Текст книги "Не уходи"

Ты сжимаешь ноги, сжимаешься сама, тебе хотелось бы обернуться тараканом и удрать от меня по стенке. Ну и куда же ты побежишь? Ты не хочешь ребенка, потому что мир полон насилия, захламлен грязью и пошлый? Вернись, вернись сюда, ко мне в постель. Я голым лежу в постели и жду тебя. Дай мне ответ получше этого.

– К тому же я вряд ли сумею взять в руки новорожденного ребенка… мне заранее страшно.

Да нет же! Тебе страшно перестать быть той женщиной, которой ты являешься, она так тебе нравится! Я это знаю, дорогая моя, тут нет ничего плохого, эгоизм – наша опора, он сопровождает нас повсюду. И ты уже устала от моего пристального взгляда, тебе небось еще и холодно. Ты ерзаешь на подоконнике и не находишь себе места. Ты подозреваешь, что одной тебя мне уже мало.

– Послушай, а ты почему захотел ребенка?

У меня соблазн сказать тебе: мне нужна ниточка, чтобы подштопать свои разрозненные мысли, собрать их вместе. Каждый день я теряю какие-то части самого себя. И я хотел бы, чтобы передо мной появилась совсем новая часть меня. А мог бы сказать и так: потому что я – сирота.

– Я хочу видеть, как полетит воздушный змей, – говорю я и сам не понимаю, что сказал.

Тут наконец-то ее напряжение спадает – это, оказывается, была просто игра, просто шутка. Твоя мать продолжает на меня смотреть, но уже безо всякой подозрительности.

– Дуралей, – смеется она и отпивает еще один глоток кока-колы. – Нам ведь и без ребенка хорошо, ну разве нет?

Но я все думаю и думаю о ниточке, которая трепещет на ветру, о крохотной ручонке, которая привяжет меня к жизни. Эльза, тот воздушный змей – это я сам, и парю в поднебесье тоже я. Я парю и бьюсь в небе клиновидным куском материи, а внизу – моя огромная тень, она еле поспевает вслед за моей кровинкой, за недостающим кусочком меня самого.

* * *

Почему я не повез тебя в школу на машине? Ведь шел же дождь, я в дождь так часто тебя отвожу. Первая операция у меня начинается в девять, но вполне можно было успеть, ты приехала бы чуть раньше, подождала бы в подворотне школы, поболтала бы с приятелями, а там и первый урок. Тебе ведь нравится приезжать в школу загодя – а мне так приятно, когда ты со мной в машине, а на улице идет дождь. Стекла туманятся от нашего дыхания, ты привстаешь и проводишь по ним рукой. Ты никогда не бываешь заспанной, по утрам ты бодрее бодрого, ты замечаешь все, что движется и шевелится. Говорим мы мало, я смотрю на кончики твоих пальцев, торчащие из чересчур длинных рукавов, а ты эти рукава то и дело тянешь вниз. Ты носишь эти странные футболки, коротенькие, но с длиннющими рукавами. Неужели у тебя живот не мерзнет, Анджела? Так вот нет же, мерзнут у тебя именно ладони, живот мерзнуть не может, это нынче немодно. Ты кутаешься в эту свою мохнатую куртку под волка, но там, под курткой, ты почти раздета, для вас что лето, что зима, смена времен года теперь не признается.

– Как дела в школе?

– Все нормально.

У тебя всегда все нормально. Твоя мать говорит, что ты там не блещешь, – в школу на разговоры с учителями ходит она. Ты делаешь уроки, включив радио, впрочем, и я их тоже делал под радио, просто я тебе этого никогда не говорил. Ты такая же, как все, это проблема всех современных мальчишек и девчонок, собранности у вас никакой. Но твоя мать говорит, что я слишком тебе потакаю. Это верно, твоим воспитанием занимается она. Она заставляет тебя застилать постель, прибирать после умывания ванную комнату. Я – нет, я терплю твою разбросанность и никогда ни в чем не упрекаю. Не далее как сегодня утром ты забыла на стиральной машине гигиеническую салфетку, выбросил ее я.

– Привет, папка.

