Текст книги "Заветы"

Было ему лет пятьдесят, но волосы темны и густы – может, он был и моложе. Лицо – как помятая кожаная куртка, на щеке шрам сверху вниз. Мужчина мне улыбнулся, показав зубы, – слева недоставало моляра. Когда у человека не хватает зубов, он с виду сразу как будто противозаконный.

Ада указала на него подбородком:

– Элайджа – ты его помнишь, из «СанктОпеки». Друг Нила. Пришел помочь. В кухне хлопья.

– После этого поговорим, – сказал Элайджа.

Такие хлопья я любила – круглые бобовые «О». Я принесла миску в гостиную, села в другое кресло и стала ждать, когда они заговорят.

Оба молчали. Переглядывались. Я съела две ложки – опасливо, боялась, что живот не успокоился. В ушах у меня хрустели «О».

– С чего начнем? – спросил Элайджа.

– Со сложного, – сказала Ада.

– Ладно, – сказал он и уставился мне в лицо. – Дня рождения у тебя вчера не было.

Тут я удивилась.

– Еще как был, – сказала я. – Первое мая. Мне исполнилось шестнадцать.

– На самом деле ты месяца на четыре младше, – сказал Элайджа.

Как доказывается дата рождения? Наверняка есть свидетельство, но где Мелани его хранила?

– У меня в медкарте написано, – сказала я. – Когда я родилась.

– Попробуй сначала, – посоветовала ему Ада.

Элайджа уставился в ковер.

– Нил и Мелани тебе не родители, – сказал он.

– Еще какие родители! – сказала я. – Что вы говорите такое?

К глазам подступали слезы. В реальности распахивалась еще одна пустая бездна: Нил и Мелани блекли, преображались. До меня вдруг дошло, что я толком ничего не знаю ни про них, ни про их прошлое. Они не говорили, а я не спрашивала. Никто не расспрашивает своих родителей про их прошлое, ну?

– Я понимаю, тебе трудно, – сказал Элайджа, – но это важно, поэтому я повторю: Нил и Мелани тебе не родители. Прости, что так в лоб, но времени у нас мало.

– А кто они тогда?

Я быстро заморгала. Одна слеза вытекла; я ее стерла.

– Вообще не родня, – сказал Элайджа. – Им тебя отдали на хранение, когда ты была маленькая.

– Не может такого быть, – сказала я. Но уже не так убежденно.

– Надо было сказать раньше, – вставила Ада. – Они хотели тебя поберечь. Собирались все объяснить вчера, но…

И она умолкла, захлопнула рот. Она ни словечком не упомянула о смерти Мелани, будто они были никакие не подруги, но теперь я разглядела, что она правда горюет. От этого я к ней сильнее прониклась.

– В их обязанности входило укрывать тебя и защищать, – сказал Элайджа. – Жалко, что все это тебе рассказываю я.

Помимо запаха новой мебели я чуяла Элайджу: от него пахло потом, плотностью, экономичным хозяйственным мылом. Органическим хозяйственным мылом. «Мелани таким стирает, – подумала я. – Стирала».

– А кто они? – прошептала я.

– Нил и Мелани – очень ценные и опытные члены нашей…

– Да нет, – сказала я. – Мои другие родители. Настоящие. Кто они? Они тоже умерли?

– Я еще кофе заварю, – сказала Ада. Встала и ушла в кухню.

– Они живы, – сказал Элайджа. – Во всяком случае вчера были.

Я вытаращилась. Может, он врет? Но зачем бы ему? Хотел бы сочинять – мог бы сочинить что-нибудь получше.

– Я ни одному слову не верю, – сказала я. – Я даже не понимаю, зачем вы это говорите.

Вернулась Ада с кружкой кофе и сказала, что если кто-нибудь тоже хочет – наливайте, и, может, мне надо побыть одной, все обдумать.

Что обдумать? Что тут обдумывать? Моих родителей убили, но они мне были не настоящие родители, а вместо них появилась пара других.

– Что обдумывать? – сказала я. – Я ничего не знаю – мне нечего думать.

– Что тебя интересует? – спросил Элайджа любезно, но устало.

– Как это получилось? Где мои настоящие… другие мать с отцом?

– Ты много знаешь про Галаад? – спросил он.

– Конечно. Я смотрю новости. Мы в школе учили, – угрюмо ответила я. – Я ходила на марш протеста.

