Текст книги "Заветы"

VII
Стадион

Автограф из Ардуа-холла

20

Крокусы растаяли, нарциссы усохли и стали как бумажки, тюльпаны исполнили свой завлекательный танец, вывернув наизнанку, а затем и вовсе сбросив лепестковые юбки. Расцвели травы, взращиваемые на клумбах Ардуа-холла Теткой Клевер и ее сборищем полувегетарианских любительниц махать лопатами. Нет, Тетка Лидия, вы непременно выпейте мятного чаю – вы не представляете, как прекрасно он налаживает пищеварение. В мое пищеварение нос не суйте, хочется рявкнуть мне; но они ведь хотят как лучше, напоминаю я себе затем. Сойдет за убедительное оправдание, когда кровь запятнает ковер?

Я тоже хотела как лучше, порой беззвучно бубню я себе под нос. Я хотела как лучше – ну, за неимением наилучшего, что совсем другое дело. И все равно: представим только, насколько было бы хуже, если б не я.

Херня, порой отвечаю я себе. Порой, впрочем, глажу себя по головке. Кто сказал, что последовательность – великая добродетель?

Что у нас там дальше в вальсе цветов? Ландыш. Такой надежный. Такой кружевной. Такой ароматный. Еще немного – и расчихается моя закоренелая супостатка Тетка Видала. Может, у нее опухнут глаза – тогда ей затруднительно станет следить за мной краем любого из двух глаз в надежде засечь некую оплошность, некое упущение, некую слабину в теологической корректности, что пригодятся, дабы споспешествовать моему падению.

Раскатала губы, шепчу я ей. Мой талант опережать тебя на один прыжок – предмет моей гордости. Почему, впрочем, на один? Больше одного. Свали меня – и я обрушу храм[32]32
  «И сказал Самсон: умри, душа моя, с Филистимлянами! И уперся всею силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем. И было умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько умертвил он в жизни своей» (Суд. 16:30).


[Закрыть].

У Галаада, мой читатель, застарелая беда: неловко даже сказать, до чего высок уровень эмиграции из этого Царства Божия на Земле. Утечки наших Служанок, к примеру: от нас утекли слишком многие. Как свидетельствует анализ, проведенный Командором Джаддом, едва мы обнаруживаем и блокируем один путь отхода, мигом открывается другой.

Наши буферные зоны чересчур проницаемы. Наиболее дикие участки Мэна и Вермонта – лиминальные пространства, не вполне под нашим контролем, и местные, хотя и не откровенно враждебны, предрасположены, однако, к ересям. Вдобавок они – и это мне известно по личному опыту – плотно взаимосвязаны системой браков, напоминающей вязаное полотно работы сюрреалиста, а если их разозлить, имеют склонность к вендеттам. Посему затруднительно принудить их друг друга предавать. Мы уже некоторое время подозреваем, что из их среды берутся проводники, действующие либо из желания перехитрить Галаад, либо из простейшей алчности, поскольку известно, что «Мой день» платит. Один вермонтец, угодивший к нам в руки, говорил, что у них в ходу такая поговорка: «Мой день – расчетный день».

Холмы и болота, петляющие реки, длинные каменистые заливы, что выводят в море на полной воде, – все способствует нелегальщине. В подыстории региона были алкогольные контрабандисты, сигаретные спекулянты, наркоторговцы, противозаконные барыги всевозможных сортов. Границы для них не значили ничего: они проскальзывали внутрь и выскальзывали наружу, они всем показывали нос, и из рук в руки переходили деньги.

Один мой дядька занимался чем-то подобным. Такая уж у нас была семейка – жили в трейлерах, глумились над полицией, якшались с оборотной стороной системы уголовного правосудия; отец этим гордился. А вот мною нет: я была девчонка, и, что хуже, больно умная девчонка. Что со мной было делать? Только выбивать из меня гонор – кулаками, сапогами или чем придется. Отцу перерезали горло еще до триумфа Галаада – иначе я бы сама это ему устроила. Оставим, впрочем, сии преданья старины.

