Текст книги "Урга и Унгерн"

Фанерный броневик и зиккураты Вавилона

Проходя мимо броневика, я обнаружил, что броня на нем во многих местах повреждена пулями и осколками снарядов. При этом из отверстий торчали деревянные щепки, а кое-где обнажались фанерные фрагменты. Стало понятно, что броневик это бутафорский. Мой озадаченный вид развеселил Рериха и подошедших к нам бойцов, которые скучали до этого у костра.

– Фанерный броневик Лисовского. До усрачки напугал китайцев во время штурма. Управлял им знакомый тебе Серега Хитун.

– Так тут же обшивка не броневая, от пуль и снарядов никакой защиты, – не мог я понять инженерной задумки, которая заставила создать подобное чудо техники. – Да и башня, похоже, бутафорская, она ж не крутится. Как из пулемета стрелять с такой башней?

Бойцы хохотали, от скучающего вида у них и следа не осталось. Они с интересом слушали нашу беседу, стоя на некотором расстоянии.

– А он и не должен стрелять, – улыбался Рерих, – да и не смог бы. Мы при штурме только кольты использовали, а «Максим» при этих морозах бесполезен. Замерзает вода, стволы лопаются, вот только на бутафорию и сгодился. Это Лисовского задумка гениальная. За неделю до штурма вот это авто захватили… керосина едва четверть бака наберется, толку от агрегата никакого. Так он предложил для психологического эффекта, который так обожает Дедушка, сделать из него «броневик». Там место водителя немного укрепили, на двигатель спереди пулеметные щитки поставили, чтобы в ответственный момент машина не встала. Хитун на ней вместе с кавалерией за день до штурма на виду у китайцев покатался, такой переполох организовал, что они из орудий и пулеметов беспорядочно долбать начали, еле ушел. Ну и во время штурма брал огонь на себя, отвлекал врага… героическая личность! Теперь вот на гору затащили, правда, не пойму, как, керосин-то, кажись, у него в первый же день штурма закончился.

– На волах заволокли же ж, – радостно вступил в разговор один из бойцов. – Лисунов казав, нехай здеся стоит, не полезут же ж нехристи к станции при таком бронепоезде!

– Ну вот, Ивановский, Лисунов и тут смекалку применил, музейный экспонат еще приносит пользу! Пошли на станцию, а то упустим Унгерна опять.

– Нету здеся Унгерна.

– Как так нету? – удивился Рерих. – Может, мимо вас проскочил?

– Обижаешь, паря! Тут негде больше проскакивать, путей других нету. Вона станция, вона пост наш, все дороги здеся сходются. А мимо нас и барсук не проскочит, а барсук, поди ж, попроворнее Дедушки будет.

– Да и пожирней! – подал свою реплику другой боец, отчего все захохотали. В этот раз хохотал и Рерих, похоже, известие об отсутствующем Унгерне его совсем не расстроило.

– Пожалуйте к костру, – пригласил нас разговорчивый боец, – познакомим вас с барсуком, чтобы жир даром не стек, мы его с риском заварили.

– Как же вы барсука-то отловили, они ж ночные животные, да и в спячке должны быть еще? – Рерих подошел к костру и с интересом заглянул в чугунный казан, в котором среди булькающего риса лежало довольно много кусков мяса, порубленного прямо с костями. – Да тут не один барсук вроде как?

