Текст книги "Босиком в Рай"

В общем, Артур знакомил Лёшика со столицей: от ультрасовременных башен Москва-Сити до обшарпанных многоэтажек Измайлово. Лёшик неподдельно радовался новым знаниям, которые укладывались ему в память. Проголодавшись, они наконец бросили якорь в одном из уютных кафе внутри какого-то шопинг-молла, которыми город был усыпан, как пирог изюмом. Вопреки медийным басням, денег у Артура было не так много, а потому еда становилась особенно вкусной.

Они удобно устроились на диване прямо около окна. Им повезло попасть на субботний завтрак по очень выгодной цене. В ожидании сочного бургера, солёной картошечки по-деревенски и горячего ягодного напитка, Артур признался:

– Это смешно, но я в основном кушаю у Алекса́ндера, так получается подешевле, а вот такие вылазки для меня – редкость, несмотря на мой суперуспешный образ. Разве что, когда нет сил не запрещать себе бегство в беззаботность. – он задумался и, поморщившись, отвёл взгляд куда-то – Инстаграмы, машины, поражающие воображение наряды – людей убеждают, создают вокруг образа жизни ажиотаж, а когда он создан продают жизнь целиком или сдают её в аренду – я понял здесь. Олицетворение мечты наяву – одно большое представление. И верить ему можно, лишь сидя по ту сторону зрительного зала.

В бодром расположении духа после прогулки Лёшик чё-т был не настроен на слезливое откровение. Ему хватило того, что он уже вытянул из Артура нить к свободе, а тонуть в копании ям, куда сеют семя жалости к себе – путь чреватый тем, что туда тебя и закопают.

– Да что у тебя разговоры-то эти страдальческие, как песни Валерии в девяностых. Завязывай, Арчи. Не выберешься.

В ответ Артур сделал суровое, мужественное лицо и в момент из слащавого недотроги воплотился в брутального авантюриста. Его здоровенная серьга словила солнечный блик, немного подмешал нахальной улыбки, озаряя ей Вселенную, и пара подруг за соседним столиком смущенно захихикали. Стоит отдать должное, Артур был хорош в искусстве перевоплощения.

– Все, все они, – начал он загадочно, словно читая сказку, ну, или как простой параноик – Думают, что я улыбаюсь для них. Вот эти две милахи хотят, чтобы моя улыбка стала им приглашением продолжить вечер в моей роскошной квартире с пентхаусом и бассейном на крыше, вот этот серьёзный крот у тебя за спиной хочет, чтобы моя улыбка была тупым самолюбованием на фоне его солидности, даже тот малобогатый павлин слева хочет, чтобы моя улыбка обнажила мою недалёкость и философскую глубину его мышления. Все, все они, – так же загадочно сквозь сжатые зубы улыбки повторил он – Верят, что я пришёл сюда красоваться, радовать именно её, лично его. А у меня может просто кусочек шпината там застрял, и я пытаюсь его спугнуть с насиженного за десной места. Люди так близоруки, Боже!

– Слушай, морячок Папай, – полюбопытствовал Лёшик – А есть ли причина, по которой ты волк одиночка в своём угрюмом плавании меж ледников человеческого эгоизма?

Артур отвёл взгляд, стыдливо, как смущённая гейша. И слезливое откровение всё же последовало.

– О-о… – он сложил ручки на столе, позабыв Артура-брутала – В те дни я был никем. Тогда её любовь птицей грелась на ветвях моей души. Правда в том, что она не знала о моей ничтожности. Я был для неё начинающий перспективный танцор, и она верила, – он понизил голос, посмотрев на Лёшика – Всем сердцем, так искренне верила, что мне суждены овации. Я же верил, что – неудачник и моя хореография самая посредственная. Хотя себя убеждал, что нет. Моей мерзкой лжи себе она не видела, согретая вином любви. Такая сука была! – ванильный рассказ внезапно кувыркнулся в сторону, которую Лёшик уж никак не мог предвидеть – Могла прикончить за кэш, а на полставки наркоту толкала. – похоже, внезапность была их с Саней профессиональной характеристикой – О-ох, да, такая была, но в ней текла жизнь, то чего тогда не было у меня. Понимала, что к чему, а я, действительно, как молочный козлёнок не сразу разгадал, кто она. Я думал, что простая студентка психологического университета, которой помогает папа. А когда понял, то так испугался, что даже зажмурился, спускаясь по лестнице её подъезда с шестого этажа по адресу Светлогорский переулок 6. Испугался, что больше, сильнее меня, мудрее. Испугался, так испугался… – повторял он – Что почувствует, и моя жизнь превратилась в паранойю…

– Это как это? – не сообразил Лёха.