Мне приятно, когда ты меня так зовешь. Ты добрая, у тебя смешная рожица и бездна иронии. Я обожаю на тебя смотреть, когда ты выходишь из машины и бежишь под дождем к подъезду школы. Может, ты получишь переэкзаменовки – ну и гори они ясным огнем. Ты, Анджелина, – моя лапка, через тебя и я участвую в этом мире, катящемся вперед и уже не признающем даже смены времен года.

Мы с тобою совсем недавно стали принюхиваться друг к другу – с тех самых пор, как ты начала пререкаться с матерью. Ты знаешь, а я ведь ждал этого момента, все эти годы я стоял, терпеливо сложив на груди руки, и ждал. Помнишь, ты еще перехватила мою улыбку, когда вышла из ванной комнаты, ведь именно там вы выясняете отношения, стоя в трусиках, и при этом ваши косметические карандаши и прочие мазилки летят в раковину умывальника. Я тебе тогда улыбнулся, и ты улыбнулась мне в ответ. Твоя мать – та просто из себя вышла.

– Наконец-то вы оба в одном и том же возрасте, – съязвила она.

Она не хотела, чтобы мы покупали тебе мотороллер, да и я этого не хотел, но и отказывать тебе я тоже не хотел. Ты уже столько времени капала нам на мозги – день за днем, неделя за неделей. Я тогда сказал Эльзе: «Она все равно будет кататься, не на своем, так на чужом, да еще и без защитного шлема. А то и просто сядет сзади с кем-нибудь, кто любит погонять». В ответ твоя мать бросила: «Я даже говорить об этом не желаю». Я промолчал, она в тот день вышла из дому не попрощавшись. А я, по правде-то говоря, хотел только одного – чтобы глаза у тебя зажглись, чтобы ты бросилась мне на шею с криком «Спасибо, папка!» – хотел, словно маленький мальчик. Самое большое количество эмоций во всю эту историю вкладывал именно я. Впрочем, и мама, и я – мы оба заранее знали, что обречены на поражение. Не умеем мы сказать тебе «нет». Мы и самим себе этого сказать не можем. Эльза сдалась гораздо скорее, чем я предполагал. Потом посыпались советы и предостережения, ты отвечала обещаниями и клятвами. Склонившись над прилавком магазина, я заполнил чек. Защитный шлем мы тебе выбрали из самых дорогих. Твоя мать постучала по нему костяшками пальцев: хотела убедиться, что он прочный, – последняя попытка затормозить события, совершенно бесполезная. Потом она просунула руку внутрь, пощупала подкладку, которая должна была прилегать к твоей голове. К ее голове.

– Смотрите-ка, он даже греет – сказала она и невесело улыбнулась. Ты обняла ее за плечи, принялась тормошить, налетела на нее этаким любящим ураганом и в конце концов прогнала ее меланхолию.

И мы впервые в жизни вернулись домой без тебя. Ты ехала позади нас на своем мотороллере, следовала вплотную за машиной, а мы с Эльзой плелись тихо, как никогда. В зеркальце я поглядывал на красный шлем. Я, помнится, сказал тогда: «Не можем же мы вечно жить страхами, она растет, не надо ей мешать». Тогда мне страшно было додумать до конца – «не надо мешать ей умереть».

* * *

Я бросил ключ на тумбочку в прихожей и сразу же снял ботинки. Всю вторую половину дня я принимал больных в своем кабинете. Последним моим пациентом в тот день оказалась вполне зажиточная дама. Глаза у нее застыли в одном-единственном выражении, чем были похожи на крупные пуговицы ее английского костюма. Инициалы модельера, оттиснутые на этих пуговицах, долго еще крутились передо мной, они были последней докукой этого дня. Я шел к ванной комнате, на ходу расстегивая одежду. Вошел в душевую кабину, в это время зазвонил телефон.

– Ты себе продуктов каких-нибудь купил?

Твоя мать, как всегда, звонила вовремя.

– А как же…

Разумеется, я врал. Тем летом я питался карликовыми апельсинами да шариками из белого риса, в жареном виде они были очень вкусными. Я приспособился лакомиться всем этим в дегустационном отделе большого гастронома, его там давно уже нет. Стоя за мраморным прилавком, худощавый продавец безмолвно придвигал ко мне порцию. Три апельсинчика он клал в тяжелую, трактирного типа миску. Знаешь, дочка, жизнь – это липучая картинка; поскольку клей в ней довольно стойкий, нам кажется, что все, что она предлагает, является столь же стойким. Но по мере того как картинка расправляется, ты замечаешь, что целой тьмы вещей там не хватает, и в итоге остаются лишь несколько глупостей. Ну так вот, среди этих нескольких глупостей у меня в памяти прочно застряла увесистая трактирная миска с тремя миниатюрными апельсинами.

