Текст книги "Техника акварели"

Максим Волчкевич
Техника акварели

Составление: А. Волчкевич

Рисунки: А. Вайнер

© Волчкевич М., 2020

Издательство «Перо», 2020.

* * *

Моей жене, Анастасии.

I

Садовник

Садовник лестницу приставил и, на куст

взобравшись, розу ножницами срезал —

и изучал механику цветка.

А в это время за его спиной

стояла нимфа, яблоко кусая.

На ветке дуба чижик щебетал,

когда она смешинкой подавилась,

но, испугавшись, спряталась за ствол.

Садовник оглянулся – никого:

трава не смята, лестница в порядке,

и не спеша затылок почесал.

Не надо удивляться ничему —

ведь в жизни может всякое случится

с любым из нас. Тем более в одно

прекрасное и солнечное утро.

АКВАРЕЛЬ

Солнечный зайчик на полке,

мыслей шарманка сломалась —

утром в ушко от иголки

видится каждая малость.

Тени сквозь ситечко льются,

небо подернуто дымкой —

день высыхает на блюдце

переводною картинкой.

Скажете, так не бывает?

Просто балкон занавешен.

Лето стремительно тает,

словно тарелка черешен.

Как на открытой странице,

в красках сырых и цветенье,

мир еще весь на границе

яркого света и тени.

Чашка горячего кофе,

полная ваза ромашек.

Чей-то немыслимый профиль

быстрый ведет карандашик…

Только не делайте шага

к той белоснежной постели —

это простая бумага,

техника акварели.

Стихотворение

Вот виноградина: она

прозрачна, хорошо видна.

На ней есть матовость, какую

я поцелую.

Лежит на блюде белом гроздь,

она просвечена насквозь —

хвала стихотворенью!

Оно само, как виноград

без кости, чистый рафинад.

Но – с изумрудной тенью.

Зимняя чашка

Бывает день из мира неземного,

в конце зимы, – похожий на предмет

тончайшего фарфора голубого,

где каждый палец виден на просвет.

Он изнутри сиянием пронизан

от холода, оставшегося в ней,

как чашка из разбитого сервиза —

прекрасная и полная теней.

Открой буфет высокий и певучий,

и этот день поставь перед собой,

и поверни, чтоб видно было лучше

со стороны – какой он голубой.

Уже февраль, весна не за горами.

Недолго нам осталось коченеть —

вот так сидеть пустыми вечерами

и ложечкою чайною звенеть.

Тема сквозняка

Тающий сахар света

в ложке потемок – это

снадобье для зимы,

наступающей тьмы.

Тихо звенит посуда

времени – и отсюда,

кажется мне, слышней,

кто играет на ней.

Среди стаканов, вилок

флейту пустых бутылок

пробует ветер – тот,

что не знает пустот.

Посередине мира

от водки ли, от кефира

появляется вдруг

шероховатый звук.

Вот он растет – и быстро

горлышками регистра

пробегает легко

скисшее молоко.

По стенкам пушистой пыли

до последней бутыли,

в коей ничего нет, —

срывается на фальцет.

Зубья и шестеренки

играющий на гребенке

перебирает: там

та-ра-рам.

Лестницы потайные,

шатуны часовые —

механический мрак

вторят ему: тик-так.

Ночь, как язык, немеет,

музыка цепенеет,

ключ открывает дом —

никого за столом.

Офелия

Пусть ночь кругом тиха, темна,

за светляком плывет луна —

свечой внутри освещена,

речной водой окружена.

Пусть мне безумье суждено,

ромашки, клевер – все равно

к себе зовет меня оно,

как стебель лилию на дно.

Ступай за ним, тянись, плыви

на огонек своей любви…

Скажи ему, что я живу —

могу держаться на плаву.

Тебя в кольце из плавунцов

несет река – в воде лицо

среди цветов и диких трав

плывет, тобой быть перестав.

Там ил речной тягуч, глубок,

над головой зеленый дрок.

А песню держит между строк

последний воздуха глоток.