Артур опустил глаза. На этот раз ни как гейша, а как съедаемый чувством вины грешник. Плотно сцепил пальцы для исповеди, уселся ровно и смиренно.

– Я сказал, что меня убили! – пауза, ему явно требовалось мужество для продолжения – Конечно же, от лица другого человека. Не настоящего человека, а как бы иного лица… – он запутался, плюнул и выпалил, как было – Лёша, я купил себе симку и с другого номера писал смс от имени якобы Коли, который по легенде был моим другом, только это была неправда, и я хотел привязать её чувством утраты, показать, что я не один из сотен, гоняющихся за ускользающим фантомом славы дурачков, а настоящий.

– А позвонить, не? – удивился Лёшик.

Тут Артур впал в ступор.

– Действительно, слушай, Лёша, а она ведь и не позвонила же ни разу в тот период. Удивительное дело! Неужели так верила в непогрешимость моих… слов про меня. Или нет, может быть, паника застлала ей разум, и она действовала неосознанно, или… – взволновался он.

– Да, может, просто всё равно было? – отрезвил от причитаний Лёша.

Подали бургеры и прочее. Артур примолк, стесняясь продолжать исповедь в присутствии официанта, точно чинная пуританка под вуалью секрета, сплетничавшая со своей подругой о похотливой ночи запретного разврата. Официант удалился.

– А после история такова, что я якобы воскрес. Мне сейчас стыдно за это очень, но я написал от лица Коли, что на самом деле я всё это время был на грани гибели после ножевого ранения, а вот теперь произошло чудо – я выжил. Мне пришлось снять на день койку в больнице для убедительности, чтобы рандеву прошло в жанре классического воссоединения двоих влюблённых, которых разлучила трагедия. О, тогда я летал, на месяц я стал кумиром в её глазах.

Тут Лёшик взорвался фееричным хохотом и хохотал взахлёб, так что не мог угомониться, а когда мог в перерывы вставлял:

– Это ты козырем прям! Полбашки бабе снёс! Не пощадил бабу! Вариантов ей нахер не оставил!

Тем не менее Артур продолжил, он уже попривык к Лёше, да и путешествие по воспоминаниям увлекло его нарциссическую натуру.

– Представляешь, так светился взгляд её любовью, заботой и трепетом. Что может быть большим блаженством для мужчины, чем восхищение женщины, которую он всем сердцем страшится потерять! Тогда она мне верила. Шло время, поддерживать легенду становилось всё сложнее. Я продолжил придумывать истории, которых не существовало: я устроился на работу к большому боссу, мы делали тёмные дела, за вход в которые я и поплатился ножом в бок. Когда мне звонила мама, я говорил, что это его секретарь звонит.

– Серьёзно? Люди занимаются таким тут? – не переставал удивляться фокусам городских Лёшик.

– И моя жизнь стала нервным адом. Ты можешь представить себе, какого это жить в постоянном контроле своих повадок? Я каждый раз перепроверял вещи, выкидывал всё, что могло меня скомпрометировать, переименовал в телефоне маму, не оставался с любимой допоздна, потому что приходилось развивать сценарии: то мы на стрелку поехали, то на бои без правил, то точку присматривать, а сам домой шёл или от щемящей внутри боли ночевал в подъездах, утром заглядывал к ней потасканным. Но долго так продолжаться не могло. Она очень быстро поняла всё и вскоре ушла. Она перестала верить в мою любовь. И до сих пор мне укором режет этот её взгляд, когда я в очередной разик заглянул с утра, как будто с ночных переговоров, а она к тому моменту уже понимала всё и не выспавшаяся, ленивая, так посмотрела на меня, как на вещь какую ненужную, старую…

– Ну а как сегодня-то волчица? – спросил Лёша.

