Текст книги "Волною морскою (сборник)"

– Кто-то есть. То ли с борьбы, то ли из этого… заведения. – Шурочка тоже огорчена.

Юлю, между прочим, в Гарвард приняли, это стало известно уже в феврале. И во много других мест – чуть ли не всюду, куда подала. Шурочка очень рада за Юлю, искренне. А Лео надо учиться проигрывать.

Куда он все же отправится? – Он скажет, когда время придет. Всё.

– Давай оставим его в покое, – предлагает Алекс, – пусть сам разбирается. Не даст он себе помогать.

И, не дожидаясь ответа от Лео, они переселяются на Кейп-Код. Май, у них под окнами что-то уже цветет – магнолии и всякие другие деревья, Алекс никогда не помнит, как они называются.

4

Есть вещи, которые забыть невозможно: купание с Шурочкой в восемьдесят девятом, поиски отца в двухтысячном. И то вторжение Лео с товарищем к ним на Кейп-Код в июне две тысячи восьмого года Алекс тоже будет помнить всегда. Но за две или три недели до этого у них неожиданно появляется Юля.

Подъезд к дому выложен галькой, она скрипит под колесами, Шурочка выглядывает в окно. Юля, надо же! Она думала, это Лео.

– Ой, Лео тоже приедет? – Юля пытается скрыть волнение, но она всегда была искренней девочкой.

С ними Юля разговаривает на русском. Вообще-то она заехала попрощаться: послезавтра выпускной бал, а на той неделе она улетает в Испанию – там живут ее бабушка и прабабушка, очень старая, никого уже толком не узнаёт. А потом – Гарвард, другая жизнь. Школа, детство закончились.

Трогательно: Юля ради них проделала такой путь – все-таки полтора часа. Скоро Лео приедет, они пообедают.

У Юли в глазах появляется жалкое, просящее выражение – конечно, было наивно думать, что она здесь ради них с Алексом. Да, Лео приедет забрать костюм для выпускного вечера, Шурочка отдавала брюки подшить. А Юля в каком платье будет? Есть фотографии?

Опять Шурочка говорит не то? Оказывается, Лео не будет танцевать с Юлей, он пригласил Джоан.

Джоан – хромая, одна нога у нее сильно короче другой.

– Никто не хотел ее приглашать. – Голос Юли дрожит, срывается. – Благородно с его стороны, да?

Лучше оставить ее в покое, пусть посидит. Может, сока или воды? – Спасибо, она просто так подождет.

Юля выходит в смежную с гостиной комнату, подходит к книгам. Она не решалась раньше спросить: это что за камушки?

Это не просто камушки, а очень дорогое для Шурочки воспоминание. Для них с Алексом. Показывает:

– Вот княжна Мэри, вот доктор Вернер, а это Янко-контрабандист…

Юля не понимает, о ком идет речь. Неужели она не читала? Как могло такое произойти? Сейчас мы это поправим. Шурочка достает книгу: устраивайся поудобней, тебе предстоит огромное наслаждение. Как раз, пока они ждут… А Шурочка займется обедом. Как Юля относится к ризотто с говядиной и шампиньонами?

И вот проходят еще полчаса и час. Приближаются сумерки, Алекс спускается вниз – пора бы перекусить. Что-то Лео задерживается.

– Тсс, тихо, не мешай девочке. – А Лео она сейчас позвонит.

Хорошо, что догадалась подняться наверх.

Ах, его Юля ждет! – Шурочке кажется, что она слышит свист тормозов. Нет, Лео не приедет сегодня. Костюм – потом.

– С университетом что-нибудь определилось? – кричит Шурочка.

Скоро, очень скоро они узнают. Отбой.

И как теперь Юле сказать? Да так и сказать, чего уж там.

Юля захлопывает книгу, встает. У нее выступают красные пятна на лбу.

Алекс спрашивает: как книга, нравится? Она не могла, конечно, ее прочитать за час, пусть забирает с собой. Они будут рады подарить ей Лермонтова.

Нет, нет, Юля не возьмет подарок.

– Скажите, – спрашивает она, – это дорогая книга?

Алекс не понимает, что произошло. Почему она плачет?

Шурочка подсказывает:

– Из-за бабушки. То есть прабабушки. Юля, Юлечка, все будет у тебя хорошо.

Прыгнула в машину, уехала.