«Хорошо бы, – думала я, – Галаад этот испарился вообще и отвязался уже от нас».

– Там ты родилась, – сказал Элайджа. – В Галааде.

– Да вы издеваетесь, – сказала я.

– Тебя вывезли твоя мать и «Мой день». Рискуя жизнью. Галаад устроил бучу – хотели тебя назад. Твердили, что твои так называемые законные родители имеют на тебя право. «Мой день» тебя спрятал, а искала куча народу, плюс еще СМИ подняли хай.

– Как с Младеницей Николь, – сказала я. – Я в школе писала про нее сочинение.

Элайджа снова вперился в ковер. А потом взглянул на меня в упор:

– Младеница Николь – это ты и есть.

IX
Палата «Исполать»

Автограф из Ардуа-холла

24

Нынче днем меня вновь призвал Командор Джадд – приглашение доставил младший чин Очей лично мне в руки. Командор Джадд мог поднять трубку и обсудить свои дела через Комптакт – его кабинет с моим соединяет внутренняя прямая линия, аппараты красные, – но, как и я, он не знает, кто еще, может статься, нас слушает. Вдобавок, думаю я, по причинам прихотливой и противоестественной природы он нашими небольшими тет-а-тетами наслаждается. В моем лице он видит свое творение – я олицетворяю его волю.

– Надеюсь, вы здоровы, Тетка Лидия, – сказал он, когда я села напротив.

– Процветаю, хвала. А вы?

– Сам я чувствую себя прекрасно, но, боюсь, Жена моя хворает. Это тяготит мне душу.

Что ж тут удивляться-то? В последний раз, когда мы виделись, нынешняя Жена Джадда уже поистрепалась.

– Воистину прискорбное известие, – сказала я. – Что ее беспокоит?

– Ясности нет, – ответил он. Ясности никогда нет. – Заболевание внутренних органов.

– Хотите проконсультироваться с кем-нибудь из клиники «Настои и Устои»?

– Пока нет, пожалуй, – сказал он. – Скорее всего, какая-нибудь мелочь, не исключено даже, что воображаемая, как зачастую бывает с женскими жалобами.

Повисла пауза – мы разглядывали друг друга. Скоро, страшилась я, он опять овдовеет и приступит к поискам очередной малолетней суженой.

– Помогу всем, чем смогу, – сказала я.

– Благодарю вас. Вы так хорошо меня понимаете, – улыбнулся он. – Но позвал я вас не за этим. Мы сформулировали свою позицию относительно гибели Жемчужной Девы, которую потеряли в Канаде.

– Так что же там произошло?

Ответ уже был мне известен, но делиться я не планировала.

– По официальной версии Канады – самоубийство.

– Сердце разрывается, – отвечала я. – Тетка Адрианна была одной из самых преданных и квалифицированных… Я очень в нее верила. Она обладала исключительной отвагой.

– Наша версия гласит, что канадцы покрывают преступление, а Тетку Адрианну убили презренные террористы «Моего дня», чьему беззаконному присутствию на своей территории Канада потакает. Хотя, между нами говоря, мы в растерянности. Кто его знает? Возможно даже, что это было случайное убийство из-за наркотиков – подобное творится в их растленном обществе сплошь и рядом. Тетка Салли вышла на угол купить яиц. Вернувшись и обнаружив последствия трагедии, она мудро решила, что ей лучше всего срочно вернуться в Галаад.

– Очень мудро, – согласилась я.

После своего внезапного возвращения потрясенная Тетка Салли незамедлительно явилась с докладом ко мне. И поведала, какой конец настиг Адрианну.

– Она на меня напала. Ни с того ни с сего, мы как раз собирались в консульство. Я не знаю почему! Ринулась на меня, душила, я отбивалась. Это была самооборона, – прорыдала она.

– Кратковременный психотический эпизод, – сказала я. – В Канаде обстановка незнакомая и изнурительная, пребывание там подрывает силы – такое случается. Вы поступили верно. У вас не было выбора. Не вижу, зачем об этом знать еще кому-нибудь, – а вы что скажете?

– Ой, спасибо вам, Тетка Лидия. Мне ужасно жаль, что так вышло.

– Помолитесь за душу Адрианны и выкиньте это из головы, – сказала я. – Еще что-нибудь хотите мне рассказать?

