Текст книги "Унесенные ветром. Том 2"

Пора! Видимо, ангелы и святые помогают ей, раз выдалась такая чудесная возможность. Напустив на себя изумленный и смущенный вид, Скарлетт уже открыла рот, словно собираясь что-то сказать, и тут же поспешно закрыла.

– Только не говорите мне, будто вы не знали, что этой весной я стану вам шурином, – неловко пошутил Фрэнк, но, заметив, как ее глаза наливаются слезами, тревожно спросил: – В чем дело? Мисс Сьюлин здорова, с ней все в порядке?

– О нет! Нет!

– Тут что-то не так. Вы должны рассказать мне.

– О нет, я не могу! Я не знала! Я думала, вы знаете… Я была уверена, что она вам написала… Боже, как это жестоко!

– Мисс Скарлетт, о чем вы?

– О, Фрэнк, я не собиралась и словом упоминать об этом, но я же думала, что вы, конечно, уже все знаете, что она вам написала…

– Написала? О чем? – спросил он, весь дрожа.

– Как она могла так поступить с таким замечательным человеком, как вы!

– Что она сделала?

– Она ни о чем вам не написала? О, я понимаю. Видимо, ей было слишком стыдно писать вам об этом. Еще бы ей не было стыдно! Боже, какая же у меня жестокая сестра!

Фрэнк был уже не в состоянии задавать вопросы. Он просто сидел, опустив вожжи, и смотрел на нее. Его лицо посерело.

– В следующем месяце она выходит замуж за Тони Фонтейна. Фрэнк, мне так жаль! Так неловко, что вы узнали все от меня. Она просто устала ждать и побоялась остаться старой девой.

Мамушка, стоя на пороге, наблюдала, как Фрэнк помогает Скарлетт сойти с двуколки. Она явно стояла там уже довольно давно: тюрбан у нее на голове намок, на старенькой шали, в которую она куталась, тоже остались следы дождя. Ее морщинистое черное лицо представляло собой маску гнева и мрачных предчувствий, а нижняя губа была выпячена дальше, чем Скарлетт помнилось с самого детства. Она кинула быстрый взгляд на Фрэнка и, узнав его, сменила гнев на милость.

Теперь на ее лице отразились радость, смущение и что-то вроде вины. Мамушка вперевалку подошла к Фрэнку, приветствуя его с радостной улыбкой, а когда он пожал ей руку, присела в реверансе.

– Ох, до чего же хорошо увидеть близкого соседа! – воскликнула она. – Как поживаете, миста Фрэнк? На вид – очень даже ладно да важно! Знай я, что мисс Скарлетт с вами, душа моя была бы спокойна. Я бы знала, что об ней есть кому позаботиться. А тут прихожу, а ее и нету, а я и знать не знаю, где она да что с ней, вот и заметалась туда-сюда, ровно цыпленок с отшибленной головой, на улицах-то полно нахальных негров. Что же это вы, девочка моя, на улицу вышли, а мне и ни словечка? Вы ж у меня с простудой лежали!

Скарлетт украдкой подмигнула Фрэнку, и он, несмотря на только что обрушившуюся на него страшную новость, нашел в себе силы улыбнуться, понимая, что она призывает его к молчанию и делает участником весьма лестного заговора.

– Отправляйся наверх, Мамушка, да приготовь мне сухую одежду, – распорядилась Скарлетт. – И горячего чаю подай.

– Господи, господи, платье-то новое совсем испорчено, – заворчала Мамушка. – Ох, сколько же теперь придется его сушить да чистить к сегодняшней свадьбе!

Она ушла в дом, а Скарлетт наклонилась к Фрэнку поближе и сказала:

– Приходите сегодня к ужину. Нам здесь так одиноко. А после ужина мы отправляемся на свадьбу. Я прошу вас нас сопровождать! И, бога ради, ничего не говорите тетушке Питти о… о Сьюлин. Ее это сильно расстроит, да и я не вынесу, если она узнает…

– Что вы, что вы, ничего не скажу! – затараторил Фрэнк, вздрагивая от одной только мысли об этом.

– Вы были так добры ко мне сегодня, так помогли мне. Теперь я снова чувствую себя храброй.

Она сжала ему руку на прощание и одарила залповым огнем своих зеленых глаз.

Поджидавшая под самой дверью Мамушка окинула Скарлетт загадочным взглядом и, пыхтя, последовала за своей питомицей в спальню. Там она молча помогла Скарлетт снять мокрую одежду, развесила все на стульях и запихнула ее в постель. Затем она принесла чашку горячего чая и укутанный во фланель горячий кирпич и самым близким к покаянию тоном, какой Скарлетт когда-либо приходилось от нее слышать, сказала:

– Что же вы, овечка моя, не рассказали своей Мамушке, что задумали? Уж тогда бы я не потащилась за вами в эту Ланту. Уж больно я старая да толстая для таких поездок, нету у меня сил за вами бегать.

