Текст книги "Орикс и Коростель"

Маргарет Этвуд
Орикс и Коростель

© Гордеева Н., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Моей семье

Может быть, подобно другим путешественникам, я мог бы удивить тебя странными и невероятными рассказами, но я предпочел излагать голые факты наипростейшим способом и слогом, ибо главным моим намерением было осведомлять тебя, а не забавлять.

Дж. Свифт. «Путешествия Гулливера»[1]1
  Перевод с английского под ред. А. А. Франковского. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть]

И нет спасенья? И пути провидения не вытвердить наизусть? И ни вожатая, ни прибежища нет, только чудо, с вершины башни срывающееся в высоту?

В. Вулф. «На маяк»[2]2
  Перевод Е. Суриц.


[Закрыть]

1

Манго

Снежный человек просыпается перед рассветом. Лежит без движения, вслушиваясь в прибой, что волна за волной накатывает на баррикады, шуш-ш, шуш-ш; стук сердца. Снежному человеку так хотелось бы поверить, что он еще спит.

На горизонте с востока серая дымка уже подсвечена розовым беспощадным заревом. Странно: цвет все еще кажется нежным. На фоне дымки темнеют силуэты башен в открытом море, необъяснимо вырастая из бледно-голубой и розовой лагуны. Крики птиц, гнездящихся там, и далекий скрежет океана, грызущего эрзац-рифы из ржавых автомобильных запчастей, битого кирпича и прочего мусора, – почти как рев машин в выходной день.

Снежный человек по привычке смотрит на часы, – корпус из нержавеющей стали, потертый алюминиевый ремешок, часы давно не работают, но еще блестят. Теперь это его единственный талисман. Циферблат пуст: час ноль. Нет официального времени – Снежного человека всякий раз охватывает ужас. Никто нигде не знает, который час.

– Успокойся, – говорит он себе и делает несколько глубоких вдохов, потом чешет укусы: не сами ранки, только вокруг, чтобы не содрать корку, – заражение крови ему совершенно ни к чему. Затем он изучает землю, нет ли живности: все спокойно, ни хвостов, ни чешуи. Левая рука, правая нога, правая рука, левая нога – он спускается с дерева. Смахивает с себя ветки и кору, обматывается грязной простыней на манер тоги. На ветке висит бейсболка «Ред Сокс», «подлинная копия», он определил ее туда на ночь для сохранности, теперь снимает, глядит внутрь, вытряхивает паука и надевает кепку на голову.

Он отходит на пару ярдов влево и мочится в кусты.

– Осторожнее, – советует он кузнечикам. Те, недовольно треща, скрываются в траве. Он обходит дерево, подальше от места, назначенного туалетом, и осматривает тайник из обломков бетонных плит, обмотанных проволочной сеткой для защиты от крыс и мышей. В тайнике лежат несколько плодов манго в пластиковом пакете, банка вегетарианских сосисок «Стройняшка», драгоценные полбутылки скотча – нет, пожалуй, треть бутылки скотча – и энергетический батончик с шоколадным вкусом, найденный на стоянке трейлеров, мягкий и липкий в фольге. Снежный человек пока не может заставить себя его съесть – кто знает, может, больше он батончиков не найдет. Еще в тайнике лежит открывалка, почему-то нож для колки льда и шесть пивных бутылок – из сентиментальных соображений, а также для питьевой воды. А еще темные очки, он их надевает. Одного стекла нет, но лучше так, чем ничего.

Он открывает пластиковый пакет. Осталось только одно манго. Странно, ему казалось, их должно быть больше. Он старался завязать пакет как можно туже, но муравьи все равно забрались. Теперь бегают по рукам, черные и злобные желтые. Удивительно, как они все-таки больно кусаются, особенно желтые. Снежный человек их стряхивает.