В городе мне очень не хватало ужинов твоей матери. Но атмосфера, сопровождавшая эту нехватку, мне была очень даже по душе, я наслаждался ею и сейчас, стоя босыми ногами в маленькой лужице воды. Все дело было во вкусе одиночества, в удовольствии всласть почесать намыленную мошонку. Переходя из комнаты в комнату, я который раз понимал, что печаль – чувство крайне растяжимое, внутрь его можно поместить все, что угодно, любую тоску сердечную из тех, что требуют доброй компании. Я включил телевизор. Передача была предельно летней, ее ведущий плавал в бассейне на каком-то полистироловом острове, бок о бок с некой чернокожей сиреной. Я убрал звук до нуля и предоставил этому синтетическому голубому сиянию разливаться по стенам. Сходил в свою комнату, взял с тумбочки книгу, которую не мог дочитать уже несколько дней, вернулся в гостиную и голым улегся на диван. В точности так я делал, когда был мальчишкой и мои уезжали в отпуск, а я оставался сдавать экзамены. Я нетерпеливо помогал отцу загрузить последнюю сумку в неудобный багажник приземистой «ланчи». После этого я проводил свои дни в бытовом молодеческом хаосе. Я повсюду раскидывал книги, грязные трусы и остатки пищи валялись у меня где попало. Мне до смерти нравилось устраивать бедлам в скромных чертогах, которые мать поддерживала в безукоризненном состоянии в течение всей зимы. И когда в конце лета все вещи возвращались на свои места, мне уже гораздо легче удавалось выживать в этих стенах – помогала память о моих летних бесчинствах. Я полагаю, что подобное же удовольствие испытывает вульгарный официант, когда тайком плюет в тарелку чересчур требовательного клиента.

Смутный и далекий гул вплыл в окно и разволновал тишину. Возможно, это менялась погода. Накануне вечером я оставил на террасе стул. Теперь я завернулся в банный халат и отправился за ним. Какая-то птица, отбившаяся от стаи, низко летала во дворе испуганными зигзагами, не находя выхода на волю. Я наблюдал, как она останавливалась и парила на одном месте, словно одолевая вязкость этого душного, вдруг потемневшего воздуха. Вот-вот должен был начаться дождь. Я остался на террасе, ожидая прохладной волны, которая могла приблизиться с минуты на минуту. Стул, несмотря на мягкую обивку, вовсе не был удобным. Черная птица, хлопая крыльями, проплыла над моей головой, ей наконец-то удалось найти дорогу в небо. Воздух во дворе снова стал неподвижным и тяжелым. Гроза, вероятно, прошла стороной. Я вернулся в комнаты и пошел чистить зубы.

Ничего мне с собою не поделать, женушка моя, сегодня вечером меня так и разбирает охота уйти в тело некой бабенки, потереться о ее голову с этой ее прической, напоминающей войлок кокосовой пальмы. Мне дозарезу нужно почувствовать ее горячее дыхание, и чтобы собака непременно лизала мне руку в темноте. Ты спи, это уж в последний раз, я тебе клянусь. Да, я намеревался изменить Эльзе еще раз, не подарить себе такое было выше моих сил. Понемногу, по мере того как я расставался с городом и въезжал в пределы окраинного бидонвилля, я все больше оживлялся – это было путешествие в другой мир, в своего рода город на сваях, в поселок на воде, в маленький Сайгон. И все это проплывавшее передо мной уродство, все эти постепенно появлявшиеся зыбкие и тусклые огни слагались в луна-парк, открытый для одного лишь меня.