– Ага! И ловить не пришлось, – пояснил казак, выполнявший, судя по всему, роль повара. Он периодически помешивал палкой с привязанной к ней ложкой варево в казане и подкидывал в огонь куски досок, которые, очевидно, были выломаны из стоящих неподалеку строений. – Вышел я под утро до ветру, сел, значит, посрать, ну, «винт» свой рядом положил, нам строго тут про это дело… Без оружия не ходим даже по нужде. Сижу, это, высираюсь, а тут шорохи, возня за камнями, вот же, думаю, разъебись оно в прабабушки ребро да через семь гробов в сраку, китайцы пришли! Жопа в говне, я на коне! Штаны натянул, как сумел, «винт» схватил… тихонько так затвор передвинул, народ-то спит, тишина кругом… ох, думаю, растряси тебя хуеманка, щас всех перережут втихую. На четвереньках так аккуратненько выползаю из-за камня, «винт» в руках… сам, конечно, немного на нервах, гляжу… Манда ж ты иерихонская! Две бобрины ебутся! Тут посрать пойдешь, муди вмиг поморозишь, а эти тварины залупоглазые ебутся себе… Жирнючие такие зверюги, в каждом за пуд живого мяса! Вот, думаю, свезло-то! Заебись ты хуем косматым, против шерсти волосатым, трижды злоебучим проебом вдоль и поперек с присвистом через тридцать семь гробов в самый центр мирового равновесия! Прицелился хорошенько, чтобы одной пулей двоих сразу срезать, а то ведь если одного тока прострелить, второй в момент съебется, они ж, двужопостворчатые, даром не дадутся… Вот пока еблись-крутились, так их выгодно ко мне развернуло, что я из винта как хуякну! Одного положило, другого аж на три сажени снесло!

– Мать же ж твою поперек, грушу тебе в пизду, гвоздь в подпиздок, ведьму в жопу, а головню в рот, чтоб пиздел вдумчивей! Три сажени! На пару аршин откинуло, не боле. Пуля-то японская, за шкуру, видать, зацепила, а так навылет должна была пройти, – к разговору подключились и другие бойцы.

– Мудозвон из пиздьей лужи, ебал гужи, пиздий лай слыхал, пизды не видал, на муди твои нассать, недоеба, твою мать, голой жопой забор ебал, в пизду глядел, хуя не углядел, пизда твоя аптекарская, хуй блошиный, подъебайка армянская, тебя там вообще не было!

– Я видел… Пожалуй, сажени на полторы точно снесло, – пожилой вояка, очевидно, пользовался некоторым авторитетом и, скорей всего, был свидетелем описываемых событий, потому шумный спор, прервавший было историю повара-матерщинника, затих, а рассказчик смог продолжить:

– На две сажени, не меньше! Короче, шмальнул-то я прицельно, а эти разъебаи уже после на шум сбежались, тоже подумали про китайцев! Все как воинство небесное – без портков, а при оружии. Ну, ясное дело, разобрались, что к чему, сразу шкуры с бобрин содрали, кишки наружу, жир растопили, мясо шашкой порубили – и в казан. Ну, рисом еще для нажористости присыпали. Мы тут не жрамши нормально уже дня два как… в городе бойцы поди хари отъели, сто хуев им в рот через задний проход, в двенадцать апостолов и сорок мучеников мутный глаз, а мы тут торчим на горе, с голодухи придыхаем потихоньку.

Рерих улыбался, стоя у костра. Рассказ бойца его позабавил. Варево выглядело аппетитно, однако есть мне совсем не хотелось, действие метамфетамина, как и обещал Рерих, продолжалось. Мороза тоже не чувствовалось, однако у костра стоять было все-таки приятно.

– Пойдем на станцию, – Рерих вывел меня из блаженного забытья. – Пообщаемся с Лисовским.

Здание радиостанции представляло собой довольно просторное помещение, отапливаемое буржуйкой. Вдоль стен стояли металлические шкафы высотой в человеческий рост, с множеством круглых датчиков. Еще был длинный стол с какими-то аппаратами, а над ним небольшое окно, через которое в помещение попадало немного света. Часть аппаратуры повреждена, это было понятно даже не специалисту. Разбитые датчики, торчащие наружу пучки проводов, развороченные щитки с какими-то радиодеталями говорили о том, что кто-то очень постарался вывести агрегаты из строя. Отдельной горой лежали собранные отовсюду детали и какие-то схемы на больших бумажных полотнах. Среди этих схем и частей оборудования прямо на полу сидел молодой человек и, крутя что-то в руках, сверялся с бумагами в тусклом освещении керосиновой лампы. При этом он тихонько разговаривал сам с собой, причем был настолько увлечен «беседой», что даже не заметил нашего приближения.