Дорогая ли книга? Странный вопрос.

Жара в том году началась раньше обычного, и Лео с товарищем, войдя в дом, немедленно просят пить. Воды со льдом. Простой воды.

Лео называет имя своего спутника, но у Алекса с Шурочкой оно сразу вылетает из головы. Джон, кажется. Или Джордж. Неловко переспросить. Стрижен наголо. Уши у него выдающиеся.

Попили воды. А теперь – внимание, всем сесть.

– Барабанная дробь, – ухмыляется этот самый Джон или Джордж.

Кажется, Лео нервничает. Нет, ничуть. Поздно нервничать. Они хотели знать, куда он дальше пойдет? Так вот, – пауза – его сегодня зачислили в Военную академию. Известную как Вест-Пойнт.

Услышав новость, Алекс с Шурочкой наклоняют головы, боятся друг на друга взглянуть.

Лопоухий нарушает тишину первым:

– Они у тебя языки проглотили от радости.

А этот зачем здесь? Чья идея? Откуда взялся Вест-Пойнт?

Уже нет никакой разницы. Лео сделал свой выбор. Это его решение. Алекс с Шурочкой смотрят на сына и на его товарища: если кто-то один и имеет тут власть, то этот один – Лео.

Между прочим, обучение бесплатное. Лишь в том случае, если Лео уйдет из армии, деньги надо будет вернуть.

При чем тут деньги? Это что же, только сегодня выяснилось – про Академию? – Окончательно – да.

Лео повернулся к ним в профиль, смотрит в окно. Выглядит просветленным, ясным. Решение принято. Деньги не все решают, они действительно ни при чем. Лео выдержал все вступительные испытания.

Испытания?

Лопоухий опять тут как тут:

– Подтягивания – восемнадцать раз, отжимания – семьдесят, приседания – семьдесят…

– Семьдесят, – повторяет Алекс растерянно. Он не знает, за что зацепиться, о чем спросить. – За какое время?

Лео кивает: резонный вопрос. Так сказать, поддержал отца.

– За минуту. – Друга его не сбить. – Бег по пересеченной местности…

Алекс откашливается:

– А вас?.. Вас тоже можно поздравить?

Нет, Лопоухий не прошел в Академию, но поздравить – да. Судьба решилась. Определенность – самое главное. А уж ради той встречи, какая сегодня была, можно все что угодно выдержать. Встречи с тем, кто проводил собеседование.

– Тридцать лет в армии! Взрывали его – семьдесят пять раз! Понимаете? Семьдесят пять! Все погибли, с кем начинал служить! – Лопоухий и правда находится под впечатлением: – Но главное, как он концентрируется на тебе. Пока ты рядом, он твой. Весь! При нем нельзя изворачиваться, хитрить. Такой укол, – показывает на грудь, – и ты понимаешь: он видит все, что у тебя там написано! Даже то, чего ты сам про себя не знал!

– Что же он, этот ваш… – спрашивает Алекс, – какой-нибудь генерал?

Ох, как нехорошо посмотрел Лео на Алекса!

Друг его, однако, не останавливается:

– В том-то и дело – даже не офицер! Сержант-майор! Есть такой чин.

Лео поворачивается к товарищу: его родителям, вероятно, не слишком интересны подробности. Но тот рассказывает взахлеб:

– Пошел в армию простым рекрутом. Представляете, какой путь? Рядовой, рядовой первого класса, капрал…

Алекс прикрывает глаза.

– Все хорошо? – тихо по-русски спрашивает его Шурочка.

Да, просто свет. Солнце яркое.

– … Сержант, штаб-сержант, мастер-сержант…

Шурочка встает с места, прикрывает жалюзи.

– …Первый сержант, команд-сержант… – Наконец с торжеством объявляет: – Сержант-майор сухопутных войск!

Алекс вздрагивает. Такое впечатление, что сержант сейчас вломится в дверь. Со своими медалями и протезами.

Шурочка спрашивает Лопоухого:

– И каким же образом определилась ваша судьба?

Сержант-майор сказал, что он должен пойти в армию рядовым.

Вот как. А Лео? Что он Лео сказал?

А Лео он предрек огромное будущее. И не только в армии. Лео может стать верховным главнокомандующим, так он думает.

– Не-е-ет. – Алекс вдруг оживляется. – Только не верховным главнокомандующим, Лео родился в другой стране! Кого вы наслушались, мальчики? – Алекса вдруг развезло. Он смеется, но смеется один.