Я впервые отправлялся к ней ночью и предвкушал, как узнаю знакомые уже предметы, тайком, словно воришка, буду трогать их в темноте. Нездоровые запахи этих мест я вдыхал словно целительный бальзам, они были той частью меня, которой я боялся и которую я призывал во тьме. Хлябающие ступеньки и мусор под ногами, длинные тени недостроенных этажей – все было погружено в молчание, не молчало только мое волчье сердце. Железная лестница, проложенная по стене, тонула во мраке; я бросился в нее, словно в туннель; теперь пробежка по ее зигзагам казалась мне увлекательным приключением. Последним этапом была насыпь под виадуком, неподвижная, словно море в отлив. Потом – шаги к диковинной хижине, в которой жила маленькая фея моего Сайгона. Единственное окно было погружено в темноту. Я согнул пальцы и постучал в зеленую дверь. Перед этим я споткнулся на ступеньках, у меня заболела щиколотка. Я стал стучать кулаком совсем бесцеремонно, словно молотком. Где она могла быть в эту пору? Развлекалась где-нибудь с друзьями – а почему бы и нет, почему у нее не должно быть друзей? Взяли да и пошли все вместе в одно из этих ночных заведений, похожих на заводские цехи, где на фасаде зажжен фонарь, глядящий в небо. И танцует она сейчас в давке, закрыв глаза, и выглядит так же, как в тот первый раз, когда я ее увидел рядом с музыкальным автоматом. А с какой стати ей не танцевать? У нее, наверное, и кавалер есть, такой же голодранец, и сейчас он ее лапает, а меня она и в мыслях не держит. А может, она самая заурядная проститутка… она ведь брала у меня деньги и не морщилась… допустим, сейчас ее худенькие ноги шагают по темному тротуару бог знает какого окраинного парка. Положив локоть на дверцу чужой машины, она договаривается о цене за свои услуги – с этим ее увядающим лицом, с запавшими глазами, измазанными тушью. А внутри машины, чего доброго, сидит Манлио. Он ведь время от времени позволяет себе подцепить какую-нибудь ночную бабочку – так почему бы и не ее? Нет, нет, только не ее… Я тем временем стучать в дверь перестал, рука у меня изнемогла и дрожала. Ее ведь и красивой-то не назовешь, она невзрачная, она потасканная. Эта ее невзрачность мне представлялась как бы щитом, ведь никто не знает, что она способна быть совсем другой, что ее неинтересное тело может вдруг загореться жизнью. Но кто знает, может, такою она была со всеми? Кто, собственно, я и почему мне должно достаться больше, чем всем прочим? Я поднял гудящую руку и постучал еще раз. Нет, дома ее нет. Моей гетеры нет дома. Обескураженный, я повернулся спиной к двери и стал рассматривать ночь. Виадук был пустынным, но бараки под ним еще проявляли кое-какие признаки жизни. Может, туда, к проезжим цыганам, она и пошла, сидит в каком-нибудь из этих их прицепных вагончиков, пьет вино, а цыганки ей рассказывают ее голодранскую судьбу.

Я услышал какой-то жалобный звук за запертой дверью. Мне на память пришло ее тело, ее руки, и еще раз я поймал себя на том, что не помню ее достаточно отчетливо, – а ведь так хотелось бы.

– Италия, – прошептал я, – Италия…

И это было то же самое, что накрыть ее плащом, поместить ее в магический круг, в закрытую на замок комнату с ее именем на двери, принадлежащую только ей – и никому другому.

– Италия… – И я погладил дерево этой двери.

В ответ раздалось повизгивание, звук скребущей лапы, я узнал пса. В этот раз он принялся было рычать, эта несчастная слепая животина, жалкая, как и ее хозяйка. Рычание сразу же и оборвалось, продолжать у пса не хватило сил: он был стар. Я улыбнулся. Она вернется, ведь она заперла там собаку, она вернется, и я ее дождусь. Я еще раз воспользуюсь ее телом – в самый последний раз.

По виадуку прошла машина, свет фар полоснул по стенам дома. Что-то блеснуло среди кирпичей, над самой моей головой. И тут я вспомнил о ключе. Протянул руку и обнаружил его, вдавленный в кусок американской жевачки. Не следовало, не следовало мне это делать, а между тем я уже шарил по двери, ища замочную скважину, чтобы вставить этот липнущий к рукам ключ.