– Ну, вы просили стеречь, не мелькнет ли где-нибудь Младеница Николь. У пары, которая держала «Борзую модницу», была дочь примерно подходящего возраста.

– Занятная гипотеза, – сказала я. – Вы намеревались послать рапорт через консульство? Не ждать личной встречи со мной по возвращении?

– Я подумала, вам нужно узнать срочно. А Тетка Адрианна говорила, что это преждевременно, – возражала категорически. Мы поругались. Я настаивала, что это важно, – защищалась Тетка Салли.

– Безусловно, – сказала я. – Очень. Однако рискованно. Ваш рапорт мог породить безосновательные слухи – и последствия могли оказаться катастрофическими. У нас уже было столько ложных тревог, а в консульстве любой сотрудник – вполне вероятно, Око. Очи порой действуют топорно: деликатность – не их конек. Моим инструкциям всегда имеется причина. Моим приказам. Жемчужные Девы не уполномочены самовольно брать на себя инициативу.

– Ой, я не сообразила… я не подумала. Но все равно, Тетка Адрианна зря…

– Меньше слов – больше дела. Я знаю, что вы хотели как лучше, – утешила я Тетку Салли.

Она заплакала:

– Я правда хотела как лучше, честное слово.

Подмывало ответить: благими намерениями вымощена дорога в ад. Но я воздержалась.

– Где сейчас эта девочка? – спросила я. – Она же, видимо, куда-то уехала, когда родителей убрали со сцены.

– Не знаю. Может, взрывать «Борзую модницу» было опрометчиво. Иначе мы бы смогли…

– Согласна. И я рекомендовала не спешить. К моему прискорбию, Очи в Канаде молоды, рьяны и взрывать просто обожают. Но откуда им было знать? – Я подержала паузу, сверля Тетку Салли наипронзительнейшим взглядом. – И вы ни с кем больше не делились подозрениями насчет этой потенциальной Младеницы Николь?

– Нет. Только с вами. И с Теткой Адрианной до того, как она…

– Давайте оставим это между нами, хорошо? – сказала я. – Нам ведь не нужно суда. Далее: я думаю, вам не помешает отдохнуть и восстановиться. Я устрою, чтобы вас поселили в наш прелестный Дом Отдыха имени Марджери Кемпе[35]35
  Марджери Кемпе (ок. 1373 – после 1438) – английская духовная писательница-мистик, надиктовала «Книгу Марджери Кемпе» (The Book of Margery Kempe, 1438) о своей жизни, многочисленных паломничествах и видениях; книга считается первой англоязычной автобиографией.


[Закрыть] в Уолдене. Вы там быстро станете как новенькая. Машина заберет вас через полчаса. А если Канада распереживается из-за прискорбного инцидента в квартире – если вас пожелают допросить или даже предъявить вам обвинение, – мы им ответим, что вы пропали.

Мне не требовалась мертвая Тетка Салли – мне требовалась бессвязная Тетка Салли, каковую я и получила. Сотрудники Дома Отдыха имени Марджери Кемпе попусту не болтают.

Тетка Салли излила на меня очередную порцию слезливых благодарностей.

– Не благодарите меня, – ответила я. – Это я должна вас поблагодарить.

– Тетка Адрианна пожертвовала жизнью не напрасно, – произнес Командор Джадд. – Ваши Жемчужные Девы проложили для нас плодотворный путь: мы сделали и другие открытия.

Сердце у меня сжалось.

– Я так счастлива, что мои девочки вам пригодились.

– Как обычно, благодарю вас за проявленную инициативу. В результате нашей операции в магазине подержанной одежды, на который указали ваши Жемчужные Девы, мы достоверно выяснили, каким образом в последние годы передавалась информация между «Моим днем» и их неизвестным агентом в Галааде.

– И каким же?

– В результате ограбления – в результате спецоперации – мы обнаружили фотокамеру для изготовления микроточек. Сейчас мы ее тестируем.

– Микроточек? – переспросила я. – Это что такое?

– Старая технология, вышла из употребления, но по-прежнему весьма эффективна. Документы снимают на миниатюрный фотоаппарат, уменьшая их до микроскопического размера. Затем они печатаются на крошечных фрагментах пластика, который можно прилепить практически к любой поверхности, и читаются получателем с помощью специального устройства, до того крошечного, что его можно спрятать, допустим, в перьевой ручке.