Рерих приложил палец к губам и заговорщицки мне подмигнул. Мы, стараясь не создавать много шума, подошли поближе, и я смог разглядеть в желтоватом свете керосиновой лампы Лисовского. Он был худ, выбрит, но со следами жидкой щетины на щеках; взъерошенные волосы и довольно крупный нос завершали портрет. Среди этого радиобарахла и при тусклом свете он был похож на средневекового алхимика, который вместо реторты с таинственным содержимым вертел в своих длинных пальцах какую-то не менее таинственную лампу. Его бормотание напоминало магические заклинания над алхимическим сосудом и дополняло образ.

– Добрый день, господин Лисовский! – тихонько произнес Рерих, однако господин Лисовский не встрепенулся от неожиданности. Не выпуская из поля зрения свою лампу, он лишь немного отклонил голову в нашу сторону. Было понятно, что он услышал адресованную ему фразу, но не спешил оторваться от своего увлекательного занятия.

– Господин Лисовский! – более настойчиво и громко произнес Рерих, приглашая «алхимика» к беседе. Лисовский нахмурил лоб, проворно повертел лампу в руках, почесал подбородок, покачал головой, не соглашаясь с Рерихом или кем-то еще, нам невидимым, с очевидным расстроенным видом отложил в сторону лампу, готовый, как казалось, обратить к нам взор. Но что-то в бумажной схеме неожиданно привлекло его внимание, и он, схватив лампу, сгорбился над чертежами, произнося шепотом загадочное «так-так-так»…

Рерих взглянул на меня, на лице его была красноречивая улыбка, я тоже улыбался, глядя на этого увлеченного человека, напоминающего теперь ребенка, которого родители зовут обедать в самый ответственный момент каких-то важных для него занятий.

– Лисовский! – рявкнул полусерьезно-полуигриво Рерих, и на этот раз Лисовский вздрогнул и, забыв про чертежи, обернулся к нам, сощурив глаза и пытаясь разглядеть, кто же стоит рядом в сумраке, нарушая ход его творческих мыслей. Он, не отрывая от нас прищуренных глаз, на ощупь сгреб керосиновую лампу и, вытянув перед собой руку, осветил наши лица. Заметив улыбки, он улыбнулся в ответ, но выглядел скорее растерянным, было видно, что он еще поглощен чем-то далеким и, несомненно, важным для него.

– Добрый день, господин Лисовский! Вы узнаете меня? Это Рерих.

– Да-да, конечно, – согласился Лисовский и стал подниматься с пола, стряхивая с себя вместе с невидимой пылью творческое оцепенение; он, несомненно, переместился в наш мир большей частью своего сознания. – А который теперь час, господа?

– Часов одиннадцать, пожалуй, – произнес я, хотя не очень был уверен в точности. Восприятие мое, скорей всего, было еще искажено действием кристаллов. Впрочем, ответ Лисовского показал, что мое восприятие мира не претерпело значительных изменений, если сравнивать его с восприятием этого диковинного персонажа.

– А одиннадцать вечера или утра?

– Утра, мой друг, – Рерих по-приятельски похлопал «алхимика» по плечу. – Пойдемте-ка наружу. Вам не помешает глоток свежего воздуха и стаканчик горячего чая.

Лисовский обреченно обернулся к горе приборов и чертежей, горестно вздохнул и смиренно последовал за Рерихом. Снаружи солдаты сидели у костра с котелками в руках, шутили и с аппетитом уплетали кашу из барсука. У местных острословов Лисовский был объектом беззлобных шуток, на которые сам он реагировал добродушной улыбкой. Впрочем, бойцы проявляли к нему и заботу, положили полный котелок каши, сунули в руки кружку с чаем и даже накинули ему на плечи шинельку. Каждый по-своему старался ему удружить, предлагая свои услуги, чем немало смущали Лисовского. Видно было, что этот скромный труженик сумел заслужить у них доверие и симпатию. Перекусив и попив чаю, Лисовский пригласил нас в здание станции, наверняка ему не терпелось продолжить работу. Рерих согласился, захватил с собой мятый китайский чайник и две кружки для чая. Вернувшись в помещение, он поставил чайник на буржуйку, а стаканы на стол.