Внутри была полная темнота и обычные запахи, только более застоявшиеся. Я находился в ее доме, без ее ведома, это маленькое преступление меня возбуждало… теперь мне хотелось думать, что ключ вовсе не случайно был прилеплен над дверью, она оставила его для меня. Я стал ощупывать стену и нашел выключатель, он был внутри обколотой керамической груши. Тусклая лампочка загорелась посередине комнаты. Слепой пес сидел передо мной, пялился на меня белыми глазами, одно ухо поднято, другое висело. Жалкий он сторож, ничего не скажешь. Я погасил лампочку, не надо мне никакого света, я буду ждать ее в темноте. Я сделал несколько шагов наобум и провалился в мякоть дивана. Дом был пропитан молчанием. Кое-какой тихий шум производило лишь мое собственное тело, преступно сюда вторгшееся, да еще слышалось дыхание пса, который успел убраться под диван. Я начинал привыкать к темноте, стал различать очертания мебели, черные кучки безделушек, рельеф камина. Камин был похож на полуразобранный церковный алтарь. В темноте и все остальное жилище приобретало какую-то свою собственную сакральность, свое непонятное величие. Была тут и эта женщина… благодаря своему отсутствию она присутствовала здесь предельно ощутимо. В последнее посещение я затащил ее на диван. Мы тогда ни разу так и не посмотрели друг на друга. Сейчас я наклонился и стал гадать, какое же место, между подлокотником и спинкой дивана, приняло в тот раз в себя ее содрогания. Стоя коленями на полу, я во тьме терся лицом о диванную обивку. Вот в таком положении была Италия, в этот угол я ее затиснул. Я искал жадно – ноздрями, ртом… разыскивал то, что она должна была чувствовать, пока я ее брал. Я хотел стать ею, чтобы понять, какие ощущения вызывал я в ее плоти. Я даже и не подумал сопротивляться, со всей поспешностью устремился к низвержению в пропасть и еле успел это заметить. Наслаждение захлестнуло мой живот, оно было теплым и глубоким, оно доплеснулось до самых плеч, до самого горла. Оно было совсем таким же, как наслаждение женщины.

Но я быстро вернулся в свою мужскую ипостась, Анджела, и тут никакой сладости во мне не осталось. Был только запах моего дыхания… уходя куда-то в недра этого дивана, затихали мои последние судороги. Мне стало не по себе, накатила нежданная печаль, которая в этой изнасилованной мною темноте густела и становилась еще печальнее. Ныли затекшие ноги, я был в пятнах спермы, словно зеленый юнец. Около моих колен лежал пес, который не пропустил ни одного моего похотливого вздрагивания. Я поднялся на ноги и, натыкаясь на вещи, стал искать ванную. Нащупал дверь, электрический провод на стене, по проводу добрался до выключателя. Отразился в висевшем передо мной зеркале – в каждом моем глазу стояло изображение лампочки, вид у меня был совсем зловещий. Я оказался в чем-то вроде ниши, обложенной старыми изразцовыми плитками, открыл кран. Наклоняясь над умывальником, я увидел в стакане, поставленном в фигурную железную рогульку, зубную щетку, очень потертую. Вместе с отвращением к этим стертым щетинкам на меня навалилось отвращение к самому себе. К бортику маленькой сидячей ванны был привешен резиновый коврик. Пластиковая занавеска душа, покрытая налетом плесени, доставала до дна ванны, вверху она держалась на железном стержне. Аккуратный кусочек мыла по всем правилам красиво лежал в мыльнице. На полочке под зеркалом имелся только тюбик крема для рук да еще баночка из молочного стекла, в ней был тональный крем, который Италия накладывала на лицо. На полу стояла ивовая корзина, под легонькой крышкой я обнаружил кучку грязного белья и мятую пару трусиков. Тут же во мне раздался внутренний голос, он упрашивал меня быстренько запихать трусики в карман и унести с собой. Я поднял взгляд к зеркалу и спросил у своих хищных глаз, что же это я за монстром таким стал.