Репейник

Кипы зелени и кроны,

обмелевшие пруды,

теплый дух и цвет зеленый

взбаламученной воды.

Лучше места не бывает —

на подгнившие мостки

только ряска набегает

да качает поплавки.

Здесь на выжженном суглинке

одуванчиковый пух,

и выходит из травинки

вместо курицы петух.

Человек стоит трехтонный

с кепкой вечною в руке,

и буфет пристанционный

на обеденном замке.

Там встают не слишком рано

и живут до похорон,

из граненого стакана

пьют державный самогон.

С буквы пишутся заглавной

слово «хлеб» и слово «труд».

Климат там неблагодарный:

что посеют – не пожнут.

Не упомнить то, что было,

стало в памяти светло —

мусор к берегу прибило,

стрекозиное крыло.

Память – мусор тот же самый,

прицепившийся репей:

как на снимке, папа с мамой,

леска, банка для червей.

Это смерть пришла? – Ну что вы,

просто детская рука

ящик тронула почтовый,

дотянулась до звонка.

Нас с тобою здесь не знают —

мы пойдем как грибники

по дороге, где гоняют

бабочек грузовики.

Симфония дождя

Она войдет немного погодя,

окно откроет сердцу и молитве —

и зазвучит симфония дождя

прекрасная, как роза на пюпитре.

О, сколько в ней хрустальных голосов,

высоких нот и восхищенных взоров!

Ей шум понятен лиственных лесов

и глубина готических соборов.

В ее подвалах столько тишины,

что кажутся бессвязным бормотаньем

слова людей, которые смешны

перед ее порывистым дыханьем.

Шквал налетит – по крыше жестяной

пройдет горохом ледяного града

и окружит волшебною стеной

сияющего водопада.

Он будет истончаться и редеть

при свете дня, на тысячу особых

порвется нитей, но не разглядеть

в нем лишних нот – скрипичных и басовых.

Не разобрать: во сне иль наяву

ты это видишь, слышишь, осязаешь.

Но вдруг блеснет, как солнце сквозь листву,

мелодия – и ты ее узнаешь!

И пелена спадет – откроет лес

просветы между мокрыми стволами,

и в них нахлынет синева небес…

Как это будет – не сказать словами!

А по листам пройдет творенья дрожь,

подаст свой голос птица. И в ответе

за этот мир сегодня будет дождь —

он спас его от засухи и смерти!

Море

Средь флейт земных всегда в миноре,

земным неведомо богам,

ты вновь подкатываешь, море,

       к моим ногам.

Твой счет у времени огромен,

ты отступаешь налегке,

смывая город, что построен

       был на песке.

Пусть ключ единственный потонет

к твоим симфониям, но лишь

морская раковина помнит

       как ты шумишь.

И чайки не летят за теми,

кто канул, не достигнув дна,

туда, где музыка и темень

       и глубина.

Но с новой силой на рассвете

влечешь ты парус рыбака,

когда подует свежий ветер

       с материка.

И волн свободных с облаками

не остановишь на бегу —

так чист простор и гладок камень

       на берегу.

Романс о цветах

Вот красный цвет – в нем розы разворот

подобен ране, он в душе цветет

и сердце манит, словно мотылька,

в воронку страсти, в глубину цветка.

Кто в мякоть сокровенную проник,

им обладал, кто к ране той приник —

тот не напился, сколько б он ни пил,

но лишь любовью крылья опалил.

Вот синий цвет, небесный, голубой —

в нем тайна примирения с собой.

В нем есть покой и холод, но сперва

всего другого – только синева.

Она сквозит в исписанных листах,

в словах высоких, полевых цветах…

Она близка, как небо на горе —

в ней бездны цвет на утренней заре.

Спроси, зачем на свете мы живем…

Вот черный цвет – и нет оттенков в нем.

То мрака знак, могилы и конца,

он – царь теней, и нет на нем лица.

Так бархат черный послан в этот мир:

на нем прекрасней роза и сапфир,

любовь живая или красота.

