Текст книги "Из серого. Концерт для нейронов и синапсов"

Теперь, уже дома, я внезапно вспоминаю, как вчера прочитал, что микроскопические поражения органа, признак болезни Альцгеймера, вначале появляются в той части мозга, которая отвечает за обоняние. Я спрыгиваю с дивана, как кот, бегу в кухню и начинаю всё нюхать, пытаясь выяснить, не стало ли моё восприятие запахов менее острым, чем раньше. Я нюхаю лимоны, бананы, корицу, репчатый лук, чеснок, куркуму и базилик по очереди, затем засохшие розы в помойном ведре и затерявшийся заплесневевший сыр в дальнем углу холодильника, а также все мои пахучие растения. Я отчаянно нюхаю всё – мыло, шампуни, свечи, дезодоранты, зубные пасты и моющие средства, как будто могу сказать, как молекулы в синтетических ароматах, которые во всём этом содержатся, в конечном счёте разрушат мои нейроны!

Я обнаруживаю, что всё ещё чувствую запахи всех этих вещей и могу их различить. Но я не могу сказать, ощущаю ли я их менее остро или хуже, чем раньше, поскольку раньше я никогда не проводил таких глупых экспериментов. Может, целенаправленное нюхание должно стать у меня ежедневным упражнением. Я стою перед зеркалом и смеюсь над собой. Я смеюсь и смеюсь, как сумасшедший смеётся над собой и всем, что вне его. Этот персидский кот, который видоизменился и превратился в американского профессора, или наоборот: американский профессор, только что превратившийся в персидского кота, который всё нюхает, смеётся и смеётся, как никогда не смеялся ни один кот. Я смеюсь, пока у меня на глазах не выступают слёзы. Затем для облегчения я проливаю несколько слёз, жалея себя и всех.

Глава 8
Разбит вдребезги

Я еду на машине к дому Джульетты и вспоминаю, как изображал из себя кота, который обнюхивает всё вокруг, чтобы проверить, не пропадает ли у меня обоняние, сигнализирующее о начале болезни Альцгеймера. Затем я думаю о том, как изображал из себя белку, которая прячет орехи, и прятал в разных местах грецкие орехи, а потом пробовал их найти через несколько дней. Я чувствую, как у меня на губах появляется горькая улыбка – улыбка, которую я могу увидеть только своим мысленным взором.

Мой разум устал, но сегодня вечером я намереваюсь заставить работать сердце. Пусть оно выполняет тяжёлую работу! Но это не означает, что у разума закончился рабочий день. Он занят выталкиванием на поверхность воспоминаний о моих первых днях в Америке, где всё, что я делал, я делал в первый раз в жизни – и эти воспоминания включают и воспоминания об Элизабет Андерсон. Тогда я мог читать стихи один за другим и дюжинами вспоминать номера телефонов.

Я вовремя ударяю по тормозам, чтобы не сбить пуделя, который выпрыгивает на дорогу перед моей машиной. Каким образом сработал мой мозг в данном случае, как он выполнил эту задачу, в то время как я вспоминал Элизабет и представлял Джульетту? Я вижу, как за собакой тянется поводок, и слышу, как обезумевшая старуха кричит, повторяя кличку животного, точно так же кричит и мой мозг на себя самого, чтобы найти потерянные воспоминания.

Почему я каждый раз начинаю дрожать внутри, когда представляю Джульетту в своих объятиях? Человеческий мозг – это главный актёр в театре жизни. Но кто будет главным актёром сегодня вечером?

Мне в голову пришла странная мысль, когда я во время учёбы в колледже пошёл на танцы. Я смотрел, как у кружащихся в танце девушек поднимаются короткие юбки, и думал: «Большинство из них оставляют двери открытыми, но не для меня». Но тогда каждый парень мог это думать. Теперь, по прошествии лет, я заново повторяю эту мысль. Но я не представлю, почему эта мысль вдруг возникла у меня в голове и каким образом она возникла.

Почему и каким образом мысль или чувство берут верх над тем самым человеком, который создаёт мысль или чувство? Которое «я» сегодня увидит Джульетту – тот я, который не может дождаться, когда её увидит, или тот я, кого волнуют последствия? Где «я» – это я, которому реальность улыбается сегодня вечером, и который я чувствует, как его атакует тысяча сомнений? Что моё, моё знание или ложь, которую я считаю своим знанием?

Я точно так же дрожал во время первого свидания с Элизабет. Я читал, что опыт déjà vu – ощущения, пережитые в прошлом, которые, как кажется, возвращаются – чаще всего имеет место в случае личностей с активным воображением. Так что вы видите, какая у меня проблема. Цепи в моём мозге играют со мной? Я также читал, что усталость и стресс затуманивают воспоминания. Если вам нужно много всего делать, то это тоже забивает мозг. Моё déjà vu объясняется сильными ветрами, которые вспенивают мой мозг, будто море в шторм?

Этот опыт, определённо, не jamaisvu, что означает видеть или слышать знакомое, но не узнавать его. Я говорю себе, что мне не следует сейчас беспокоиться о потери памяти. Не сейчас. Не сегодня вечером. Сегодняшний вечер – это создание незабываемых воспоминаний, если со мной случится то, о чём я мечтаю. И я надеюсь, что мне удастся удержать это воспоминание. Теперь я еду быстрее, не приняв решения ехать быстрее. Сегодняшний вечер – это вечер, вызывающий радость и приятное возбуждение. Он напоминает мне о первом дне весны в Тегеране – персидский Новый год, – когда отец удивил меня, подарив мне мой первый велосипед. Он был ярко-красным, с блестящим хромированным звонком. Яркие разноцветные длинные узкие ленты свисали с ручек. Теперь я еду на своей красной «Тойоте» по этому серому городу, но у меня возникает ощущение, будто я еду на велосипеде по радуге – а рядом со мной едет отец на своем велосипеде. Радуга окрашена полосами – жёлтый, как абрикос, оранжевый, как тыква, зелёный, как зелёный лимон, голубой, как яйцо дрозда, фиолетовый, как слива, и сочно-красный, как гранат. Когда мне было двенадцать лет, отец спросил, когда я вернусь после вечернего сеанса в кинотеатре.

– Когда захочу, – ответил я.

– Но не позднее! – сказал он.

Почему я сейчас это вспоминаю? Потому что Джульетта будет любить меня без условий и оговорок, как отец любил меня без условий и оговорок? Я пройдусь по радуге вместе с Джульеттой? Почему я сейчас чувствую себя ребёнком?

Пока ещё не стемнело, но ночь приближается. Облака окрашены розовым, и вскоре вечер проглотит их целиком. Луна не закрыта тучами и чарующе скользит по небу на востоке. У меня нет причин приписывать Луне человеческие свойства. Но я это делаю, поскольку людям свойственно наделять человеческими качествами природу с незапамятных времён. Я помню персидскую песню о мудрой Луне, будто это женщина. Музыканты и поэты относятся к предметам так, будто у них есть сознание. Я вижу сознание во всём. Кажется, что всё сущее смотрит мне в глаза и из моих глаз. Я представляю, как рыдает мраморная Афродита и слёзы капают у неё из глаз.

– Меня вырвали из карьера, отделили от моих корней, резали и в результате вырезали ту форму, в которой я сейчас существую. Ты видел, чтобы камень плакал?

И я утешаю её:

– Но ты больше не камень. Ты теперь воплощаешь человеческий дух. Ты – произведение искусства, вызывающее чувства, тобой восхищаются и тебя любят! Ты будешь жить дольше своего создателя, столько, сколько никто даже представить не может!

Тем не менее это правда, что облака не используют румяна, а Луна недостаточно умна, чтобы знать о своём существовании, а кусок мрамора, которому придали форму, не в состоянии отличить родной карьер от музея. Ну и что? Если мы верим, что вещи, которые не являются людьми, обладают человеческими качествами, то мы не чувствуем себя такими одинокими. Разве это не является одной из причин создания Бога и искусства? Бог, который всегда с нами, искусство, которое всегда вдохновляет нас, независимо от того, где мы находимся или куда мы идём? К войне или миру? На бейсбол или в могилу?

Я вижу впереди многоквартирный комплекс «Фир-Холл», состоящий из четырёх высоких коробок. Они напоминают пачки крупы, втиснутые между шоссе, соединяющим штаты, на юге и университетским городком на севере. Я перестраиваюсь в другой ряд, не подавая никаких сигналов – в эти дни я постоянно совершаю это правонарушение, – и резко заворачиваю на стоянку. Это большая стоянка. Джульетта говорила мне, что она живёт в самом дальнем здании слева. Я петляю по направлению к нему по лабиринту припаркованных машин, в котором можно запутаться.

Я нахожу место для парковки и проверяю, как можно будет потом отсюда выехать. Я проверяю, не запер ли ключи в салоне. Я проверяю, чтобы ширинка была застёгнута, чтобы волосы не торчали из-под берета, а изо рта у меня пахло мятой. Я забираю с заднего сиденья сорок семь красных роз и направляюсь к двери.

Кто эта женщина, которую я так спешу любить? И кто я? Я не был с ней полностью честным. А она была со мной полностью честной? Поразительно, что мы должны превращаться в тех, кем мы кажемся – кем мы не являемся, – чтобы принять себя и друг друга. Мы живём в нереальном мире, где отдельные люди – чужие самим себе и друг другу. Реальное лицо скрывается в вошедшем в поговорку шкафу! Например, во время рукопожатия я задумываюсь, чью руку пожимаю. А чью руку пожимает тот человек? Этот воображаемый и искусственный мир, который мы населяем внутри наших разумов, является показателем лёгкой шизофрении, которая распространяется и проникает в наш вид, нашу цивилизацию и наши правительства? Сколько раз я должен повторять эти вопросы, на которые нет ответа, у себя в сознании?

Я тяну на себя и толкаю от себя стеклянную дверь, но она не открывается. Затем я вижу латунную коробочку рядом с дверью с маленькими чёрными кнопочками. Я нахожу «Джульетту Пуччини». Я нажимаю на нужный звонок. Слышится гудок, напоминающий гудение шмеля. Я снова тяну на себя и толкаю дверь. Она открывается, когда я её толкаю. Я с опаской направляюсь к лифту. Кто эта Джульетта, которая пробудила меня в новой реальности? В новом мире видов, запахов, чувств, снов и сладкого, неизвестного, тем не менее эфемерного пункта назначения?

Открываются двери лифта. Я помню, что она живёт на девятом этаже. Я чувствую, что поднимаюсь, но куда я поднимаюсь? Боже, реальный Ты или нет, но поговори со мной! Я уверен, что я реальный! Но то, что происходит со мной, нереально.

Лифт выбрасывает меня в ярко-белый холл. Я ищу номер 906, надеясь, что мне на самом деле нужен 906. Я надавливаю на звонок. Звучит лёгкая мелодия – па-па-па-пам, странно напоминающая первые ноты Пятой симфонии Бетховена, судьба стучится в дверь.

Дверь открывается, и я вижу Джульетту.

– Добро пожаловать в мою жизнь, Пируз.

– Спасибо.

Она отступает назад, чтобы дать мне войти. Я не могу не смотреть на неё неотрывно.

На Джульетте голубое платье с длинными рукавами и строгим вырезом «лодочка». Оно обтягивает фигуру, и я рассматриваю её, проводя глазами по всем изгибам тела. На шее у неё нитка чёрного жемчуга. На голове – кокетливый красный берет – возможно, чтобы подразнить меня. Я легко целую её в щёчку, и мне удаётся из себя выдавить:

– У тебя такое красивое платье, Джульетта, но оно закрывает каждый нанометр тебя. Мы сегодня вечером идём в церковь?

Джульетта медленно поворачивается на тонких высоких каблуках, чтобы я мог рассмотреть всё её платье. Сзади такой вырез, что ниже он быть просто не может, иначе считался бы уже незаконным. Она снова поворачивается ко мне лицом. На каблуках она почти одного роста со мной. Она искушающе поднимает одну бровь, словно дразнящий завоеватель.

– Что ты об этом думаешь, только честно?

– Ты одета для зачатия!

– Может быть, – отвечает она без страха и удивления. – Ты всё ещё хочешь пойти сегодня вечером в церковь, Пируз-джан? – она победно улыбается.

– Нет, сегодня вечером никакой церкви. Я уже на небесах!

Я вручаю ей сорок семь роз.

– В цветочном магазине была распродажа?

– Нет, – отвечаю я. – Я просто купил всё, что у них было. Оставалось сорок восемь. Я подарил цветочнице одну розу. Получил в ответ широкую улыбку. А сорок семь – это простое число. Я люблю простые числа, и это число, по-моему, особенно подходит для нашей первой встречи у тебя!

Она берёт меня за руку и ведёт в просторную гостиную. От её прикосновения у меня по спине снова бегут мурашки. Я опускаюсь на кожаный диванчик, на котором могут сидеть только двое. Я вижу в дальнем углу комнаты пианино «Ямаха». Джульетта мне о нём говорила. Я замечаю персидского кота, который на нём лежит. В другом углу я вижу клетку с попугаем, которая стоит на высокой белой подставке. Джульетта исчезает в кухне с розами. Всего через минуту она возвращается с блестящей хрустальной вазой, в которой стоят все розы. Она ставит её на кофейный столик со стеклянной поверхностью. Затем она рукой подаёт сигнал попугаю.

– Привет, Пируз! – приветствует меня попугай.

– Привет, – отвечаю я, словно человеку. Сразу же после этого кот спрыгивает с пианино и прыгает мне на колени, мягко приземляясь, будто астронавт, спустившийся на парашюте в море.

– Здесь убежище для домашних животных? – спрашиваю я, поглаживая шелковистого, пушистого рыжевато-серого кота.

– Попугая я получила от матери, а кот всегда у меня жил.

Кот с меня спрыгивает. Я пытаюсь очистить брюки от шерсти.

– Так ты любишь или не любишь котов? – она хочет это сразу же знать.

– Я люблю их достаточно для того, чтобы иногда посещать. Ты знаешь, Джульетта, что некоторые коты – это реинкарнации плохих персидских поэтов?

Я мудро меняю тему.

– Именно поэтому их так много, да?

Мы смеёмся. Джульетта берёт шоколадное яйцо, завёрнутое в серебристо-розовую фольгу, из вазочки на кофейном столике и бросает на пол. Кот, который успел снова запрыгнуть мне на колени, спрыгивает и гоняет округлый предмет, как Пеле мяч.

– Кот у меня мужского пола, ну, если быть абсолютно точной, он кастрированный. Я его называю «мистер Попугай», а попугай у меня – самка, я её зову «миссис Попугай», а сама я выступаю их консультантом по вопросам семьи и брака!

– Привет, Пируз! – миссис Попугай снова меня присутствует, на этот раз без каких-либо сигналов со стороны Джульетты.

Я подхожу к клетке. Попугай напрягается, глаза у птицы округляются, и она смотрит на меня злобно. Я возвращаюсь на диванчик.

– Привет, Пируз! – снова говорит попугай, словно пытаясь со мной помириться.

– Мне потребовался месяц, чтобы научить её с тобой здороваться. Не чувствуй себя отвергнутым, Пируз. Она к тебе привыкнет.

– Спасибо, Джульетта. Надеюсь, что она не будет злоупотреблять, и твои усилия по её обучению окажутся потраченными не зря.

Мы оба смеёмся, наш смех звучит расслабленно. Кот улавливает наше настроение и начинает мяукать, подключаясь к концерту.

– Этот кот умеет читать язык тела и голоса, как мы читаем книги! – говорит Джульетта. – Он также знает настроения попугая.

– Как я знаю твои настроения, или надеюсь, что знаю.

Я делаю шаг к Джульетте, раскрыв объятия. Она шагает ко мне и оказывается в моих объятиях, как будто всегда была там. Мы долго обнимаемся, как пара танцоров, которые только что услышали, что выиграли главный приз. Затем она отступает от меня, так мягко, как улетает летний бриз, под звуки кошачьего мяуканья.

– Мистер Попугай может сочинять стихи для миссис Попугай, но мы никогда этого не узнаем.

– Я всегда хотела иметь персидского кота, который бы со мной разговаривал, но за которым бы мне не приходилось убирать лоток, – отвечает Джульетта, гладит кота, а потом относит в другую комнату.

– Этот персидский кот – я, Джульетта! – кричу я ей вслед.

От её смеха я чувствую себя очень счастливым и помолодевшим. Я жду, пока она не появится снова. Это ожидание кажется мне очень долгим.

– Итак, Джульетта, ты планируешь меня кормить? – спрашиваю я. – Или ты думаешь пожертвовать меня богам страсти, опьянения и нереальности?

До этой минуты всё, что мы говорили друг другу, было игривым. Но теперь игривости приходит конец. Она садится рядом со мной, и её губы оказываются рядом с моими. И она шепчет:

– Ман ашегхе то хастам (Я тебя люблю).

– Правда? – шепчу я, а затем повышаю голос так, что меня могут услышать все соседи: – Правда! Правда! – Я хватаю её, как сумасшедший, и начинаю целовать в губы.

– О, Пируз, моё признание – это не лицензия на безумие!

– Кто научил тебя говорить на фарси, Джульетта? – спрашиваю я, всё ещё ошеломлённый и радостно-возбуждённый.

– Книги и плёнка. Не надо так сильно удивляться. Я знаю всего несколько фраз. Но, я надеюсь, ты хорошо услышал, что я сказала? Ман ашегхе то хастам?

Я тараторю в ответ, будто множество сорок на дереве:

– Ещё один такой же шок, как то, что ты только что сказала мне, Джульетта, и у меня случится сердечный приступ. У меня сердце не из титана. Конечно, я слышал. Я до сих пор слышу. Я тоже люблю тебя, Джульетта. Я боялся тебя испугать, поэтому у меня не хватило смелости сказать это первым. – Я получаю от неё быстрый поцелуй. – Мир для меня больше не серый, он расцвёл цветами радуги. Да, я люблю тебя, Джульетта. Да, я хочу, чтобы твоё сердце билось рядом с моим, чтобы твои дрожащие губы прикасались к моим дрожащим губам, а наши души соединились, были связаны узлом счастья! Ты завоевала меня множеством образов, я люблю тебя многими видами любви и буду любить тебя всеми ударами сердца, которые у меня остались.

После того, как я это сказал, она забирает у меня остатки дыхания поцелуем.

– Ты со мной разговариваешь или цитируешь стихи, Пируз? Как насчёт бокала вина?

– Я жажду вина и тебя, вы оба опьяняете.

Джульетта достаёт два тонких винных бокала и бутылку «Шираз», вина, изготовляемого из винограда, который выращивают в Ширазе, городе в южной части Ирана, где родились легендарные поэты Хафиз и Саади. Она правильно догадалась, что я его люблю. Она нежно касается краешком своего бокала моего бокала и говорит:

– Саламати (За твоё здоровье!)

– Саламати!

Мы пьём вино маленькими глотками и целуемся. Когда приходит время еды, она не предлагает ни гамбургеры, ни картофель «фри». Она достаёт тарелку с небольшими лавашами, размером под бутерброд, сливочный сыр и баночку икры с Каспийского моря. Мы также жуём фисташки и свежую клубнику, голубику, малину и сушёные тутовые ягоды, импортируемые из Ирана. Мы запиваем всё священным красным вином. Затем она ведёт меня к маленькому круглому столику у окна. Она зажигает две высокие свечи. Пока я жду, когда она вернётся из кухни, я смотрю в окно на шоссе и на лучи света, отбрасываемые автомобильными фарами, удаляющимися или на восток, или на запад. Это только полоса бетона, но «Шираз» у меня в венах и любовь в моём сердце делают ленту шоссе такой же красивой, как Карун весной, великая река, которая течёт с гор на западе Ирана.

На ужин осетрина, рис с укропом и стручковой фасолью и салат. Салат из шпината, зелёного горошка, турецкого гороха, и всё это с кисло-сладким соусом, который приготовила сама Джульетта. Рыба, аспарагус и длинная молодая морковь с зелёными хвостиками остаются пока нетронутыми. Они поданы на голубых тарелках с золотыми ободками.

– Сегодня – ночь нереального, – говорю я.

– Для тебя, Пируз, для сегодняшней ночи я провела кое-какое исследование. Знаешь, я умею проводить исследования.

– Да. Ты жестока с животными и аспирантами. Я с тобой сегодня в безопасности?

– Не гарантирую никакой безопасности, Пируз. Так что следи за словами! – она грозит мне пальцем.

– Поздравляю с получением большого гранта, Джульетта. Мне об этом рассказал доктор Х.

– Большой грант, большая головная боль! Пожалуйста, никаких разговоров о работе сегодня вечером, Пируз!

– Я не заслуживаю таких кулинарных усилий со стороны такого занятого учёного.

– Никогда не доказывай то, что ты только что сказал. Ты заслуживаешь. Я так говорю, Пируз.

– Да, профессор Джульетта Пуччини, – я отдаю ей честь, и она смеётся.

– Ты знаешь, что ты гораздо более знаменит, чем ты думаешь, Пируз?

– Я не знаменит, и я не хочу быть знаменитым, но что ты имеешь в виду?

– Остроумный, проницательный писатель Роб Левандоский сделал тебя, Пируз, одним из героев своего романа «Случайно получившийся зелёный». Он получил отличные рецензии в «Нью-Йорк Таймс».

– Я должен покраснеть?

– Не сейчас!

– Боже мой, это мой друг. Он давно спрашивал меня, не буду ли я возражать, если он сделает меня героем своего романа. Я думал, что он шутит. Я совершенно забыл об этом. В любом случае, Джульетта, сколько в тебе итальянской крови? Удовлетвори моё любопытство и избавь меня от страхов!

– Уже боишься, Пируз?

– Я шучу, но итальянцы и персы, представители двух непримиримых, не идущих на компромиссы империй, в древности сражались на протяжении веков.

– И мы, как империи, тоже будем безжалостно сражаться друг с другом?

– Нет, мы удивим историю, заключим мир перед войной и будем на протяжении веков заниматься любовью! Мне нравится итальянская душа и культура! На самом деле! Твоё наследие, Джульетта, даёт мне много информации.

– Я тебе побольше расскажу о себе и своём наследии попозднее. Сегодня ночь для игры!

От каждого куска осетрины я становлюсь всё голоднее. От каждого глотка «Шираза» моя жажда становится сильнее. Каждый поцелуй – а поцелуев так много – подводит нас всё ближе к вэсалу – этому полному единению тел и душ, о котором говорится в старых персидских сказках. У меня такое ощущение, будто меня перенесло в безумный мир противоположностей и крайностей. Я чувствую себя смелым, но тем не менее робким. Бесстрашным, но испуганным. Пустым, но полным. Уверенным, но неуверенным. Неоспоримо во мне только одно. Я никогда не был так сильно влюблён. И никогда не влюблялся так быстро. И я никогда не чувствовал себя таким потерянным и таким легкомысленным! Я никогда столько не пью.

– Джульетта, – шепчу я. – Ты уверена, что ты не персиянка? Ты можешь быть из северных провинций, с твоей светлой кожей, голубыми глазами, тёмными волосами и всем остальным.

– Пируз-джан, я – американка, как яблочный пирог, я такая же стойкая, твёрдая и сильная, как колокол Свободы[24]24
  Колокол Свободы – один из символов независимости США.


[Закрыть] – динь-дон!

– А как насчёт десерта – динь-дон? – внезапно я становлюсь плутом и негодником.

– После всего этого у тебя ещё есть место для десерта?

– После всего этого я не могу ни о чём думать, кроме десерта.

– А какого десерта тебе бы хотелось? – её глаза озорно горят.

Нет необходимости проверять невидимое меню, стоящее перед моими голодными глазами.

– Яблочный пирог, – говорю я. – Порцию, которая никогда не будет заканчиваться. И никакой вилки, пожалуйста!

– Ты больше любишь корочку или серединку, Пируз?

Она смеётся, запускает пальцы за мой ремень до того, как я успеваю ответить, и тащит меня по коридору к спальне. Мы качаемся, пока идём, мы немного пьяны от вина и сильно пьяны от страсти.

Покрывало с её кровати уже снято, видно белое сатиновое бельё. На одном прикроватном столике стоит букет красных тюльпанов, на другом – ваза с красными яблоками. Окно этой комнаты не выходит на шоссе. Оно смотрит на Млечный Путь.

Джульетта размещает меня в ногах кровати, на мягком плетёном коврике. Она вглядывается мне в глаза своими пьяными глазами, словно ищет скрытый свет, скрытые мысли, скрытые чувства и скрытые истины.

– Ты на самом деле любишь меня, Пируз? Или просто твой мозг играет в игры с моим мозгом и телом?

– Семинар закончился много часов назад, – говорю я, снимая её берет и бросая его через всю комнату.

Она игриво сбрасывает обувь на высоком каблуке и также бросает мой берет.

– У учёных тоже есть сердца, хотя они притворяются или кажутся бессердечными, – говорю я и беру её руки в свои. – Я люблю тебя, независимо от того, играют наши мозги и тела в игры или нет.

– Так сильно, что ты позволишь себе стать абсолютно уязвимым со мной? – У неё на лице дьявольская улыбка падшего ангела. Язык у неё немного заплетается.

– Да. Да. Таким уязвимым, как роза для бабочки.

– Ты уверен, что твоя любовь ко мне не неопределённа? Ты же говорил, что любовь – это что-то неясное и неопределённое.

– Джульетта, прекрати меня мучить. Теперь я вообще жалею, что что-то называл неопределённым, неясным или туманным!

– Ты уверен, что никакой туман не застилает нашу любовь, перед тем, как мы сделаем следующий шаг?

– Никакого тумана. Никакой двойственности. Я уверен также, как уверен в том, что я существую. Как я уверен в том, что ты существуешь. Как я уверен в том, что всё сущее существует. Ты определённо знаешь, Джульетта, что я тебя люблю.

Теперь мой голос звучит, как голос адвоката, защищающего клиента, и этот клиент – я.

Она стягивает платье с плеч. Стягивает его с рук. Со своей обнажённой груди. С бёдер, колен и стоп, пока не становится островом переливающегося розового цвета, который поднимается из маленького голубого моря. В лунном свете её нагота заставляет меня думать о поразительной, хотя и жестокой принцессе из оперы Пуччини «Турандот», которая чуть не отправила на казнь персидского принца перед тем, как заняться с ним любовью.

– Ты сделан из камня, Пируз-джан? – обращается она ко мне, застывшему на месте.

– Из песчаника, – отвечаю я. – Я разбит вдребезги невообразимым.

Я падаю на колени. Я целую пальцы её ног, лодыжки, икры, колени; её бёдра, словно она богиня. Всё это – нежные поцелуи. Всё это – поцелуи поклонения. Я двигаюсь вверх по её телу, словно на небеса. Затем я нежно стягиваю с неё трусики. Она аккуратно переступает с ноги на ногу, держась за мои плечи, выступающие в качестве опоры, чтобы избавиться от трусиков. Я прижимаю лицо к небольшой подушечке из будто собольего меха ниже её пупка. Я чувствую, как она дрожит. Я целую розовые губы, которые нахожу там, в этом меху, и маленькую розочку, скрытую в них. Я пробую на вкус её грудь, словно это сладкая хурма с росой на ней. Я снимаю нить чёрного жемчуга у неё с шеи и целую места, где лежала каждая из жемчужин. Я целую её маленький носик, который кажется застенчивым. Её робкие веки. Я нежно разворачиваю её кругом и целую её плечи и мягкие холмики каждого позвонка. Мои губы, целуя, движутся вниз по её спине, ничего не пропуская.

Я чувствую, как богиня в Джульетте дрожит, словно саженец во время первого шторма в свою первую весну. Я тоже дрожу. Я целую и целую. Я достигаю её ягодиц. (Такое грубое слово для такой красивой части тела.) Нежная гладкая кожа. Под ней твёрдые мышцы. Округлость, которую ни один математик не может описать с помощью формулы, даже на тысяче досок. Мгновенно миллионы моих нейронов неистово воспламеняются. И теперь наконец я уверен, где видел Джульетту раньше. Это на самом деле было на теннисном корте. Прошлым летом. Она потянулась во время подачи, её коротенькая белая юбочка приподнялась, демонстрируя идеальность плоти. Конечно, всё было прикрыто. Но это была она. И красота увиденного тогда заставила меня увидеть и красоту всей Джульетты. Я – мужчина, и если я такой ограниченный, то нужно винить в этом Бога или эволюцию.

Моё сердце стучит, словно стало миниатюрными джунглями, полными экзотических животных. Я чувствую вечный огонь Зороастра, который бушует во мне. Мои синапсы и аксоны трубят, всюду сообщая новость, что любовь, высшая сила создания, бурлит по новой, создаёт новую вселенную, Бытиё-близнеца, чтобы его любило уже существующее Бытиё. Меня охватывает первобытная страсть. Моя одежда слетает с меня, словно сорванная ураганом. Я поднимаю Джульетту на руки. Я несу её в постель. К нашему полному единению. К нашему вэсалу.

Конечно, я не буду пытаться описать, что произошло между Джульеттой и мной в эту ночь. Точно то, что произошло, будет знать только Луна. И, конечно, мы с Джульеттой будем знать и помнить, что произошло.

После короткого сна я обращаюсь к Джульетте:

– Могу я поделиться с тобой кое-чем, чем я не могу поделиться ни с кем другим?

– Я думала, что ты только что это сделал! – она смеётся, как счастливый длиннохвостый попугай.

– Пожалуйста, это серьёзно, доктор Пуччини!

– Давай! – говорит она, и звучит это так, будто бы она сказала: «Сейчас? Здесь, Пируз?»

Тем не менее она внимательно слушает. Я признаюсь в своих тайных кошмарах и рассказываю суть того, что раньше от неё скрывал. Я рассказываю ей о своей теперь ежедневной рутине обнюхивания всего для проверки, не ухудшается ли у меня обоняние. Она хмурит брови, и они напоминают узел на верёвке, которой привязана жалкая скрипучая лодка. Тогда я рассказываю ей про случающиеся временами метаморфозы из всё обнюхивающего кота в белку, которая прячет орехи, а потом пытается найти.

– Пожалуйста, не смейся надо мной, Джульетта!

– Я не смеюсь, Пируз, хотя на самом деле всё это кажется глупостью.

– Ну, я прячу грецкие орехи по всему дому, а через пару дней пытаюсь их найти, чтобы проверить свою кратковременную память.

– О, моя милая персидская белка, страдающая паранойей! Может, мне следует оставить тебя в своём убежище с Попугаями! Ты сможешь поладить с котом и птицей без нервных и душевных потрясений?

– Ты говорила, что не будешь надо мной смеяться.

– Я не смеюсь, Пируз-джан. Но расскажи мне о результатах этого твоего великого эксперимента.

– Я не уверен, что нашёл все орехи. Но я нашёл свои потерянные носки!

– Ну вот. Этого не смогла бы сделать даже самая умная белка. Но не начинай пробовать всё на вкус, как делают маленькие дети, Пируз. Пусть будут кот, попугай, белка. Но не надо превращаться в ребёнка!

– Скажи мне, Джульетта, со мной всё в порядке?

Теперь Джульетта крепко спит, как ребёнок. Я не сплю, как колибри, и думаю – в отличие от колибри. После занятий любовью, после исполнения желания и достижения высшей точки, будь то эротически, романтически, когнитивно или духовно, я снова один, как если бы я был пустым сосудом, который никуда не идёт. Так что теперь я страстно желаю ещё одну тайну для исполнения другого желания. Я никогда не хочу чувствовать, что достиг высшей точки счастья в своей жизни! Сможет ли счастье когда-то превзойти то, что было сегодня ночью? Именно поэтому я хочу, чтобы это была моя последняя ночь. Я просто интеллектуальный ворчун! И я могу быть очень неблагодарным, даже жадным. Меня следует посадить в тюрьму, если я когда-нибудь ещё буду жаловаться после сегодняшней ночи.

Я должен всё узнать про эту красивую итальянскую богиню, эту Джульетту, мою Джульетту. Она – море тайн, которое пытается принести мне удовольствие, волна за волной.

– Джульетта, я умру за тебя, – шепчу я ей в ухо, но так, чтобы её не разбудить.