– Четкое следование ежедневному распорядку – один из наиболее действенных способов поддержать моральный дух и ясный рассудок, – говорит он вслух. Кажется, цитирует книгу, старое нудное пособие для европейских колонистов с каких-то плантаций. Он такой книги не помнит, но это еще ничего не значит. В той части мозга, где была память, сплошные пустоты. Плантации кофе, каучука, джута (что такое джут?). Колонистам полагалось носить тропические шлемы, прилично одеваться к обеду, не насиловать туземных женщин. Нет, вряд ли там говорилось «насиловать». Воздерживаться от контактов с представительницами коренного населения. Ну или еще как-то.

Правда, он готов поспорить, что они не воздерживались. В девяти случаях из десяти.

– Принимая во внимание смягчающие… – говорит он. Оказывается, он стоит открыв рот, вспоминая окончание фразы. Он садится на землю и ест манго.

Обломки

По белому пляжу – море усыпало его смолотыми кораллами и обломками костей – гуляют дети. Наверное, в океане купались – все мокрые и поблескивают. Осторожнее надо: кто знает, какая живность обитает в лагуне. Но дети беспечны в отличие от самого Снежного человека. Он ни за что в воду не полезет, даже ночью, когда солнце не терзает. Уточнение: ночью особенно.

Он наблюдает за ними с завистью – или, может, это ностальгия? Вряд ли: в детстве он никогда не купался в море и голышом по пляжу не бегал. Дети исследуют побережье, иногда наклоняются, подбирают какой-то мусор, совещаются, что-то оставляют, что-то выкидывают, найденные сокровища отправляются в рваный мешок. Рано или поздно – можно не сомневаться – они отыщут Снежного человека. Он сидит в почти истлевшей простыне, обхватив колени, и грызет манго, прячась в тени деревьев от палящего солнца. Для этих детей – толстокожих, невосприимчивых к ультрафиолету – он всегда будет ночным существом, человеком сумерек.

А вот и они.

– Снежный человек, о Снежный человек, – напевают они. Слишком близко они к нему никогда не подходят. В знак уважения, как ему хотелось бы думать, или от него просто воняет?

(От него действительно воняет, он в курсе. Он пахнет дрянью, он пахнет, как морж – маслом, солью и рыбой. Разумеется, он не нюхал моржей. Зато картинки видел.)

Дети открывают свой мешок и хором спрашивают:

– О Снежный человек, что мы нашли? – Они вытаскивают из мешка вещи и раскладывают перед ним, будто на продажу: диск от автомобильного колеса, клавиша пианино, пригоршня зеленых бутылочных стекол, отшлифованных водой. Пластиковый контейнер от «НегиПлюс», пустой; ведерко из-под куриного филе «Пухлокуры», тоже пустое. Компьютерная мышка – точнее, ее покореженные обломки с длинным хвостом.

Ему хочется плакать. Что им сказать? Никак не объяснить, что такое эти странные предметы. Чем они были. Но дети-то знают, что он скажет. Он всегда говорит одно и то же.

– Это вещи из прежних времен. – Голос его добр и отстранен. Нечто среднее между педагогом, прорицателем и добрым дядюшкой – вот такой примерно должен быть тон.

– А они не сделают нам больно? – Иногда дети находят банки с машинным маслом, едкие растворители или пластиковые бутылки с хлоркой. Ловушки из прошлого. Снежный человек – признанный эксперт по несчастным случаям: жгучие жидкости, тошнотворный дым, ядовитая пыль. Боль непонятной природы.

– Нет, эти нет, – говорит он. – Эти безопасны. – Дети тут же теряют интерес к своим находкам, мешок бесполезно болтается. Но дети не уходят – стоят и смотрят. Прочесывание пляжа – только предлог. В действительности они больше хотят посмотреть на Снежного человека, потому что он совсем на них не похож. Иногда они просят его снять темные очки, а потом надеть обратно: проверяют, два у него глаза или три.

– Снежный человек, о Снежный человек, – поют они, но не ему, скорее друг другу. Для них его имя – всего лишь сочетание звуков. Они не знают, что такое «снежный человек», они никогда не видели снега.