Совсем недавно Тетка Элизабет, Тетка Хелена и Тетка Видала пришли ко мне с детальным планом закручивания гаек. Назывался так: Операция «Тупик». План решения проблемы женской эмиграции на северо-восточных прибрежных территориях. Описание шагов, необходимых для перехвата беглых Служанок, направляющихся в Канаду, и призыв к объявлению чрезвычайного положения, плюс удвоение числа поисковых собак и введение более эффективной системы допросов. В последнем пункте я различила руку Тетки Видалы: она тайком печалится, что в нашем списке телесных наказаний не значатся вырывание ногтей и потрошение.

– Молодцы, – сказала я. – Очень обстоятельная работа. Я прочту с предельным вниманием, а пока хочу заверить вас, что Командор Джадд разделяет ваше беспокойство и уже принимает меры, хотя я пока не вправе поделиться с вами подробностями.

– Хвала, – сказала на это Тетка Элизабет, возрадовавшись, похоже, не весьма.

– Все это предприятие с вечными побегами надо раздавить на корню раз и навсегда, – возгласила Тетка Хелена, покосившись на Тетку Видалу в надежде на поддержку. И для наглядности топнула ногой – больно, должно быть, у нее же лодыжкам кранты: в юности она угробила себе ноги пятидюймовыми шпильками «Бланик». За одни эти туфли на нее бы сейчас донесли.

– Безусловно, – учтиво ответствовала я. – И это действительно предприятие – по крайней мере отчасти.

– Надо зачистить всю территорию! – сказала Тетка Элизабет. – Они все там неразлейвода с канадским «Моим днем».

– Командор Джадд тоже придерживается такого мнения, – сказала я.

– Как и все мы, эти женщины обязаны выполнять свой долг согласно Замыслу Божию, – сказала Тетка Видала. – Жизнь вообще не сахар.

План свой они сочинили без моей санкции – а это ослушание, – но я сочла, что обязана передать его Командору Джадду, особенно ввиду того, что, если не передам, он точно об этом услышит и отметит мое своеволие.

Сегодня днем все три навестили меня снова. В немалом воодушевлении: рейды на севере штата Нью-Йорк принесли многообразный улов – семерых квакеров, четверых вернувшихся к земле, двух канадских охотников на лосей, по совместительству проводников, и одного контрабандиста лимонов; каждый – возможное звено в цепи Подпольной Женской Дороги. Выжав любую дополнительную информацию, которой они могут располагать, от них избавятся, если они не обладают ценностью: обмен заложниками между «Моим днем» и Галаадом – не то чтобы неслыханное дело.

Я, разумеется, была в курсе происходящего.

– Мои поздравления, – сказала я. – Вы можете гордиться собой, хотя бы за кулисами. Принимать поздравления на сцену выйдет, естественно, Командор Джадд.

– Естественно, – сказала Тетка Видала.

– Мы счастливы служить, – сказала Тетка Хелена.

– У меня, в свою очередь, есть новости для вас, прямиком от Командора Джадда. Однако это не должно выйти за пределы нашего круга.

Они подались ко мне – мы все обожаем секреты.

– Наши агенты в Канаде убрали двух крупных оперативников «Моего дня».

– Пред Его Очами, – сказала Тетка Видала.

– Наши Жемчужные Девы сыграли решающую роль, – прибавила я.

– Хвала! – сказала Тетка Хелена.

– Одна из них погибла, – сказала я. – Тетка Адрианна.

– Что с ней случилось? – спросила Тетка Элизабет.

– Ждем уточнений.

– Помолимся о ее душе, – сказала Тетка Элизабет. – А Тетка Салли?

– Насколько я понимаю, она жива и здорова.

– Хвала.

– Это точно, – сказала я. – Но есть и плохие новости: мы обнаружили посягательство на нашу безопасность. По всей видимости, этим двум агентам «Моего дня» помогали предатели из самого Галаада. Кто-то передавал сведения отсюда туда – сообщал о наших спецоперациях и даже о наших агентах и добровольцах в Канаде.

– Кто это мог быть? – спросила Тетка Видала. – Это же отступничество!

– Очи выясняют, – ответила я. – И если вы заметите что-нибудь подозрительное – о чем бы ни шла речь, о ком бы речь ни шла, даже о тех, кто в Ардуа-холле, – непременно дайте мне знать.

Повисла пауза – они переглядывались. Те, кто в Ардуа-холле, – это значит и они сами.

– Да быть не может, – сказала Тетка Хелена. – Вы подумайте, каким позором это нас покроет!