– О чем это ты?

– Милая моя, меня не проведешь, я ж вас насквозь вижу. Видела, как миста Фрэнк на вас глядел, вот только что, и личико ваше преотлично разглядела: я ж по нему читаю как по писаному. И что вы ему шепнули про мисс Сьюлин, тоже слышала. Знала бы, что вы глаз положили на миста Фрэнка, я бы дома осталась.

– Что ж, – только и сказала Скарлетт, свернувшись калачиком под одеялами и прекрасно понимая, что сбивать Мамушку со следа бесполезно. – А ты про кого подумала?

– Я не знала, что и думать, девочка моя, просто мне ваш взгляд вчера уж больно не понравился. Да вспомнилось мне, как мисс Питти писала мисс Мелли об этом негодяе Батлере, что у него, мол, денег много. Я всегда все помню. А миста Фрэнк – другое дело, он же жентмун, хоть и не красавец.

Скарлетт бросила на нее пронзительный взгляд, но Мамушка осталась невозмутимой, как всеведущий Бог.

– И что же ты теперь собираешься делать? Разболтаешь все Сьюлин?

– Я помогу вам поладить с миста Фрэнком. Всем, чем смогу, – ответила Мамушка, укутывая Скарлетт в одеяла до самой шеи.

Пока Мамушка возилась в комнате, Скарлетт лежала тихо, радуясь, что старая нянька понимает ее без слов. Мамушка не стала ее попрекать, не потребовала объяснений. Она сразу все поняла и промолчала. Оказалось, что Мамушка оценивает положение еще более трезво, чем сама Скарлетт. Когда опасность грозила ее любимице, старые, испещренные пятнышками, мудрые глаза смотрели глубоко и все видели ясно, с прямотой дикаря или ребенка, не замутненной понятиями о совести. Скарлетт была ей роднее собственной дочери, а раз ее доченька чего-то хочет, пусть даже это чужая игрушка, Мамушка была готова любыми путями помочь ей заполучить желаемое. Ей и в голову не приходило задуматься о правах Сьюлин и Фрэнка Кеннеди, она разве что угрюмо усмехнулась бы про себя. Скарлетт в беде и пытается из нее выбраться, к тому же Скарлетт – любимое дитя мисс Эллин. Мамушка встала на ее сторону, не колеблясь ни минуты.

Скарлетт почувствовала ее молчаливую поддержку, грея ноги о горячий кирпич, и слабая надежда, зародившаяся в ее груди во время долгого и трудного возвращения домой под холодным дождем, разгорелась ярким пламенем. Надежда согрела ее, сердце забилось учащенно, прогоняя кровь по жилам мощными волнами. Силы вернулись к ней, ее охватило безудержное возбуждение, от которого хотелось смеяться вслух. «Я все еще на ногах», – возликовала она.

– Подай мне зеркало, Мамушка, – сказала Скарлетт.

– Не высовывайте плеч из-под одеяла, – с улыбкой приказала Мамушка, подавая ей зеркало.

Скарлетт посмотрела на себя.

– Господи, бледная, – воскликнула она, – а волосы растрепаны, как лошадиный хвост.

– Да уж, бывали вы и покрасивше.

– Гм… там что, сильный дождь на улице?

– Льет как из ведра, вы и сами знаете.

– Все равно ты сейчас же отправишься в город.

– Только не по такому дождю. Никуда я не пойду.

– Пойдешь. Или я пойду сама.

– А что, до завтрева подождать нельзя? Вы и так уже вон сколько всего натворили, хватит с вас на сегодня.

– Мне нужен, – внимательно изучая себя в зеркале, сказала Скарлетт, – флакон одеколона. Я хочу, чтобы ты помыла мне волосы и сполоснула их одеколоном. Да купи еще баночку желе из айвового семени, чтобы они гладко лежали.

– Не буду я мыть вам волосы по такой погоде и никакого одеколону лить не дам, будто вы дурная женщина. Пока я жива, этого не будет.

– Еще как будет. Загляни в мою сумочку, там лежит пять долларов золотом, возьми их и отправляйся в город. И вот еще что, раз уж ты будешь в городе, купи мне там баночку грима.

– Чего-чего? – подозрительно сощурившись, спросила Мамушка.

Скарлетт встретила ее взгляд с напускным хладнокровием. Невозможно было угадать заранее, послушает ее Мамушка или нет.

– Не твое дело. Просто купи.

– Не буду я покупать, чего не знаю.

– Если уж тебе так любопытно, то это краска! Краска для лица. Нечего стоять тут, раздувшись, как жаба. Иди давай.