Одно из правил Коростеля – нельзя выбрать имя, которому не найдешь физический эквивалент – пускай скелет, пускай чучело. Никаких единорогов, грифонов, мантикор и василисков. Но правила больше не действуют, и Снежный человек с наслаждением, пусть горьким, взял себе это сомнительное имя. Ужасный Снежный человек, Йети, – существующий и не существующий, мерцает на границе снежной бури, обезьяноподобный человек или человекоподобная обезьяна, скрытный, неуловимый, известный лишь по слухам и перевернутым следам. Говорили, что горные племена охотились на снежных людей и при малейшей возможности убивали. Говорили, что племена эти варили убитых снежных людей, жарили их, закатывали пиры. Снежный человек подозревает, что легкий налет каннибализма придавал этому действу особую прелесть.

Сейчас он сократил свое имя. Стал просто Снежным человеком, оставив «ужасного» себе в качестве тайной власяницы.

Дети мнутся, потом садятся на землю полукругом, все вместе, мальчики и девочки. Младшие еще не доели завтрак, по подбородкам стекает зеленый сок. Жутко подумать, насколько неряшливы становятся люди, когда нет зеркал. Впрочем, дети все равно кажутся ему изумительно красивыми – все голые, все идеальные, все разноцветные – шоколадные, розовые, цвета чая, кофе, сливок, масла, меда – и с одинаковыми зелеными глазами. Эстетика Коростеля.

Они выжидательно смотрят на Снежного человека. Наверное, думают, что он с ними заговорит, но сегодня он не в настроении. В крайнем случае, даст им посмотреть темные очки, блестящие сломанные часы или бейсболку. Бейсболка им нравится, правда, они совершенно не понимают, зачем она – съемные волосы, которые и не волосы вовсе, – а подходящей байки он пока не придумал.

Дети еще некоторое время сидят молча, смотрят, размышляют, затем старший начинает:

– О Снежный человек, пожалуйста, скажи нам, что за мох растет у тебя на лице?

Остальные подхватывают:

– Пожалуйста, скажи нам, пожалуйста, скажи нам! – Не пихаются, не хихикают – это серьезный вопрос.

– Перья, – отвечает он.

Они задают этот вопрос минимум раз в неделю. И он все время дает один и тот же ответ. Сколько прошло времени – два месяца, три? Он сбился со счета, а у них уже про него мифология, догадки: Снежный человек когда-то был птицей, но забыл, как летать, и почти все его перья выпали, ему холодно, ему нужна вторая кожа, и приходится все время греться. Нет: ему холодно, потому что он ест рыбу, а рыба холодная. Нет: он носит вторую кожу, потому что у него больше нету этой штуки, которая у всех мужчин есть, и он не хочет, чтобы мы видели. И поэтому он не ходит купаться. У него морщины, потому что раньше он жил под водой, и вода сморщила ему кожу. Снежный человек такой грустный, потому что остальные такие же улетели за море, и теперь он тут совсем один.

– Я тоже хочу перья, – говорит самый младший. Напрасная надежда: у мужчин из племени Детей Коростеля бороды не растут. Сам Коростель считал, что борода иррациональна, его раздражало бритье, поэтому он решил вообще отказаться от растительности на лице. Разумеется, Снежного человека это не коснулось: ему слишком поздно меняться.

Теперь они все начинают разом:

– Снежный человек, о Снежный человек, а можно, чтобы у нас тоже были перья, пожалуйста?

– Нет, – отвечает он.

– Почему нет, ну почему? – спрашивают двое самых младших.

– Минутку, я спрошу Коростеля. – Он поднимает часы к небу, крутит на запястье, потом прикладывает к уху, будто слушает. Они завороженно следят за каждым его движением. – Нет, – говорит он наконец. – Коростель говорит, что вам перья не положены. А теперь валите на хер.

– На хер? На хер? – Они смотрят друг на друга, потом на него. Он сделал ошибку, сказал новое слово и даже не сможет объяснить им, что оно означает. Половые органы их не оскорбляют. – Что такое на хер?

– Уходите! – Он отмахивается простыней, они бросаются врассыпную и убегают по пляжу. Они еще не знают, стоит ли его бояться. И насколько сильно. Никто не слыхал, чтоб он обидел ребенка, но сущность его до конца не понятна. Кто знает, что он выкинет.

