Текст книги "Золотоискатель. Истоки"

Удский острог

Моя экспедиция в эти края стала уже третьей по счету – ранее тут побывал граф Миддендорф, известный натуралист, и полковник Ахте, исследователь и топограф. Следы пребывания последнего сохранились в памяти многих жителей острога, а именно: священника-вдовца с дочерьми отца Николая, урядника с двумя казаками при нем, комиссара при магазине, фельдшера, сторожа церкви, одного крестьянина с семьей, трех ссыльных баб, двух якутов и нескольких окрестных тунгусов… Очевидно, полковник подробно и с упорной немецкой добросовестностью собирал сведения об этом крае. А больше развлечений тут не было, скукотища цвела преизрядная, и наш приход немного оживил местное население.

Затяжные летние дожди не позволяют заготавливать в пойме Уды сено, поэтому в остроге паслось всего четыре рогатые скотины, а для еды откармливали лошадей. Жалкие огородики насытить своих хозяев не могут, но зато осенью в остроге начинается настоящий рыбий праздник: разнообразные кеты, горбуши, кижучи и чавычи стадами прут из моря, их ловят и вялят на зиму. Вместе с людьми рыбу ловят и братья наши кровные, обладающие ловкими лапами – медведи, рыси, да и скопа не побрезгует лишний раз спикировать за хвостом… После медвежьих пиршеств на тухлятинку сбегается всякая хищная мелочь; в общем, рыбой здесь кормятся все! Однако несмотря на то, что осенью в поселке плетни сплошь увешаны розовато-желтыми распластанными тушами лососей, и кажется, что нет им конца, к весне запасы все равно кончаются, и вновь наступает голод…

Я устроился в избе исправника, в выделенную мне комнату, и первым делом поменял рамы на американские, которые бережно вез с собой на шхуне, а потом и на лодке. Привычка обустраиваться с комфортом стала моей традицией, ведь после тяжких трудов и ночевок в лесах так хотелось нормально отдыхать и жить по-человечески – на то она и цивилизация! До этого счастливого момента все окна в избе были обтянуты рыбьими пузырями, что не прибавляло ни света, ни свежего воздуха. Потом я достал и оживил походную печь, повесил на окна занавески, оклеил стены и потолок обоями, после чего расставил привезенную компактную мебель. Теперь жить можно!

Скука в остроге цвела страшная, морозы крепчали, и делать было решительно нечего. В избе я нашел старое ружье исправника, и разок сходил поохотиться на лису, с удовольствием разгадывая тонкие пунктиры следов мышкующего зверя… Лису я выследил, но стрелять не стал. Зачем?… Видел также много волчьих, оленьих и кабаньих следов, однако они меня не возбудили, и я вернулся в дом засветло, решив заняться чтением.

Уда быстро покрылась толстым льдом, и по ней вскоре приехал хозяин. Он изрядно подивился новшествам, медведем потоптавшись в моей комнате, однако я не дал ему много времени на размышления об истинном комфорте; пора было начинать действовать, пока морозы еще не вошли в полную силу. Пока исправник созывал народ, я проветрил и протопил избу, вскипятил самовар, выложил сахару, нарезал сала на сухари – пир, да и только! Затем вытащил бритвенные причиндалы и привел, насколько возможно, свое лицо в порядок. Скоро из зеркальца на меня уставились серые прохладные глаза, с ниспадающим на них изрядно отросшим русым волосом. Я внимательно осмотрел свое худое лицо, разрезанное мимическими складками вокруг рта, тонкокрылый нос, упрямые ровные губы, сизый подбородок и короткие рыжеватые усы. Сойдет! Бороду я брил принципиально – хотя зимой она защищает лицо от мороза, а летом от гнуса, я всегда старался выглядеть человеком, а не дикарем…

Мы собрались всем высшим светом острога: пришли урядник, исправник и священник, обсудить дальнейшие наши планы. После разговора со старожилами выяснилось, что самое разумное – отправиться в разведку на оленях, но раньше Рождества заполучить их вряд ли удастся. Я заикнулся о лошадях, однако священник объяснил мне, что олени лучше и выносливее лошади, и сам он совершает на них многомесячные поездки по улусам да ярмаркам, в любую погоду. Зимой олени обгрызают ветки и лишайники со стволов, раскапывают в сугробах кусты, а чем же лошадей кормить собираетесь, почтенный Громов? Конечно, можно еще попробовать идти на собаках, да они только и умеют, что бежать по гладким рекам, к тому же юколы, сушеной рыбы, на них не напасешься!