– Ардуа-холл безупречен, – сказала Тетка Элизабет.

– Но коварно сердце человеческое[33]33
  Ср.: «Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?» (Иер. 17:9).


[Закрыть], – сказала Тетка Видала.

– Держим ухо востро, – сказала я. – А между тем все молодцы. Сообщайте, как у вас дела с этими квакерами и так далее.

Я записываю, я записываю; однако вотще, нередко страшусь я. Черная тушь на исходе – скоро перейду на синюю. Едва ли сложно будет реквизировать флакон в Школе Видалы: они там учат рисованию. Мы, Тетки, прежде раздобывали шариковые ручки на сером рынке, но этому конец: нашего поставщика из Нью-Брансуика арестовали – слишком часто шмыгал туда-сюда под радарами.

Но я рассказывала про фургон с зачерненными окнами… а, нет, пролистала назад и вижу, что мы уже прибыли на стадион.

На поле нас с Анитой тычками отогнали вправо. Мы влились в стадо других женщин – я это называю стадом, потому что загоняли нас, как стадо. Все сборище сцедили в сектор трибун, обведенный желтой лентой, как на месте преступления. Было нас где-то сорок. Рассадив всех, наручники с нас сняли. Я так поняла, они нужны были следующим.

Мы с Анитой сидели рядом. Слева от меня сидела какая-то женщина – я ее не знала, она сказала, что адвокат; справа от Аниты тоже сидела адвокат. Позади нас – четыре судьи; впереди – еще четыре. Все поголовно – судьи или адвокаты.

– По профессиям, наверное, сортируют, – сказала Анита.

И действительно. В миг, когда охранники отвлеклись, женщине в конце нашего ряда удалось через проход поговорить с женщиной из соседнего сектора. Там сидели сплошь врачи.

Мы не обедали, и пообедать нам не дали. Еще многие часы фургоны прибывали и выгружали упирающихся пассажирок.

Молодыми никого из них не назовешь. Квалифицированные специалистки средних лет, в костюмах и с хорошими стрижками. Но без сумок: сумки взять не позволили. Так что ни расчесок, ни губной помады, ни зеркалец, ни пакетиков с леденцами от кашля, ни одноразовых салфеток. Удивительно, до чего голой себя чувствуешь, когда всего этого нет. То есть чувствовала прежде.

Солнце жарило, а у нас ни шляп, ни крема – я так и видела, какой пузырчатой краснотой покроюсь к закату. Хотя бы спинки у скамей были. Если б мы пришли туда с развлекательными целями, вполне удобные были бы скамьи. Но развлечений нам не предоставили, а встать и потянуться нельзя – любая попытка вызывала крики. Если сидеть без движения, неизбежно утомишься, и заноют мышцы ягодиц, и спины, и бедер. Боль несерьезная, но все же боль.

Чтобы время шло быстрее, я распекала себя. Дура, дура, дура: верила в эту впитанную на юрфаке галиматью про жизнь, свободу, демократию и права человека. Ах, это незыблемые ценности, мы будем защищать их во веки веков. Я полагалась на это, точно на амулет какой.

Ты же гордишься своим трезвомыслием, сказала я себе, – ну так посмотри в лицо фактам. Случился переворот – здесь, в Соединенных Штатах, как уже бывало раньше во многих других странах. За любой насильственной сменой власти всякий раз следует уничтожение оппозиции. Оппозицию возглавляют образованные, так что первыми ликвидируют их. Ты судья – хочешь не хочешь, ты у нас образованная. Ты им тут не нужна.

Я всю свою молодость делала то, на что, уверяли все, мне и надеяться нечего. В нашей семье никто не учился в колледже, меня презирали за то, что пошла, а я училась, добиваясь стипендий и ночами вкалывая на бросовых работах. Это закаляет. Развивает упорство. Уж я постараюсь, чтоб меня не ликвидировали. Но вузовский лоск мне сейчас не поможет. Надо вновь обернуться упертой малолетней голытьбой, целеустремленной работягой, мозговитой отличницей, стратегом, карьеристкой, что за волосы вытянула меня на высокий насест, откуда я только что пала. Надо выжать из ситуации максимум – вот только выясню, какова же у нас ситуация.

Меня и раньше загоняли в угол. Я вышла победительницей. Вот какую байку я себе излагала.