Голос

– Теперь я один, – говорит он вслух. – Один, всегда один. Один среди зыбей[3]3
  С. Т. Кольридж. Поэма о старом моряке. Пер. Н. Гумилева. Стихотворение перекликается с дальнейшим содержанием трилогии «Беззумного Аддама». Тут и грех человечества перед природой и всеми живыми существами (грех Старого Моряка, убившего альбатроса), и заражение океанов, и гибель грешного человечества, и покаяние оставшихся, и прощение, и возможность начать заново. Упомянуты святые (важнейший мотив в следующих двух книгах: «Год потопа» и «Беззумный Аддам»). – Прим. ред.


[Закрыть]. – Еще одна фраза из саднящего внутреннего цитатника.

Точнее, один на берегу.

Ему очень нужно услышать человеческий голос – обычный человеческий голос, как у него самого. Иногда он смеется, как гиена, или рычит, как лев, – точнее, так, как он себе представляет смех гиены или рычание льва. В детстве он смотрел старые DVD про животных: программы о повадках диких зверей, кадры совокупления, рык, потроха, матери вылизывают детенышей. Почему эти сцены так его утешали?

Еще время от времени он визжит и хрюкает, как свиноид, или лает, как волкопес: Вау! Вау! Иногда на закате бегает по пляжу, швыряется камнями в океан и орет: «Черт, черт, черт, черт, черт!» Обычно после этого легче.

Он встает, потягивается, простыня падает на песок. Он испуганно смотрит на собственное тело: грязная кожа, вся искусанная, седеющие пучки волос, огрубевшие желтые ногти на ногах. Он стоит в чем мать родила – не сказать, чтоб он помнил, как она его рожала. Все важное происходит без тебя, так что и не подсмотришь рождение и смерть, к примеру. И краткое забытье секса.

– Не смей даже думать об этом, – говорит он сам себе. Секс – как выпивка: не стоит о нем задумываться с утра пораньше.

Раньше он поддерживал форму – бегал по утрам, ходил в тренажерный зал. А теперь у него ребра торчат, он катастрофически истощал. Животного белка не хватает. Женский голос ласково шепчет ему на ухо:

А задница очень даже ничего! – Это не Орикс, какая-то другая женщина. Орикс теперь не особо разговорчива.

– Скажи что-нибудь, – просит он. Она его слышит, ему нужно верить, что она слышит его, но все равно молчит. – Ну что мне сделать? – спрашивает он. – Ты же знаешь, что…

Ах, какие мускулы! – перебивает кто-то шепотом. – Лежи, милый, я все сама сделаю. – Кто это? Какая-то шлюшка. Уточнение: профессиональная жрица любви. Гимнастка, будто резиновая, оклеенная блестками, словно чешуей. Он ненавидит эти отголоски. Их и святые слышали – чокнутые завшивевшие отшельники в пещерах и пустынях. Скоро ему прекрасные демоны станут являться, будут манить, облизываясь, суккубы с раскаленными докрасна сосками и мелькающими розовыми язычками. Из волн появятся русалки, выплывут из-за осыпающихся башен, он услышит сладкое пение и поплывет, и его съедят акулы. Существа с женскими грудями и головами и орлиными когтями станут пикировать на него, он раскроет им объятия, и это будет конец. Мозгоплавка.

Или хуже того, какая-нибудь девушка, которую он знает или когда-то знал, выйдет из-за деревьев, обрадуется ему, но окажется всего лишь миражом. Впрочем, ему компания нужна, и такая сойдет.

Через уцелевшее стекло темных очков он изучает горизонт: пустота. Море – как раскаленный металл, выцветшее голубое небо, если не считать дыры, которую прожгло солнце. Пусто. Вода, песок, небо, деревья, осколки прошлого. Никто его не услышит, потому что никого нет.

– Коростель! – кричит он. – Ты скотина! Мудак!

Он прислушивается. По лицу снова течет соленая водица. Неизвестно, когда это опять произойдет, и ничего не поделать. Он задыхается, будто огромная рука сдавила грудь – давит, отпускает, снова давит. Бессмысленная паника.

