Текст книги "Один соверен другого Августа"

Так Август стал эмпиратором…

На днях Августу не то чтобы вспомнился его любовный дебют по-немецки, просто он время от времени делал ревизию в своем прошлом, бережно перекладывая папки с фамилиями на место, теперь более значимое для них. Вот папка с фамилией Brunnenhof T. Она лежит сверху, на самом видном месте. Пока…

V. Первый виток в эмпиреях

Лето 1989 года

Поступал Ава в Одесский университет сразу после школы, и сразу это дело не пошло. Почему это была именно Одесса? Просто этот город был Аве знаком с детства по институту глазных болезней имени Филатова. И он был у моря, которое не могло не притягивать настоящего странника. И символическая странность была в том, что глазной институт, где Ава в десятилетнем возрасте перенес три операции, находился напротив одного из главных корпусов Одесского университета на Французском бульваре. Это было просто, как перейти дорогу на зеленый свет. Но перед Авой все время горел красный.

Год был символический, а для Авы просто роковой – 1989-й. Вернувшиеся с афганской войны молодые парни за выполненный долг, ранения и душевные контузии получили льготы при поступлении в высшие учебные заведения. И казалось Августу, что они полным составом дивизий, едва похмелившись и умывшись, военным еще маршем двинулись в приемные комиссии институтов и университетов. Год выдался экстраординарным: конкурс на истфак и юрфак доходил до 25 человек на место. Август, вздыхая, прикидывал, что об историческом образовании, к которому он бессознательно готовился еще находясь во чреве матери, можно было забыть. Приходилось учитывать то, что иностранный язык, в случае Авы это был немецкий, находился пока на скамейке запасных. И как потом оказалось, не зря.

В рабоче-крестьянской семье Авы, к сожалению, как и в большинстве советских семей, не говорили на немецком, так же, как и на других иностранных языках. Правда, его мать, изучавшая немецкий в школе, иногда по-утесовски весело напевала во время готовки или стирки: «Ляйхт им ин херц унд бефройдиген лиден». Только опираясь на это, можно было бы назвать семью Августа изначально интеллигентной, несмотря на абсолютно крестьянское происхождение. Намного позже, после знакомства с фрау Brunnenhof, уже читая немецкие книжки без словаря, Август перевел начало марша из «Веселых ребят» как: «Leicht аuf das Herz aus dem froh die Spass-Lieden…». «В школе их учили так, но правильнее будет вот так» – раздумывал он уже как заправский и по-доморощенному самобытный переводчик с немецкого. Как известно, такие чудеса совершенствования может проделывать с людьми только одна кудесница – любовь. Но даже эта мысль Аву не интересовала как теоретическая выкладка: он был безоглядно устремлен к своему немецкому предмету и потому практически счастлив. Его мало трогали мудрости и умозаключения одиноких теоретиков, ибо он на практике соединялся со своей возлюбленной немочкой посредством овладения ее родным языком

Так уж выходит, что сразу все свои способности и вкусы люди не могут открыть без помощи со стороны. Еще бывает, что чужая помощь при получении знаний бывает настолько болезненной, что хочется скорее уволить помощника, выбить из его корявых рук тошнотворную пилюлю навязчивого знания и бежать подальше, в покойную глушь собственных заблуждений. Хоть и темно, зато не противно. Учительница немецкого в школе очень походила на карикатурный персонаж германского фельдфебеля, ее уроки были похожи на допрос с пристрастием. Эти «сорок пять минут гестапо» напрочь отбили у Августа присущее ему любопытство к новому, а к иностранным языкам вообще. На уроках немецкого языка злая толстая фрау научила своих учеников ненавидеть свой предмет. Гортанный хищный клекот и садистская указка в руках с успехом развивали у плененных ею учеников немоту партизан перед расстрелом.

После некоторого размышления при выборе будущей специальности был избран запасной вариант – география – своеобразное «кладбище» остальных, более престижных факультетов. Конкурс был там невелик, но в наборе экзаменационных предметов значился для Авы аналог немецкого, но в кубической степени недоступности. Математика в ее основных понятиях – милая матушка для подсчета доходов и всякого рода строительства, и злая, непонятная для него мачеха в ее высших, девственно непроходимых для странника областях.