Сильно за полдень возникли бутылки с водой, которые мужчины разносили тройками: один таскал бутылки, другой раздавал, а третий целил в нас из автомата – мало ли, вдруг мы запрыгаем, замечемся, защелкаем челюстями, раз уж мы все тут что ни на есть крокодилицы.

– Нельзя нас здесь держать! – сказала одна женщина. – Мы ничего плохого не сделали!

– Нам запрещено с вами разговаривать, – сказал раздатчик бутылок.

В туалет никого не пускали. Появились струйки мочи, побежали по трибунам на поле. Такое обращение должно нас унизить, сломить наше сопротивление, размышляла я, но сопротивление чему? Мы не шпионки, мы не утаиваем никакой секретной информации, мы не солдаты вражеской армии. Или да? Если заглянуть глубоко в глаза кому-нибудь из этих мужчин, на меня в ответ посмотрит человек? А если нет – тогда кто?

Я пыталась поставить себя на место тех, кто нас сюда загнал. О чем они думают? Чего добиваются? Как именно рассчитывают преуспеть?

В четыре часа дня нас развлекли зрелищем. На середину поля вывели двадцать женщин – разной комплекции, разного возраста, но все в деловых костюмах. Я говорю «вывели», потому что глаза им закрыли повязками. Руки сковали спереди наручниками. Расставили всех в два ряда, десять на десять. Первому ряду велели опуститься на колени, точно для групповой фотографии.

Мужчина в черном мундире разглагольствовал в микрофон о том, как согрешившие всегда зримы Божественному Оку и испытают наказание за грех свой, которое постигнет их[34]34
  «…Если же не сделаете так, то согрешите пред Господом, и испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас» (Числ. 32:23).


[Закрыть]. И согласными подпевками, как вибрацией, ему отвечали охранники и помощники. «М-м-м-м-м-м…» – как будто двигатель заводится.

– Господь превозможет, – подытожил оратор.

Хор баритонов ответил ему «аминями». Затем мужчины, сопровождавшие этих женщин, подняли винтовки и всех расстреляли. Целились тщательно: женщины рухнули.

Все мы, сидевшие на трибунах, откликнулись общим стоном. До меня донеслись вскрики и всхлипы. Некоторые женщины повскакали, завопили – слов я не разобрала, – но их быстренько приструнили прикладами по затылкам. Больше бить не пришлось: одного удара хватало. Целились, опять же, тщательно: мужчины были обученные.

Смотрите, но молчите – смысл до нас донесли внятно. Но почему? Если планируют поубивать всех, для чего этот спектакль?

Закат принес сэндвичи, по одному в руки. Мне достался с яичным салатом. К стыду своему, должна признаться, что смачно его сожрала. Откуда-то издали пару раз слышалось, как кто-то давится, но, если учесть обстоятельства, таких было на удивление мало.

Затем нам велели встать. После чего вывели нас гуськом, ряд за рядом – в зловещем безмолвии и замечательном порядке, – и распределили по раздевалкам и коридорам у раздевалок. Где нам и предстояло заночевать.

Никаких удобств, ни матрасов, ни подушек, но по крайней мере были туалеты, пусть уже и загаженные. Никакая охрана не мешала нам переговариваться, хотя с чего мы решили, будто никто не подслушивает, для меня сейчас загадка. К тому времени у всех в головах была каша.

Свет не погасили – явили милосердие.

Нет, не милосердие. Свет не погасили ради удобства охраны. Милосердием на стадионе и не пахло.

Viii
«Карнарвон»

Протокол свидетельских показаний 369Б

21

Я сидела у Ады в машине и пыталась переварить то, что она сказала. Мелани и Нил. Погибли при взрыве. Перед «Борзой модницей». Не может такого быть.

– Куда мы? – спросила я.

Вопрос беззубый – совсем нормальный; но какая уж тут норма? Почему я не ору?

– Я думаю, – сказала Ада.

Она глянула в зеркало заднего вида и свернула на подъездную дорожку. На доме была вывеска – «РЕМОНТ АЛЬТЕРНА». Все дома в нашем районе вечно ремонтировались; потом кто-нибудь их покупал и ремонтировал заново, что доводило Нила и Мелани до белого каления. «Вот зачем это – транжирить деньги, потрошить нормальные дома? – говорил Нил. – Это задирает цены и вытесняет бедных людей с рынка».