– Поразительно! – вскричала я. – Не зря мы в Ардуа-холле говорим, что глаза завидущи, ручки загребущи.

Он рассмеялся:

– Это уж точно. Мы, обладатели ручек, должны быть безупречны. Но со стороны «Моего дня» прибегнуть к таким методам было умно: сейчас мало кто о них осведомлен. Как говорится, не поищешь – не увидишь.

– Какая изворотливость, – сказала я.

– Это лишь один конец веревочки – тот, что у «Моего дня». Я же говорю, есть еще галаадский конец – те, кто получает здесь микроточки и на них отвечает. Это лицо – или же этих лиц – мы пока не идентифицировали.

– Я попросила коллег в Ардуа-холле проявить бдительность, – сказала я.

– Кому и бдеть, как не Теткам, – ответил он. – Вам открыт доступ в любой дом – заходи куда хочешь, – а с вашей тонкой женской интуицией вы слышите то, что тупым мужчинам помешает различить глухота.

– Мы еще перехитрим «Мой день», – сказала я, сжимая кулаки, выпячивая подбородок.

– Ценю ваш энтузиазм, Тетка Лидия, – сказал он. – Прекрасная у нас с вами команда!

– Правда все превозможет.

Я вся дрожала, надеясь, что чувство мое сойдет за праведное негодование.

– Пред Его Очами, – откликнулся он.

После такого, мой читатель, мне потребно было подкрепиться. Я заглянула в кафетерий «Шлэфли»[36]36
  Филлис Шлэфли (Филлис Макальпин Стюарт, 1924–2016) – американский юрист, общественная деятельница крайне консервативного толка, выступавшая против феминизма и права на аборт.


[Закрыть], где выпила горячего молока. А затем пришла сюда, в Библиотеку Хильдегарды, дабы продолжить наше с тобой странствие. Считай, что я твой проводник. Считай, что ты путник в темном лесу. Тьма вот-вот сгустится.

На последней странице, где мы встречались, я довела тебя до стадиона – оттуда мы и двинемся дальше. Время ползло, и все устаканивалось. По ночам спи, если можешь. Дни претерпевай. Обнимай плачущих, хотя, должна отметить, плач уже изнурял. Вой тоже.

В первые вечера имели место спевки – пара энергичных оптимисток изображали хормейстеров и дирижировали исполнением «Мы преодолеем»[37]37
  «Мы преодолеем» («We Shall Overcome», 1900) – госпел, в XX в. ставший одной из ключевых песен протеста, а 1960-х гг. – гимном движения за права человека; вариация гимна «I’ll Overcome Some Day» методистского священника преп. Чарльза Альберта Тиндли.


[Закрыть] и аналогичных архаических трюизмов, почерпнутых из растворившегося в небытии опыта летних лагерей. Припомнить слова удавалось не без труда, зато хоть какое-то разнообразие.

Охрана этим экзерсисам не мешала. Однако на третий день бойкость поугасла, мало кто подхватывал, на певиц забурчали: «Тише, пожалуйста!», «Да господи боже, замолчите наконец!» – и командирши гёрлскаутов, обиженно повозмущавшись: «Я же просто хочу помочь», – прекратили и впредь воздерживались.

Я с ними не пела. К чему понапрасну тратить силы? Душа к благозвучию не лежала. Скорее металась крысой в лабиринте. Есть ли выход? Где этот выход? Почему я здесь? Это что – проверка? Что они хотят выяснить?

Незачем и говорить, что кое-кому снились кошмары. Женщины тогда стонали и метались или садились рывком, давя в себе вопли. Я не критикую: кошмары снились и мне. Рассказать? Нет, не стану. Прекрасно понимаю, сколь утомительны чужие кошмары – я наслушалась пересказов и сама. Когда совсем припрет, только твои личные кошмары представляют интерес и поистине важны.

Утреннюю побудку возглашала сирена. Те, у кого не конфисковали часы – конфискацию часов проводили хаотически, – сообщали, что происходило это в шесть утра. На завтрак – хлеб и вода. Вкусен был этот хлеб необычайно! Кое-кто заглатывал его и пожирал, я же, как могла, растягивала свою порцию. Жевание и глотание отвлекает от абстрактной круговерти шестеренок в голове. И помогает скоротать время.