– Я подглядел в ВК, дочка уже взросленькая, но вроде никого так и не нашла.

– Всю жизнь будет одинокой волчицей, вздыхать про Любовь, знать всё обо всём и цинично смотреть на город, покуривая у окна в подъезде. – проворчал Лёшик и на вопросительный взгляд Артура ответил – Говорю, ты писал ей?

– Ах да, однажды, не устоял и дал слабость… Она меня в ЧС кинула.

Лёшик снова встретил нелепую незадачу Артура недолгим запалом хохота, после продолжил:

– Ну а она в курсе, что сделала неправильный политический ход, столь недальновидно заблокировав в свою жизнь вход славе и… – Лёша задумался, поглядывая на Артура – Возможно, Богатству?

– Она в курсе того, что я педик, – обиженно проворчал Артур.

– Похоже, чужие маски не делают тебя особо-то счастливым. Тщеславный гомосексуалист, равно как и ванильный бандит не достигли точки покоя, не так ли? – мудро заметил его собеседник, кусая бургер за бок.

Артур не ответил тогда, но эти слова ему глубоко запали.

* * *

– Заходите-заходите, мои хорошие. Замёрзли, наверное, совсем. – Анфиса встретила на пороге вернувшихся путников. Застенчиво потрёпанная, она была уже в халате и зачем-то накинула Лёшику на шею полотенце, как если бы на улице было -25, а не добрые 15 со знаком +. Голос её звучал тепло и по-домашнему и совсем неважно было, что она несёт первое, что залетело в голову. – Так, давайте мыть лапки и на кухню, всё будет готово с минуты на минуты.

Растерянная, она не замечала, что сыплет шаблонами домохозяйки, которые по большому счёту ей шли и, видно, выдавались на автомате, потому как в ванную, конечно, пошёл только никто, и не из бунтарского непослушания, но ещё и по причине того, что она была плотно закрыта плескавшимся там с песнями Саней. А Анфиса даже и не индексировала этого в своём сознании. Не зная, куда ещё себя деть Лёша отправился опять на кухню, где неуютно устроился всё на том же стуле, на котором сидел с утра. Он не понимал, но почему-то ощущал сейчас скованность в присутствии певицы. Приятный аромат наполнял комнату. Было тепло и уютно. Анфиса радостно кружилась с ужином, как обычно кружатся вдохновленные женщины после примирения с любимым после затяжной обиды. А Лёшик же весь сжался, точно пространство превратилось в колючий комок и пыталось проникнуть в него. Он отгородился от происходящего отчуждённой замкнутостью. Всё стало ему чужим.

И даже Анфиса – такая тёплая и уютная была сейчас ни к месту. Лёшик стал внимательно её разглядывать. Как она поднималась на носках, как халат обтягивал её пышные ягодицы. Как по изгибу плеча спадал выбившийся из плотного пучка волос локон. Как свет падал на её губы. Её мир словно тронули похотью, и её магия стала дешёвой картинкой из похабного журнала.

А потом она уселась на кресло прямо перед Лёшей. Она даже не заметила того сама, сделала это непреднамеренно – широко развела ноги, так что халат обнажил её круглые колени, туго обтянув плотные бёдра, и упёрлась обеими руками в край кресла, придерживая шёлк ткани. И это была всё та же Анфиса, но совсем другая. Она была испачкана чем-то, чего пока Лёша понять не мог.

Лёша и Анфиса остались одни и пространство начало замедлять для них своё течение. Лёша смотрел на неё, но не глазами.

– Лёша…

Всё началось с её голоса. Тут исследователь жизни подобрался к осознанию того, в чём дело. Весь её голос отразил ту перемену, что произошла в Анфисе. Он более не звучал независимо – он звучал заискивающе. В нём пропала магия очарования и появилось колдовство манипуляции. И из прекрасного, гордого, независимого существа, что несёт свою красоту подобно изысканному украшению, она стала пресмыкающимся потребителем, который предлагает свою красоту в обмен на выгоду.