– Нам сюда?

Я вдруг страшно устала. Хорошо бы зайти в дом и прилечь.

– Не-а, – сказала Ада.

Из кожаного рюкзака она достала небольшой гаечный ключ и расколошматила свой телефон. Я посмотрела, как он треснул и раскололся: разбился корпус, погнулось и распалось металлическое нутро.

– А телефон зачем ломать? – спросила я.

– Всегда лучше перестраховаться. – Обломки она сложила в пакетик. – Подожди, пока проедет вон та машина, потом сходи и выброси вон в ту мусорку.

Наркодилеры так делали – у них тоже были одноразовые мобильники. Я уже пожалела, что с ней поехала. Ада была не просто суровая – страшная.

– Спасибо, что подвезла, – сказала я, – но мне надо обратно в школу. Расскажу им про взрыв, они объяснят, что делать.

– У тебя шок. Неудивительно, – ответила она.

– Со мной все нормально, – сказала я, хотя что уж тут нормального? – Я выйду прямо здесь.

– Как хочешь, – сказала она, – но в школе тебя сдадут соцслужбе, а эти ребята отправят тебя в опеку, и кто его знает, как там все повернется?

Об этом я не подумала.

– Выбросишь мой телефон, – сказала она, – можешь вернуться в машину, а можешь уйти куда глаза глядят. Выбирай. Только домой не ходи. Я не командую – просто советую.

Я сделала, как она просила. Она мне описала варианты – из чего мне тут выбирать? В машине я захлюпала носом – Ада протянула мне платочек, но в остальном участия не проявила. Развернулась и поехала на юг. Водила она быстро и ловко.

– Я знаю, что ты мне не доверяешь, – спустя время сказала она, – но доверять придется. Может быть, люди, которые подложили бомбу в машину, сейчас ищут тебя. Я не утверждаю, я не знаю наверняка, но ты под угрозой.

Под угрозой – так говорили в новостях, когда находили детей, избитых до смерти, невзирая на многочисленные сообщения от соседей, или женщин, которые поехали стопом, потому что не пришел автобус, а потом чьи-нибудь собаки обнаруживали их в неглубоких могилах со сломанными шеями. У меня стучали зубы, хотя воздух в машине был жаркий и липкий.

Не то чтобы я поверила Аде, но и не сказать, что не поверила.

– Можно в полицию, – робко предложила я.

– От них толку чуть.

Про бестолковость полиции я в своей жизни наслушалась – Нил и Мелани высказывали такую позицию регулярно. Ада включила радио – успокоительную музыку, какие-то арфы.

– Пока ни о чем не думай, – сказала Ада.

– А ты полицейская? – спросила я.

– Не-а.

– А кто?

– Меньше слов – больше дела, – ответила она.

Остановились мы перед большим квадратным зданием. На вывеске значилось: ДОМ СОБРАНИЙ и РЕЛИГИОЗНОЕ ОБЩЕСТВО ДРУЗЕЙ (КВАКЕРЫ). Ада припарковалась позади серого фургона.

– А вот и наша следующая лошадка, – сказала она.

Мы зашли в боковую дверь. Ада кивнула человеку за столиком.

– Элайджа, – сказала она. – Мы по делам.

Я на него толком и не посмотрела. Следом за Адой вошла в сам Дом собраний – в его пустую тишину, и гулкость, и прохладные запахи, а потом в зал, где было светлее и работал кондиционер. Там рядами стояли койки – скорее, даже раскладушки, – и на некоторых лежали женщины под одеялами разных цветов. В углу стояли пять кресел и кофейный столик. Еще несколько женщин сидели там и разговаривали вполголоса.

– Не пялься, – сказала мне Ада. – Не в зоопарке.

– А что тут такое?

– «СанктОпека», галаадские беженцы. Мелани с ними сотрудничала, и Нил тоже, но по-другому. Значит так: сядь в кресло, сиди смирно. С места не вставай, и чтоб ни звука. Здесь ты в безопасности. Я пойду договорюсь про тебя. Вернусь где-то через час. Тебе дадут сладкого – съешь, это надо.