– Это ты виноват! – кричит он океану.

Ответа нет. Неудивительно. Только волны – шуш-ш, шуш-ш. Он кулаком проводит по лицу, по бороденке, размазывая грязь, сопли, слезы и липкий сок манго.

– Снежный человек, Снежный человек, – говорит он. – Займись делом.

2

Костер

Когда-то, давным-давно, Снежный человек еще не был Снежным человеком. Он был Джимми. Хорошим мальчиком.

Первое четкое воспоминание Джимми – огромный костер. Ему тогда было лет пять или шесть. Он носил красные резиновые сапоги, на сапогах – улыбающиеся утята; он помнит, потому что после костра ему велели прямо в этих сапогах пройти через поддон с дезинфектантом. Ему сказали, что дезинфицирующее вещество очень ядовитое, не надо им брызгаться, а он беспокоился, что яд попадет в глаза утятам и им больно будет. Ему сказали, что утята – просто рисунки, ненастоящие и ничего не чувствуют, но он не вполне поверил.

Ну, пусть будет пять с половиной, думает Снежный человек. Ближе к истине.

Наверное, был октябрь или ноябрь – тогда листья еще меняли цвет осенью, а в тот день они были рыжими и красными. Под ногами хлюпала грязь – наверное, Джимми стоял на поле. С неба моросило. Костер был огромной кучей трупов коров, овец и свиней. Их ноги торчали во все стороны, как палки. Туши поливали бензином, летели искры, желтые и белые, красные и оранжевые. В воздухе плыл запах горелого мяса. Напоминало барбекю – отец на заднем дворе порою что-то жарил, но сейчас запах был сильнее и мешался с вонью автозаправки и горелых волос.

Джимми знал, как пахнут горелые волосы, потому что как-то раз сжег свои собственные. Отстриг их маникюрными ножницами и поджег маминой зажигалкой. Волосы зашипели и начали извиваться, будто черные червячки, и он отстриг еще прядь. Когда его обнаружили, он уже обкорнал себе полголовы. А когда начали ругать, сказал, что это был эксперимент.

Тогда папа рассмеялся, а мама – нет. По крайней мере (сказал папа), Джимми хватило ума отстричь волосы перед тем, как поджигать. А мама сказала, им очень повезло, что он не спалил дом. Потом они начали спорить насчет зажигалки, которой в доме бы не было (сказал папа), если б мама не курила. А мама сказала, что все дети в душе пироманы и, не будь в доме зажигалки, Джимми с таким же успехом взял бы спички.

Спор продолжался, а Джимми обрадовался, потому что знал: теперь не накажут. Просто нужно молчать, и тогда они вскоре забудут, о чем, собственно, поспорили. Но все же он чувствовал себя виноватым – гляньте, до чего он их довел. И он знал, что все закончится как обычно – хлопнет дверь. Он все вжимался в кресло, а над головой летали туда-сюда слова, и в конце концов дверь таки хлопнула – на сей раз мама – и дунул ветер. Когда хлопала дверь, всегда ветер дул, ффыф-ф, – фыркал прямо в уши.

– Не обращай внимания, приятель, – сказал папа. – Ее воротничок душит. Скоро успокоится. Пойдем лучше поедим мороженого. – Так они и сделали, разложили малиновое мороженое в мисочки с красно-синими птицами. Мисочки делались вручную в Мексике, их нельзя было мыть в посудомоечной машине, чтобы не повредить роспись. Джимми доел мороженое – хотел показать папе, что все в порядке.

Женщины и их воротнички. То холод, то духота в странной, мускусной, цветочной стране у женщин под одеждой. Загадочное, важное неуправляемое – так думал папа. Но никто почему-то не говорил, что и мужчине бывает душно, об этом даже не упоминали – по крайней мере, когда Джимми был маленьким, – разве что папа мог сказать: «Охолони». Почему? Почему никто не вспоминает, что мужчинам тоже душно и у них тоже есть воротнички? Гладкие воротнички с острыми краями, с ужасной темной и колючей изнанкой. Джимми не помешала бы парочка теорий на этот счет.