– Как движется работа? – спросил он у Лисовского, который как бы между делом снова начал копошиться в своих деталях и чертежах. Погрузиться в работу он еще не успел, поэтому на вопросы реагировал и давал короткие ответы по существу.

– Аппарат мощный. «Сименс унд Гальске» на «звучащей искре». Антенна на двенадцати медных проводниках… Совсем не повреждена. Индикаторы побили, кое-где проводку подрали. Двигатель Гарднера керосиновый двухцилиндровый повредили основательно… но этот я без труда приведу в порядок. На прием станция уже к вечеру работать будет, у немцев автоматика надежная. Вот с передачей сигнала нужно будет повозиться.

– На прием – уже хорошо! – Рерих разлил чай по кружкам, одну протянул мне, другую принес Лисовскому и поставил рядом с керосиновой лампой. Мастер на чай внимание даже не обратил.

– Лисовский, не желаете взбодриться? У меня к вам разговор, хотелось бы на полчасика занять ваше внимание полностью.

– Кристаллы Рериха? – Лисовский оживился и, побросав в кучу свои игрушки, схватил лампу, кружку с чаем, поднялся на ноги и поспешил к столу. Рерих, улыбаясь, достал свою склянку с препаратом, бамбуковую трубочку и нож. Размял кристаллы метамфетамина, разбил их на шесть равных кучек и предложил Лисовскому приступить к процедуре. Ученый довольно шустро втянул в себя две горки порошка, после чего Рерих жестом пригласил и меня к «причастию».

– Думаете, мне уже сто́ит? – поинтересовался я. Лисовский изобразил на лице удивление, а Рерих с улыбкой утвердительно кивнул. Я взял трубочку и аккуратно произвел необходимые действия. Рерих принял из моих рук трубочку, шустро разнюхал оставшиеся две горки и, усевшись за стол, подкрутил в лампе фитиль, сделав освещение в помещении более ярким.

– Кирилл Ивановский, знакомьтесь! – Рерих кивнул в мою сторону.

– Приятно! Всеволод Лисовский, – мы пожали друг другу руки.

– Как вы знаете, я сейчас начальник интендантской службы при бароне. Сегодня хотел представить ему Ивановского и рекомендовать на должность начальника штаба. В Урге инфраструктура нынче вся практически разрушена, а мне нужно срочно наладить тыловые службы. Хотел вам предложить место у себя в интендантстве. Вас Дедушка уже взял на заметку, так что работать на него при любом раскладе придется, вопрос в том, кому вы будете подчиняться и чьи задачи выполнять. Мне бы хотелось заполучить вас к себе.

– Я польщен, Владимир Константинович. Конечно, у меня были некоторые планы, которые нынешний штурм столицы несколько нарушил. Но раз уж положение безвыходное, я готов потрудиться и на нынешнюю власть. А какие работы вы мне планируете поручить, если не секрет?

– Работы теперь много разной. Давайте выясним, что вы предпочитаете делать, в чем разбираетесь лучше всего. Не могли бы вы вкратце рассказать нам с Ивановским свою биографию, включая образование, увлечения в гражданское время, описать обстоятельства, при которых вы оказались в Урге, и род занятий до момента последнего штурма города.