Затем очереди в загаженные туалеты, и удачи тебе, если твой туалет засорился, поскольку пробивать засор никто не придет. Моя гипотеза? Охрана обходила туалеты по ночам и запихивала в унитазы разные предметы, чтоб нам жизнь медом не казалась. Самые опрятные из нас поначалу мыли уборные, но, постигнув безнадежность этого занятия, капитулировали. Капитуляция стала нормой, и должна отметить, что это было заразно.

Я сказала, что туалетной бумаги не было? А как тогда? Подтирайся руками, отмывай замаранные пальцы под струйкой воды, что порой текла из кранов, а порой не текла. Я убеждена, что и это подстраивали нарочно – возносили нас к небесам и низвергали на землю по случайному алгоритму. Так и вижу злорадную рожу какого-нибудь кошачьего живодера, которому поручили эту задачу, – как он щелкает туда-сюда рычагом системы подачи воды.

Воду из кранов нам велели не пить, но кое-кто по глупости пил. После этого общий восторг дополнили тошнота и понос.

Бумажных полотенец не было. Никаких не было. Мытые, а также немытые руки мы вытирали о юбки.

Сожалею, что столько внимания уделяю удобствам, но ты не поверишь, до чего важны становятся эти вещи – основы основ, которые принимаешь как должное, о которых почти и не думаешь, пока их у тебя не отнимут. Грезя наяву – а мы все грезили наяву, навязанное бессобытийное бездействие вызывает грезы, мозгу надо чем-то заниматься, – я нередко воображала прекрасный, блестящий, белый унитаз. А, и еще раковину с тугой струей чистой прозрачной воды.

Естественно, мы стали вонять. Не только в туалетной пытке дело – мы спали в костюмах, не меняя белья. У некоторых уже началась менопауза, однако не у всех, и запах свертывающейся крови мешался с потом, и слезами, и говном, и блевотой. От каждого вздоха тошнило.

Нас превращали в животных – в запертых животных, низводили нас до животной природы. Тыкали нас в эту природу носами. Нам полагалось считать себя недочеловеками.

Остаток дня распускался, как ядовитый цветок, лепесток за лепестком, издевательски медленно. Порой нас опять заковывали в наручники – а порой нет, – затем выводили колонной и распределяли по трибунам, где мы сидели под жарящим солнцем, а один раз – какое блаженство – под прохладной моросью. В ту ночь мы смердели мокрой одеждой, зато не так смердели собой.

Час за часом мы смотрели, как фургоны прибывают, выгружают порцию женщин, отбывают пустыми. Новоприбывшие точно так же рыдали, охранники точно так же кричали и рявкали. До чего скучна тирания на стадии внедрения. Сюжет всякий раз неизменен.

На обед давали все те же сэндвичи, а один раз – под моросью – морковные палочки.

– Ничто не сравнится со сбалансированным рационом, – сказала Анита.

В основном мы с ней старались садиться рядом и спать вблизи друг от друга. До того мы не дружили, она была просто коллегой, но теперь меня утешало одно лишь зрелище знакомого лица – лица, воплощавшего мои прежние достижения, мою прежнюю жизнь. Мы с ней, можно сказать, прикипели друг к другу.

– Ты была просто классной судьей, – на третий день шепнула мне она.

– Спасибо. Ты тоже, – шепнула я в ответ.

Мороз по коже от этого была.

Про остальных из нашего сектора я толком ничего не узнала. Кое-какие имена. Названия фирм. У некоторых фирмы занимались семейным правом – разводы, опека над детьми и так далее, – и если женщины объявлены врагами, я понимала, отчего забрали этих адвокатесс; но оформление сделок по недвижимости, судебная защита, жилищное или корпоративное право тоже не спасали. Сочетание юридического образования и матки было смертоносно само по себе.

Казни проводили после обеда. Тот же спектакль – приговоренных в повязках выводили на середину поля. Со временем я стала подмечать больше деталей: некоторые еле переступали ногами, некоторые были почти без сознания. Что с ними творилось? И почему именно их обрекли на смерть?

Тот же самый мужчина в черном мундире резонерствовал в микрофон: «Господь превозможет!»

Затем выстрелы, и падение, и обмякшие тела. Затем уборка. За трупами приезжал грузовик. Хоронили их потом? Сжигали? Или чересчур много возни? Может, просто свозили на свалку и оставляли воронам.

На четвертый день появилось разнообразие: трое из расстрельного взвода были женщины. Не в деловых костюмах, а в длинных бурых одеяниях, похожих на банные халаты, в платках, завязанных под подбородками. Тут мы оживились.