Лёша закрылся. Ему это было не надо.

В кухню зашёл Эрик. Он преданно положил голову на колени Анфисе, переключив её внимание.

– Ты мой дорогой, ждал маму! Ну иди-иди ко мне, целовашки, да-да. – она притворно ласково засмеялась и потрепала пса по подбородку, подхватила его увесистую тушу на руки, точно любимого ребёнка, и тот принялся любвеобильно вылизывать ей лицо.

Лёшик, сидел, как вкопанный. Он стал рассматривать свои руки, ладони и пальцы, словно удивляясь, что они у него есть. Анфиса «отложила» инструмент для демонстрации любви, ну в смысле Эрика, запоздало бросилась к рагу в духовке, снова вернулась на место и, наконец собравшись, со счастливым выдохом проговорила:

– Лёшенька, спасибо тебе большое!

Анфиса сжала руки у груди, потом не сдержалась от переполнявшей её и радости, благодарности, любви – бросилась к Лёшику и крепко обняв его, прижал к своей мягкой груди, так по-матерински, так по-женски и погладила по волосам. Он не отпрянул, но не ожидал этого. В его мире Богемные дивы не обнимали бомжей. Потом она уселась перед ним на стуле, восхищённая. Проникновенно и чувственно заглянула в самую душу своими красивыми янтарными глазами. Они светились счастьем.

И снова этот укол неприязни. Перед ним сейчас было воплощение женской природы в её самом естественном виде: безмятежная, живая, пахнущая домашним теплом и не прикрытая лоском повседневности – на службе у потребительского желания взять его под свою власть, что делала она автоматически.

Всё-таки Лёшик выдавил:

– Похоже, перемирие удалось…

Та смущенно-мило хихикнула, опустив свои пушистые ресницы. Потом стала говорить. Сбивчиво говорила, видно, от души.

– Лёша, я знаю, я чувствую всем своим сердцем, что Саша изменился. И это чувство наполняет меня и захватывает. Понимаешь ли, я ощущаю, что сама я полна – Чувства! Импульса! Сырой страсти! – она активно жестикулировала – В моём сердце вновь пламя… В нём перемены и во многом я… – она игриво отвела взгляд – Мы. Должны быть благодарны тебе. Лёша, – она вновь заглянула своим фирменным взглядом-поцелуем в душу, который так подкупает мужчин – Я даже не представляю себе, что тебе пришлось проделать с этим, заплывшим жизнью, циником, – улыбнулась – Но он снова тот.

– Тот? – нахмурился Лёшик. Он обычно замыкался и был немногословен, когда хвалят, ибо знал – это подкуп.

– Тот-тот! Ну конечно же! – воскликнула Анфиса, а потом удивилась, словно бы это было само собой разумеющимся фактом, который известен всем вокруг – Разве ты не знаешь? Через полгода, после нашего с Сашей знакомства мы очень, очень сблизились. Это не секс. Это Чувство на уровне инстинктов. Мы были близкими по духу, и мы учуяли друг друга. Какой же мощной волной он тогда ворвался в мою унылую жизнь! Настоящий океан силы, который сметал на своём пути пропитые кабаки, сальные взгляды, похотливые предложения. Ничто не было невозможным для него. Он нёс музыку, он нёс живую Мечту. Он тогда был подобен Удивительному миру Луи Армстронга – такой же простой и… Прекрасный. Хотя… – тут она прервалась, нахмурилась – Wonderful, дословно это звучит полный чудес. Да-да, – воодушевилась она – Полным чудес и открытий он был, ими-то он меня и захлестнул, и наполнил, и открыл мне Музыку. Музыку волшебную, а не залежавшуюся на пыльной полке под кипой других таких же ленивых пластинок. Его музыка так и полилась в меня, – она изящно выгнулась – Расцвела восхитительными цветами и села прекрасными птицами. Тогда он был такой вдохновлённый, такой открытый, и он верил во что-то, чего никто не знал. И я тоже, но эта его вера в нечто своё, вдохновляла меня и давала крылья. Я парила в небе. Я срывалась с самого высокого небоскрёба в неизвестность, так слепо, – она отвела взгляд и там заблестела слеза, от нахлынувших воспоминаний о живой молодости – И всегда, я всегда могла верить, что поймает. И любая, самая безумная идея, Лёшенька, завершалась овациями. А потом, – грустно посмотрела в пол – Что-то произошло. Деньги и власть – это опьяняет, они меняют людей. Мы стали известны. И Саша… зачерственел. Он стал циничен. Он больше ни верил в чистый мир неограниченных возможностей. Благополучие связало ему крылья и сделало человеком условности … Как, если в нём что-то умерло. Не сразу. Это происходит постепенно. Сначала ты перестаёшь играть на пианино просто так, из вдохновения, потом ленишься записывать свои экспромты, потом перестаёшь замечать леность, а потом… Самые глубокие ужасные вещи всегда происходят медленно. А когда я открыла глаза, когда увидела, было так поздно! Слишком поздно. – она крепко сжала указательный палец, не замечая этого – И я томилась в неволе Чувства. Попробовав на вкус свободу, мне уже было горько есть синтетическую пилюлю. Мне стало душно, я хотела воздуха, которого Саша уже не мог мне давать.