Она отошла, поговорила с одной женщиной, которая там распоряжалась, и стремительно вышла. Потом эта женщина принесла мне горячего сладкого чаю и печенье с шоколадной крошкой и спросила, как я и не нужно ли мне еще чего, и я сказала «нет». Но она все равно принесла одеяло, сине-зеленое, и меня укутала.

Я умудрилась влить в себя чай и перестала стучать зубами. Сидела и смотрела, как входят и выходят люди – в «Борзой моднице» я занималась тем же самым. Вошли несколько женщин, одна с младенцем. Ужасно измученные и вдобавок напуганные. Женщины из «СанктОпеки» подошли, поздоровались, сказали: «Вы здесь, вы пришли, уже все хорошо», – и галаадские женщины заплакали. Я тогда подумала: а чего плакать-то, радоваться надо, вы же выбрались. Но после всего, что с тех пор со мной случилось, я их понимаю. Держишь в себе, что надо держать, пока не переживешь худшее. А вот потом, когда спасена, проливаешь все слезы, на которые прежде не было времени.

Женщины роняли слова – обрывочно, задыхаясь:

 
Если скажут, что мне надо возвращаться…
Мне пришлось оставить сына, а нельзя как-то…
Я потеряла ребенка. Никого не было…
 

Распорядительницы совали им платки. Говорили всякое успокоительное – крепитесь, например. Старались, как лучше. Но когда говоришь человеку, чтобы он крепился, для него это порой ужасный груз. Это я тоже с тех пор поняла.

Прошел где-то час, и Ада вернулась.

– Ты еще жива, – сказала она.

Если шутка, то неудачная. Я только вылупилась на нее.

– Шотландку на фиг.

– Что? – переспросила я. Она все равно что на иностранном языке говорила.

– Я понимаю, что тебе трудно, – сказала она, – но сейчас у нас нет времени, шевелиться надо очень быстро. Не хочу сеять панику, но все непросто. Давай-ка поищем другую одежду.

Она взяла меня за локоть и выдернула из кресла; удивительно, до чего она оказалась сильная.

Мы прошли мимо всех женщин в заднюю комнату, где стояли стол с футболками и свитерами и пара напольных вешалок с плечиками. Кое-какие вещи я узнавала: вот куда отправлялись все благотворительные пожертвования из «Борзой модницы».

– Выбери то, что в реальной жизни ни за что не наденешь, – сказала Ада. – Надо выглядеть совершенно другим человеком.

Я нашла черную футболку с белым черепом и пару легинсов, тоже черных с белыми черепами. Добавила высокие кеды, черно-белые, и носки какие-то. Все бывшее в употреблении. Думала я про вшей и клопов: Мелани, когда ей впаривали вещи, всегда спрашивала, постираны ли они. В лавке один раз завелись клопы – это был кошмар.

– Я отвернусь, – сказала Ада.

Примерочной не было. Я выбралась из школьной формы и натянула свою новую бывшую в употреблении одежду. Каждое движение как будто замедленное. «А вдруг Ада меня похищает?» – одурело подумала я. Похищает. Это случается с девочками, которых увозят тайком и делают секс-рабынями – нам в школе рассказывали. Но таких, как я, не похищают – разве что мужчины, которые прикидываются риелторами, а потом держат девочек под замком в подвалах. Иногда таким мужчинам помогают женщины. Может, Ада из этих? Вдруг это все вранье, что Нила и Мелани взорвали? А сейчас они оба в истерике, потому что я куда-то провалилась. Звонят в школу или даже в полицию, хоть и считают, что от этих толку чуть.

Ада так и стояла ко мне спиной, но я чуяла: стоит лишь подумать о побеге – в боковую дверь Дома собраний, к примеру, – и Ада мигом поймет. И к тому же, ладно, убегу я – а куда? Хотела я только домой, но, если Ада не врет, домой нельзя. И вообще, если Ада не врет, тогда там и не дом уже никакой, потому что там нет ни Мелани, ни Нила. Что я буду делать в пустом доме в полном одиночестве?

– Я готова, – сказала я.

Ада развернулась.

– Неплохо, – сказала она.

Сняла черную куртку, запихала в пакет, надела зеленую с вешалки. Заколола волосы повыше и нацепила солнечные очки.

– Распусти, – велела она мне, и я стянула резинку, встряхнула волосами.

Мне она тоже нашла солнечные очки: оранжевые, зеркальные. Протянула губную помаду, и я нарисовала себе новый красный рот.