Я погасил свет и ушел обратно. Проходя рядом с диваном, в темноте, я наклонился и поправил цветастую накидку. Пес заскулил: я наступил ему на лапу. Закрыл дверь, пихнул ключ в ту же выемку, но оказалось, что жевачка уже потеряла эластичность. Я попробовал размять ее между пальцами, размягчать жевачку собственной слюной мне не хотелось. Тут я услышал звуки, они были похожи на далекое тиканье. Женские каблуки цокали, соприкасаясь с железными ступеньками. Я засунул комок жевачки в рот и начал ее жевать изо всех сил. Ключ выпал у меня из рук, пришлось нагнуться и разыскивать его. Цоканье каблуков оборвалось, женщина шла теперь по мягкой земле. Я разыскал наконец ключ, сильно надавил большим пальцем, и мне удалось-таки пристроить его в щель между кирпичами. Я нырнул вниз, в траву, и затаился за стеной дома, рядом с остовом сгоревшей машины. Италия почти тут же и появилась. Она давно освоилась с темнотой. Ее темные ноги двигались неспешно, между ними просматривалась все та же сумка. Италия казалась усталой. Она протянула руку к выемке над дверью, но в это время ключ сам упал на нее и застрял в волосах. Я распластался по стене, она ощупывала голову. Одним глазом мне удалось увидеть, как она рассматривала ключ, и лицо ее менялось, я видел его с трудом, но понимал, что на нем мало-помалу проступало вполне определенное выражение. Италия сняла комочек жевачки, стала мять его в пальцах и сразу поняла, что жевачка мокрая. Постояла, озираясь, в темноте, потом ее взгляд обратился в мою сторону. Сейчас она меня вычислит, подойдет вплотную и плюнет мне в лицо. Два шага она и вправду сделала, но потом остановилась. Луна чуть освещала ее. Я тихо сидел, прячась за остовом машины. Она смотрела в темноту, прямо туда, где я затаился. Ее взгляд был направлен в пустоту, но она, конечно же, знала, что я тут, это было видно по ее лицу. И все-таки дальше она не пошла, отвернулась, открыла дверь и захлопнула ее за собой.

* * *

Вечером следующего дня я ужинал вместе с Манлио где-то в центре, в одной из тех закусочных, где столики, выставленные на улицу, хлябают на мостовой и приходится нагибаться, пристраивать под нужную ножку кусок картона, а потом ты встаешь и видишь, что теперь столик шатается уже в другую сторону, – в точности как наша жизнь… Манлио шутил, выпячивал грудь, но весел не был. У него только что произошла какая-то неприятность в родильном отделении, он время от времени стрелял эффектными фразами, упрекал себя, но все это было не от души. Вопреки обыкновению, он был неискренен – он ведь сроду не занимался самоедством, и ни малейшей склонности к этому за ним не водилось. Зато он с удовольствием внимал чужим сюжетам и в конце концов начинал принимать в них живое участие. Вот и в этот вечер с пылом, свойственным лишь истинному другу, он безмолвно пытался просочиться в ту глубокую нору, в которой я блуждал столь несоблазнительным образом. Это длилось уже изрядное время. Я помалкивал, был рассеян, весьма агрессивно ткнул вилкой в салат, но тут же его отставил и больше ничего заказывать не стал. Манлио пытался следовать за мной, впитывал мое настроение, но при этом поклевывал то из одной, то из другой тарелки, пробовал то фаршированные перцы, то жареную маццареллу, то нежные тушеные брокколи.

– Послушай, а ты к шлюхам ходишь?

Он такого вопроса явно не ждет, во всяком случае от меня. Улыбается, наливает себе вина, пощелкивает языком.

– Так ходишь или не ходишь?

– А ты?

– Конечно хожу.

– Да брось!

Кто знает, куда он рванулся, – не исключено, что сразу подумал, не приударить ли ему за Эльзой. Ему кажется неправдоподобным, что я, имея такую жену, похаживаю налево. Но перемена темы ему по душе, с графином вина такая тема вполне уживается.

– Знаешь, а ведь иногда и я… – Сейчас он кажется совсем ребенком.

– Ты к одной и той же или к разным?

– Как получится.

– И где ты с ними действуешь?

– А прямо в машине.

– А вот чего ради ты к ним шляешься?

– Богу с ними молюсь. Что за идиотский вопрос?! – смеется он и прикрывает глаза.

Да совсем не идиотский это вопрос, Манлио, чуть позже ты сам в этом убедишься, когда увидишь, как мимо идет туристка в обнимку с гигантом в штанах «бермудах». Это зрелище ты воспримешь серьезно.