Я спросил, ходят ли здесь тигры, но священник заверил, что в этом краю полосатых он не видел ни разу, тигры живут юго-восточнее, за Селемджой, а то и за Буреей… Однако тут же встрял исправник и заметил, что это не полная правда. Тигр – просто большая кошка, и так же любопытен. Одинокие самцы иногда забредают очень далеко от своих угодий в поисках приключений. Местные охотники рассказывали, что видели «амбу» даже за Становым хребтом, на Алдане! Но это большая редкость, конечно. Зато полно медведей.

– Ну, не к лицу таежнику косолапых бояться! – спокойно сказал я, прикуривая от свечки, – Угощайтесь, господа! Пока есть…

– Благодарствуем, Андрей Николаевич! – исправник запустил пятерню в коробку, вынул сигару, покутил ее в пальцах и понюхал…

– Ох, ну и запах! Божественно! Даже курить жалко… Вот вы умный, образованный человек, но только про мишек зря так говорите. Нынче лето сухое было, голодное, пожарное… и поползут шатуны. Медведь, между прочим, опаснее тигра! У кошки все на лице написано, на ушах, а у медведя морда неподвижная, глазки маленькие… поди, разбери, что у него там в башке!

– От медведя ведь можно убежать, а вот от тигра вряд ли.

– Не смешите, голубчик! Здоровый медведь бежит быстрее паровоза! Правда, недолго, но догнать успеет… Здесь звери ходят большие, не в пример сибирским. Здоровущие!

– А на дерево хоть от него можно удрать?

– Смотря, а какое дерево, да и какой медведь! Старый не полезет, а трехлеток запросто, если дерево голое.

– Это как же голое?

– Ну, если не слишком сучковатое. Сучки ему зад колют… У мишек зад – наичувствительная часть!

– Значит, достаточно дать ему пинка, – небрежно сказал я, и все засмеялись так, что зазвенело стеклышко в раме.

– …так что же сучки?

– Лезть ему мешают, вот что! Да и ненадежные они, под такой тушей вмиг ломаются. Попробуй-ка на месте зверя забраться, скажем, на старую ель! Она сама, как чаща! Каково?

– Выходит, на елке человеку самое спасение. Ну, а для собак лучше уж медведи, чем тигры. Говорят, псы от одного запаха желтой кошки чуть ли ни в обморок валятся.

– Может, и так, но мишка все же страшен. Если он после Воздвижения не залег – жди беды… Начнет шататься, как злой дух, ему все впрок. И собака, и человечинка… Настоящий стервятник! Не приведи Бог столкнуться…

– Чего же он шатается, горемыка?

– Вот и спрашивайте Егора Тимофеича, он все знает!

Исправник задумался, потом с важным видом изрек:

– Ну, это просто. Не доел грибов-ягод, орехов разных, да на реке неловок оказался. Попробуй такими когтищами рыбу зацепить! У здорового лапа гибкая, а ежели медведь хворый? Вот жира и нет… Какая тут лежка, все время жрать охота! А может, черви под шкурой завелись. Сказывают, спать им эти черви не дают, такие медведи средь зимы из берлоги вываливаются, и беду чинят. У нас в округе не тигров бояться надо, а этих стервятников!

– Черви, значит… Вот оно как.

Погалдев и напившись чаю, гости разошлись. К единому мнению мы так и не пришли. Немного подумав, я решил привезти сюда провизию на собаках, собрать у тунгусов хотя бы несколько оленей, и уже потом на них развозить припасы по тайге, к шурфам. Исправнику Егору был отдан наказ на Рождество закупить большой оленный обоз, нагрузить всем необходимым и послать ко мне в тайгу. Дело не терпит!