Начались экзамены, и первой была любимая география. Атлас мира, подаренный ему мамой в семилетнем возрасте, стал характерообразующей забавой. Этот подарок стал визуальным приложением для другого дара – яркого воображения, запрограммированного второй его матерью – природой. Стоило маленькому Августу открыть атлас, как запускалась его компьютерная игра внутри, и он облачался в костюм какой-нибудь героической эпохи и превращался в неугомонного бродягу. После десятилетия бесчисленных кратковременных, но регулярных путешествий по свету все географические названия врезались в память по сюжету приключения, цвету страны на карте и эпохе, которой болел в тот период путешественник. И даже во время экзамена у доски, блуждая указкой по знакомым с детства закоулкам материков и заводям морей, Август вдруг улыбался, спотыкаясь о топоним популярного у него уголка мира, и повторял его, забавляясь чарующими звуками заморского слова.

На следующий день, сочинив по литературе на почти безошибочном русском неплохой опус, Август слегка обалдел от своих талантов. Но на третий день, с разбега пытаясь проскочить сквозь джунгли интегралов и дифференциалов, чувствуя, как уходит земля из-под ног, он подвис в безнадежной атмосфере ошибок на прочных, как логический ход, лианах кем-то доказанных теорем. Его подвела фантазия и apriori упорное право прокладывать собственный путь, который в математике не практикуется, а единственно что требуется, – пройти по уже известному маршруту правильного решения и на финише сказать цифровой пароль точного ответа…

…Так хотелось бы перейти побыстрее к папке с чеканными словами Teresia Brunnenhof… опустить сам штурм высшего учебного заведения, первые годы обучения. Пропустить факты официальной хроники и посторонние повседневности, чтобы они лишь оттеняли и фонили позади главного действа. А когда и где случится это первое действо для любого еще не мужчины, но уже и не мальчика? Когда заиграет его оркестр собственный мотив, и где прольется свет звезды на сумрачный перекресток молодой судьбы? И не было бы нужды описывать этот спектакль в который раз, да у каждого эти мучительные годы свои и у каждого они становятся таинством рождения именно его Мужчины. Мальчик-то и есть отец мужчины, как заметил один прозорливый сочинитель.

Ава не поступил с первого раза в университет из-за математики. Его взяли слушателем на подготовительное отделение геолого-географического факультета: за хорошие оценки по остальным предметам и за подвешенный разными философами язык. На этом отделении первые три месяца он числился по географическому направлению, специальности которого для настоящего бродяги были одна другой скучнее: выпускали почвоведов, метеорологов и учителей географии. На такие прикладные профессии народ тянулся рассудительный, основательный, приземленный, с низким центром тяжести. И потому восторженному Августу с его блуждающим центром тяжести, иногда вовсе исчезающим, стало тесновато в компании потомственных землепашцев и механизаторов: розовощеких молочных поросят, напханных сальным смыслом бытия, простым и сытным, как наваристый на костях борщ. Ава грустил не долго, и когда весной проводили повторное утверждение специальностей, прирожденный романтик, не раздумывая, записался в геологи только из-за того, что их компания была с перспективой приключений.

В геологию шел народ разночинный. И в результате группа абитуриентов геологов напоминала эклектическую мозаику авангарда: точный слепок времени, такой представительский набор типажей молодежи начала 90-х годов. Развязные сынки городского плебса в основном нецензурно балагурили. Постепенно и неловко раскрепощались сельские хлопчики и девчата. Два длинноволосых босоногих хиппи с разноцветными блямбами украшений по всей площади своих фигур удивляли инопланетностью приветствий: «Мир тебе!» или «Фри лав всем!». Возможно, их внеземной способ существования и недолгое, явно ошибочное, пребывание в геологических рядах объяснялось вызывающими фамилиями – Цепельрот и Слива.

Августа, как еще не искушенного и не испорченного цивилизационными фишками молодого человека, два этих пассивных раздражителя привлекали смелостью и полным отсутствием обычной суетливой озабоченности чем-либо. На старте своей самостоятельной жизни и он, и они заняли разные дорожки, точнее, дорожка хиппи уходила в противоположную сторону от классического финиша. Их духовное тройное сальто, прогнувшись, переворачивающее в головах зрителей все с ног на голову, притягивало внимание Августа своей эксцентрической силой, которую он сам не имел. Было что-то маняще героическое в спокойной демонстрации длинноволосыми парнями своего право на свободу самовыражения. Их броский вызов гордого меньшинства подавляющему все обществу Августу хотелось поддержать пронзительным свистом своего рыцарского рожка, но только пока из чащи дремучего леса. Перед экзаменом по географии он, не выдержав внутреннего зова, подошел к белокурому кудрявому хиппи в мятой цветастой рубашке навыпуск. Тот сидел на корточках у стены и читал толстую книгу, перебирая тонкими пальцами бусинки четок:

– Привет. Географию долбаешь? – Август присел рядом у стены.