Еще позже я говорю ему, что все это неправда и ни к каким шлюхам я не хожу. Он сердится, но продолжает смеяться, лицо у него багровеет, он говорит, что я говнюк, «и говнюком останешься», уточняет он. Однако же тоски как не бывало, вечер наш встряхнулся, ушел в тайные покои, где брезжит что-то похожее на правду, а может, это сама правда и есть, потому что Манлио уже вполне похож на искреннего человека. Отчаявшегося человека. Мы быстренько прощаемся, два хлопка по плечу, несколько шагов в темноте – и разошлись, каждый шагает по своему собственному тротуару. Неприятного осадка от нашей беседы нет ни у него, ни у меня, вполне гигиеническая дружба.

Я мог бы сказать тебе, Анджела, что тени от фонарей падали, словно мертвые птицы, и, когда они ложились на ветровое стекло, они были для меня символом всего того, чего у меня не было; и еще я мог бы добавить, что, когда я гнал машину на предельной скорости и тени обрушивались на меня все стремительнее, во мне нарастало желание запомнить все. Я мог бы сказать тебе много вещей, которые сегодня выглядели бы правдивыми, но которые тогда ими, пожалуй, не были. Правды я не знаю и не помню. Знаю только, что ехал к Италии, не имея никаких ясных намерений, она в эти минуты была безлика. Она была просто черным фитильком керосиновой коптилки, а сам огонек находился вне ее, в том вязком масляном сиянии, что обволакивало мои безотчетные желания и все, чего мне не хватало.

Начиналась длинная, усаженная деревьями аллея, в которой вырисовывались силуэты продажных женщин. В лучах моих фар возникали зыбкие фигуры, как медузы в ночи. Фары на мгновение наделяли их блеском и тут же опять погружали во тьму. Я притормозил возле последних деревьев. Девушка, которая направилась к машине, была в черных сетчатых чулках, лицо у нее как нельзя лучше подходило для такого промысла: оно имело выражение резкое и детское, таинственное и меланхолическое, – это было лицо проститутки. Что-то она там хрипло выкрикнула, вероятно какое-то ругательство, когда исчезала в зеркале заднего обзора.

Она была на месте, в эту ночь она была дома. Дверь тихо отворилась, пес выбрался на насыпь, стал меня обнюхивать, забился мне в ноги, завилял хвостом, вроде узнал. Италия стояла прямо передо мной, держалась белой рукой за дверь. Я втолкнул ее внутрь своим телом. Наверное, она уже спала, ее рот был напряженнее обычного. Она мне понравилась. Я взял рукой ее волосы, вынудил наклонить голову, присесть. Провел ее лицом по своему животу, по тому месту, где при мысли о ней набухала боль. Лечи меня, лечи… Потом нагнулся сам и губами прошелся по всему ее лицу. Проник языком ей в ноздри, ощутил соленость ее глаз.

Чуть позже она сидела на диване, одной рукой одергивала край майки, стараясь прикрыть интимное место. Такой я ее и увидел, выйдя из ванной. Я там помылся, сидя на краешке ванны, возле спускавшейся сверху заплесневевшей занавески. Выйдя, я подошел, сгреб рукой пучок ее волос, чуть потряс ее голову, а в ладонь в это время положил деньги. Над этой ее ладонью, совсем расслабленной, я немножко помедлил, пришлось ее силком сжать, проявить настойчивость. Она приняла деньги, как принимают боль. Теперь надо уходить, я не мог снова обрести самого себя в ее присутствии. Это было бы совсем неприлично – как если бы я, уходя, нагадил и обернулся посмотреть на собственные экскременты.