Мною были куплены собаки, и вскоре мы выступили вверх по реке Мае, одному из крупнейших притоков Уды, до Чайдахи. Шли плохо, и мне пришлось заречься делать собачьи караваны – им для бодрого бега нужен лед, а выпало много снега. Чертовы собаки вязли по самое брюхо, виновато скуля, и с большим трудом тащили сани с поклажей. В результате до нужного места я шел больше недели, в два раза дольше запланированного срока.

Замороженная река петляла в причудливых скальных берегах, обнажая местами выходы белого мрамора. Молоденькие пихты, сосны, лиственницы и ели живописными рощами торчали по берегам, приятно лаская глаз всевозможными зелеными оттенками. За рощами виднелся бескрайний старый лес, покрывавший высокие хребты… Весной, наверное, река эта бешенная, особенно в верхушках, только берегом и пройдешь… Однако торных троп здесь отродясь не водилось, и представляю, каково смельчакам, рискнувшим пойти что по Мае, что вдоль! Интересно, а не придет ли в далеком будущем каким-нибудь дурачкам мысль просто так прокатиться по этой дикой реке? Для получения острых ощущений? Нет, невозможно… Так гробить себя можно только ради металла.

На реке мы вырыли землянки и начали осматриваться. Голодные тунгусы, чуя награду, стекались к нам со всех сторон, сообщая сведения о расположении рек, притоков и хребтов. Я накидал карту, по которой избирались речки для шурфовки. Началась облава местности, а вместе с ней в край пришли свирепые морозы…

Однако горы и породы тут были не те, что в Сибирских системах, и я сразу понял, что надежды на успешный итог мало. В результате ямы копались не для того, чтобы искать там золото, а для подтверждения заключения, что его искать здесь не стоит. За три месяца зимы все окрестности Маи, там, где она выходит из Станового хребта и Хингана, были осмотрены и забракованы мною. Ничего не оставалось, как перевалить в бассейн Зеи; может быть, счастье улыбнется там?

Проводников идти на Зею я нашел из местных, всех собак вернул за ненадобностью, и сел ждать олений обоз из Удска. Как ни странно, обоз пришел вовремя, как было велено, и в феврале, благословясь, мы тронулись в путь.

Караван наш состоял из полусотни отборных оленей. Стояли сильные морозы, и было так трескуче и прозрачно ясно, что солнце ослепляло глаза. Казалось, его лучи несут живительное тепло, но это обманчивая теплота. От людей и животных валил пар, и дыхание тут же превращалось в сосульки на одежде и шкурах. Все мы были одеты по-тунгусски – в кожаных штанах, коротеньких оленьих дохах, меховых шапках и ошейниках. Такой костюм очень легок и необычайно удобен для зимних таежных передвижений. Выходили мы обычно утром, когда над горами поднималось солнце, ловили и треножили своих оленей. Затем, отогревшись и поев, обвьючивали животных, снимали кожаные юрты и ехали до солнечного заката, часов до пяти. Выбрав хорошее кормовище, мы останавливались, развьючивали наш копытный транспорт, и лишь потом занимались хозяйством: ставили юрту-урасу, рубили строевой лес на дрова, разгребали снег для огнища и устилали хвойными ветками места для ночлега. Окончивши эти занятия, все усаживались вокруг огня и согревались. Мои люди снимали с себя для просушки заледеневшие ошейники и шапки. Потом, расстегнувшись нараспашку и поджав ноги по-тунгусски, весело болтали в ожидании сухарей и чая.

Мне всегда ставили отдельную урасу. Я так же садился против огня один, записывал детали маршрута в походном блокноте, делал наброски карандашом и с удовольствием пил горячий терпкий чай. В юрте я всегда был как дома – лежа на шкуре, составлял в уме завтрашний маршрут или предавался иным размышлениям. Несмотря на то, что в землянке считается теплее, я предпочитал жить в коническом домике из шкур – хороший огонек из тонких дров вполне достаточно согревал пространство, а воздух всегда был свежий. Юрта легко складывается и перевозится; правда, ее скелет каждый раз делается заново, но со сноровкой это не трудно…