На следующий день папа отвел его в парикмахерскую – на фотографии в витрине симпатичная девушка надула губы. Черная футболка сползла с одного плеча. Обмазанные угольно-черной тушью глаза смотрели жестко, волосы топорщились, точно иглы дикобраза. Кафельный пол в парикмахерской был весь в волосах – их шваброй собирали в кучи. Сначала на Джимми надели черный фартук вроде слюнявчика, и Джимми обиделся, не хотел походить на маленького. Парикмахер засмеялся и сказал, что это не слюнявчик. Разве Джимми когда-нибудь видел детишек в черных слюнявчиках? Ну, тогда ладно; Джимми подровняли искромсанную шевелюру. Может, этого он и добивался – чтобы его подстригли покороче. Парикмахер что-то намазал ему на голову, чтобы волосы торчали сосульками. Это что-то пахло апельсиновыми корками. Джимми улыбнулся своему отражению в зеркале, потом нахмурился, сурово сдвинул брови.

– Парень не промах, – сказал парикмахер, кивнув отцу Джимми. – Просто тигр. – Он стряхнул волосы Джимми на пол к остальным волосам, затем картинно сдернул черный фартук и снял Джимми с кресла.

Когда жгли костер, Джимми очень волновался за животных – думал, что им больно. Нет, сказал папа. Это мертвые животные. Как стейки и сосиски, только со шкурами.

А головы, подумал Джимми. У стейков не бывает голов. С головами – совсем другое дело. Ему казалось, на него укоризненно смотрят горящие звериные глаза. И он решил, что все это: костер, запах гари и, главное, страдающие звери в отсветах пламени – его вина, потому что он и не пытался их спасти. Но в то же время костер восхищал – он светился как рождественская елка, как горящая рождественская елка. Джимми надеялся, еще будет взрыв, как по телевизору.

Папа был рядом, держал его за руку.

– Подними меня, – сказал Джимми. Отец решил, что его нужно утешить – так оно и было, и папа взял его на руки и обнял. Но еще Джимми хотелось получше рассмотреть костер.

– Вот так все обычно и заканчивается, – сказал папа Джимми, но обращался не к Джимми, а к другому человеку. – Стоит только начать. – Джимми показалось, что папа сердится, как и человек, с которым он разговаривал.

– Говорят, это нарочно сделали.

– Не удивлюсь, если и так, – сказал папа Джимми.

– А можно я возьму коровий рог? – спросил Джимми. Он не понимал, почему должны пропадать такие хорошие рога. Он даже хотел попросить сразу два, но не рискнул.

– Нет, – ответил папа. – Не в этот раз, приятель. – Он похлопал Джимми по ноге.

– Поднять цены, – сказал человек. – Сделать на этих убийствах деньги, как-то так.

– Еще каких убийствах, – сказал отец Джимми с отвращением. – А может, просто выходка чокнутых. Какой-нибудь культ, кто его знает.

– А почему нельзя? – спросил Джимми. Никому больше ведь не нужны эти рога. Но папа проигнорировал его вопрос.

– Вопрос в том, как им это удалось? – сказал он. – Я думал, охраняемый поселок запаяли, как бочку.

– И мне так казалось. Мы же им платим, и немало. И куда они смотрели? Им не за то платят, чтоб они дрыхли как сурки.

– Может, подкупили охрану, – сказал отец Джимми. – Я думаю, проверят банковские счета, хотя такие деньги только последний дурак в банк положит. В любом случае полетят головы.

– Да, шерстить будут, не дай бог никому. Не хотел бы я оказаться на их месте, – сказал человек. – А кто сюда снаружи приходит?

– Ремонтники. И службы доставки.

– Надо все эти службы сделать подразделениями компании.

– Я слыхал, что именно так и собираются сделать, – сказал отец. – Но это какой-то новый штамм. Мы уже получили биопрофиль.

– В эту игру могут и двое играть, – сказал человек.

– И даже больше, чем двое, – ответил отец Джимми.