А ведь и ты тоже хочешь остаться одна, я теперь научился тебя понимать. Ты делаешь то, чего я жажду, а потом исчезаешь, словно комар при наступлении дня, ты прижимаешься к цветочкам своего дивана и надеешься только на одно – что я тебя не замечу. Тебе известно, что ты что-то значишь только в угаре похоти, ты знаешь, что, когда я перед уходом затягиваю узел галстука, меня уже мутит от отвращения. У тебя не хватает смелости двигаться, пока я здесь, не хватает смелости пройти в ванную, ведь при этом придется показать голый зад. Уж не боишься ли ты, что я тебя прикончу и вышвырну в глинистое русло этой пересохшей реки и ты будешь там лежать, словно почерневшая машина, свалившаяся с виадука… Эх, неведомо тебе, что мое озверение заканчивается в тот миг, когда я умираю в твоем чреве, что после этого я лев, потерявший львиную мощь. Что ты делаешь, после того как я ушел? Что я тебе оставляю? Этот бездействующий камин, эту разгромленную мною комнату, эту обиду, которую я нанес тебе в ночи, ни капли тебя не любя. Подойдет к тебе пес, тебе будет нужен его шерстистый бок, ты примешься его гладить, но глаза твои будут не с ним, он-то все равно слепой. В памяти всплывут картины прошлой жизни, все твои навязчивые видения. Потом вновь вернешься к тому, что есть, поднимешься с дивана, кое-что приберешь, поставишь на место опрокинутый стул. У тебя больше не будет необходимости одергивать майку, и, наклоняясь, ты можешь сколько угодно сверкать голыми ягодицами и не думать об этом. Твое тело, если его не обшаривают мои глаза, стоит свою цену и не больше того, оно не дороже твоего стула, не дороже твоей работы по дому… Но, встав с дивана, ты почувствуешь, как течет по ноге струйка моего семени, и тут… тут я хотел бы знать одну вещь. Я хотел бы знать, испытываешь ли ты при этом отвращение или же… Впрочем, нет, сигай-ка поскорее за свою плесневелую занавесочку, шлюшка моя дорогая, возьми мочалку и смой с себя и мерзость эту, и фантазии сбрендившего твоего клиента.

На столе у нее лежало несколько кизиловых ягод, я одну взял – она оказалась мясистой и сладкой, я взял еще.

– Ты голоден? – спросила Италия.

Голос у нее был негромкий, он рождался прямо из тишины. Ей в голову, должно быть, тоже успели прийти всякие странные вещи. Когда моя рука ослабила свое пожатие, разжала пальцы, деньги упали на пол. Теперь она протягивала мне пустую ладонь.

– Дай сюда, – сказала она, и я отдал ей кожуру. – Хочешь, я сделаю тебе спагетти?

– Как? – глупо спросил я, удивленный этим неожиданным предложением.

– С помидорным соусом или как захочешь.

Она мой вопрос поняла по-своему. Она смотрела на меня, и лицо ее было каким-то новым: оно внезапно оживилось, глаза играли в орбитах, словно птенцы, наконец-то проклюнувшиеся из своей скорлупы. Намерения здесь задерживаться у меня, по правде говоря, не было. Но меня остановила эта робкая надежда, появившаяся на ее лице. От моей она была очень далеко – я ведь, Анджела, тоже надеялся. Надеялся на то, чего не было в этой комнате и в других местах тоже не было, на то, что, скорее всего, истлевало вместе с прахом моего отца. На то, о чем я ничего не знал, что искать было бы пустой тратой времени.

– А соус у тебя вкусный получается?

Она засмеялась, расцвела радостью, и я на мгновение подумал, что моя надежда, чего доброго, может оказаться такой же скромной и легко исполнимой. Она как-то неуклюже скрылась в спаленке, на ходу пытаясь одергивать свою коротенькую майку. Почти тут же появилась вновь, одетая в брюки, на ногах у нее уже были все те же цветастые босоножки.

– Я на минутку выскочу.

Я увидел ее в окно: она вдруг возникла за домом, там – я только сейчас это заметил – имелся маленький огород. Увязая каблуками в земле, с фонариком в руке, она хлопотала на грядке, среди высоких растений, подвязанных к жердям. Появилась она, неся что-то объемистое в подоле майки, прошла в кухню. Я ее видел через дверь – то целиком, то руку, то прядь волос. Она повернулась к стенному шкафчику, вытащила кастрюлю, потом миску. Тщательно перемыла помидоры, не все сразу, а по одному, и теперь, склонившись над разделочной доской, быстро орудовала большим ножом, нарезала травы. Лезвие мелькало вплотную к пальцам, она действовала уверенно. Я с удивлением увидел, что Италия была поварихой аккуратной и опрятной, она полностью владела и своими движениями, и своей кухней. Я сидел и покорно ждал, поджавшись и немного даже оцепенев, как и подобает почтительному гостю.