Покуда смерть – последняя черта.

Два мира

Сегодня я гулял по лесу

и видел, как стояли сосны

кирпично-красные; стрекозы

носились в воздухе нагретом,

как механические эльфы:

то на кору садились цепко,

то вдруг взлетали, превращаясь

в набор отдельных плоскостей.

Что делать! мир членистоногий

от силы солнечной зависит,

как все растительное царство:

чем ярче воздух раскаленный,

тем стебель слаще, и кислее

яд муравьиного укуса;

тем тоньше аромат цветочный

прохладным вечером, богаче

узор на крыльях драгоценных

летучих гусениц… Однако,

как хорошо, что сотворен он

в миниатюре: на ладони

жук умещается рогатый,

кузнечик, мыслящий ногами,

и даже бабочка, подобно

открытой книге. Невозможно

принять гигантских насекомых:

тогда бы против нашей воли

они селились с человеком

и отвращение внушали.

Мы ненавидим тех, кто с нами

живет, кто кров и хлеб наш делит:

мух, что на сахар белоснежный

садятся черными ногами,

и хитроумных тараканов,

от наказания бегущих, —

они нам равно неприятны.

Два мира, столь различных между

собой, как наш – и насекомых,

не существуют вместе: сколько б

мы ни приписывали разум

стручку гороховому или

нежно-зеленой балеринке —

для нас личинки и стрекозы

едва ль ожившие растенья.

Вот если мысленно мы с ними

вдруг поменялись бы местами,

когда бы вместо великанов

вдруг оказались муравьями —

скорей всего…

Насыщение

В конце стола, у бездны на краю,

душа моя, я сладкое люблю:

плоть рыхлую у испеченной сдобы,

как тело коронованной особы.

Ведь не секрет – мучное мне вредит…

Но лишь цукат его опередит.

Какая легкость в булочке, заметь!

Она уже не в силах располнеть

и больше стать от воздуха и крема,

а все растет… Какая это тема!

Но миг прошел – бедняжку не вернуть.

И насладившись, хочется зевнуть.

Так мир устроен, и не надо слов.

Опять объелся дедушка Крылов.

Простим ему необходимый отдых,

стул отодвинем – больше он не съест.

А коль в партере нам не хватит мест,

не будем строги – постоим в проходах.

Персидская сирень

Я бражником порхаю

сегодня целый день

и нюхаю, вдыхаю

персидскую сирень!

Она крупна, лилова,

рассыпчата на взгляд,

и я даю вам слово —

вкусней, чем рафинад!

Есть тайная наука

менять цвета, места,

быть легким, как шкатулка,

в которой пустота.

Цеди ее по капле

с друзьями во дворе,

стань дымкою на Капри

и мухой в янтаре.

Клади на эту прелесть,

пока не слишком пьян,

в лучах весенних греясь,

ты «рыбу» и «баян».

И в назиданье внукам

сыграй в немом кино,

где падают со стуком

все кости домино.

Степь на закате

Ты запомнишь травинку заката

между шпал почерневших, где зной

пахнет углем, как щебнем лопата,

и не движется воздух земной.

Впереди огонек светофора

задрожит на свободном пути.

И до станции будет не скоро —

все равно до утра не дойти.

Солнце сядет – и с насыпи пыльной,

где вьюнок под ногами цветет,

ты увидишь, как месяц старинный

над притихшею степью встает,

как трава между рельсов, услышишь,

неподвижно звенит от цикад.

И поймешь, ничего не попишешь,

где кончается этот закат.

Это будет дорожка на склоне

или, может, вершина холма,

но ее не касаются кони

в темноте – они сходят с ума.

Это будет окрашенный светом

безымянный участок степной,

где становится каждый поэтом.

Но обходят его стороной.

И тогда это самое место,

на котором кончалась земля,

вдруг уйдет, как вершина оркестра

или тонущего корабля.

Ничего не останется, кроме

того краешка вечности, где

алый отблеск лежал на соломе

вместе с ночью. И верил звезде.