Лёшик нахмурился при этой фразе, но Анфиса не заметила. И пока она говорила Лёша как-то отключился, словно бы защищал себя от вероятности быть купленным хвалебными словами. Анфиса вещала себе, даря себе же возможность реализоваться в условиях, где она тот человек, чья благодарность имеет смысл. Она не проникала в пространство мыслителя, и он мог рассмотреть все стороны текущей реальности, видя, как на уютной кухне стало душно, как приятный свет стал утомлять, и следовало бы открыть окно и выдуть из жизни всё лишнее, проветрить всю эту чёртову судьбу. «… на его счету более десяти особо жестоких убийств.» – раздражающе нагнетал телевизор, обрывки реальности хаотично сыпались в него – «Будьте осторожны и проявляйте бдительность». Показали какой-то фоторобот. «На кого-то похож» отметил про себя Лёшик, а вот на кого понять не мог, как будто бы видел где-то мужчину этого с обезумевшим блеском в глазах. Анфиса так была увлечена собой и своей благодарностью, что и не замечала, как не увлечён Лёшик. Она всё продолжала:

– А после и я стала умирать. Я так глубоко это прочувствовала, как жало серого, пыльного, безысходного города, считающих деньги людей запустило в меня своё острие. И я ушла. Наверное, я просто устала. Я всё же сама обрекла себя на душное расчётливое царство. Но и там не жила. – запуталась – У меня просто не было выбора. Мне пришлось жить в пост-мире лицемерия и тщедушия, но там, где я побывала, в мире свободной мечты, с этим ничто не сравнить. А вот сейчас, ты снова вдохнул… воздух… И в меня тоже.

При этом она как-то по-особенному посмотрела на Лёшика. И это была уже не заботливая мама. Это была красивая, привлекательная женщина. Полная чувственности, магнетизма, огня. Её глаза светлы, искрятся от переполняющей её энергии самого разного происхождения: от любви, до желания, от благодарности, до жалости к себе, как ко всему, что существует, от заботы до тихого умиротворения. Всё было в ней сейчас, и всё бурлило, кипело, да так что Анфиса даже крепче натянула халат, и тот туго очертил её мягкую грудь. На минуту Лёшику показалось, что, если бы он взял её прямо сейчас, она бы отдалась с радостью. Это был сиюминутный порыв глобальной всеобъемлющей любви, смешанной с благодарностью. Лёшик поймал её взгляд холодом, и та, смущенно моргнув, рассмеялась, прервав миг:

– Что-то я тебя совсем тут своей болтовнёй утомила. Ты кушать, наверное, хочешь. Давай я наложу тебе рагу. Вкусное рагу получилось. Разваристое. Замечательное рагу. Ну ты поешь-поешь.

Она с упорством близким к маниакальности стала выкладывать мясо, овощи и картофель в тарелку Лёше, отыгрывая скрипт семьи. Словно и в ней какую программу запустили. Перевела взгляд на ТВ, поморщилась:

– Что за ужасные вещи нам передают! – выключила – Так будет поспокойнее.