– Можно и так сказать. Сейчас Южная Америка. Потом слетаем в Калифорнию и обратно, – серьезно ответил хиппи, не оборачиваясь.

– А… В Калифорнии круто, я знаю! Тебя, наверное, и зовут дон Карлос Сальваторе де Гуадильйо?

– Ты что, в системе, брат? Цыпа для своих, а так вообще Гарик. А тебя? Ого! А по паспорту? Тоже Август. Твои предки точняк на системе сидели. Ну, может, и образно, ну явно crazy! В хорошем смысле этого многогранного слова. – парень поправил волнистые кудри и, протянув украшенную разноцветными веревочными и кожаными браслетами руку, раскованно улыбнулся. Август с надеждой на интересное знакомство поручкался и мельком скользнул взглядом по убористому шрифту книги.

– Я? На системе? В общем, так тоже можно сказать. Да, с семи лет по Южной Америке шатаюсь. Но не только. Вообще, по всем континентам, включая Антарктиду. А чего это один текст в книге? Где карты?

– Карты нам не нужны. Мы же не каталы. – Гарик продолжал улыбаться, но слегка сдвинув брови. – Ты, судя по всему, «клюшка». На «пионера» не похож. Знаешь, как можно за пять минут попасть из Боливии или Колумбии в кампус какого-нибудь калифорнийского университета?

– Ну, может… волшебное слово?

– Брат, да ты не совсем «клюшкообразный»! Ну, я понял это по твоему прикиду и гримаскам. Ни в коем случае оскорбить не хочу. Это не наш хайвэй. «Клюшка» – это сочувствующий нашему движению. Ми-ро-во-зрению! Если говорить языком лицемеров. – Цыпа завелся на агитацию своей культуры и автоматически закрыл книгу. Август тут же засек для себя смутно знакомое имя автора. Кастанеда. – А волшебное слово действительно существует. Ты можешь его узнать, если придешь на наши «сэйшены». Это типа студенческой сессии, только намного глубже, познавательнее и веселее. Вот там тебе и объяснят, как можно из хазы на Молдаванке обернуться в Калифорнию и обратно за полчаса. Ты план какой уважаешь?

– А… да я… как бы сказать… чтобы тоже не обидеть, – Август разочаровано спрятал улыбку, – я, Гарик, карточный план уважаю. Там, в масштабе чтоб. Хребты, впадины, плато, желоба, дуги, мысы. О, системы тоже. Только горные. Подожди, не перебивай! И поверь, Калифорнию я обходил от Мексики до Орегона именно со своим планом.

– Брат Август, да ты находка для нашего кружка «Узнай себя в тебе»! Приходи к нам! Будешь вещать про свои походы, а мы углубимся в себя еще больше. А то, честно говоря, надоел этот Хуан со своими испанскими приколами. Хочется чего-то родного.

– Хорошо. Добазарились. Приду. – Августу откровенно понравился этот необычный, какого-то планетного масштаба парень, и он хотел после экзаменов уточнить детали их будущей встречи. Да только забот у Цыпы хватало ровно настолько, чтобы после испытания комиссией его географических знаний забыть про нового брата Августа и в ближайшем будущем так и не слетать с ним в Калифорнию.

Мираж их силуэтов долго будет мерещиться Августу в коридорах университета. Гарик Цепельрот исчез с поля зрения преподавателей сразу после зачисления его в студенты: возможно, не смог в очередной раз вернуться из Боливии или Калифорнии. Сергей Слива благодаря усилиям родственников дотянул до первой сессии и тоже незаметно растворился в приморском зимнем тумане. Но в фантазиях Августа, как пересыхающая река, пунктиром ушедшая в пустынный песок, их мимолетная встреча периодически наполнялась бурными волнами эмоций. А по прошествии пяти лет она до смеха реально сгустится и перехлестнет за свои берега при неожиданном столкновении Авы с Гариком на чердаке одесского дома.