– Чудовища! – шепнула я Аните.

– Как они могут? – шепнула она в ответ.

На пятый день в расстрельном взводе было пять женщин. Вдобавок случился переполох, когда одна из них, вместо того чтобы целиться в женщин, развернулась на месте и пристрелила одного мужчину в черном мундире. Ее мигом забили дубинками и изрешетили пулями. На трибунах хором ахнули.

«Ага, – подумала я. – Тоже выход».

Днем в нашу группу адвокатов и судей добавляли новых женщин. Количество, однако, не менялось: каждую ночь кого-нибудь уводили. Женщины уходили по одной, с флангов зажатые двумя охранниками. Куда и зачем их ведут, мы не знали. Ни одна не вернулась.

На шестую ночь похитили Аниту. Все произошло очень тихо. Иногда те, за кем приходили, кричали и противились, но Анита не стала, а я, к стыду моему, все проспала и не видела, как ее стерли. Проснулась по утренней сирене, а Аниты просто не было.

– Очень жалко, что так вышло с вашей подругой, – шепнула мне одна добрая душа в очереди к клокочущим туалетам.

– Мне тоже, – шепнула я в ответ.

Но я уже крепилась в ожидании того, что почти наверняка предстояло. «Жалей не жалей, проку не будет, – сказала я себе. – За годы – за многие годы – истинность этого умозаключения подтвердилась не раз».

На седьмую ночь настал мой черед. Аниту изъяли беззвучно, и деморализовало само это безмолвие: казалось, можно исчезнуть – и никто не заметит, даже звуковой ряби не останется; но мне удалиться тихой сапой не полагалось.

Разбудил меня тычок сапога в бедро.

– Заткнись и подъем, – гавкнул кто-то.

Не успела я толком проснуться, как меня вздернули на ноги и поволокли. Со всех сторон доносилось бормотание, и один голос сказал: «Не надо», – а другой сказал: «Бля», – а третий сказал: «С Богом», – а четвертый сказал: «Cuídate mucho»[38]38
  «Береги себя» (исп.).


[Закрыть].

– Я прекрасно умею ходить сама, – сообщила я, что ни в малейшей степени не подействовало на две руки, с двух сторон державшие меня за плечи. Вот и конец, подумала я: сейчас меня расстреляют. Нет, погоди, поправилась я: расстреливают-то днем. Идиотка, возразила я себе: расстрелять могут где угодно и когда угодно и вообще расстрел – не единственный способ.

Все это время в душе моей царил покой, во что затруднительно поверить, и даже я сама больше не верю: в душе царил не просто покой – в душе царил мертвый штиль. Пока я считала, что уже мертва, что заботы земные меня больше не касаются, сносить все это было легче.

Меня провели коридорами, затем черным ходом наружу – и в машину. Не фургон на сей раз – «Вольво». Обивка заднего сиденья мягкая, но прочная, кондиционер – как первый вздох в раю. Увы, свежесть воздуха напомнила мне об ароматах, которыми успела обзавестись я сама. Тем не менее я наслаждалась роскошью, хотя меня и сплющивали между собою два охранника, а оба они были корпулентные. Оба молчали. Я была просто тюком, который надо перевезти.

Машина остановилась перед отделом полиции. Отделом полиции он, впрочем, больше не был – табличку занавесили, а на двери нарисовали знак: глаз с крылышками. Эмблему Очей, хотя я этого еще не знала.

Мы взошли по ступеням – двое моих провожатых шагали широко, я спотыкалась. Ноги ныли: лишь тогда я заметила, до чего отвыкли они от ходьбы, а также до чего изуродованы и изгвазданы мои туфли, вымокшие, засохшие и пропитанные всевозможными субстанциями.

Мы шли по коридору. Из-за дверей кабинетов доносилось баритоновое бормотание: навстречу спешили мужчины, обряженные так же, как мой эскорт, – глаза вдохновенно горят, голоса рассыпают стаккато. Мундиры, погоны, блестящие нагрудные знаки вообще выпрямляют спину. У нас тут никто не сутулится!

Мы свернули в один из кабинетов. Там за широким столом сидел человек, слегка походивший на Санта-Клауса: пухлый, седобородый, розовощекий, нос вишенкой. Он просиял мне улыбкой:

– Можете присесть.