Нет-нет, у него не истерика. Просто удачно вышло – про верховного главнокомандующего. Но в сегодняшнем разговоре это был последний его успех.

Напряжение идет на убыль.

У них там много всего в Академии. Там, между прочим, и девушки учатся. Немного, но есть. Вообще там – всякое разное. Кино, философия. Водное поло. Еврейский хор.

Алекс пробует вспомнить: есть в еврейской музыке многоголосье? Ладно, не идет к делу. Поют в унисон.

– Хорошо, Лео, но ты ведь не в хор устраиваешься петь. Могут отправить куда-нибудь. В тот же Афганистан.

Отвечает опять Лопоухий. Кто его спрашивает?

Могут, говорит, еще как. Больше того, сам он мечтает туда отправиться. Не хотелось бы, чтоб операция кончилась, пока он не успеет там побывать.

– Но ведь вам придется… – Шурочка никогда не касалась подобных тем. – Вам придется стрелять, убивать людей?

Она, может, хочет сказать, что и армия не нужна? – Лопоухий довольно развязно обводит глазами дом:

– Лучше будет, если вас всех замочат тут, а?

Она вообще – следит за политикой?

Шурочка встает с места: нет, не следит.

Лео трогает товарища за руку. Смысл ясен – пойди покури.

Они должны простить его друга, у него очень правые убеждения.

Когда Лопоухий выходит на улицу, а Шурочка – в соседнюю комнату, Алекс все-таки говорит:

– Ты должен иметь в виду, если что… Можно заплатить и за год, и за два, и за сколько надо, пойти в нормальный университет. Идея самостоятельности… Независимости… – Алексу кажется: если удастся сосредоточиться, он найдет что сказать.

Он, Алекс, мечтал и мечтает… – О чем? Лео даже ленится спрашивать. – О чем-то другом. Надо пересказать ему собственный разговор с отцом. Какой тогда год был – восемьдесят третий, наверное? Тут очень хорошо все работает, думает вдруг. Не с его, Алекса, темпераментом можно переубедить человека, пусть он даже твой сын.

В эту минуту Шурочка стоит возле полки с камушками, переводит дыхание. Страшно рассуждать о каком-то выборе. Типичная демагогия, думает она, мужская, тупая. Что-то несопоставимое. Ни с их жизнью, ни с чем.

Отдышалась немножко. Надо бы перед расставанием что-нибудь ему подарить на память. Вот – Максима Максимыча. Рябой, с выщерблинами – если здесь просверлить тоненькое отверстие, можно на шее носить. Шурочка знает, как Лео поступит с Максимом Максимычем: не поймет, кто такой, рассмеется, зашвырнет подальше, сразу, как выйдет за дверь, – в океан.

Шурочка медлит, потом идет к мужчинам, в гостиную.

Не получилось? – одними глазами спрашивает у Алекса.

Лео перехватывает ее взгляд, улыбается матери: нет.

После отъезда Лео с товарищем они какое-то время молчат. Потом Шурочка говорит:

– Мало у нас детей.

– А были б еще, – отвечает Алекс, – они бы тоже отправились в Афганистан.

Кроме Шурочки, у него теперь никого нет. Алекс знает: так это и останется до конца – его ли, ее, все равно.

Надо бы привить ему вкус к путешествиям, думает Шурочка. А то впереди не жизнь, а сплошной эпилог.

5

Прошло два с небольшим года. Лео почти не звонит. И не любит, когда сами они звонят. За каждую отличную оценку в Академии начисляют баллы, на них покупается право не стричься, не убирать комнату, ходить в увольнительную. Лео стрижется коротко и порядок всегда любил, так что накопленный капитал он, вероятно, тратит на увольнительные. Возможно, приедет на День благодарения. На прошлый не приезжал. То ли был наказан, то ли болел, то ли куда-то еще отправился. Подробности неизвестны. Это его, Лео, жизнь.

А ведь, в сущности, и не ссорились.

Алекс теперь слушает много музыки. Приобрел рояль.

– Не худший способ преодолеть кризис среднего возраста, – так он комментирует свои занятия.

– Лучше бы завел себе девушку.

Он что же, совсем плохо играет? – Нет, не плохо, но Шурочка может позволить себе пошутить: опасаться ей нечего.