– Изобрази хулиганку, – сказала она.

Я не умела, но постаралась. Насупилась и надула губы, измазанные красным воском.

– Ну вот, – сказала Ада. – И не подумаешь. Нашей тайны мы не выдадим.

В чем наша тайна? Что официально я больше не существую? Что-то в этом духе.

22

Мы залезли в серый фургон и некоторое время ехали – Ада очень внимательно вглядывалась в машины позади нас. Потом мы попетляли по лабиринту переулков и свернули к большому старому особняку из песчаника. В полукруге, где раньше, наверное, была клумба и среди нестриженой травы и одуванчиков до сих пор торчали тюльпаны, стояла табличка с картинкой многоквартирного дома.

– А мы где? – спросила я.

– В Паркдейле.

Я в Паркдейле никогда не бывала, но слышала про него: наши школьные торчки считали, что Паркдейл крутой – они так говорили про обветшавшие районы, которые теперь облагораживались. Тут завелась пара модных ночных клубов – самое оно, если охота врать, сколько тебе лет.

Особняк стоял на большом загаженном участке с парой громадных деревьев. Палую листву давно не убирали; из перегнойных заносов выглядывали сиротливые пластмасски, красные и серебристые.

Ада зашагала к дому; оглянулась на меня – мол, идешь?

– Ты как? – спросила она.

– Нормально.

Меня немножко вело. Следом за ней я шагала ухабистыми плитами – дорожка была, словно губчатая, казалось, что нога вот-вот провалится. Мир больше не был прочен и надежен – он стал пористым и обманчивым. Исчезнуть может что угодно. И при этом все вокруг было очень четкое. Как на сюрреалистических картинах, которые мы в школе изучали. Подтаявшие часы в пустыне, твердые, но нереальные.

На парадное крыльцо вели громадные каменные ступени. Крыльцо обнимала рама арки, на камне резьба – кельтские буквы, на старых зданиях в Торонто иногда такое встречается, – «КАРНАРВОН», а вокруг каменные листья и лица эльфов; задумывались, наверное, озорными, но мне привиделось, что они злобные. Мне в тот момент все виделось злобным.

На крыльце пахло кошачьей мочой. Дверь была широкая и тяжелая, утыканная черными шляпками гвоздей. Над дверью потрудились граффитчики, вооруженные красной краской: заостренные буквы, как у них обычно, и еще одно слово, отчетливее – возможно, «БЛЕВ».

На вид дверь была трущобная, но открывалась магнитным ключом. Внутри обнаружился старый бордовый ковер в прихожей, а вверх завивался широкий лестничный марш с красивыми резными перилами.

– Тут одно время был пансион, – сказала Ада. – А сейчас меблированные квартиры.

– А изначально что было?

Я привалилась к стене.

– Летний дом, – сказала Ада. – Богачи. Давай-ка наверх, тебе надо прилечь.

– «Карнарвон» – это что?

Взбираться по лестнице мне не очень хорошо удавалось.

– Это в Уэльсе, – сказала Ада. – Кого-то, видимо, ностальгия заела. – Она взяла меня под руку. – Ну-ка давай, считаем ступени.

«Домой», – подумала я. Вот-вот опять захлюпаю. Я постаралась сдержаться.

Лестницу мы одолели. Наверху – еще одна тяжелая дверь, еще один магнитный ключ. За дверью гостиная: диван, и два мягких кресла, и кофейный столик, и большой стол.

– Там для тебя спальня, – сказала Ада, но меня не тянуло срочно пойти посмотреть.

Я рухнула на диван. Силы внезапно иссякли; я подозревала, что встать уже не смогу.

– Ты опять дрожишь, – сказала Ада. – Я выключу кондиционер.

Из одной спальни она принесла пуховое одеяло – новое, белое.

В комнате все было реальнее некуда. Какое-то растение в горшке на столе – может, и пластиковое: листья блестящие, будто резиновые. На стенах розовые обои, а на них силуэты деревьев, темнее фона. Дырки от гвоздей там, где раньше, наверное, висели картины. Все детали такие яркие, что почти сияют, словно их подсвечивают сзади.