Анфиса, как неживая перемещалась, как в искусственной сцене. Она будто отыгрывала роль, которую ей ответили и спроси её Лёшик о чём-то вне сценария, она бы только непонимающе захихикала. А потом хозяйка щёлкнула маленьким радио и всю кухню наполнили приятные ноты джаза. Nicki Parrott – Autumn Leaves. И даже как-то мягче стало, словно раскалённое от информации пространство выдохнуло напряжение, и всё снова – хорошо. Как же велика сила музыки в настройке мира!

Лёшик и сам облегчённо выдохнул, словно бы он выстоял некое испытание, и теперь был спасён от сбоев реальности, которые могли бы произойти в случае неправильного выбора. Расправил крепко сжатые кулаки и с наслаждением вытянул ноги. Он даже не знал, что делал бы при реализации того самого неправильного выбора. И проверять не хотел. Он разочаровался в воплощении этой красоты обличённой сознанием Анфисы после слов «Саша уже не мог мне давать» и до того пламенного взгляда внутрь. Ему получилось увидеть ядро личности, обременённое тяжестью необходимости выживать в несвободе механической Системы, обточенное инфантильным нутром, не желающим взять себе ответственность свободы от Системы, уничтожающей ядро личности. Вот Анфиса и паразитировала. Не осознанно, из нежелания знать, она стала приятным паразитом на теле искусства. И выпив всю чистую жизнь из творческого посыла Саши, сделав его ленивым червяком, поддерживающим свою оболочку, она уползла в никуда, искать нового кита для своего странствия. А поскольку делала она это не осознанно и не могла в нужной мере понять происходящего, то и испытывала и боль, и разочарование, и всё-всё-всё, свойственное натурам эгоистичным, считающим, что миру требуется их оплата в виде их мучения за их же удовольствие. Короче, всё как всегда перевёрнутое нахер. Тем не менее, узел был всё-таки распутан. Для Сани. И для Анфисы. Но ещё туже затянут для самого Лёшика. Он не понимал в этот момент, как можно испытывать радость от духовного перемирия с близким человеком и в тоже время ощущать влечение к другому. Причём оба чувства этих не взаимоисключают друг друга, но даже усиливают. У него не укладывался в логику этот ослепляющий взрыв эндорфина, сильный настолько, что он поглощает всех, кто рядом. У Сани укладывался. И застань он Лёшика с Анфисой сейчас, он бы даже присоединился. А будь это Артур вчера, убил бы. Артура. Будь это Артур сегодня, тоже убил бы. Обоих.

Но, как и полагается ему по своей роли, Саня разрядил обстановку. Это был его уникальный навык. У каждого он свой: красота, добродушие, одухотворённость. У Сани – разрядка реальности. Причём появлялся он в самый нужный момент со своим обнулением важного. За это его любили. За это приглашали в компании. Люди ощущали – рядом с ним легко. Вот и сейчас он влетел в кухню именно тогда, когда Лёшик прошёл своё испытание через алгоритм Анфисы, ставшей на время инструментом в симфонии Вселенной. В нежно-жёлтом халате, похожий на утёночка, с мокрыми волосами, нелепо собранным под сеточкой и двумя бутылками шампанского в руках.

– А на что нам ночь, ежели не для безудержного, безграничного, бессовестного кутежа?

Заявил он. С запозданием заметил Лёшика. Ободрился. Порхнул к любимцу. Поцеловал в лоб и восторженно запел:

– Лёшик! Лёша! Лёшечка! Родничок мудрости среди нас – заблудших! – он схватил парня за плечи и как следует тряхнул его на радостях. – Ты жуй-жуй, давай-то. Анфиска так готовит – браво! бис! белиссимо! – разошёлся он.

– Угу. – с не замечаемой на общем празднике Любви угрюмостью кивнул Лёшик, невкусно уставившись в блюдо, полное нетронутых овощей.

Саня тем временем вскарабкался на стул.

– Сдаётся мне, что сон не станет нашим с вами гостем сегодня. – с предвкушением начал он – Так значит быть тусовке! Что скажешь, златокудрая моя, а?