На самом деле он даже для любителя играет неважно. Жалуется, что пальцы не слушаются. С теми пьесами, которые когда-то знал, ему теперь, конечно, не совладать. Подолгу надо разбирать текст, трудно учить наизусть, но, может, все-таки были данные? Какие-то были, у всех какие-то данные есть. В любом случае сожалеть не приходится: кем бы он стал? Кем-нибудь вроде Юлиных родителей? У них-то, наверное, получше, чем у него, были данные.

Рояль он поставил так, чтобы из-за него видеть воду. В ноты надо смотреть и на руки, а не любоваться на океан. А, ладно, Алекс не профессионал. Максимум, на что он может рассчитывать, – доучить “Овец” до такого уровня, чтобы играть их себе самому и Шурочке. “Пусть овцы пасутся мирно” – одна из самых любимых им пьес. Он смотрит один голос, другой. Полифония – сложная вещь. Алекс помнит, как мать играла этот хорал и как отец ее слушал – оба такие старые, они всегда казались Алексу старыми. Однажды, переставляя с места на место коробки с бумагами, нашел фотографию – за роялем мама, сзади отец стоит. Вероятно, сам и снимал. Здесь родители не кажутся особенно старыми.

Сейчас, когда у Алекса есть много денег и времени, да и тело еще не дает о себе знать, он все больше задумывается над общими вопросами. За что человек отвечает сам, а за что – родители? Вообще, отвечает ли? Если да, перед кем? Но никакого способа придумать решение у него нет, и, приходя ему в голову, эти мысли только портят Алексу настроение. Когда что-то огорчает его или злит, Алекс теперь ужасно морщится. Кожа собирается в складки – вокруг глаз, носа, рта: в этом процессе участвуют все лицевые мускулы.

– Больно смотреть, – говорит Шурочка, если он задумывается при ней.

В конце сентября (воздух теплый, вода холодная) они однажды выходят на океан.

Алекс спрашивает:

– Знаешь, кого мы родили с тобой?

О, да. А он только сейчас додумался?

– Ты ведь девочкой была в него влюблена. Шурочка разувается, наступает на теплые камушки, шевелит их ногой.

март 2013 г.

Москва – Петрозаводск
Рассказ

Внимай, Иов, слушай меня, молчи.

Иов 33:31

Избавить человека от ближнего – разве не в этом назначение прогресса? И какое дело мне до радостей и бедствий человеческих? – Правильно, никакого. Так почему же, скажите, хотя бы в дороге нельзя побыть одному?

Спросили: кто едет в Петрозаводск? Конференция, с международным участием. Доктора, кто-нибудь должен. Знаем мы эти конференции: пара эмигрантов – все их участие. Малая выпивка, гостиница, лекция, выпивка большая – и домой. После лекции – еще вопросы задают, а за спиной у тебя мужички крепкие, с красными лицами, на часы показывают – пора. Мужички – профессора местные, они теперь все в провинции профессора, как на американском Юге: белый мужчина – полковник или судья.

Итак, кто едет в Петрозаводск? Я и вызвался: Ладожское озеро, то да се. – Не Ладожское, Онежское. – Какая разница? Вы были в Петрозаводске? И я не был.

Вокзал – место страшненькое, принимаю вид заправского путешественника, это защитит. Как бы скучая иду к вагону, чтобы сразу видно было – як вокзалам привык, грабить меня смысла нет.

Поезд Москва – Петрозаводск: четырнадцать с половиной часов ехать, между прочим. Попутчики – почти всегда источник неприятностей: пиво, вобла, коньячки “Багратион”, “Кутузов”, откровенность, затем агрессия.

Тронулись, все неплохо, пока один.

– Билетики приготовили.

– Девушка, как бы нам договориться?.. Я, видите ли… Ну, в общем, чтоб я один ехал?

Оглядела меня:

– Зависит, чем будете заниматься.

Да чем я могу заниматься?

– Книжечку почитаю.

– Если книжечку, то пятьсот.

Вдруг – двое. Чуть не опоздали. Два нижних. Сидят, дышат. Эх, чтоб вам! Не задалась поездочка. Досадно. Устраивайтесь, не буду мешать, – я наверх полез, они внизу возятся.