Преодоление главного перевала в верховьях Чайдахи, через самый голец, было ужасно. Мороз сжигал лицо, закостеневший от ветра наст коварно проваливался под тяжестью тел, и люди падали в саженные ледяные могилы…

Местами дорогу преграждали совершенно непроходимые чащи из ельника. Но все-таки мы дошли, и с каким наслаждением я пил чай у костра, пока рабочие ставили юрту!…

Перейдя горы, мы вышли к реке Купури, одному из притоков, рождающему Зею, но породы и не думали меняться, вокруг лежала все та же безрадостная картина. Вода, словно тисками зажатая глубоким скалистым ущельем, бурно неслась в отвесных берегах, и они говорили мне больше, чем любой шурф, ибо там все было написано, как на ладонях. Мы шли вдоль русла несколько дней, однако сланцы, которые я искал, так и не показались.

Наконец, уже у самого устья, на левом берегу мелькнула жила темно-зеленого порфира. Вот оно!… Я счел это хорошим предзнаменованием, и решил остановиться:

– Мужики! Переваливаем гору и становимся лагерем.

– А зачем нам гора? Тут и встанем! – заворчали рабочие, которым уже не хотелось никуда подниматься.

– Видите? – я показал всем зеленый кусок. – Эта штука уходит в гору и должна выйти с другой ее стороны. Осталось чуть-чуть… Давайте, братцы, напряжемся напоследок, а там уже вниз пойдем, все полегче будет!

Так мы и сделали. Пока часть команды устраивала лагерь и готовила землянки, остальные, не теряя времени, начали копать шурфы. Нам повезло: оба шурфа порадовали хорошим пластом на глубине в четыре аршина, с довольно неплохим золотишком. На дне ям оказалась все та же зеленая порода, что и на реке, следовательно, знак оказался верным! И мои мысли тоже. Ай да я!… Команда обрадовалась открытию, так как до верховьев еще лежало верст тридцать. Это значит, что для золотой россыпи места вполне достаточно.

Поняв, что работы тут будет до черта, я немедленно командировал отряд в острог за припасами. С оленями были отправлены один из моих рабочих и доверенный тунгус Степан. Степан – это отдельная песня! Он пришел со мной из Удска, женился на местной тунгуске, честной вдове, жили они счастливо и оба были мне очень преданны, так что я им во всем доверял. Жену звали Акулина, бабенка она оказалась ловкая и хозяйственная, хотя, на мой взгляд, непривлекательная. Но это на европейский взгляд! По меркам тунгусов она была красавицей – скуластое лицо, горизонтальная линия толстых губ, плоский нос, огромные узкие глаза. Зимой Акулина расхаживала в роскошной рысьей шубе – подарке мужа, а летом носила на голове кожаный обруч с геометрическим орнаментом, и была похожа на индианку из далекой Америки…

Обеспечив себе тылы, мы серьезно принялись за дело, перерыв линиями шурфов всю долину. И, о ужас!!! В них оказалась пустая порода… Золото исчезло, словно пласта и не было. Я начал истязать себя сомнениями – где же так сердито просчитался? Мы сделали повторную разведку, а время быстро уходило, наступала весна, а с нею и вода, затрудняющая работы. Слава Богу, в голову постучалось простое объяснение происшедшему: видимо, жила шла не вдоль долины, а поперек, вылезла из одной горы и юркнула в другую, как испуганная змея… Но неудачный опыт – тоже опыт. Будем искать дальше!

Ночью я, взбудораженный переменным успехом, долго не мог заснуть, а когда сон сморил меня, вновь приснился знакомец со своим сундучком. Его имущество, как и прежде, покоилось на израненной спине. Юноша растянул тонкие губы в улыбке и показал мне монету; больные белки его глаз завращались, словно он хотел что-то сказать, но внезапно исчез, будто сдутый невидимой пургой…

Наш отряд переместился в более удобную местность, где мы выстроили домик, амбар и несколько крытых балаганов. На старом месте оставаться стало невозможно, так как подпирала вода, и стаявший снег неожиданно обнажил заросли непроходимого кедрового стланца. Я разбил команду на мелкие отряды для радиальной разведки, но шурфы по-прежнему ничем не радовали.