Во время приемных экзаменов в университет Август географически четко провел границу маленького ареала вокруг хиппующего оазиса. За чертой медлительной и улыбчивой отрешенности кривилось вечное недовольство, выражавшееся нарочито брутально через мат. Он, как вообще способность существовать и выражаться, мешал Августу поначалу привыкнуть к новым реалиям студенческой жизни. Отец в их семье не выражался по матушке никогда, что было привычно для Августа с детства и, видимо, совершенно абсурдно для большинства остальных представителей молодой поросли. Чистота языка не могла не перерасти в чистоту мыслей и так далее до поступков. В этом была и сила, и поначалу уязвимость рабоче-крестьянского рыцаря без доспехов.

Примерно одну треть из всего количества абитуриентов составляли по виду деклассированные гопники и «бегуны» – хулиганистые предтечи будущих мрачных криминальных бригад. Они вульгаризировали всю атмосферу студенчества по-люмпеновски непосредственно и нагло. Животный инстинкт метить занятую территорию проявлялся у них плевками куда попало, а борьба за власть в стае четко проглядывала в манере смотреть набычась и вдруг, неожиданно натужась, выхаркнуть презрительный гогот голодной гиены как предупреждение о своих претензиях на устрашение. Август чувствовал, что эта простая самоидентификация молодого хищника, дошедшая в развитии лишь до уровня подражания или инстинкта, вместе с тем настырно уже несет свои понятия в массы.

В ореоле выполненного священного долга гарцевали по коридорам общежитий дембеля: «десантура», «погранцы», «морячки» и простые солдаты из стройбата. Особняком, как киногерои, веско выступали немногословные стреляные «афганцы». Потомственных геологов, впитавших с кипятком у костра любовь к этой тяжелой, затуманенной романтической славой профессии, не было вовсе, а если и были, то узнали одногруппники об этом много позже. Такая дань времени и моде.

Для амбициозных неглупых мальчишек и девчонок в то время модно было стать юристом или историком как вариант наиболее вероятного и законного пути к власти, а значит, к достатку и смыслу бытия. Интересно, откуда они эти похороненные догмы выкопали, если лозунги советского воспитания и искусства говорили об обратном? Это, видимо, само время решило посмеяться над самоуверенными идеологами. Конечно, оно пустило в ход инстинкты, родовую память, исторические хроники и иностранные ценности. Так было всегда. Древние латиняне, греки и иудеи написали рецепты про «времена, которые меняются вместе с людьми»; «времена разбрасывания камней», сменявшиеся их собиранием (вот еще сизифов труд, если эти времена захватят одно поколение); про то, что «ничто не вечно». Эти аккуратно забытые истины работали надежнее любого вечного двигателя и были серьезнее любого научного открытия. Они ломали все на своем пути: границы государства и судьбы людей. Лирика сдала свои позиции прозе, слово «идеал» вообще стало смешным и ветхим. Люди соскучились по грубой материи и сытости, что не противоречит самой теории диалектического материализма. Ничего, что эта материя поначалу была безвкусной и аляповатой, попсовой и неестественной. Пришло время бесшабашной погони за удовольствиями на рынке разбазаривания накоплений прошлого…

…Папка с немецкой фамилией Brunnenhof лежит рядом, но раскрыть ее мешают узлы на тесемках. Они запутались письменами предыстории, и приходится их развязывать, читая по порядку…

VI. Подготовка к странствию

Зима-лето 1990 года

С момента зачисления на подготовительное отделение университета Август вроде попал в избитую, но надежную колею официальной трудовой биографии будущего советского инженера или гуманитария. Как любого способного, потому слегка амбициозного молодого человека, самостоятельно поступившего в высшее учебное заведение, его ждало: веселое студенчество, успешное дипломирование, гарантированное распределение, стабильная зарплата и постепенный карьерный рост, конечно, в меру талантов и удачи, до самой пенсии. Однако наш народ тем и велик, что ему претит скука и однообразие. Недовольство, изрядно накачанное белой и черной завистью от лицезрения по «видику» заморского рая, как раз к началу девяностых наконец откровенно выплеснулось из кухонь на улицы и страницы прессы. Во всяком случае, большую часть активного населения страны точно доконала тоска по большим возможностям, по джек-поту для каждого. Этим пассионариям просто надоела узость и закольцованность старой дороги. Внезапно захотелось все перестроить и разукрасить свою однотонную жизнь яркими красками радуги. А ее оттенков в палитре природы хватает, правда, вот… не всегда радужных. Но, как известно каждому недовольному хозяину, ремонт жилья – это всегда немножко катастрофа.