– Благодарю, – ответила я.

Не то чтобы мне предоставили выбор: двое моих спутников поместили меня в кресло – под локтями подлокотники – и прикрутили пластиковыми шнурами. После чего удалились, тихонько прикрыв за собою дверь. У меня создалось впечатление, что выходили они задом, словно пред неким древним царственным божеством, но дверь была за спиной, и мне было не видно.

– Я должен представиться, – сказал человек за столом. – Я Командор Джадд. Сын Иакова.

Так мы повстречались впервые.

– Кто я, вам, вероятно, известно, – ответила я.

– Совершенно верно, – любезно улыбнулся он. – Прошу извинить за неудобства, которые выпали на вашу долю.

– Ничего страшного, – сказала я, не дрогнув лицом.

Не шути с теми, кто располагает над тобой абсолютной властью, – это глупо. Они этого не любят: им кажется, ты не постигаешь всей полноты их власти. Ныне, придя к власти сама, я не поощряю дерзости в подчиненных. Но тогда я была беспечна. С тех пор-то разобралась.

Его улыбка испарилась.

– Вы возносите хвалы Господу за то, что живы? – спросил он.

– Ну… да, – сказала я.

– А вы возносите хвалы Господу за то, что созданы женщиной?

– Видимо, – сказала я. – Никогда об этом не думала.

– Не уверен, что вы благодарны Господу сполна.

– Что значит «сполна»? – спросила я.

– Что вашей благодарности хватит, дабы сотрудничать с нами, – сказал он.

Я упомянула, что у него были узенькие прямоугольные очочки? Их он снял и принялся разглядывать. Без очков глаза у него были не так улыбчивы.

– Что значит «сотрудничать»? – спросила я.

– Да или нет?

– Я училась на юриста, – сказала я. – Я – судья. Я не подписываю пустые бланки.

– Вы, – сказал он, – больше не судья. – И нажал кнопку селектора. – Палата «Исполать», – сказал он. А затем мне: – Будем надеяться, вы научитесь благодарности. Я буду молиться о таком исходе.

Так я и очутилась в палате «Исполать». Прежде «Исполать» была одиночной камерой предварительного заключения, шага четыре на четыре. Там была полка вместо шконки – впрочем, без матраса. Там было ведро – я мигом заключила, что оно предназначено для отходов человеческого организма, поскольку таковые отходы в нем еще содержались, о чем свидетельствовал запах. Некогда в «Исполати» имелась лампочка, но ее больше не было – остался лишь патрон, да и тот не работал. (Конечно, спустя время я сунула туда палец. Вы бы тоже сунули.) Свет поступал только из коридора, через щель, в которую вскоре протиснулся неизбежный сэндвич. Такие были на меня планы: чтоб я грызла сэндвич и локти во тьме.

Я пошарила во мраке, нашла коечную плиту, села. «Я сдюжу, – подумала я. – Я прорвусь».

Так и вышло, но на честном слове. Ты удивишься, как стремительно размякают мозги в отсутствие людей. Один человек неполон – мы существуем относительно других. Я была один человек и рисковала стать нулем человек.

В «Исполати» я провела некоторое время. Не знаю сколько. То и дело из-за заслонки, поставленной для целей наблюдения, за мной наблюдал глаз. То и дело откуда-то изблизи слышались вопль или визги – зверства напоказ. Порой слышались долгие стоны; порой хрюканье и аханье, вроде бы сексуальной природы – должно быть, и впрямь. Беспомощные весьма соблазнительны.

Я понятия не имела, настоящие это шумы или мне ставили записи, нарочно расшатывали мне нервы и подрывали мою решимость. Уж какая ни была решимость: спустя сколько-то дней я упустила эту сюжетную линию. Сюжетную линию моей решимости.

В сумеречной камере меня продержали неведомо сколько времени, однако едва ли очень долго, судя по длине моих ногтей на выходе. Но, когда ты заперт один в темноте, время устроено иначе. Оно дольше. И ты не разбираешь, когда спишь, а когда бодрствуешь.

Водились ли там насекомые? Да, насекомые там водились. Не кусались, так что, очевидно, водились там тараканы. Я чувствовала, как их крохотные лапки бегают по моему лицу – нежно, неуверенно, словно у меня не кожа, а тонкий лед. Я их не смахивала. Со временем начинаешь радоваться любому прикосновению.