Наступил и незаметно стал заканчиваться апрель, а припасы из Удского острога так и не пришли, несмотря на то, что времени на ходку было положено дней двадцать. Боясь, как бы обоз не заблудился летней тропой, я выслал им навстречу пару проверенных тунгусов. В случае неудачи они должны были идти в острог, и требовать от исправника снаряжения нового транспорта. Всю провизию, состоявшую из нескольких пудов сухарей, я унес из амбара и сосредоточил у себя – на всякий случай, а оставшихся оленей собрал, пересчитал и держал на хорошем кормовище.

_{Базовый лагерь. Худ. Аносов}

Время шло, ничто не менялось, и в один из вечеров я не выдержал – встав на колени, прочитал перед образом Святой Троицы молитву из походного молитвенника, объяснив образу, что транспорта все нет и нет, а ведь ему были даны запасные дни! Что же делать?

Небо молчало.

Решили переждать, так как с нашей скудной провизией соваться в тайгу на тяжелый переход было бессмысленно, а оружия мы не взяли – я считал, что в лесу нам бояться некого, выслеживание зверя отнимает время, а на крайний случай под рукой всегда имеется целое стадо…

Голод

Прошла неделя, но обоз с припасами так и не пришел. Начался голод. Мы закалывали оленей, тщательно взвешивая каждый кусок мяса. Команде сначала отдавалось по четыре фунта, себе же я брал два – этим держалась субординация. Люди, понятно, стали протестовать, но я избил самого ярого бунтовщика, и все успокоились. Идя на «Камчадал», они знали, какими правами пользуется командир судна, и я им жестко объявил, что в тайге права у меня такие же.

…Работа на приисках всегда считалась более тяжёлой, чем на горных заводах и рудниках. Кабинетские промыслы были каторгой для мастеровых людей, поэтому побеги, членовредительство и бунты лавиной шли по золотой Сибири. Поддержание порядка на Государевых местах осуществлялось силами линейных батальонов, подчинённых Горному правлению. Но система контроля за частными разработками была крайне слабой. Для исполнения полицейских обязанностей на таких приисках привлекались городовые – верховые казаки, вооруженные, как правило, саблями и ружьями. На них взваливались обязательства не давать рабочим похищать золото, пресекать картёжные игры и продажу спиртного, во избежание пьянства и драк. Кроме того, надзорщики отлавливали беглых и возвращали их на прежнее место. Правда, казак по своей натуре более крестьянин, нежели воин, и городовые не проявляли особого служебного рвения…

Здесь же никто ничего не воровал по незнанию, работники оружия не имели, в карты не играли, водку распределял я лично по особым дням, серьезных бунтов, в общем, тоже не было. Отношения внутри команды всегда складывались вполне дружественными, на основе взаимного доверия. Однако, применив силу, я дал рабочим понять, что со мной особо не забалуешь…

Время шло, недели проходили за неделями, а вместе с ними таяла и надежда на прибытие подкрепления. С четырех фунтов мы перешли на два, потом на полтора. От истощения у меня обострился слух, и постоянно слышались колокольчики оленьих упряжек… Силы мои иссякали, и спать я стал дольше. Ночью ко мне пришел мой загадочный мальчик. Он долго смотрел в никуда, оставаясь без движения, и я смог, наконец, рассмотреть его получше – несмотря на раскосость, юноша словно сошел с греческих фресок, только был очень худ и светловолос. Прямой нос и твердая линия подбородка говорили о характере, но опущенные углы губ и черные подглазья вопили о недуге. Хмуро улыбнувшись, слепец указал мне куда-то за спину… я обернулся и увидел очертания знакомой горы, подле которой был разбит наш лагерь. Пока взор мой непонимающе цеплялся на гору, юноша исчез.