Сказал бы Августу какой-нибудь заезжий Калиостро тогда, в то последнее беспечное лето девяностого года, что он закончит не государственный университет как таковой, а получит обыкновенную голубенькую картонку с гербом нового государства и небольшой к нему справкой, то он бы просто громко хмыкнул от такой несусветной глупости. В справке к диплому одно популярное слово-лозунг затаит в себе все подарки и капканы будущей самостоятельной жизни. «Свобода» дышала полной грудью в дипломе Августа. Этот «свободный диплом» безработного специалиста имел вкладыш оценок по предметам, среди которых между строк можно будет высмотреть пятерку лишь по одному курсу – курсу выживания. И стал бы он тогда снова терять шесть лет самого бесстрашного своего возраста, шесть лет юности на эту мнимую учебу? Стал бы, только потому, что не поверил бы ни одному пророку…

Комнату № 432 в общежитии университета для слушателей подготовительного отделения вместе с бывшим школьником делили три бывших военнослужащих Советской армии. Поэтому самостоятельная жизнь для Августа началась с беспрерывной бомбардировки сразу на двух фронтах. Днем – учеба за партой, вечером – азы солдатской «учебки в казарме» общежития. И первые месяцы он имел вид испуганного, одурманенного новобранца, которому насыпали пороха во все карманы, чтобы он скорее его нанюхался.

Поздним теплым майским вечером, ближе к полуночи, в 432-й бурлили пагубные страсти азартной игры. Комната была обычная: 23 меблированных одним шкафом и четырьмя панцирными кроватями квадратных метра на длинном коридоре таких же квадратов. Главной роскошью был рассохшийся паркетный пол. Вокруг старого облупленного стола с инвентарным номером на видном месте сидело под голой яркой лампочкой четверо полуодетых молодцев. Они яростно резались в клабор. Загляни в это время в окно хоть кто – да хоть ведьма на метле! – и та бы удивилась концентрации в воздухе жалких остатков кислорода. Сквозь густой табачный дым папирос «Сальве», называемых в народе «незабудка» (не забудь затянуться), были видны лишь фрагменты батальной картины. Временами тишина разрывалась то громом заковыристого мата, то мелкой барабанной дробью коротких перепалок, а то победным иностранным кличем. Ведьма, которая уже пролетала мимо по делам, возвращаясь, с умилением бы вздохнула: мол, наконец вернулись добрые старые лихие времена. Один игрок был по-пиратски одноглаз и по-богатырски благолепен, второй – черен волосами и глазами так, что хотелось перекреститься, третий – сгорблен от своей длины, бледен и спокоен, как белая стена, и только четвертый – по-мальчишески смешлив, суетлив и свеж.

– У него, кроме марьяжа, еще и терц? Не так зайдешь – домой не попадешь, – заклинал утробным басом свои карты черноглазый.

– Теодоракис, не бенберируй! Не шахматы же! Ходи давай, цыганская твоя печенка, – предложил одноглазый богатырь и резко покачал головой. Раздался угрожающий треск застоявшихся без дела суставов.

– Хм, шахматы… Я, Джонни, в шахматы не играю. Гх… не играю с тех пор, как у «хозяина» зоны… то есть у полковника Гискэ, выиграл подряд пятьдесят две партии, – парировал чернофильный Теодоракис, метнув в него уголек своего обжигающего взгляда.

– Да? Ну и здоров же ты играть с полковниками в умные игры. Пожалел бы себя! – ухмыльнулся одобрительно Джонни. Ему было приятно играть со смелым партнером.

– Сечешь, десантура, бля!.. На тебе девятку и валета на контрольный! Так вот… Той полковник был молдаванский жук с челюстями крокодила. И вцепился он в меня за те партии так, шо я все анекдоты позабывал про молдаван, и если бы не побег у той четверки хероев осенью… Мир их душам… то сожрал бы меня проклятый. Довел бы до греха. Бо ты меня, Ваня, знаешь – я ж не поц, шоб молдавану кланяться. Хоть и полковнику.

– Конспектируй, Авуля нас для потомков, пока мы с тобой. Поняв? Да… твоя партия, Теодоропулос… Эх, щас бы с тигром побороться или… – Джонни широко зевнул и растянул ноги и руки во всю длину, так, что старый стул застонал под ним, – или тигрицу какую-нибудь… приласкать. Драконь колоду, салага!