– А почему коровы и овцы горели? – спросил Джимми на следующий день. Они завтракали втроем, так что, судя по всему, это было воскресенье. По воскресеньям папа с мамой оба присутствовали за завтраком.

Отец Джимми как раз пил вторую чашку кофе и чиркал по листку с цифрами.

– Их нужно было сжечь, – ответил он, – чтобы оно не распространялось.

Он даже не взглянул на Джимми – возился с карманным калькулятором, рисовал карандашом.

– Что не распространялось?

– Заболевание.

– А что такое заболевание?

– Заболевание – это, к примеру, когда ты кашляешь, – сказала мама.

– А если я буду кашлять, меня сожгут?

– Скорее всего, – ответил папа, перевернув страницу.

Джимми испугался, потому что кашлял всего неделю назад. И мог закашляться в любой момент, в горле уже першило. Он вдруг увидел, как у него горят волосы – не отрезанная прядь на блюдце, а все волосы, прямо на голове. Он не хотел оказаться в одной куче с коровами и свиньями. Он заплакал.

– Сколько раз тебе повторять одно и то же? – сказала его мама. – Он еще слишком маленький.

– Да-да, папочка опять чудовище, – ответил папа. – Это была шутка, приятель. Ну, знаешь – шутка? Ха-ха.

– Он не понимает таких шуток.

– Что значит «не понимает»? Разумеется, он все понимает. Правда ведь, Джимми?

– Ага, – ответил Джимми, хлюпая носом.

– Оставь папочку в покое, – сказала мама. – Папочка думает. Ему за это платят. У него нет времени с тобой возиться.

Отец отшвырнул карандаш.

– Ну сколько можно?

Мама бросила зажженную сигарету в полупустую чашку с кофе.

– Пойдем, Джимми, прогуляемся. – Она схватила Джимми за запястье и выволокла на задний двор, с нарочитой осторожностью прикрыв дверь. Даже пальто не надела ни на себя, ни на него. И шапок. На ней был только халат и тапочки.

Серое небо. Холодный ветер. Мама шла опустив голову, и ветер трепал ей волосы. Они обогнули дом и пошли прямо через мокрый газон, мама шагала очень быстро и по-прежнему держала Джимми за руку. Будто существо с железными когтями тащит куда-то в бездну. Джимми было плохо, казалось, все вокруг вот-вот развалится и вихрем унесется прочь. Но еще ему было весело. Он смотрел на мамины тапочки, к которым уже прилипла мокрая земля. Если б он так заляпал себе тапочки, наверняка получил бы взбучку.

Они пошли медленнее, а потом вообще остановились. Мама заговорила спокойно и тихо, словно учительница по телевизору. Значит, вне себя от злости. Болезнь, сказала мама, нельзя увидеть, она очень маленькая. Может летать по воздуху или спрятаться в воде или на грязных руках маленьких мальчиков, поэтому нельзя ковыряться в носу, а потом класть пальцы в рот, и нужно обязательно мыть руки после туалета, и нельзя вытирать…

– Я знаю, – сказал Джимми. – Можно я домой пойду? Мне холодно.

Но мама будто не слышала. Болезнь, продолжала она тем же спокойным ровным голосом, болезнь попадает к тебе внутрь и все там меняет. Она переделывает тебя, клетка за клеткой, и клеткам становится плохо. А поскольку ты весь состоишь из маленьких клеток, которые работают вместе, чтобы ты жил, если много клеток заболеет…

– У меня может кашель начаться, – сказал Джимми. – Прямо сейчас! – И он издал кашляющий звук.

– Ладно, не важно, – ответила его мама. Она часто пыталась объяснять ему разные вещи, но у нее не хватало терпения. Это были самые мучительные моменты для обоих. Он сопротивлялся, делал вид, что не понимает, даже когда понимал, он притворялся глупым, он не хотел, чтоб она сдавалась. Хотел, чтоб она была храброй, достучалась до него, пробила стену, которую он выстроил между ними, хотел, чтоб она двигалась вперед.

– Я хочу услышать про маленькие клетки, – он ныл, ныл, насколько смел. – Хочу!

– Не сегодня, – сказала она. – Пойдем в дом.