Первый – простой, примитивный. Голова, руки, ботинки – все большое, грубое, рот приоткрыт – дебил. Потный дебил. Телефон достал и играется. Треньк-треньк – в ознаменование успехов, если проиграл – б-ллл-лум, молнию свободной рукой теребит – тоже шум, носом шмыгает. Но вроде трезвый.

Второй, из-под меня, брезгливо:

– Куртку сними, урод. – Раздражительный. – Не чвякай.

Тяжело. Колеса стучат. Внизу: треньк-треньк. Какая тут книжечка? Неужели так всю дорогу будет?

Вышел в коридор. В соседнем купе разговаривают:

– Россия относится к странам продолговатым, – произносит приятный молодой мужской голос, – в отличие от, скажем, США или Германии, стран круглого типа. В обеих странах я, заметим, подолгу жил. – Девушка радостно охает. – Россия, – продолжает голос, – похожа на головастика. Ездят по ней только с востока на запад и с запада на восток, исключая тело головастика, относительно густонаселенное, в нем можно перемещаться с севера на юг и с юга на север.

Это – слева от моей двери, а справа – пьют. Курицу рвут, помидоры руками ломают, чокаются мужики, гогочут.

Вернулся к себе. Господи, как медленно идет время, только из Москвы выехали.

Еще полчаса, еще час. Скоро Тверь. Дебил тренькает. Второй ожил.

– Звук выключи.

– То-оль, эта…

Толя, стало быть. Высокий, метр девяносто, наверное, пальцы длинные, белые, с круглыми ногтями. Лицо – ничего особенного. Губы тонкие. Лица словно нет. Не знаю, как объяснить. Что-то мне не понравилось в Толе. Импульсов от него не поступало, вот что. Anaesthesia dolorosa – болезненная потеря чувств. Проводишь рукой и не понимаешь – гладкого касаешься или шершавого. Не очень я придираюсь? Трезвый, учтивый, старается не мешать.

– Газеты, газетки берем, свежая пресса.

Мерси. Знаем мы ваши газетки: теннисистка разделась перед журналистами, трагедия в семье телеведущей, у миллиардера украли дочь. Секреты плоского живота. Криминальная хроника. Покойники в цвете. Тьфу. Толя, однако, газетку взял, пошуршал ею снизу. Через некоторое время – дебилу:

– Пошли.

Немножко один побыл. Да уж, поездочка.

Перед всеобщим отходом ко сну произошло еще несколько малозначительных событий.

Во-первых, из соседнего купе – оттуда, где пили, – забрел пьяный. В руках он держал фотоаппарат. Пьяный открыл дверь, изготовился фотографировать, Толя дернулся ему навстречу и тут же отвернулся, спрятал лицо. Ага, гэбэшник. Чекист. Теперь ясно.

Пьяный потянул меня к себе, я как раз собрался зубы чистить. Щелкнуть их надо с друзьями. Щелкнул. Всё? Нет, не всё. Я должен выслушать историю его жизни. Почти падает на меня: водка, пот, курево – на, дыши. Расстояние должно быть между людьми. Как в Америке.

Мама ему в свое время сто рублей подарила на фотоаппарат, а потом – денег не было – забрала. А он с детства любил фотографировать. Вот ведь, а?! Сочувствую. Я пошел.

– Стоять! – Он мне стих прочитает, козырный.

– Извини, – говорю, – прихватило. Я вернусь. – Еле вырвался.

– Па-а-а… тундре, па-а железной дороге! – заорал он, раскидывая для объятия руки – всем, кто не сумеет увернуться.

У меня еще не худшие соседи, как выясняется. Подумаешь, гэбэшник. Молчит и не пахнет. И дистанцию держит: тоже, как я, брезгует.

Во-вторых, оказалось, что воспользоваться ближним сортиром не выйдет: кто-то доверху забил унитаз газетами. Намокшие цветные картинки – зачем?

В-третьих, вода для чая оказалась чуть теплой, возможно, некипяченой.

– С-с-совок, – проговорил Толя.

Нет, не гэбэшник.

Общий свет гаснет, попробовать спать. Что их двоих связывает? Ничего хорошего. Не родственники, не сотрудники. Может, гомики? Кто его знает. И какое мне дело? Может, гомики. Среди простых людей это чаще встречается, чем многие думают.

Те же звуки: тук-тук, шмыг-шмыг. Жалость к себе. Я уснул.

Я уснул и спал неожиданно крепко и долго, а когда проснулся, то ждали меня раннее солнце, снег и очень сильный мороз за окном, судя по состоянию елок.