…Утром я долго пытался собраться мыслями и понять, что же мне привиделось. Глупо было верить бредовому сну, но один раз он помог мне, и на всякий случай я послал двух рабочих к ближайшей сопке, с приказом внимательно осмотреть землю, на предмет съедобной растительности…

Каково же было мое изумление, когда они принесли странный на вид корень, который мы попробовали сварить. Попытка увенчалась успехом, и все последующие дни мы питались корнями, найденными на этой горе, варили из них щи, пекли в золе. Бледный волокнистый плод несколько напоминал картофель, и мы молились на гору, на которой он рос – она была единственной на всю округу, где встречалось это нелепое растение. Кто приложил тут руку – Святая Троица или тощий ночной гость – так и осталось загадкой…

Периодически нас робко навещали голодные туземцы, но мы их прогоняли, самим есть нечего… Попытка ловить рыбу позорно провалилась – самодельные затонки разбивало и уносило течением, и за несколько дней попался всего один крупный харьюз, которого тут же съели сырым. Весной рыба уходит в глубокие русла, ее просто так не достанешь…

В один из дней, пока еще было светло, без особой надежды, что письмо достигнет адресата, я сел писать Муравьеву: «…в нижнем течении реки Кинлянджак, притока Купури, найдена золотоносная россыпь, содержанием до полутора золотников в ста пудах… Образец весом в один золотник Вашему Высокопревосходительству имею честь представить…»

Прочитав письмо, я задумался и… порвал его.

На следующую ночь бродячие тунгусы, проходившие мимо, украли у нас большую часть оставшихся оленей. Это был чудовищный удар, и в лагере началась паника. Рабочие пришли ко мне, но я ничем не мог помочь, а лишь попытался уговаривать: подождите, ребятки, милые, без сил куда же мы сунемся?…

И мы все ждали и ждали, прислушиваясь к обманчивому звону, но то были всего лишь голоса весенних птиц… Голод накрыл нас звериным туманом ужаса. Рабочие без толку слонялись по лагерю, шатаясь от головокружения. У меня еще оставались скудные личные припасы, я не мог позволить себе умереть с голоду, потому что я был единственным, кто еще контролировал ситуацию и сдерживал беду.

Время приходилось проводить строго по часам – утром я пил кофе, ложечку которого долго кипятил, потом подливал оленьего молока и клал крошечный кусочек масла. Вся эта смесь пилась вприкуску вместе с черными сухарями, почетно лежавшими в сахарнице вместо сахара. Когда закончились сухари, я прикусывал жареными кореньями, которые мои ребята приносили с горы. После такого «обильного» завтрака я обычно выходил ободрять команду, а у самого перед глазами скакали белые точки и плавали круги, и ноги еле несли меня. Днем я пытался читать «Французскую Иллюстрацию», до рези в глазах, благо имелась подборка за целый год, заводил шарманку – подарок Козакевича, которая сипела итальянские арии, и я немного забывался, стараясь не думать о том, что скоро неизбежно должно наступить. Днем, очнувшись от ступора, я заставлял себя варить фунт постного оленьего мяса… Затем следовала пустая традиционная прогулка на встречу обоза, потом опять – ложка кофе, беседа с угрюмой командой и тяжелый сон, с частыми просыпаниями от голода…

Наконец, все корни с горы, и все олени в лагере были съедены. Из четвероногих остался только мой, белый красавец. Жаль его было страшно! Но наступала Смерть…

«Прости меня, Оракул… Никто, кроме меня, не сможет убить Змея и спасти принцессу Изгольду! А я умираю с голоду.»

Конь заржал и вопросительно посмотрел на меня. Морда его доверчиво ткнулась в мое плечо, и в этот момент коротким острым клинком я вспорол ему горло. Хлынула кровь, облив меня с головы до ног, Оракул упал, забился и захрипел в муках… Я заплакал.

…Три дня я сушил у костра лошадиное мясо, а чужой амулет на груди жег мою кожу – он рвался к Хозяину. Дальше мне предстояло идти пешком, поэтому пришлось оставить копье, одеяло, посуду и всю лишнюю одежду. Со страхом входил я в огромный странный лес… Откуда он взялся? Я точно помнил, что раньше его здесь не было! Вековые дубы вдруг заслонили солнце, птицы не пели, лишь только совы выглядывали из дупел и хохотали надо мной, как припадочные ведьмы. Одну из них я убил метким выстрелом из арбалета, хохот тут же замолк, но неожиданно поднялся ветер, и тьма сгустилась еще сильнее…

Белого сварили. Все мясо я разделил на крошечные порции, чтобы хватило на несколько дней. Страшно было смотреть на измученные и дикие глаза моей голодной команды, которые напряженно следили за отвариванием различных частей оленя.