«Насыпь железной дороги…»

Насыпь железной дороги

тронута акварелью —

на километре утра

облачко иван-чая

«Живи легко…»

Живи легко, испытывая радость

созвучий тех, что смерти не слышны, —

из стебелька высасывая сладость

и музыку творя из тишины.

Не прекословь. И, сам того не чая,

в обыденности к Богу прикоснись —

великое пройди, не замечая,

и малости ничтожной поклонись.

II

Выпал снег

Выпал снег. Будто снят с пялец

кружевной покров толщиной в палец.

Все покрылось снегом: свекла, брюква.

Хорошо видна на белом каждая буква.

Ртуть упала в градуснике. Cтало слышно,

как ворона каркает, чтоб не вышло:

пистолеты заряжать пора, опробовать в деле…

Выпал снег, белый, как на дуэли.

Впрочем, можно различить больше:

звон буфета, серебряных ложек тоньше,

запах свежей газеты, пение за окном синицы,

шорох переворачиваемой страницы.

Стало быть, зима. Тишина в мире,

соль и скатерть чистые на столе в трактире.

Всадник не скачет, не скрипят дроги —

белый снег лежит на большой дороге.

Стало быть, зима. Не чета брезгать

чаем с рафинадом и каток резать,

кренделя выписывать, скакать фертом;

марочку отпаривать над конвертом.

Знать ответ пришел не гадан, не прошен —

все белым-бело, мундир запорошен.

Вам письмо, минхерц: расплылся синим

штемпель на конверте – письмо из России.

Стало быть, зима: далеко видно,

слышно хорошо, никому не обидно.

Выпал первый снег, принесли почту —

вот случилось оно что… Вот что.

Черное на белом

Зима, деревья, черный карандаш

отточенный, почтовая бумага

без подписи – слуга покорный Ваш

по белизне еще не сделал шага.

Как полотенце вафельное, чист

снег выпавший. Холодный без перчаток

металл ограды обнажает лист

нерукописный – каждый отпечаток.

Железный почерк, тонкое литье

поэзии – но для запоминанья

непостижимо существо твое,

и не расставить знаков препинанья.

Скользит перо. На завитке ворот

задержится, не требуя почтенья.

И только смысл ускользает от

внимательного взгляда, от прочтенья.

Ночь в телескопе

Кто поведал человеку

эту истину, мой друг:

снег – движение молекул…

Броун или Левенгук?

Тут вопрос, конечно, спорный,

не разгадывай его —

ночь в трубе твоей подзорной,

снег, и больше ничего.

Где светила и планеты?

Не отыщешь ни одной.

Только снег вверху – и это

так красиво, Боже мой!

В стеклах чистых, окулярах

и биноклях всех мастей

он для маленьких и старых

радость сыплет из горстей.

Изучает повсеместно

это каждый звездочет,

но доподлинно известно

только то, что снег идет.

А куда – никто не знает…

Да и нам не повезло.

Ночь снежинки сосчитает

и забудет их число.

Мартовские каникулы

Последний наст ломается печеньем

под каблуками. Как стакан вина,

прозрачен воздух. Отблеском вечерним

в природе отстоялась глубина.

Свой карандашик легкость очинила:

в воде проточной отразился лес,

и облаков летучие чернила

повисли в невесомости небес.

Прислушайся: во флигеле поместья

запел скворец, а в ельнике – ручей.

И даже в Вене первый капельмейстер

бренчит сегодня связкою ключей.

На пол дубовый сыплются монеты —

одна из них упала на ребро

и выкатилась в двери кабинета,

по лестницам роняя серебро.

Взяв чистый лист на уличной скамейке,

и нацепив железные очки,

слепая ночь наносит по линейке

скрипичные и нотные крючки.

Еще в чехлах стоят виолончели,

еще смычки не плавят канифоль,

но взяв аккорд, исполненный значенья,

уже настройщик пробует бемоль.

Еще шестки готовятся к апрелю —

в руках тесак, за ухом карандаш.