Не глядя на попутчиков, я вышел из купе. Поезд встал. “Сныть”, кажется, не разобрал надписи. Во время стоянок пользоваться туалетами… Подождем. Эх, еще пара часов – и вожделенный Петрозаводск, гостиница, теплая вода, обед с вином. На душе у меня было теперь много лучше. Что я, в самом деле, такой нежный!

Соседи мои были полностью укомплектованы: Толя, видно, вообще не ложился. Он сидел у окна, возбужденно крутил головой:

– Что, что такое? Почему стоим?

– “Сныть”, кажется, – сказал я. – Станция “Сныть”.

– Что? Серый, где мы?

– Полчаса стоянка. “Свирь”. – Серый производил теперь куда лучшее впечатление. Никаких детских игр, никакого шмыганья.

Серый ушел, поезд тронулся. Я кое-как умылся, выпил горячего чаю и еще больше повеселел. Хотелось жить: завтракать, балагурить, сплетничать про московскую профессуру, нравиться молоденьким женщинам-докторам. Мы не опаздываем? Прошелся, узнал. Вроде нет.

Ой, а что случилось с соседом моим? Теперь, один, при свете дня, Толя производил очень жалкое впечатление.

– Анатолий, вам плохо?

– Что? – Он повернулся ко мне.

Боже мой, весь дрожит! Я такое наблюдал много раз: к концу первых суток госпитализации больной начинает дрожать, чертей отгоняет, а то и в окно прыгнет – белая горячка! Вот как просто. Толя-то, оказывается, алкоголик.

– Девушка, – кричу, – девушка! У пассажира белая горячка, понимаете? Алкогольный делирий. Аптечка есть? – Нет никакой аптечки. Правда, совок! Ничего себе – к начальнику поезда! Да где искать его? – Винца ему дайте, я заплачу, он же вам все разнесет!

– Успокойтесь, пассажир, – говорит проводница. – Дружок его где?

– Да он еще в этой, Сви́ри, Свири́, не знаю, как правильно, вышел.

– Куда он там вышел? Билет до Петрозаводска! – раскричалась. – Сортир засрал своими газетами! Всю пачку взял! Туалетной бумаги мало?

При чем тут сортир? Пассажиру плохо. От нее помощь требуется, а не истерика. Он там уже небось головой об стены бьется. Все, поздно, прорвало:

– Сейчас разберемся с вашим купе, мужчина! Снимем вообще с поезда! – убежала куда-то. Черт, страшно к себе заходить. Стою возле двери, жду.

Станция “Пяж Сельга”. Милиционер идет. Да, этот разберется. Я, кандидат медицинских наук, не разобрался, а он разберется. У товарища Дзержинского чутье на правду.

– Так, документики приготовили.

На мои он едва взглянул. А с Толей произошла ужасная вещь: он забрался на столик и принялся колотить башмаком в окно. Не с первого раза разбил, но разбил: осколки, холодный ветер, кровь. Случилось все быстро. Милиционер ударил Толю резиновой палкой по ногам, и тот повис, схватившись руками за верхнюю полку Потом грохнулся на пол. Как его выволакивали, я не видел, проводница меня увела к соседям – к приятному молодому человеку и девушке.

Толю били под нашими окнами не меньше минуты: прибежал какой-то парень в спортивном костюме, странно легко одетый, еще милиционеры. Били черными палками и кулаками. Так лечат у нас белую горячку – не самое, прямо скажем, редкое заболевание. Стоит ли подробно описывать? Есть у них термин – “жесткое задержание”. В какой-то момент мне послышался костный хруст, хотя что там услышишь за двойными-то стеклами?

Били и что-то приговаривали, о чем-то даже, видимо, спрашивали. Сбоку откуда-то приволокли Серого, тоже били. Серый сразу упал, спрятал голову, сжался весь, с ним они так не старались. Устали, служители правопорядка.

Мы наблюдали за этим ужасом из окна, потом поезд тронулся.

– Ужас, какой ужас! – Девушка плачет, зачем мы позволили ей смотреть? – Как страшно! Не хочу, не хочу жить в этой стране!

– Вот – то, о чем я говорил, – произносит молодой человек. – Но вздыхать на эти темы, охать контрпродуктивно.