Настал день – если, конечно, это был день, – когда ни с того ни с сего в камеру явились трое мужчин, наставили ослепительный свет в мои моргающие подслеповатые глаза, бросили меня на пол и удостоили расчетливых пинков и прочих знаков внимания. Звуки, которые я издавала, были мне знакомы: я их слышала из-за стен. В подробности вдаваться не буду, скажу только, что электрошокеры тоже применялись.

Нет, меня не изнасиловали. Видимо, для этой цели я была слишком стара и груба. Может, конечно, они гордились своими высокими моральными принципами, но я в этом сильно сомневаюсь.

Процедура с пинками и электрошоком повторялась еще дважды. Три – волшебное число.

Плакала ли я? Да, слезы катились из двух моих зримых глаз, моих влажных, плачущих человеческих глаз. Но еще у меня был третий глаз в середине лба. Я его чувствовала – он был холоден, как камень. Он не плакал – он видел. И в глубинах, под ним, кто-то думал: «Я вам за это отплачу. Мне плевать, сколько времени пройдет и какого говна я наемся за это время, но я вам отплачу».

Затем по прошествии неведомо какого периода и без малейшего предупреждения дверь в «Исполать» с лязгом распахнулась, мою камеру залил свет, и двое в черных мундирах вытащили меня за порог. Никто ни слова не промолвил. Меня – к тому времени жалкую развалину, вонявшую еще хуже прежнего, – отконвоировали или отволокли по коридору, которым я прибыла, через дверь, в которую я вошла, и в кондиционированный фургон.

Не успела я оглянуться, как очутилась в гостинице – вот именно, в гостинице! Не люксовом отеле, скорее в «Холидей-Инне», если название тебе о чем-нибудь говорит, хотя, я подозреваю, оно не говорит тебе ни о чем. Но где же прошлогодние бренды? Унесены ветром[39]39
  Аллюзии на стихотворение Франсуа Вийона «Баллада о дамах былых времен» (Ballade des dames du temps jadis): «Но где же прошлогодний снег?» (перев. Н. Гумилева), и название романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» (Gone with the Wind, 1936).


[Закрыть]. Или, точнее, унесены взмахами кисти и стараниями подрывников, потому что, когда меня затащили в вестибюль, рабочие наверху как раз закрашивали вывеску.

Приветливо улыбавшихся портье в вестибюле не было. Вмес-то них был человек со списком. Между ним и двумя моими экскурсоводами состоялся некий разговор, и меня провели в лифт, а затем по коридору с ковром, где только-только полезли наружу признаки отсутствия горничных. Еще пара месяцев – и у них тут все заплесневеет, всплыло из каши в моей голове, когда какую-то дверь открыли карточкой.

– Приятно вам погостить, – сказал один из моих кураторов.

По-моему, он не иронизировал.

– Три дня отдыха и восстановления сил, – сказал другой. – Если что-то понадобится, позвоните дежурному.

Дверь за ними закрылась. На столике стоял поднос с апельсиновым соком, и бананом, и зеленым салатом, и порцией тушеного лосося! Кровать с простынями! Несколько полотенец, плюс-минус белых! Душ! А главное, прекрасный фаянсовый унитаз! Я пала на колени и – да, вознесла молитву от всей души, хотя не могу сказать, кому или чему я молилась.

Съев все до крошки – пусть еда отравлена, мне было все равно, до того я ей обрадовалась, – я несколько часов принимала душ за душем. Одного душа не хватило – я слишком обросла грязью. Я обследовала заживавшие ссадины, желтевшие и лиловевшие синяки. Я похудела: я различала ребра, которые появились вновь, – многие десятилетия они отсутствовали по причине ежедневного фастфуда на обед. В период моей юридической карьеры тело было для меня лишь транспортным средством, в котором я перемещалась от одной вершины к следующей, но тут во мне проснулась нежность к нему. Какие у меня розовые ногти на ногах! Какой сложный узор вен на руках! Мне, однако, не удавалось как следует разглядеть свое лицо в зеркале ванной. Это кто там такая? Черты расплывались.

Потом я долго спала. Когда проснулась, меня ждала еще одна восхитительная трапеза – бефстроганов со спаржей на гарнир, и мельба на десерт, и – о радость! – чашка кофе! Я бы не отказалась от мартини, но догадывалась, что в эту новую эпоху алкоголь в женское меню не включают.