Я закрыла глаза, чтобы свет выключился. Видимо, задремала, потому что внезапно настал вечер и Ада включила плоский телевизор. Для меня, я думаю – показать, что она не врала, – но это было жестоко. Руины «Борзой модницы» – окна побиты, дверь раззявлена. По тротуару разметало лоскутья. У входа – остов машины Мелани, смятый, как пережженное маршмеллоу. В кадре две патрульные машины и желтая лента, какой обматывают районы катастроф. Мелани и Нила не показали – и то хлеб: я ужасно боялась увидеть их почерневшие тела, пепел их волос, их обугленные кости.

Пульт лежал на приставном столике у дивана. Я выключила звук: не хотела слушать, как ведущий вещает ровным голосом, точно это событие ничем не важнее политика, севшего в самолет. Когда машина и лавка исчезли, а на экран дурацким воздушным шариком вспрыгнула голова ведущего, я выключила телевизор.

Из кухни пришла Ада. Принесла мне сэндвич на тарелке: куриный салат. Я сказала, что не голодная.

– Еще есть яблоко, – сказала она. – Яблоко будешь?

– Нет, спасибо.

– Я понимаю, это абсурд.

Я не сказала ничего. Ада ушла и опять вернулась.

– Я тебе купила деньрожденный торт. Шоколадный. Ванильное мороженое. Твое любимое.

На белой тарелке, с пластиковой вилкой. Откуда ей знать, что у меня любимое? Наверное, Мелани сказала. Они, наверное, про меня говорили. Белая тарелка слепила глаза. В куске торта торчала одинокая свечка. Будь я помладше, загадала бы желание. А сейчас мне что загадывать? Чтобы время потекло вспять? Чтобы сегодня было вчера? Интересно, много на свете людей такое загадывают?

– А где туалет? – спросила я.

Ада сказала, и я пошла туда, и там меня стошнило. Потом я снова легла на диван и затряслась. Через некоторое время она принесла мне имбирного эля.

– Тебе надо поднять сахар в крови, – сказала она.

И вышла, и выключила свет.

Как будто я не пошла в школу, потому что грипп. Другие люди накрывают тебя одеялом и приносят попить; реальной жизнью занимаются они, чтобы не пришлось тебе. Хорошо бы остаться так насовсем: тогда больше никогда не придется думать совсем ни о чем.

Издалека доносились городские шумы: сирены, машины, самолет в небе. Слышалось, как в кухне шуршит Ада: двигалась она резко, легко, словно ходила на цыпочках. Я расслышала невнятный голос – она говорила по телефону. Она командовала, хотя чем она командовала, я была без понятия; тем не менее это меня убаюкивало, обнимало. Не разжимая век, я услышала, как дверь квартиры открылась, потом застыла, потом закрылась.

23

Когда я снова проснулась, было утро. Непонятно, который час. Я все проспала, опоздала в школу? А потом я вспомнила: со школой покончено. Я больше не вернусь – ни туда, ни вообще в знакомые места.

Я лежала в спальне «Карнарвона», под белым пуховым одеялом, в футболке и легинсах, но без носков и кед. В спальне было окно; рулонная штора опущена. Я осторожно села. Заметила красное на наволочке – просто помада от вчерашнего красного рта. Меня больше не тошнило и не вело, но в голове была вата. Я от души почесала голову и потягала себя за волосы. Как-то раз, когда у меня болела голова, Мелани сказала, что, если дергать себя за волосы, улучшается мозговое кровообращение. Она сказала, Нил потому так и делает.

Встав, я отчасти проснулась. Осмотрела себя в большом настенном зеркале. Я была не той, что вчера, хотя выглядела похоже. Я открыла дверь и босиком пошла по коридору в кухню.

Ады там не было. Ада была в гостиной – сидела в кресле с кружкой кофе. А на диване сидел человек, которого мы миновали, когда входили в «СанктОпеку».

– Ты проснулась, – сказала Ада.

За взрослыми водится привычка проговаривать очевидное.

– Ты проснулась, – так сказала бы Мелани, можно подумать, это великий подвиг, проснуться – и мне было обидно, что и Ада не исключение.

Я посмотрела на мужчину на диване, а мужчина с дивана посмотрел на меня. Черные джинсы, сандалии, серая футболка с надписью «ТРИ СЛОВА – ОДИН ПАЛЕЦ» и бейсболка «Торонто Блю Джейс». Он, интересно, в курсе, что имеется в виду на футболке?