Я не сразу понял, что натворил. Так после роковой медицинской ошибки некоторое время отупело смотришь на больного, на экраны приборов, на своих коллег.

– Они отлично подходят друг другу, – продолжал свою речь молодой человек, – избиваемые и бьющие. Вот если бы профессора из Беркли так избили, то он бы повесился от унижения. А эти встанут, отряхнутся, до свадьбы заживет.

– А вы бы? – спросил я. – Вы бы что сделали?

– Я бы? – Он улыбнулся. – Уехал.

Мы все трое, по-моему, не очень соображали, что говорили.

– А отчего не уехать, – вступает девушка, – пока не побили? Нормальные люди не должны тут жить.

Мой новый товарищ опять улыбается:

– Не представляю, как пережил бы это путешествие, когда б не милая моя попутчица. В этом поезде даже нету СВ.

Я огляделся: странно, купе, как мое, а все здесь дышит порядком, благополучием. Молодой человек источает вкусный запах одеколона. Да, тоже на конференцию. Бывший врач, в нынешней ипостаси – издатель, журнал издает (“как Пушкин”), президент какой-то ассоциации, много чего другого. На столике полбутылки “Наполеона”. И девушка, правда, милая.

– Вам надо рюмочку. – И рюмочки у него с собой, из какого-то камня. Оникс, не знаю, яшма. Каменные рюмочки. Да, очень хороший коньяк.

Молодой человек объясняет, отчего до сих пор не уехал: культура.

– Скажем, для моих американских друзей triple А – Американская автомобильная ассоциация. А у нас какая ассоциация с тремя “А”? – Выдержал паузу. – Анна Андреевна Ахматова. – Победно оглядел нас и прибавил: – Да и бизнесы. – Так и сказал – бизнесы.

Хорошо отогреться под коньячок, когда стал причиной несчастья для двух человек!

– Вы абсолютно правы, – продолжает молодой человек. – Это не наша страна, это – их страна. – Разве я что-нибудь подобное говорил? – Мы с вами этих людей не нанимали себя защищать, заметьте. Действует своего рода негативный отбор. И вот результат: в рамках существующей системы гуманный мент невозможен! Система вытолкнет его. Что остается? Менять систему. Или опять – внутренняя эмиграция. На худой конец, – он трагически развел руками, – дауншифтинг.

Я поймал девушкин взгляд. М-да. Дауншифтинг.

В дверь постучали железным: “Через пятнадцать минут прибываем”. Надо идти к себе за вещами, сосед мне поможет, спасибо ему.

В разгромленном купе меня ждало важнейшее открытие: я понял, кем были Толя и Серый. Под лавкой рядом с моим чемоданчиком стояли две огромные клетчатые сумки, с какими путешествует только одна категория граждан – челноки. И странная дружба моих попутчиков стала понятна – очень разные люди подались в челноки, – и зверское их избиение – тоже понятно.

– Сведение счетов с конкурентами, – согласился со мной молодой человек. – Ментовской заказ.

– А чего так стараться, если заказ?

– Для души. Я ж говорю, менты – не люди.

Челноки. Моему собеседнику есть что сказать и об этой сфере человеческой деятельности.

– Они, видите ли, выполняют важную общественную функцию, – говорит он своим красивым голосом. – Нам всем, всему обществу, в какой-то момент захотелось одного и того же – дорогих шмоток, часов “Ролекс”, не знаю, а тех, кто не может позволить себе швейцарский “Ролекс”, – он тряхнул левой рукой, – тех челноки вроде ваших этих – как их бишь? – обеспечивают “Ролексом” китайским, каким угодно, но ведь это тоже часы, они время показывают. И выглядят хорошо.

Тяжелые сумки какие! Куда их теперь? Отдать проводнице? Нет, эта сволочь у меня ничего не получит! Молодой человек пожимает плечами, я вытаскиваю сумки в коридор:

– Поможете донести?

– Знаете что? – Он думает. – Давайте-ка свой чемодан. Ну как я буду выглядеть с этими жуткими баулами?

Ладно, спасибо. Мне хочется сделать ему приятное, и я говорю:

– У вас такая милая спутница!

– Да бросьте вы! – отвечает. – Ни кожи, ни рожи. Семь с половиной баллов.

Зачем-то я уточняю:

– По десятибалльной шкале?

– Нет, по семи-с-половиной-балльной! – смеется он. – И в голове у нее все совершенно topsyturvy, понимаете? – вверх тормашками.

Я удовлетворен: ничего у него с ней не вышло. Странно, что в подобных обстоятельствах меня это волнует, но слишком обидно было бы провести время настолько по-разному.

Проводница равнодушно выпускает нас на перрон, девушку встречают, мы с ней прощаемся, ждем носильщика, потом, едва поспевая, идем за ним и видим транспарант: “Привет участникам… ”, конференция действительно намечается серьезная.

Погрузившись в такси, молодой человек произносит:

– Знаете что, бросьте вы этих своих избиенных! – И тут же хмыкает пришедшей в его издательскую голову шутке: – Избиенных – ISBN какой-то.

– Но ведь именно я стал причиной их неприятностей! Не то слово – беды!

– А, – машет он рукой, – интеллигентский комплекс вины. По всей стране сейчас менты лупят челноков. Пора бы привыкнуть: жизнь устроена несправедливо. Оставьте вы это в покое.

“Нет, – говорю я себе, – он пошляк. А это я так не оставлю”.

По заселении в гостиницу я требую телефонный справочник и всюду звоню. МВД, РЖД, УСБ – куча аббревиатур. Как ни странно, легко пробился. “Подъезжайте. Полковник вас примет”. И вот уже через час или полтора я мчусь на такси в одно из их темных, безликих зданий. Клетчатые сумки со мной. Меня ждет полковник.

Черным по золотому – Шацу ниже – Семен Исаакович – написано на двери полковника, и еще ниже, в скобках – Шлёма Ицкович. Никогда не видел такого. Смело.

Хозяин кабинета только что проснулся и еще пребывал в летаргии. Он сидел на пустом диване, без подушки и одеяла, одетый в майку и тренировочные штаны. Одной ногой Семен Исаакович уже полностью влез в ботинок, другой – еще нет. Это был человек лет семидесяти, маленького роста, совершенно лысый, без усов и без бороды, но со множеством волос из ушей и из носа – отовсюду, откуда волосы расти не должны. Руки, плечи и грудь его были покрыты черно-седой шерстью. Я подумал: “В Исава пошел”.

Как называть полковника? Имя Шлёма и подходит ему, и нравится больше, но Шлёма, наверное, для своих?

– Полковник Шац, – произносит он, ковыляя к столу, – так и не влез в ботинок.

Ясно, товарищ полковник.

Живот у него большой, руки толстые, как у штангиста. Широкий, мясистый нос в рытвинах, и щеки все в рытвинах. Глаза описать затрудняюсь: я в них почти не смотрел. Полковник доходит до стола, надевает форменный пиджак поверх майки, садится.

Я немножко подготовился: врач, участник международного конгресса.

– Врач, – говорит он. – Бюджетник. – Молчит. – Сядь.

Сажусь на маленький стул напротив. В комнате всего-то и мебели: большой полированный стол, диван, пара стульев. Видно, ремонт недавно делали.

– Аид?

Киваю. Смешно: бюджетник-аид. Как и он. Может, поговорим о деле? Излагаю: попутчики-челноки, негуманное, мягко сказать, отношение, сведение счетов руками его сотрудников. Хотелось бы беспристрастного разбирательства, справедливости. Как минимум вещи должны быть возвращены владельцам.

Полковник то ли кивает, то ли мелко трясет головой.

Телефон. Он снимает трубку, отвечает короткими предложениями, в основном матом. Я мата и вообще грубости не люблю, но здесь это органично.

Стены голые, без чьих бы то ни было изображений. Только на одной стене – карта мира с торчащими из нее флажками. Масштаб притязаний. Систему, по которой воткнуты флажки, понять невозможно.

– Давайте, заканчивайте там, – кладет трубку и обращается уже ко мне: – Парторг у нас был, Василь Дмитрич, хороший человек, каждое утро выпивал бутылку коньяка. В восемь ноль-ноль уже был никакой.

Зачем мне знать про Василия Дмитриевича? Ну-ну.

– …Так он тырил столько, чтобы иметь каждое утро бутылку коньяка. И всё. Ты понял?

Я пока слушаю.

– … А здесь вон, – кивает на телефон, – у директора государственного учреждения изъято тринадцать миллионов долларов – только наличными. Сотрудники по полгода зарплату не получали. Скажи мне, зачем этому чудаку тринадцать миллионов долларов?