадедушка. Вот у вас, Семен Генрихович, да. У вас бы пушку забрали.

– Молчи, троцкист недобитый! Мою пушку у меня никто не заберёт! Я с ней до Померании дошёл! А вам вообще пора валить в Израиль, тут вам не место. Тут СССР, а не дом быта! Тут строят коммунизм. А при коммунизме портные будут не нужны. Зачем нам в раю портные? – и, саркастически усмехнувшись, раздул ноздри большого породистого носа, запыхтел и стал раскуривать папиросу.

– Да я вижу, что мы почти дошли-таки к коммунизму! Уже все, как в раю. Почти все голые, – вставил свои пять шекелей второй дед и захихикал.

В этот момент поднялась со стула Эммануила Семёновна, мама Фимочки.

– Так. Успокойтесь. Спорить тут не о чем. Мальчик будет лингвистом. Мы уже договорились в Институте дружбы народов с Фаиной Гершевной. Мальчика туда возьмут сразу, когда вырастет. Будет заниматься изучением языков аборигенов с острова Пасхи. Тихая, хорошая профессия! Это вам не из пушки стрелять и не иголками пальцы колоть. Поэтому имя ему уже выбрали родители. Фимочка, ты же выбрала? Вот именно! – не давая Фимочке даже вставить слово, она продолжила: – Вот и правильно, Фимочка! Очень хороший выбор! Артур. Артурчик. Интеллигентно и современно. И на этом всё. Уже поздно что-то менять. Мальчику пора кушать. Он должен хорошо кушать, чтобы были силы изучать аборигенов.

Долго ещё потом дедушки спорили, кто был прав и кем бы их внуку следовало стать, но дело было сделано. Мальчик уже получил своё имя и гордо посапывал в своей кроватке.

Мальчик рос. И оказалось, что рос он очень даже хорошо. Много кушал. Мало бегал. И к семи годам по двору перекатывались нечто напоминающее шарик. Злые дети сразу же полюбили дразнить мальчика. И не тем, что он еврейский мальчик, на это всем было почему-то наплевать, а тем, что он не мог бегать, не играл в футбол, не прыгал в классики и не любил войнушку. А ещё был плаксой и трусом. И вот однажды он получил пендаль. Потом второй. Бамс! Пендаль! Бамс – второй! Бамс, бамс, бамс. И получил мальчик кличку Бамс. И никто не дружил с Бамсом, никто не хотел играть с Бамсом. Стыдно даже стоять рядом с Бамсом! И Бамс ушел в себя. К десятому классу он уже смирился с тем, что у него нет и не будет никогда девушки. Что он всегда грязный и в перхоти. А раз так, то зачем и мыться. Да! Я в перхоти! Но смириться с тем, что он глупее, он не мог. Он умнее! Он начитаннее и грамотнее. Он лучше учится. Он вообще гений. Нет! Ненависти к окружающим у него не было. Было презрение, которое было воспитанно таким же презрением! Шли годы, менялась страна, менялись люди, сменилась эпоха. И он дождался. Как, почему и что произошло, уже и не вспомнить. Но его избрали председателем ЖСК. Он стал главным в доме! И в тот самый день, когда это произошло, когда он получил от прошлого Председателя печать и ключи от сейфа, он понял:

– А теперь хрен вам! Теперь вы будете все у меня Бамсы…

Ветер продолжал хлестать в окно, разбрасывая по стеклу мелкие капли то ли дождя, то ли снега. Максим отложил один листик с рисунком и закурил. Это Артур. А это у нас прокурор. Мой друг Лёха-прокурор.

– Ну что, Лёха, поборемся с Артурчиком? Ну надо же указать ему место? Ну или хотя бы просто заставить растрясти жирок и начать хоть что-нибудь делать для дома. Заставим. Завтра на собрании и заставим! – он улыбнулся и, потушив сигарету, бодро крикнул:

– Дорогая, мы вообще будем сегодня обедать? А то контрразведка закончила анализ противника и готова к борьбе! Давай сообща поборемся с голодом!

Шёл двадцать шестой день карантина…