Очередная партия была закончена, и Август молча взялся тасовать колоду, хотя он и не был последним по счету проигравшим. Карты у него молча забрал бледный молчун справа.

– Э, Боча, харэ пацана прессовать. Август прошел уже подготовку, скажи, Авгик… Бл… Ну, сколько живем вместе, ну не могу понять: о чем думали твои предки, когда так называли тебя, – защищал и удивлял Августа черноглазый Теодор-Федор.

– Да очкарики они были запотевшие… – растянулся в голливудской улыбке Иван, и его единственный зеленый глаз довольно заиграл.

– Ваня, ты б числотель вспомнил. И знаменитель знаменитый, – тихо, но внятно пробормотал Август, и все заулыбались.

– Так, сдавай по-бырому, и, наверное, последнюю, я уже засыпаю, – погасил улыбку Иван, и все вспомнили, что это была сверхнадежная защита от его агрессии. Напомнить ему о его «знаменителе и числотеле», которые прославили Ивана на весь курс, значило надолго обезоружить сержанта.

Сразились еще разок под слабеющие шутки, и через полчаса все, кроме Августа, повалились дрыхнуть, распахнув настежь окна навстречу будущему дню. Август тихо вышел из комнаты. Прищурясь, через плечо он вглядывался в ночные росписи стен манящего чудесами коридора. По вечерам этот коридор, освещенный фрагментарно сверху лампами и сбоку полуоткрытыми дверьми, напоминал взлетку аэродрома. И Август представлял себе взлет с этой полосы и полет в призрачные дали. Скорее бы… Ему очень хотелось испытать на себе чужие чувства книжных героев. Ну хоть что-то должно же выпасть на его долю и когда – а-а-а? .И эхо спокойно ответило: «Да-а-а».

Все бы было и ничего, не будь на этой трассе бездверных кухонь и туалетов с каждой стороны. Мусор, естественно, выносили и туалеты мыли. Но как-то творчески, то есть нерегулярно. Бывали длинные периоды неразберихи с дежурствами, обычно на праздники или выходные, которые провоцировали появление на коридоре крыс. И бывало, ночью какой-нибудь студент, терзаемый любовной или иной бессонницей, куря на корточках у стенки папиросу, становился свидетелем бесстрашного крысиного банкета. Двери кухонь и туалетов были втихаря сняты и положены на сетки кроватей еще первыми студентами во времена царя Гороха. Эти сетки, как известно, растягиваются при активной их эксплуатации почти до пола, а студенты народ находчивый, а администрация закостенелая, а государство народное, а… И в результате общежитие № 5 можно было смело назвать «начальной школой выживания № 88». Два пугающих знака вставшей на дыбы бесконечности должны были выработать выносливость и помочь закончить эту первоклассную школу при второстепенном университете.

Если учебная программа подготовительного отделения стала для Авы перепевом последних классов школы по физике, химии и математике, то курс взрослой жизни в общежитии, по версии сержантов и старшины, напоминал временами моральную блокаду, нецензурный артобстрел с ночными розыгрышами, больше походившими на диверсии далекого от дружеских условностей противника.

Противники, они же соседи и одногруппники, были словно подобраны для Августа по спецзаказу: каждый был асом в своей категории навыков и знаний. Одноглазый боевик «афганец» – земляк из Днепродзержинска, нервный от избытка ума «вэвэшник» из-под Одессы и чрезвычайно спокойный, потому и подозрительный штабист – сын полковника из Кишинева.

Армия в советское время, как известно, вносила свои коррективы в характер юноши призывного возраста, за два года выковывая из корявой заготовки разнообразного калибра инструмент для строительства социалистического общества. Брака практически не было. В более поздние годы на разных широтах, на перекурах или застольях Август сразу разделял неслуживших мужиков советской эпохи от «служивых» и «участников» по владению особым видом оружия: остроумием и житейской мудростью, которыми армия их снабдила с запасом на всю жизнь. Хотя, по сути, это время у одних служивших застревает в памяти занозой боли и страха, у других откладывается актом зарождения собственной силы, появлением вкуса к власти. У самых способных даже проклевываются ростки осознания своей исключительности.