– Ну, рождение мое и детство вас мало заинтересуют. В 1914-м году закончил институт по специальности инженер-мелиоратор. Нас в том году выпустилось по специальности всего четыре человека, среди них был и мой старый приятель Шумаков. Вот с ним-то я и участвовал во время учебы в различных экспедициях, изучая древние системы орошения в Средней Азии. Бывали с ним и в Европе, где исследовали природу болот, чтобы узнать способы орошения и мелиорации засоленных почв. Случалось посетить Тунис и Египет. На летних каникулах тоже без дела не сидели. Четыре лета кряду проработали, изучая режимы орошения и техники полива, в Астраханских степях, а получив дипломы, прибыли туда же на работу. Тингутинским опытным участком заведовал тогда Петр Александрович Витте. Я его дочерей готовил к экзаменам в гимназию по математике и физике. Он ко мне очень хорошо относился, хотя загружал не по-отечески. Мы строили тогда сельскохозяйственную школу, он мне поручил также заведовать работами по орошению лиманов. Короче говоря, времени скучать у нас с Шумаковым не было. В Тунгуте мне задержаться не пришлось. В том же 1914-м году Петру Александровичу было предложено место сотрудника монгольского правительства по организации государственных имуществ Халхи, по совместительству еще и начальника экспедиции по исследованиям скотоводства и пастбищ Монголии. Витте принял приглашение и взял меня с собой, а на Шумакова оставил все свое хозяйство в Тунгуте. Потом война германская, революция… вот теперь война с большевиками. Вернуться в Россию способов не представилось, да и работы тут было много, кто-то ведь должен был ее делать. В эту пору чем я только ни занимался. В многочисленных экспедициях Витте по Халхе я был и картографом, и почвоведом, и ботаником, и много кем еще. В этом году мы обследовали восточные пределы Монголии и планировали вернуться в Ургу еще до холодов. Но с такими событиями… С большими задержками мы двигались к столице и едва поспели прибыть сюда к февралю. Про Унгерна мы не знали вовсе, были удивлены, когда нас задержали на подъездах к городу. Отряд Хоботова нас настиг на тракте, развернул экспедицию в свой лагерь на Керулене. Верблюдов и лошадей изъяли, провизии было не много, оружия тоже. Больно было смотреть на Витте, когда из обозов выгружали образцы минералов и почв. Так все там и осталось лежать посреди степи… Богатый гербарий на сотню листов пускали потом на курево и розжиг печурок в лагере. Витте и многих участников экспедиции отпустили. Меня оставили. Я тогда по совместительству был еще и шофером-механиком на автомобиле Петра Александровича, вот меня вместе с автомобилем и приняли в строй. Без работы сидеть я совсем не способен. Где мог быть полезен, старался поучаствовать. Так вышло, что в активной фазе подготовки штурма Урги я был задействован сразу по нескольким направлениям.

– Броневик ваш мы видели, – улыбнулся я, вспомнив диковинный образец техники. Лисовский заулыбался в ответ. Зрачки его были чрезвычайно расширены.

– Да, броневик – это своеобразный технический экспромт на заданную тему. Я готовил для ночного штурма орудия. Придумал хитрый способ обтяжки колес кишками волов, смазывал бараньим курдюком подвижные части. Вышло очень недурно, двигались пушки даже по щебню практически бесшумно. Еще я помогал в составлении плана наступления, рисовал для офицеров карты, руководил работами по организацию сигнальных костров и еще много чего другого успевал сделать. Барон считал меня удачной находкой. После штурма города поручил дело первостепенной важности. Вот сейчас им и занимаюсь. – Лисовский кивнул в сторону горы чертежей и деталей.

Когда он встал со своего места и пошел за чайником, который шумно булькал на буржуйке, Рерих, улучив момент, заговорщицки подмигнул мне, указывая взглядом на Лисовского. Я сразу догадался, что он планирует применить его знания нам на пользу, возможно, даже предложит ему бежать с нами вместе из Урги. Я кивнул в ответ, давая понять, что идея мне ясна. Лисовский вернулся с чайником к столу и наполнил чаем обе кружки.

– Замечательно, – резюмировал Рерих. – А броневик ваш на ходу?

– Есть небольшие повреждения, но в целом все работает нормально, – Лисовский рассеянно улыбнулся и сделал глоток из своей кружки.

– Хорошо. Сегодня же я попрошу Унгерна о переводе вас ко мне. Вы, несомненно, будете полезны на первых порах с приведением в порядок инфраструктуры, а ближе к весне, надеюсь, займемся и вопросами сельского хозяйства, налаживать которое теперь жизненно необходимо. Местность здесь, конечно, пустынная и климат, наверное, неподходящий, но ведь одно из чудес света, небезызвестные «висячие сады Семирамиды», тоже возводилось в пустыне.

При упоминании «садов Семирамиды» Лисовский поморщился, что не мог не заметить Рерих. Некоторое время оба молчали, но обуреваемый какими-то мыслями Лисовский решил, наконец, поправить Рериха, внеся ясность в вопрос, который, очевидно, был им изучен значительно лучше в силу обширных знаний в этой области.