Но смазанный небесной акварелью,

уже кларнет насвистывает марш!

Спешит весна и каждой нотой вторит

еще нестройным птичьим голосам,

чтоб, встав за пульт лесных консерваторий,

концерт начать по солнечным часам!

Весна в Швейцарии

Наверху воздух чище, а снег белее.

Как затянувшаяся весна

в горах Швейцарии медленно, еле-еле

вечерняя распускается голубизна.

Наступают сумерки. За гардиной

оживают тени, на циферблат

часов набегает облако – и в гостиной

цветочный распространяется аромат.

Так с холода пахнут фиалки —

              охапкою из корзинки

цветочницы у отеля. Фарфоровой белизной

так смешивают оттенки —

              и кажется, по старинке,

в маленьком тихом городе пахнет весной.

Но ты зажигаешь лампу, из сумрачных помещений

вступаешь в окружность света, не замечая, как

тьма открывает шлюзы, спускается из ущелий,

и заливает площадь черный стерильный мрак.

Гаснут витрины улицы.

              От спячки дневной очнувшись,

старики спускаются к ужину: кому-то еще нужны

их разговоры, ворчание. А земля, повернувшись,

тебе открывает сторону, полную тишины.

Апрель

Дырявым известен карманом,

трамвайным звонком знаменит,

апрель по замызганным рамам

легчайшей монетой звенит.

Прозрачна луна на ущербе,

бульвар первым пухом одет,

и птичий пронзительный щебет

на вешней замешен воде.

Портфель твой, случайный прохожий,

(он мне почему-то знаком!)

скрипит крокодиловой кожей

и новеньким блещет замком.

Смотри же: по проволке с током

скользнет за троллейбус звезда,

труба загремит водостоком

и выплюнет косточку льда.

А ночь, за ограды цепляясь,

по следу бежит колеса,

и голуби, в лужах купаясь,

мешают с землей небеса.

Утро

Ты проснешься – по телу мурашки

пробегут, и весенняя дрожь

заберется за ворот рубашки.

Подоконники выскоблит дождь.

Будут сумерки в тюлевых складках,

воробьиная рань на часах —

будет утренний холод в лопатках,

будет сырость в твоих волосах.

Будет косточку в мякоти нежной

лета ночь отделять языком

от несмелой любви безнадежной,

горьким вскормленной молоком

одуванчиков, слез непролитых

и пригоршней воды питьевой,

что дождем на ладонях открытых

остается – и свежей землей.

На той улице умалишенной,

в том дожде наша юность видна,

как начало поэмы сожженной

у открытого в небо окна.

И наверно об этом не стоит

говорить – просто станет светлей

в твоей комнате, чисто отмоет

утро белое в чашке твоей.

Иголка

Что ты вышивала рукою

по чистой канве языка,

за ниткой следя голубою,

распускающей облака?

Однажды, не занята делом,

сидела среди тишины —

и крестик остался на белом

батисте с другой стороны.

Быть может, за это мгновенье,

которому имени нет,

мы грусти немой дуновенье

меняем на солнечный свет —

чему-то, не ведая сами,

находим единственный звук.

И, тайны коснувшись перстами,

иголку роняем из рук.

Весенний день

Вот человек, идущий мне навстречу:

на нем пальто без пуговицы, день

сегодня теплый – теплый и весенний.

Как хорошо: он точно обо мне

не думает – в глазах его далеких

я отражаюсь, словно облака,

деревья или птицы на деревьях.

Что означает странный этот взгляд?

Работу мысли он не означает,

поскольку тот, кто мыслит, на одном

всегда сосредоточится предмете.

А здесь другое: птицы, облака…

Но если так, прохожему на миг

дано себя в глазах его увидеть

и различить на яблоке глазном

весь этот мир – далекий и прекрасный.

Бричка

Едет бричка по чистой дороге —

птицы свищут, не видно людей.

Мягкой пылью ложится под ноги

путь, которому нет лошадей.