После этого прошло еще четверо суток, а обоза все не было. Большая часть команды уже пластом лежала в своих землянках, не в силах подняться от слабости. Трое самых выносливых носили им кипяток в кружках, дабы поддержать уходящие силы и наполнить пустые желудки обманчивым теплом…

Наконец, самый молодой рабочий не вынес истощения и помер. Мы с большим трудом похоронили его и поставили крест из двух жердей, связанных веревкой. На следующее утро меня разбудил один из казаков. Он мял засаленную фуражку в руках, а глаза его испуганно бегали:

– Вставайте, ваше высокоблагородие, рабочие Спиридона откопали… Есть его хотят!

– Что-о?!

– Вот так… Нечего, говорят, добру пропадать, а то сами все передохнем ни за понюх табаку…

Я вышел, и глазам моим представилось ужасное зрелище: несчастного мертвеца выкопали и уже отрубили одну ногу. На костре булькал чан с водой. Тунгусы опасливой кучкой сидели в отдалении и истекали слюной, явно не зная, как поступить.

– Братцы, стойте! Что же это, креста на вас нет?… Не гневите Бога, лучше уж сделаем плот, привяжемся и полетим в Зею. Вы молитесь, глядишь, и не утопнем. А, братцы?… Вот доберемся до Амура, а там найдем туземцев, у них дичинки купим! Поверьте мне!!!…

Казаки молчали, угрюмо глядя на меня. Совесть и голод боролись в их душах, и голод побеждал. Я больше часа молил их не впадать в грех, до хрипа и тошноты… Вынес все, что у меня осталось из личных запасов, до последней крохи. Мертвого зарыли, вместе с синей ногою… Утром решили выступить и положиться на волю Божью. И если нас возьмет река, то так тому и быть.

Всю ночь я караулил у свежего холмика, чуя в грудине непонятную доселе боль, а на рассвете провалился в тревожный сон…

…Спасение пришло неожиданно – около двух часов дня, когда мы уже доколачивали плот, в лагере появился передовой тунгус Иван с вьюками. На звон бубенцов вылезли все, и долго обнимали-тискали пришедшего, а он с ужасом глядел на впалые, грязные лица и что-то быстро говорил землякам на своем языке… Оказалось, что это уже второй обоз, первый пропал без вести. Заблудился напрочь, или разбойники взяли грех на душу – знает только Небо…

Позже Иван рассказал мне, что страшно боялся подходить к табору, так как ожидал увидеть там только могилы и растерзанные трупы, и лишь дымок из моей юрты, далеко видимый в безветрие, вдохновил его.

Народ не на шутку обрадовался, но я давал еды понемногу, зная, что если плотно наесться после такой голодовки, можно тут же отдать концы. Пришедшие олени, словно чуя, что нож им не грозит, уже вовсю паслись на ближайшей поляне, умиротворенно позвякивая бубенчиками…

После того, как и люди немного подкормились, я отправил часть команды поправлять здоровье в Удский острог, оставив при себе лишь Ивана и двух рабочих.

В лагере был оставлен сторож, крепкий надежный старикашка, а сам я, отдохнув пару дней, отправился глухой тайгой на юг, через верховья Уды, осматривать нетронутые местности. Я угрюмо пересекал одну за другой реки, уже с отвращением поглядывая на пустые породы… И хотя пришлось проваландаться в поисках все лето, я так ничего и не нашел.

В начале октября стало понятно, что делать здесь больше нечего, а надо переваливать Становой хребет и выходить на Алданские покати, к реке Даурке, где полковник Ахте вроде бы видел знаки золота… Прошел целый год, угрохана куча средств, замучены рабочие, а результатов – никаких! Можно еще искать до потери сил, но уже ни азарта, ни припасов для этого не было. Наступила осень, а за ней уже слышалась близкая зима, и мне пора было возвращаться…

Чтобы снаряжать очередную бестолковую экспедицию.