– Не называйте, пожалуйста, вавилонские сады в моем присутствии ни «висячими», ни, боже упаси, «садами Семирамиды». Ассирийская царица Шаммурамат, именем которой назвали легендарные сады, жила на два столетия раньше создания этого сооружения и была для Вавилона одним из главных врагов. Висячими сады никогда не были, это известная ошибка переводчика, который, не зная архитектурного устройства, назвал зиккурат с нависающими над террасами насаждениями «висячими садами». Если уж и давать название этому архитектурному событию, то стоит, скорее, назвать его «садами Аметис».

Воюя с Ассирией, Навуходоносор второй заключил союз с Мидией, жители которой, по Геродоту, называли себя ариями. Царь арийцев выдал за Навуходоносора свою дочь Аметис, которая после свадьбы поселилась в Вавилоне, находящемся на территории нынешнего королевства Ирак. Город это был огромный и даже по тем временам древний и великий, напомню, что происходило все почти три тысячи лет назад! Разумеется, Вавилон, расположенный в самом центре жаркой пустыни, показался Аметис, привыкшей к зелени садов своей родины, унылым и неуютным. Навуходоносор в эту пору вел строительство стен города и решил пустить часть материалов на возведение сада, где его жена могла бы проводить с удовольствием свое время. Строений из каменной кладки в Вавилоне тогда не было вовсе. Поэтому при недавних раскопках вблизи города Хилла археологу Роберту Кольдевею стало ясно, что если случайно обнаруженная им кладка – это не часть городской стены, то почти наверняка фундамент тех самых «садов Аметис». Не исключено, что Диодор Сицилийский, Страбон и великий Геродот имели основания восхищаться этим образчиком древнего ботанического сада, но, на мой вкус, чудесного тут было совсем немного. Представлявшее собой по форме четырехъярусный зиккурат, в основании которого лежал неправильный прямоугольник со сторонами всего в два десятка саженей, строение сложно было назвать колоссальным. Ширина террас составляла всего около полутора саженей, несложно вычислить общую поверхность, которая была засажена растениями – не больше пятисот квадратных саженей. Ботанический сад теперешнего Богдо Гэгэна с его деревьями, кустарниками, озером с лебедями – и то по размерам, пожалуй, больше будет. Доставка воды к каждому из ярусов, достигавших в высоту до десяти саженей, осуществлялась по скрытым в колоннах желобам. Никакой тебе автоматизации. Рабы круглые сутки усердно крутили колеса в подвале, точно так же, как и на других зиккуратах Месопотамии, включая и известную нам по библейским сказаниям Вавилонскую башню, представлявшую собой озеленяемый зиккурат высотой под полсотни саженей. Ну и если говорить всерьез о ботанических садах на зиккуратах Месопотамии, то уместней отдать пальму первенства Великому зиккурату в Уре, который назывался Этеменнигуру. Служил он святилищем лунного божества Нанна и был построен за тысячу лет до «садов Аметис». Этот зиккурат всего год назад обнаружил сэр Чарльз Вулли, и, насколько мне известно, он планирует проводить в следующем году обширные раскопки в окрестностях этого храмового комплекса.

Таким образом, приведенные вами в беседе «сады Аметис» неуместно называть «садами Семирамиды», и относить их к чудесам света уж точно не стоит. Были и более древние, и более масштабные строения подобного типа в этом регионе. Конечно, «сады Аметис» озарены лучами славы умершего на его нижних террасах Александра Македонского, но это, пожалуй, не делает его чудом света. Если уж вам нужны чудеса, то обратитесь к истории древнего Китая. Там был разбит огромнейший ботанический сад за пять сотен лет до зиккурата Аметис. Этот сад занимал обширные пространства земли и обильно орошался остроумной системой конвейерного полива. Сад богдыхана Чеу, созданный для императора, был разрушен восставшими крестьянами, но восстановлен через сотню лет новым богдыханом Му Уангом. Жесткий и честолюбивый правитель много путешествовал по странам Востока, посетил Персию, Афганистан и Мидию. Из своих путешествий он привозил лучших садовников и богатый семенной фонд. Следом за ним три тысячи лет назад престол занял Цзин хи Хоанг, который правил полвека и расширил площадь парка с 30 верст в окружности до 120! Новый правитель построил в садах столько дворцов, сколько завоевал своими силами новых царств и провинций. В этом огромном саду насчитывалось до трех тысяч разных пород деревьев.

Ну и если уж вы интересуетесь действительно колоссальными садами, с террасным орошением, то, обратившись к истории того же Китая, обнаружите за пару сотен лет до нашей эры сады богдыхана У Ти. Его парк имел окружность более двух сотен верст, а в устройстве и обслуживании этого ботанического колосса применялся труд тридцати тысяч рабов. Из каждой провинции Поднебесной периодически доставлялись новые растения для сада. При создании ландшафта в некоторых местах срезались целые горы, в других возводились новые, искусственные. В эпоху У Ти китайцами был сооружен бамбуковый водопровод и созданы первые кяризы – системы сбора подземных вод наклонными водосборными галереями, которые сообщались друг с другом при помощи вертикальных колодцев. Для подъема воды на поверхность использовались огромные бамбуковые колеса, приводимые в движение течением реки. В то время в Поднебесной уже был известен ударно-канатный метод бурения самоизливающейся воды, открытой европейцами лишь через полторы тысячи лет и называемой теперь артезианской. Бамбуковый водопровод в некоторых местах достигал протяженности в несколько десятков верст. В Хорезме более трех тысяч лет назад была построена колоссальная оросительная система, а также широко использовались автоматизированные водоподъемные механизмы – чигири. Вода поднималась на верхние ярусы силой течения по тому же методу, что и в бамбуковом китайском колесе.

Согласитесь, что в сравнении с этими чудесами зиккурат Аметис, который вы назвали «садами Семирамиды», может показаться небольшим палисадником, пристроенным ко дворцу Навуходоносора.

– Обещаю больше никогда не называть «садами Семирамиды» зиккурат Аметис! – Рерих, широко улыбаясь, поднял вверх ладони, показывая, что он сдается. Лисовский тоже дружелюбно заулыбался и часто заморгал, оглядываясь по сторонам. Очевидно, он был немного смущен.

– Ох, извините, меня иногда заносит. Могу часами рассуждать на темы, связанные с древними системами орошения. Да тут еще кристаллы Рериха усугубили эффект. Пожалуй, я сейчас лучше более продуктивно использую свое время и продолжу ремонт станции.

– Было приятно познакомиться! – я пожал Лисовскому руку. – Надеюсь у нас еще представится случай пообщаться поближе, когда выдастся побольше свободного времени.

– Да, нам, пожалуй, уже пора, – добавил Рерих, пожал ученому руку и добавил на прощание:

– В другой раз мы продолжим с вами беседу о целебных травах Средней Азии. Вы ведь не забыли о своем обещании?

– Помню, как же! – Лисовский усердно закивал и улыбнулся нам на прощание.

Мы вышли наружу. Солнце было уже совсем высоко, глаза успели отвыкнуть от света, он казался ярким и заставлял щуриться. Спускаясь с горы, обсуждали с Рерихом возможность включения в нашу команду нового участника, который мог бы подготовить техническую часть осуществления плана нашего побега. Это при том, что плана никакого у нас пока еще не существовало.

Теперь было уже совсем непонятно, где искать неуловимого Унгерна, потому Рерих решил вернуться в штаб, с которого мы и начинали свои поиски. В штабе нам сообщили, что барон еще не возвращался.

– Слушай, Ивановский, у меня от Дедушки поручений тьма, а за невыполнение он карает весьма сурово… Ты в должность не вступил, светиться везде с тобой нам уж точно не стоит, потому иди прямо в штабную юрту и сиди там, жди барона. Вот записка от меня ему, вручишь сразу же по его прибытии и скажешь, что я тебя отрекомендовал. Дальше сориентируешься по обстановке, да помни: не отводи глаза, это, пожалуй, самый важный момент, и постарайся не врать, он вранье очень чутко чувствует.

После своих коротких наставлений. Рерих ушел, оставив меня в штабной юрте одного.