В стороне от иных развлечений,

лесом, полем, неведомо как —

то нырнет она в ельник вечерний,

то сквозной пролетит березняк.

Погадает кощей на ромашке,

захохочет на кладбище бес.

В чистой шелковой, белой рубашке

едет барин – и слушает лес.

Сколько жизни прошло в разговорах,

сколько спето, а выпито сколь?

Невесома, легка на рессорах,

бричка мчится – кататься изволь.

По дороге, по женушке милой, —

то за счастьем, а то при деньгах

кто плетется, кто едет с повинной,

а кого поведут в кандалах.

Кто умрет или душу погубит,

до конца лепестки оборвет.

Погадай-ка мне: любит, не любит —

разве знает он, сколько живет?

Облако над холмом

Посмотри на белое облако в яркий солнечный день:

оно на ладони ветра маневрирует в синеве,

бежит через холм цветущий прохладная его тень,

когда, запрокинув голову, на нем ты лежишь в траве.

Рядом десяток кузнечиков вонзают в июльский зной

смычки, канифоля крылышки где-то в своем паху,

и лишь кучевое облако, плывущее над тобой,

кажется ослепительным, прекрасным – там, наверху.

Посередине жизни ты лежишь на спине,

достигнувши положения мыслящего тростника.

Тебе безразлично прошлое и будущее вполне,

поскольку из настоящего ты смотришь на облака.

Может, кому-то покажется мысль твоя ерундой,

к тучам не относящейся, в отличие, например,

от выражений типа: «давай еще по одной»

или же восклицаний: «какой у нее размер!»

Меняющий направление ветер в твоей душе

вдруг наполняет парус, хлопая полотном —

выбеленным, как это, тающее уже

на горизонте неба, облако над холмом.

Перед грозой

Снова жаркое лето в поселке,

и калитка скрипит на гвозде.

Перед страшной грозою потемки —

мы с тобою сидим в темноте.

Где-то хлопают рамы, поспешно

собирают с веревок белье.

И на голое тело, конечно,

снова платье надето твое.

Будет ливень – травы и полыни

вкус горчащий в парном молоке.

Станут простыни наши сырыми,

и промокнет журнал в гамаке.

Мы с тобой, как на дне океана,

из каюты откроем окно —

близко-близко шаги великана,

и на улице нашей темно.

Пахнут липы, кузнечики скачут

по скамейкам. Забыв учениц,

гувернантки вздыхают на дачах

и от шляп отгоняют ночниц.

Велосипедный звонок

Только не волнуйтесь, Бога ради —

дальше осень. Строго говоря,

круглый след от рюмки на веранде,

граммофон в начале октября.

Остается, как это ни странно,

скрип и шорох, музыки урок.

Снова будет мокрым от тумана

руль велосипедный и звонок.

Друг сердечный, ехать не пора ли?

Опустели роща и река.

Все плащи и шляпы разобрали,

в гардеробе нету номерка.

Но еще пальто не надевает

почтальон, и дышится легко.

Слышишь, где-то музыка играет

тихо-тихо, чисто, далеко?

Тишина в саду и паутина,

яблоко подбитое в ведре.

Всюду запустения картина…

Дверь откроешь – осень на дворе.

Мастерская художника

Ненастен день и солнцем не шикует —

пейзаж уныл, как всяческий пейзаж.

В окне моем деревья заштрихует

легко дождя бесшумный карандаш.

В глуши аллей вращающийся зонтик

стирает ночь резинкой голубой.

И, тучи разогнав на горизонте,

пылает небо газовой дугой.

Ты нарисуй задворки с голубятней

и облака на ватмане сыром,

кривой забор – что может быть понятней,

чем эта грусть и осень за окном?

Ведь знаешь сам: болит оно, и ноет,

и не выходит все из головы.

Но день придет – и кисточки отмоет

в квадрате небывалой синевы.

А новый вечер, как старик бездомный,

уйдет туда, где чисто и светло…

И зябкие, бескровные ладони

согреет о фонарное стекло.