– Куда ты хочешь поехать? – раздался мягкий голос Анфисы.

– К Хасану. – заключил тот.

4. УЖАСНЫЙ А́ЗИУМ

Когда рядовая трудолюбивая, правильно воспитанная и пресловуто адекватная Москва ложится спать, двери открывают заведения, куда входят разные люди. Одни созданы для меланхольных вечеров под ноты джаза со стаканчиком виски в мягком свете неона. Другие для жёсткого порева, неукротимого азарта и затяжных полётов меж ближайших измерений реальности, по возвращении из которых такая разбитость под утро. Некоторые становятся приютом для бездомных, трансов, психопатов и просто отчаявшихся, которым некуда больше себя пристроить. Для тех, кому не обогреться в холодном безразличии молчаливых переулков, а разнообразие баров парит скорее высокомерием, чем гостеприимством, есть много отдушин, где утолить или снюхать печаль. А существуют и такие места, доступ в которые позволен не всем. Об их расположении известно не всем. Но всем местным там известны, те кто там должен быть. У таких мест, как правило, нет названий, но есть очень много правил. Внегласных, конечно. Своеобразный кодекс или, если хочешь, этикет ночной элиты. Его нарушение влечёт разные последствия. Могут исключить из сообщества немым игнором, а могут и включить в список тел, покрытых холодом. И помни – здесь нет друзей. Всё, что вы испытаете сегодня вместе станет постыдным прошлым, которое захотят забыть, а тебя захотят стереть вместе с ним, как неприятное напоминание. Неудобный человек. Это будет твой термин. Это будет компромат. Но правила настолько зыбкие…

Одним из таких мест владел Хасан. Армянин испанского происхождения. Так он себя называл. Но правдой это не являлось. Как и его имя. Скромный Хаял из небольшого села неподалёку от Еревана имел совсем не тот флёр, а как следствие и не тот антураж, как выхоленный, пропитанный достатком, солидный и абсолютно в себе уверенный Хасан, со степенной важностью прохаживавшийся по ночной жизни в своей ставшей уже фирменным атрибутом шёлковой рубашке, расстёгнутой на пару пуговиц, играющей переливами благородного чёрного, элегантно скрывавшей несовершенства его талии; с массивной тростью, навершие которой украшала здоровая головой льва с пышной гривой из белого золота, а сжимали её разумеется недлинные пальцы со множеством драгоценных колец-оберегов; решительный взгляд, дружеский понимающим тебя «как себя самого, братан» голосом, лёгким армянским акцентом и с небольшим пузиком, которое, как и массивный нос, и второй подбородок, не только не портило его, но даже, наоборот, всё это придавало Хасану харизмы, делало солидным армянином, «каторый дабил-лься», представителем величественной диаспоры. Хохотал от души, обнимал по-братски, но не смеялся – раскрывал рот, не прижимал к себе – просто прикасался к тебе. Хаяла давно уже не было там. Хасан заместил его персону и стал человеком, в душу которого Система наглухо запустила свои провода. Он уже не жил категориями эмоции, достоинства и о Любви уж точно не слыхивал. Это остался расчётливый, привыкший к избыточной синтетике киборг, который функционировал ради одной лишь, излюбленной в мире киборгов, вознесённой на пьедестал цели – Потребить больше, чего угодно: предметов, возможностей, чувств, накормить Эго и тем утвердить своё место здесь. Знаменитая легенда Системы про неограниченное Богатство воплотилась для него наяву, а когда киборгу всё-таки удаётся получить желанную, разрекламированную морковку про высшее счастье, синтезированное из суррогата всеобщего признания и транквилизатора атрибутов комфорта, он полностью стирается, лишается искры жизни и превращается в бездушное, безэмоциональное существо, которое транслирует гимн сытой жизни, но глаза его холодны, как и всё внутреннее. Он оболочка – внутри сложный эмоционально-психический процесс зудящих нейронов, которыми владеют и управляют паразиты сознания, паразиты жизни, и ведут они своего человека по пути выгодному им. Они очень приятно сосут его, так что он и сам рад быть транспортёром их капсул и добровольно отдаёт все блага энергии, фокуса внимания и жизни. Полностью опустошённый он им уже не нужен и бросают его, как бесполезного робота, как сломанный транзистор, который более не способен включать нужные программы, выдавать нужные функции и находят себе новый. Тут таких много.