В свои семнадцать Август считал себя вполне подготовленным для взрослой жизни. Он подтягивался пятнадцать раз на перекладине; иногда, под настроение мог паясничать: острить громким голосом или изображать умника, в зависимости от компании; играл немного на гитаре, пел хриплым голосом. Ему казалось, что этого вполне хватит для занятия своей ниши в новом обществе и приобретения зачатков авторитета. В своей области, конечно. Близкое знакомство с реалиями относительно независимого существования вскрыло пробелы в бытовом самообслуживании. Нужно было научиться самому, как Робинзон Крузо, готовить пищу, штопать одежду, чинить обувь, делать мелкий ремонт, стирать, гладить белье и тому подобные обычные хозяйственные манипуляции. Кроме этих бытовых формальностей, нужно было постигать еще и неформальные навыки самостоятельной жизни, не особо афишируемые, но обусловливаемые ситуацией. А ситуация была аналогичная робинзоновскому одиночеству среди дикой природы на необитаемом острове. Тут волей-неволей станешь охотником. Учитывая политический коллапс мировоззренческой системы ценностей в условиях государственного кризиса, было кем-то решено обучить народ методам выживания, смоделировав ледниковый период в обществе. Подобно первооткрывателю заморских стран и берегов, Август обнаруживал обычаи и нравы у своих новых соплеменников, которые нельзя было критиковать, а требовалось проглотить не разжевывая, усвоить и переварить непременно, – иначе станешь изгоем. Первостепенным вопросом, как и во все времена, было создание налаженной системы удовлетворения чувства голода. Проще говоря, где бы чего-нибудь слопать, кинуть в ненасытную топку растущего молодого организма.

Когда грозному от пива и голода старшине Федору Жебрицкому хотелось вдруг жареной картошки и если салага Август так кстати попадался ему на глаза, то будь у новобранца даже черные дыры в памяти, рецепт жареного картофеля соломкой с луком он бы все равно помнил до самой смерти. Август всю жизнь почему-то старательно будет исполнять рекомендации служивого авторитета: соблюдать, как устав, методику выстругивания соломки, строгие интервалы переворачивания ломтиков и использовать как вкусовые заклинания его смешные матюги, поминая их автора своим добрым словом из года в год. Будучи от рождения понятливым, исполнительным, с большим арсеналом воображаемых ситуаций, в которых он непременно выглядел молодцом, Ава не страшился испытаний новыми условиями жизни. Он страстно хотел нырнуть в водоворот людских отношений. Правда, проза жизни оказалась далека от прозы домашней библиотеки. Трели баллад о благородных рыцарях и их оды Прекрасным дамам не ложились гармонично на какофонию быта общажной жизни. Самым страшным оказалось то расстояние, которое отделяло литературный язык, то есть лексикон Августа, от лексикона, точнее тюремного сленга его новых друзей. Становилось ему действительно жутко, когда вдруг воспринимались все слова буквально. Мат в детстве не стал языком Августа просто потому, что его отец в семье, как уже говорилось, никогда не выражался «по матушке» и «сидельцев» в его окружении не встречалось. Иногда, в особенно мрачные минуты, Август был так одинок, как может быть одинок оазис в пустыне.

«Видимо, – разбирал Август вопрос по винтикам, как заправский аналитик, – армия или доармейская трудная жизнь приучила этих бедолаг заменять красивые слова, сложные предложения на короткие огрызки срамных всхлипов. И далее, чтобы удовлетворить как человек свою исконную внутреннюю тягу к прекрасному, творческому – они что делают? Они довольствуются лишь добавлением к короткому трехбуквенному или иному древнему корню табуированного обозначения человеческих гениталий обычные приставки и суффиксы! И все. Слишком просто. Хотя иногда бывает точно и смешно. Народная мудрость. Нужно и это постигать». Август оставался доволен своей теорией и терпеливо постигал азы нецензурной лексики, иногда все же теряясь от отсутствия в речи собеседника вообще цензурных слов. И это была обычная атмосфера жизни в общежитии провинциального советского государственного университета.

Соседи Авы по инерции еще не перешли на рельсы мирной жизни, и армейские привычки, точнее замашки, господствовали в уставе комнаты. Наиболее располагал к себе чернявый, большеглазый и крупноносый старшина внутренних войск Федор Жебрицкий, он же Теодор, Теодоракис. Он был старше всех в группе, любил читать, давать советы из прочитанного, вообще учить, и потому был назначен старостой. Он любил резко открывать двери и сходу задавать своим проникающим во все щели басом оглушительные вопросы вроде таких: