Текст книги "Золотоискатель. Истоки"

Испытание

Очередная экспедиция не заставила себя ждать. Зимой пятьдесят девятого года я из Удска отправился на штурм Станового хребта. И начало сразу же омрачилось странным случаем…

Отправив команду вперед, я все утро паковал вьюки в доме, снял икону из угла, обернул тряпицей и положил возле портфеля с картами и бумагами. Затем буквально на десять минут вышел в соседнюю юрту, поболтать с тунгусами. Неожиданно раздался какой-то шум – не то олени несутся, не то бор шумит… Выбежали – а из окон моей комнаты уже валит огонь с дымом, и стекла выбиты… Я вышиб остатки стеклянных зубьев и протянул руку за портфелем, благо лежал он на тумбочке у самого окна. Успел вытащить и икону… Остальное все сгорело, включая припасы, осталось только масло, выставленное снаружи. Потом я долго лечил им обожженную руку и думал о происшедшем. Рука имела вид ростбифа, и впору было всерьез задуматься, не следует ли отложить экспедицию из-за такого дурного знака? Но мой авангард уже ушел вперед, и негоже командиру тут отсиживаться!

В общем, выдвинулся я в самые лютые морозы, рука горела, как адское пламя, и четырнадцать дней моей едой были только сухари и кирпичный чай, но Бог спас – доехал.

Новый поход был подготовлен лучше прежнего, теперь мы снарядили обоз в шестьдесят пять оленей! Отряд шел по компасу вдоль Станового, по целине, и не встретил на пути ни одной живой души. Зато дурные породы преследовали нас, как рок. Я сразу понял, что экспедиция провалилась. Первых тунгусов мы увидели лишь на Гилюе. Десять дней они вели нас своими тропами обратно в цивилизацию, в город Албазин. Отсюда, передохнув, мы отправились вверх по льду реки, а затем свернули в горы, и к Пасхе с трудом добрались до Стретенска, где меня уже давно считали погибшим – оказывается, наш «Камчадал» затонул, с капитаном и всей командой!…

Я с глубокой печалью выслушал историю, как шхуну разбило бурей о подводную скалу, совсем недалеко от берега. Она вышла с Николаевского рейда на Амуре в Удск, везя голодному краю муку и прочий провиант. В октябре уже начались морозы, ледяные метели и штормовые ветра, но капитан не посмел ослушаться приказа начальства. Где-то в северной части Амурского лимана корабль получил пробоины и разломался ветром. Запасной четырехвесельный ял не помог команде. Люди пытались спастись, но никто не добрался до берега живым. Бедный Кузьмин… Царствие ему небесное! А мне опять повезло, я снова выжил…

Я поехал в Верхнеудинск, и наткнулся там на Муравьева. Отдохнуть от трудов мне не дали. Генерал без лишних слов отправил холопа своего назад, на Зею, заявив, что какой-то инженеришка нашел там знаки золота. Мне скромное желание искать в местах, где я считаю нужным, не было принято во внимание, и пришлось снова ехать против воли. Проклиная все на свете, я стал собираться на Зею, но параллельно отправил отряд с грамотным штейгером Тетериным в верховья Амура, считая этот район более благоприятным.

Экспедицию на Зею даже нет смысла описывать. Опять зря угробленные деньги и время. Долина Зеи, как и ожидалось, оказалась пуфом, зато мой тайный разведотряд в это время кое-чего нашел. Я вновь явился пред светлые очи Николая Николаевича, отстаивая свое решение, и только после этого мне милостиво было разрешено переместиться на Амур.

…Сундучный мальчик продолжал иногда являться ко мне, однако после случая со съедобным корнем я как-то привык к загадочному существу, считая его если не союзником, то уж точно не врагом! После некоторых размышлений я решил, что юноша – ни кто иной, как Дух или Покровитель Золота, являющийся ко мне в столь странном обличье. И раз он помог найти Бальджу и не позволил умереть с голоду, видимо, я ему чем-то понравился. Может быть, тот зубастый харьюз, поданный вовремя, задобрил неведомые силы?…

Бродяга, казалось, тоже свыкся со мной, временами снимал драгоценный сундучок и пересчитывал его содержимое, без боязни повернувшись спиной, только уши торчали. Перед отъездом на Амур, в одну из беспокойных ночей, Дух неожиданно бросил мне три своих монеты – я еле успел поймать летящую горсть. Монеты были горячими и тяжелыми, они тускло поблескивали у меня на ладони, и я с удивлением разглядел трехглазое лицо с маленьким носом на решке одной из них, так мало похожее на человеческое… Вдруг верхний глаз подмигнул мне, монета зашевелилась и попыталась удрать обратно к хозяину. Я крепко сжал золото вспотевшими пальцами, но оно вывернулись и убежало…

Всю зиму следующего года мы шурфовали окрестности, и нашли целых три небольшие россыпи. Это была радостная новость, однако на более глубокую разведку, как обычно, не хватило денег и еды, и весной пришлось уходить из тайги, за помощью. Обратно в станицу Свербеево я пошел совсем один, почти без провизии, надеясь быстро добраться до людей.

_{Тунгус с верховым оленем. Худ. Аносов}

Еще стояли холода, но тело мое было столь грязно и вонючая соль разъедала кожу, что я, не выдержав, искупался в одном из горных ручьев, найдя место поглубже… Мышцы тут же свело судорогой, сердце запнулось, но я пересилил себя и, пофыркивая, плескался в ледяной купели, смывая зимний рабочий пот… Какой опрометчивый шаг для таежника! Через сутки стало ясно, что у меня воспалились легкие, однако оставаться в тайге было невозможно. В бреду и в страшном жару, еле держась на ногах, я продирался через тайгу к людям…

Сколько я шел – выпало из моей памяти. Но я дошел, и в станице пришлось отлеживаться. Несколько дней меня ломало и корежило, а потом все закончилось сильнейшим кризисом. Закаленный организм перемолол недуг, но с этого момента я получил себе пожизненный ревматизм, который проявлялся неурочными приступами. Юноша вдруг надолго исчез из моих снов, однако в ту пору было не до него, и не до золота. Отчего-то стал сниться Петербург, молчаливый, враждебный. По улицам пробегали люди с крысиными головами… От скуки я сблизился с одной шестнадцатилетней казачкой, по имени Катя, и это помогло мне пережить больной, невеселый, бездарнейший год…

Когда окончательно растеплилось, я двинулся из станицы в Стретенск, чистить перья и ждать новых денег. Однако судьба вновь нанесла мне удар… Сибирь решила добить меня с помощью оживших кровососов – один из них заразил меня малярией. Раздираемый лихорадкой, я почти бессознательно брел вверх, волоча за собой долбленку. Боли и ломки не оставляли меня ни на секунду, но дух вел тело вперед. Иногда казалось, что по колено в воде бредет деревянная кукла, а неведомые нити уходят высоко в небо к кукловоду, теряясь в тучах… Несколько дней лил дождь, но мне уже было все равно – вода сверху, вода снизу… Куклы не тонут.

В городе знакомые на руках вынесли мое тело из лодки.

…Две болезни подряд окончательно сломили меня. Страшно вспомнить, но настал день, когда я по-настоящему собрался умирать. Велел вызвать начальство, официально сдал все дела и казенные суммы… В суматохе вместо священника кто-то догадался вызвать фельдшера. Сухенький старичок что-то настойчиво совал мне, а я с ужасом смотрел на его уши – они были острыми!…

– Что это?

– Это слоновья доза хины, голубчик, Андрей Николаевич, только она вас и спасет! Скушайте уж, не побрезгуйте.

– Да вы что, убить меня хотите?!

Собравшиеся у кровати согласно закивали, словно механические птицы… очевидно, у меня начались галлюцинации. Вид умирающего офицера как будто радовал их. Я знал, что хина сама часто вызывает лихорадку, а после такой дозы даже боялся думать о последствиях… Глухота, слепота и полная потеря сил, грозившие в случае отравления, не радовали, но выбора не оставалось. Я все равно уже был на грани гибели, поэтому принял лекарство. Жуткая горечь свела скулы, я закашлялся, а птицы вокруг отчего-то заулыбались. Мне подали еще кувшин с водой, и я долго и жадно пил, как тот леопард на берегах Амура…

Лекарство оказалось действенным, и лихорадка отступила. Но особо разлеживаться не получилось: пришел приказ, и мое измученное тело потащилось к Муравьеву, в Иркутск.

В двадцать семь лет я чувствовал себя совершенно разбитым и уже ни на что не годным. Николай Николаевич, увидев меня в таком состоянии, пришел в ужас и подарил годовую командировку за границу. Это был благородный прощальный жест – генерал уходил в отставку, поэтому спешил делать добрые дела. Впрочем, за свою жизнь он сделал их немало… Если бы в России все чиновники хотя бы наполовину вертелись, сколько он, она бы горя не знала!

Дождавшись зимы, когда дороги стали проходимы для лошадей, я накатанным трактом отправился в Петербург, с трудом выдержав длинный путь, который раньше так радовал меня, полного романтических мечтаний. Истощавший и ослабленный, в столице я погрузился в долгожданный и заслуженный отдых, наконец-то позволив себе немного расслабиться… И, конечно же, не обошлось без важных встреч и щедрых пирушек.

На одном из приемов судьба свела меня с богатым полу-греком, Дмитрием Бенардаки – крупным промышленником, владельцем заводов, который неожиданно предложил стать мне Управляющим мифическими пока приисками на Амуре. Чем-то ему приглянулась моя персона, и Бенардаки не скупился, расписывал наше будущее, сулил большие прибыли и почести… Я согласился, хотя и уточнил, что поступлю в его распоряжение только через год.

После знаменательной встречи меня еще раз потряс приступ лихорадки… Оклемавшись, я собрался и уехал из России. Началась заграничная эпопея. В Европе, в свободное от деловых поездок время – а его было не в пример больше! – пришлось давить скуку всеми положенными светскими удовольствиями, швыряя в волчью глотку цивилизации выданные деньги… Правда, не всегда эти траты оказывались дурными – я с удовольствием ходил в оперу, гулял по художественным галереям, а то и просто по узким улочкам аккуратных старинных городков. Заглядывал в рестораны и уютные кафе, слушал музыку. И почти всегда был один…

Однажды, сидя в «Café des Princes» на Итальянском бульваре, за столиком у самой двери, я тоскливо глядел на улицу, думал о Сибири и дурел от нескончаемого потока снующих людей… Мысли переносили меня из Парижа на Амур, в девственные еловые чащи и сопки, поросшие лиственницей и кедровой сосной… Я закрывал глаза, и в шуме толпы мнилось весеннее пробуждение речных притоков, запах дыма в юрте, веселый переговор плоскомордых тунгусов, бубенчики оленей… Как же сильно роднится человек с той страной, где он проводит лучшие годы жизни! И чем больше переносит тягот и лишений, тем сильнее привязывается. Ничто хорошее нам не дается даром, это уж точно… За семь лет службы в Сибири я незаметно полюбил этот край и его людей. Многим он быстро подарил чины и кресты, но мне он нужен был не поэтому… Я полюбил безлюдье больше других.

_{Пробуждение тайги. ч.1 Худ. Вронский}

Амур стал чуть ли ни второй родиной, и все мое существо было безгранично благодарно Муравьеву, теперь уже Муравьеву-Амурскому, за то, что он когда-то взял меня в первое путешествие… Одно мановение властной руки – и как меняется судьба человека!

Однако глупо было бы думать, что просто так задумался я о Сибири. Какая-то пружина внутри с рождения не давала мне покоя, и гордое воображение рисовало успех, пользу и известность… Просто так шляться по тайге, ничего не делая и только любуясь ею – все равно, что сидеть на паперти рядом с храмом. И так, и этак жизнь становится бесполезной. Нельзя лелеять свои слабости, и проводить дни в одних лишь милых сердцу наблюдениях! Это не мужское занятие…

…Мой отдых, тем не менее, продолжался. За год мне удалось посетить заводы в Пиренеях, Бельгию, Германию и Францию. В Нормандии я заглянул в Трувиль, старинный рыбацкий поселок, очень тихий, благостный и мягкий климатом… Не потому ли в эти места съезжались от трудов праведных богачи со всей Европы и России? Теперь здесь жил вдали от родины и бездетный граф Муравьев-Амурский. И хотя он уже отошел от дел, мне было необходимо получить его одобрение, для ухода с казенной службы в частную.

Старый граф, конечно, поначалу взъерепенился:

– Что же вы такое удумали?! Ваша карьера, голубчик, идет столь блистательно, что года через четыре вы станете начальником Нерчинских заводов!…

Однако заводская перспектива меня, хлебнувшего вольной жизни, уже не устраивала, да и жена графа, француженка, чувствуя во мне буйство натуры, вдруг заступилась и что-то зашептала ему на ухо. Француженка была прекрасна – молода, тонка, изящна… Маленький носик и маленькая грудь, темные волосы и глаза, томный, немного насмешливый взгляд. Я принял вид, что мне нет до нее дела, а в голове колесом закрутилось: «…Ах, право, до чего хороша… Сейчас бы дотронуться до нее… Господи, что это со мной?» Разум тут же ощетинился, почувствовав, как его засасывает воронка чужой власти… Откуда этот приступ ревности?

Внутренняя борьба, очевидно, отразилась на моем лице, и мадам Амурская кокетливо улыбнулась. Уши мои загорелись, как у кадета на танцах, но быстро погасли, уступив делу:

– Вы меня переоцениваете, Николай Николаевич! – скромно заметил я, уперев взор в пол, – от меня больше пользы в поле. Если же я ничего толкового не найду за три года – тогда быть по-вашему, а пока рутинная жизнь завода ничего не потеряет от моего отсутствия! Верно?…

Что делать? Старый генерал, посмотрев на лукавую свою жену, и немного подумав, благословил меня на новые подвиги, после чего я с легким сердцем вернулся в Петербург, остановившись в гостинице «Москва», чтобы быть поближе к Бенардаки… Правда, до конца еще не было ясно, снарядит ли он горную экспедицию, или придется все же возвращаться на казенщину?

Чтобы утвердить свой план окончательно, я решил действовать со своим будущим хозяином как можно более смело. После бессонной ночи, полной размышлений о своем будущем, утром следующего дня я уже был известном в особняке на Невском. Меня приняли хорошо, мы тут же сели за широкий буковый стол хозяина, и приступили к обсуждению дел. Золотой воротила, одетый в атласный домашний халат, и кажущийся в нем добрым домашним старикашкой, сразу же остудил мой пыл:

– Послушайте, дорогой, я вам откровенно скажу: я так много потерял за последние два года, что решил более не затевать свежих дел. Да и начинать что-либо новое в Амурском крае, где я директор Компании, было бы неловко… Можно схлопотать нарекания от компаньонов! Вы уж подождите несколько дней, пока не переговорю с ними – пожелают ли они вообще искать золото в том краю?

…Я молчал, сильно обескураженный, потом начал горячо доказывать, что, мол, хорошие знаки в верховьях реки себя обязательно оправдают! Конечно, это был пуф, но я уже пер напролом:

– Зачем вам обязательно разрешение? Начните искать один, и мне гораздо приятнее иметь дело с вами, нежели со всей, уже почти развалившейся, Компанией.

Бенардаки засомневался, видя такой напор. Возможные риски и увеличение богатства боролись в уме прожженного дельца. Он хитро взглянул на меня:

– Громов, а скажите – откуда у вас такая уверенность в успехе?

– Дмитрий Егорович! Со мной вы выиграете не меньше шестидесяти тысяч рублей – это та сумма, что я уже проискал за счет казны! Благодаря этим деньгам, я уже практически научился искать, меня не нужно учить. И уже знаю места, где рыться не надо, а где хорошо бы развернуться…

Аргументы понравились Бенардаки. Компания ему, естественно, отказала, и он решил взять все дело на себя, однако велел получить доверенности от деловых людей Каншина, Иконникова и своего сына, который уже вовсю ворочал делами престарелого отца. Вчетвером они условились между собою, как разделить долю на паи, в случае успеха. На три года исследований было ассигновано тридцать семь тысяч рублей, а мне лично назначено жалование: пять тысяч в Приморской области и четыре – в Амурском крае. Кроме того, мне причитались «попудные», то есть премии с каждого пуда золота – четыреста и триста рублей соответственно. Это была неплохая сумма, но только в случае успеха, разумеется…

После заграничной командировки вашему покорному слуге следовало оттрубить семь лет на заводах, но Бенардаки отбил меня у министра Княжевича, и тот, сознавая важность предприятия, дал добро; более того, мы выхлопотали у министерства Гербовую бумагу на оказание всяческого содействия моей экспедиции. Радость моя была омрачена лишь известием о браке моей матушки, и я бился в рыданиях прямо в кабинете министерства, у одного из генералов… Офицер с ужасом смотрел, как я размазывал слезы по лицу, словно баба, но я ничего не мог с собой поделать… И снова острая боль стрелою пронзила грудь. Вызвали доктора, но я гневно отослал его обратно – пока он ехал, мне уже полегчало.

В общем, дело шло к благополучному окончанию, и лишь только раз к нам с Дмитрием Егоровичем зашел некий господин Сементовский, с целью напугать принятием ряда законов, запрещающим таким, как я, управлять приисками. Я усмехнулся и вышел в коридор, зная, что дело ограничится взяткой… Тошно видеть глупость некоторых законов и пронырливость человеческой натуры…

Когда я зашел, все уже было решено.

…Но вот унылый бумажный пролог позади, и деревянный вагончик деловито затрясся на рельсовых стыках, а мысли мои убежали, как медведи, быстрее паровоза. Туда, где меня ждут воистину великие дела!

Шипилин

Со мною вместе ехал попутчик, золотоискатель Шипилин, скрасивший разговорами однообразный путь. Мы быстро донеслись до Владимира, где железная дорога окончилась. На станции нас уже поджидал кучер, с сомнением оглядевший барахло Алексея Христофоровича, который тащил с собою в Красноярск бесконечные тюки с вещами, какие-то модные цилиндры, массу побрякушек на подарки родне, а главное – кучу идиотских бочонков.

– Алексей Христофорович! Осмелюсь напомнить, что у нас подорожная, а не кяхтинский обоз, и мы едем через всю Империю! Я выкину лишние вещи, если лошади начнут уставать.

– Помилуйте, Громов… Все непременно умнется в дороге!

– С чего это ваши бочонки умнутся? Их что, нельзя купить в Сибири?

…И тут выяснилось, отчего Шипилин так трясется за свою посуду – он вез ее в Енисейск, на торжество, посвященное его же собственному новому изобретению: спиртовым бочонкам с замками, для таежников. Таким образом сей господин собирался внести свой странный вклад в развитие золотопромышленности.

Ямщик, хмуро на нас поглядывая, вынужден был запрячь четвертую лошадь. В общем, мы еле влезли в кибитку, так много было вещей.

Четверка помчала нас по бесконечному Сибирскому тракту. Было холодно. Водку ямщикам на станциях назначал я, к неудовольствию попутчика, который трясся за каждую казенную копейку. Мы оба ехали с одинаковой целью – искать золото. Разница была лишь в том, что он ехал на верное место, куда-то на Бирюсу, а я – в совершенную неизвестность. Я был молод, а он стар и закален жизнью. Мы как лед и пламя, постоянно сталкивались в спорах, и всю дорогу вели бурные дебаты насчет системы поиска.

Шипилин не упустил случая обратить меня в свою веру:

– Зачем же вы столько мучились? Инженер, будучи существом изнеженным, не должен терпеть лишения! Пусть лучше копаются и ищут овчинные полушубки, так оно всегда и было.

На это я ему отвечал, что не согласен. Полушубки, конечно, имеют больше шансов найти золото, так как их ежегодно рыскает по тайге несколько тысяч – хоть один, да найдет! А ищущих инженеров один-два на тыщи верст, вот оно как складывается… Но золото нужно брать с умом.

– Алексей Христофорович! Вы не думайте, я в некоторых случаях ничуть не против бойких и сметливых полушубков! Но только уже на разведанных долинах, где бойкость и выносливость принесет практическую пользу. Однако открыть эту долину должен человек с опытом и образованием. Стало быть – инженер.

…Из-за ствола поваленного дерева неожиданно выскочил маленький человечек, немного свиноносый, одетый в овчинный полушубок. Он с опаской посмотрел на мой меч, высморкался в рукав и остался стоять, как вкопанный.

«Ты кто?» – грозно спросил я.

«Я… Это… Полушубок! Кличут меня так, благородный рыцарь…»

«А далеко ли твоя деревня?»

«Да не, во-он, за пригорком!»

«А Змея вы не боитесь?»

«Какого такого змея?!» – мужичок округлил глаза и икнул. «Змей у нас тут отродясь не водилось, райское место! Пойдемте, я вас картошечкой вареной угощу, винцом домашним, под жаркое. Кабанчика вчера прирезали, прости, Господи… Отдохнете с дороги, опять же.. Путь, поди, неблизкий? У нас тут странствующие рыцари по нескольку раз за год проходят… Куда идут и зачем – непонятно. Ну, не нашего ума дело! …А вот сейчас налево, добрый рыцарь.…»

– …ну что вы за упрямый человек! Не видите очевидного!

– Отчего же. Вспомните хотя бы, сколько десятков лет понадобилось купцам из Иркутска дойти до богатой Олекмы? Потому что глупо тыкались во все стороны, как слепые котята. А инженеру понадобилось бы года два-три, чтобы сказать: «Вот здесь надо искать, а здесь бездарно тратим время и деньги!» Тьмища трудов ушла в пыль, в бесполезную разведку пустышек, нашли разве что соль, да уголек…

Баталии эти происходили преимущественно ясными вечерами, когда над Россией нависало звездное небо, лошади бойко тащили кибитку по гладкой дороге, и она мерно раскачивалась, словно матушка укачивала младенца, погружая сознание в дрему. Но по большей части случались дыры и ухабы, доводя нас до головокружения, и мы угрюмо молчали, еле сдерживая тошноту. Сейчас, увы, прав бубнящий во тьме Шипилин – не было еще случая, чтобы инженеры что-нибудь нашли в глубокой тайге!

– …вот вы нашли Бальджу, и мы немало дивились. Но это же исключение. От инженера нельзя требовать, чтобы он своими руками искал. У него другие обязанности, гораздо более важные и полезные. Важна голова! А руки всегда найти можно… Что, скажете, я не прав?

Я молчал. Звезды мелькали в кронах деревьев по обочинам, словно горсть рассыпанных монет. Вспомнился вдруг странный не то ангел, не то демон, со своим треснувшим сундучком. Откуда он взялся в моих снах?… И куда делся?

– …систематически перепробовать их и должен грамотный человек, вынести разумный вердикт, а потом уже другие пусть землю роют…

– Ну, какой же завидный нюх должен быть у приказчика, если в системе лежат пятьдесят долин, и все одна на другую похожи, как сестры? Указать наитием нужную, не обладая знаниями – это, брат, колдовство!

– А я вот знаю один такой случай. Рассказывали, будто пьяный золотогреб ночью свалился с лошади в яму, да и заснул там. Померещился ему мужик какой-то, вроде посоветовал бить шурф в этом месте. Так он и сделал, и нашел там огромное золото. Вот ведь судьба!

Кибитка подпрыгнула, выбив меня из болота собственных мыслей:

– Не судьба это, уважаемый Алексей Христофорович… Если золото богатое, в каком месте пьяный не свались, все одно на него попадешь!

Шипилин не знал, что я немного слукавил. Снившийся мне юноша уже не раз помог мне в поисковых скитаниях, но я не мог рассказать об этом попутчику. Я не мог рассказать об этом никому, даже самой близкой душе.

Ухабы усилились, что означало приближение к Казани. Под самыми воротами города оказалась такая ямища, что экипаж со стуком провалился в бездну, лошади встали, послышались нецензурные вопли ямщика и советы проходящих мимо. Мы несколько раз пытались выехать наверх, но у животных не хватало сил, и так же плавно мы возвращались назад. «Все ваши драгоценные бочонки!» – не преминул съязвить я.

Лишь минут через двадцать четверка вытянула, и мы покатили по раздолбанным улицам Казани. Для путника, едущего в Сибирь, этот город представлялся чем-то вроде Рубикона, границы цивилизации и глуши. Прощайте, европейский комфорт на станциях и короткие броски! Далее шли захолустные городочки, да екатерининские суровые перегоны, верст по тридцать пять… Мысль остановиться на ночь я отмел, спеша скорее добраться до цели… Как, впрочем, и всегда.

Мы немного передохнули, размялись, и вечером продолжили путь. Заполночь встретили жуткую аварию: лежит воз кверху полозьями, оглобли скрещены, лошадь одна стоит мордой к оглоблям, хвостом в сторону… Совершенно необъяснимый случай – мы так долго смеялись, что охрипли и разом замолкли, погрузившись каждый в себя.

Мороз окреп, луна взгромоздилась на самый верх, пришлось повыше поднять воротники и натянуть меховые шапки на уши… Ухабы, как ни странно, почти закончились. Очевидно, их сравняло глубоким наметенным снегом. Я первым не выдержал длинной тишины:

– Ну-с, Алексей Христофорыч, о чем думаете?

– Да так-с, ни о чем.

– А ведь едем сносно!

– Едем-то неплохо, да уж больно много водки даете! – обиженно заметил попутчик.

– Полноте! Нам ли, едущим загребать золото, плакать о копейках? Тем более, вы-то едете на верное место. Расскажите лучше про старые времена в Енисейской тайге. Я слыхал, если вы бывали недовольны чиновниками, то просто секли их, как простолюдинов?

– Бывало-с… Только делали это не мы, а позволяли себе первые богачи края, и то в кутежах.

– Так расскажите же! Интересно!

– Ну, хорошо, слушайте… Сидели как-то в трактире трое золотопромышленников с горным исправником, и порядочно водочки выкушали. Исправник, как на грех, что-то ляпнул ехидное, не подумавши. Один воротила вскочил, да наорал на него, а исправник возьми да и скажи: «Вот вы на меня орете, а я работы на ваших приисках сейчас же велю прекратить!». Шутка ли – у каждого больше пуда в день намывалось. Обалдели хозяева жизни от такой наглости, враз его раздели, на столе разложили, велели розог принести, да и высекли, почем зря… Утром исправник отрезвился и говорит: «Ну-с, почтеннейшие, прощайте, сейчас же посылаю эстафету в Иркутск!» Струсили чины, пошли на мировую, а мировая-то обошлась… в шесть тысяч рубликов пострадавшему. Так-то!

– Ого! – засмеялся я. – Вот это знатно повезло! За одну битую задницу целое наследство… Ну, а помощника исправника, я думаю, можно было выдрать подешевле?

– Да, голубчик, цены на всех в этой жизни разные.

– Согласен…

– Кстати, а что вы думаете об отмене крепостного права? Я слышал, Муравьев освободил Нерчинских крестьян от рудников.

– Что думаю? Конечно, это хорошо, и Государь наш – великий человек!

– Не шибко радуйтесь, Андрей Николаевич… – задумчиво произнес Шипилин. – Когда черни дают свободу, для государства это ничем хорошим не кончается. Помяните мое слово!

Нависла неловкая пауза. Я пытался осознать сказанное попутчиком, а тот нервно пыхтел сигарой, и глаза его были печальны, словно им удалось заглянуть в возможное будущее… Я быстро переменил тему:

– Мда… Заметили, как сегодня звезды ярко блестят? Вы знаете, где Полярная звезда? Нет? Ого, а еще таежник!…

Я с удовольствием дал инженеру небольшой урок астрономии, так как любил и знал небо, после чего незаметно задремал. Наступал февраль, холода стояли уже не такие лютые, и мы сладко спали всю ночь напролет. Проснувшись на рассвете, я долго любовался восходом; солнце выскочило как-то вдруг, сразу, заиграв на снежных крышах приближающейся станции, где нас ждет крепкий чай, на инее придорожных кустарников и закурженных бородах обозных ямщиков. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и станет тепло, но зимнее солнце обманчиво… светит, да не греет…

В Кунгуре Шипилин заявил, что у него какие-то дела с местным купцом, и обещал отлучиться часа на два. Я прогулялся по ближайшим улицам, поел в небольшой закусочной, а Шипилина все не было.

Прошло три часа, однако спутник так и не вернулся. Рассердившись, я велел ямщикам запрягать и ехать, зная, что он меня нагонит. Так и случилось – на другое утро кутила догнал кибитку с испуганной рожей: помилуйте, хозяева попались радушные, все расспрашивали про Питер, пили за здоровье, не выпускали… Полчаса он обиженно молчал, а я был и рад этому. Но потом заскучал и спросил:

– И что же вы им рассказывали?

– Да так… Про газ, порядок, трактиры… Петербургские трактиры, знаете ли, не в пример хуже московских.

– Вот уже не согласен! – небрежно заметил я, оскорбленный за любимый город, – я лично знаю массу замечательных мест, где отменная кухня, приличные люди, покушать можно недорого, и шары погонять…

– О, вы играете в бильярд? – изумился собеседник.

– Да! – вдруг соврал я и густо покраснел, пряча смятение в шубу. Мне было нелегко признаться в том, что я упустил массу светских увлечений, которым предаются молодые офицеры. И в столичных заведениях такого рода бывал крайне редко.

Но Шипилин не смотрел на мое лицо, любуясь дорогой. Он замолчал, посчитав меня кабацким завсегдатаем, с которым бесполезно спорить.

Путь продолжался в таком же духе. Впереди замаячила Тюмень, примечательная лишь тем, что означала почти половину пути между Петербургом и Иркутском. Мы решили отметить это шампанским, и даже скупой Алексей не отказался. Весь город пропах кожей – здесь, как объяснил попутчик, пахнут обувные и рукавичные производства. Я в ближайшей лавке купил себе пару отличных овчинных рукавиц, пригодятся в тайге!

Решив сократить дальнейший путь верст на триста, мы рискнули поехать напрямки, частным трактом. Однако вышло дольше и дороже, пурга напрочь разметала колею, лошади быстро выдохлись, и пришлось платить за новых. Зато вдоль дороги пошла благодатная страна, Барабинская хлебная степь с зажиточными селами вдоль дороги. Мы останавливались на квартирах вольных ямщиков и радовались – всюду чистота, мужики здоровенные, хозяйки приветливые, дочери их статные, и смотрят как-то спокойно-счастливо, словно живут здесь в раю, и больше ничего им не надо, кроме своей деревни… А мимо проезжают разные сумасшедшие, месяцами заточая себя в кибитку, ищут всю жизнь непонятно чего, и едут непонятно куда…

В одну из буранных ночей, когда мы отсиживались в селе, Алексей Христофорыч спросил за чашкой чая, слыхал ли я об Асташеве.

– Кто же не слыхал об Иване Дмитриевиче! – ответил я, – Миллионер и большой делец. Летает в самых верхах… Настоящий барин, Государь его любит! Правда, ходят слухи, что изворотлив и нечистоплотен был в молодости…

– Где же вы видали чистоплотных дельцов, голубчик… – усмехнулся Шипилин, отхлебывая чаю. – А Попова тоже знаете?

– Не загадка! Основатель золотой промышленности в Сибири, или вы про другого? Слыхал я, что, Асташев, будучи влиятельным чиновником, здорово ему помогал. Они теперь вроде как партнеры.

– Да вроде как… Хотите, я расскажу вам одну таежную драму?

– Отчего же нет? С превеликим удовольствием!

– Ну, так слушайте… Однажды поисковая партия Федота Попова нашла богатую россыпь всего в сорока верстах от Московского тракта. Вот удача! Прииск рядом с хожалой дорогой – не каждому так повезет. В общем, поставили они все знаки, что по закону положены, сделали явку и послали этот документ в волостное правление с нарочным, верным человеком. Дали ему лучших лошадей, бойкого конюха, да в полдень с Богом и отправили. А приказчик остался на разработках, разведку продолжать…