Но Хасан не думал так. Он был уверен, что он хозяин жизни и его, столь влиятельного, уж точно беда минует. Так всегда думают, когда беда уже давно держит тебя за яйца.

Тусовка любила Хасана. Боялась Хасана. Он взрывал пространство диким хохотом и зажигал всё собой. Он был бесспорным королём ночи, мастером вечеринки. В своей чёрной, такой же как и его изъеденная, кишащая энергоинформационными тварями душа, рубашке, со своей вычурно пышущей Богатством тростью, в тёмных брюках и безупречно лакированных ботинках – он стал ведущим этого шоу. Шоу поклонения святыням потребления, где сдают жизни в обмен на неволю. И если ты был рядом, то ты был на его вечеринке. Здесь только он решал какой будет программа и когда твой выход. Принимай это. Не можешь? Вали нахер со сцены и готовься, что, скорее всего, тебя ждёт уничтожение, причём не обязательно физическое, хотя это было безусловно в духе Хасана. Потому его и боялись. Он давно уже произвёл свой обмен – душу в обмен на блага технологической Системы, а, следовательно, ещё одним полезным для такого рода людей бонусом ему была дана беспринципность. Он знал такую функцию, как терминация прочих человеко-программ. Проще говоря, он носил в себе право убивать. Тех, кто опустошен не страшит эта функция, что влечёт за собой нарушение естественного хода жизни и вводит такую душу в те круги перерождений, откуда совсем не просто выбраться. Но суть Системы алчна, и она затирает это знание. Она подменяет его фантомом всесилия. Вот и Хасан давно уже не парился по поводу ликвидации и просто стирал неудобных ему людей.

Никто не знал, как он появился в Москве. А уж тем более как вошёл в тусовку. Да и знать, если честно не хотел. Вокруг него всегда витал ореол элитарности, Богатства, загадки и прямой угрозы. Она исходила из его жестов, намеков, поведения. Ему принадлежал крупный музыкальный лейбл, несколько ресторанов, жирный процент акций на популярном ТВ-канале, ну и, конечно, этот клуб. Причём клуб, скорее, был вложением стратегическим. Здесь он заводил связи и ловко их разрывал – людей находили с передозом. У него, вроде как, имелась жена, но какая-то странная. Многие даже сомневались спят ли они в одной постели. Это был сложный, опасный человек, связываться с которым означало попадать в масштабную липкую сеть. Выбраться из неё? Это стоило дорого, и ты, разумеется, понимаешь, что речь не о деньгах. Да и деньги уже интересовали Хасана всё меньше. Его наркотиком стали возможности, власть и влияние. И они вели его. И вели не те бонусы, которые ему открывались в последствие, а прямолинейное узколобое намерение – будет по-моему. С возрастом, по мере того, как Хасан глубоко утопал в паутине Системы, свойство это только усугублялось. Вдобавок, являлся он мстительным человеком, высоко ценившим свою персону. Пересечь ему дорогу или ущемить интересы мог только влиятельный оппонент. Друзей, как таковых не имел. Скорее, рядом были дружественные юниты^*, нежелательные, потенциальные и все остальные.

Это и был Хасан. Пока не умер.

* * *

Ночь недобрым предзнаменованием нависла над Москвой. Ничто не нарушало её зловещего, молчаливого присутствия. Дороги опустели, машины всё реже попадались на пути Сани, Анфисы, Артура и Лёшика. Последний всю дорогу был не очень-то разговорчив. А вот Саня наоборот, как в демоническом опьянении хохотал, хохотал, да так много и алчно, что Лёша стал коситься на него. Словно бы забыв тот панический приступ одиночества, в котором его застал Лёша, продюсер позволил собственной беспечности возвысить себя над эфемерностью счастья, потребительски полагая, что мир ему обязан компенсацией за череду грустей. Его мот дал