– Краска! – воскликнула Мамушка. – Для лица краска! Я ведь и выпороть могу, не такая уж вы и взрослая! Никогда я ничего такого охального не слыхивала! Да вы с ума сошли! Мисс Эллин небось в гробу переворачивается! Красить себе лицо, как будто вы…

– Ты же знаешь, что бабушка Робийяр красила лицо, а…

– Да, мэм, и еще она носила всего одну нижнюю юбку и нарочно водой ее мочила, чтобы к телу прилипала и ноги было видно. И вы, значит, туда же? Когда старая мисс была молода, времена были охальные, да только давно это было…

– Боже праведный! – закричала Скарлетт, потеряв терпение, и отбросила прочь одеяла. – Можешь сейчас же отправляться обратно в Тару!

– И нечего меня в Тару гнать, уеду, когда захочу. Я теперь вольная, – запальчиво заявила Мамушка. – Так что никуда я отсюда не тронусь, а вы живо вернитесь в постель. Вы что, до смерти решили простудиться? И положите на место корсет. Положите его, милая. Нет, мисс Скарлетт, по такой погоде я вас никуда не пущу. Господи боже! И до чего же вы похожи на вашего па! Быстро в постель… Не пойду я покупать никакую краску! Да я со стыда сгорю – все же догадаются, что это для моей девочки! Мисс Скарлетт, вы такая миленькая, такая хорошенькая, к чему вам вся эта краска? Милая, ведь только падшие женщины мажут лицо краской.

– И добиваются своего, не так ли?

– Боженька, ты ее слышишь? Не говорите такие вещи, ягненочек мой! И положите ваши мокрые чулки! Самой вам я уж точно не позволю это покупать. Мисс Эллин из гроба встанет и за мной придет. Ну же, в постель, и живо. А я пойду. Может, найду лавку, где нас никто не знает.

В тот вечер у миссис Элсинг, когда Фанни была должным образом обвенчана, а старый Леви и остальные музыканты настраивали инструменты перед балом, Скарлетт радостно огляделась вокруг. Как замечательно снова оказаться на празднике! Ее очень порадовал оказанный ей теплый прием. Когда она вошла в дом под руку с Фрэнком, все так и кинулись к ней с радостными приветственными криками, все целовали ее, жали руку, говорили, что сильно скучали и что ей не следует возвращаться в Тару. Все мужчины, казалось, любезно позабыли, что когда-то она старалась разбить им сердца, а девушки – что она пыталась отбить у них кавалеров. Даже миссис Мерриуэзер, миссис Уайтинг, миссис Мид и другие важные дамы, так холодно относившиеся к ней в последние дни войны, казалось, позабыли о ее ветреном поведении и о своем неодобрении. Теперь она была одной из них – из тех, кто пережил поражение, к тому же она была племянницей Питти и вдовой Чарльза. Они целовали ее, со слезами на глазах нежно соболезновали по поводу кончины ее матери, расспрашивали об отце и сестрах. Все спрашивали о Мелани и Эшли, удивлялись, почему они не приехали с ней в Атланту.

Несмотря на радушный прием, Скарлетт все же ощущала легкую неловкость, которую тщательно скрывала: она беспокоилась о том, как выглядит ее бархатное платье. Юбка все еще была слегка сырой до самых колен, а по подолу виднелись пятна, хотя Мамушка и кухарка с ног сбились, колдуя над платьем: парили его над чайником, чистили щеткой для волос и просушивали у открытого огня. Скарлетт боялась, что кто-нибудь заметит, как жалко выглядит ее платье, и догадается, что другого у нее нет. Она успокаивала себя тем, что платья многих других дам выглядели намного хуже ее собственного: старые, аккуратно заштопанные и тщательно выглаженные. По крайней мере ее платье было целым и новым, хотя и отсыревшим, – единственное новое платье на всем празднике, если не считать свадебного платья Фанни из белого атласа.

Памятуя обо всем, что тетя Питти рассказывала о финансовом положении Элсингов, Скарлетт недоумевала. Откуда же взялись деньги на атласное платье, закуски, украшения и музыкантов? Все это стоило немалых денег. Скорее всего заняли у кого-то, или же все семейство Элсингов сложилось и закатило Фанни такую дорогую свадьбу. Такая свадьба казалась Скарлетт бессмысленным расточительством – в том же духе, что и роскошные надгробия на могилах братьев Тарлтонов. Ее охватило то же раздражение и равнодушие, какое она ощутила на фамильном кладбище Тарлтонов. Дни, когда можно было без оглядки сорить деньгами, канули в прошлое. Так почему же люди держатся за привычки прежних времен, хотя прежние времена прошли без возврата?

Она прогнала мимолетное раздражение прочь. Деньги-то чужие, а ей не хотелось портить себе чудесный вечер из-за чужой глупости.

Оказалось, что жених ей хорошо знаком: Томми Уэллберн из Спарты – она еще выхаживала его в 1863 году, когда он получил плечевое ранение. Тогда это был молодой красавец шести футов ростом, бросивший изучение медицины, чтобы вступить в кавалерию. Теперь рана в бедре так его скрутила, что он стал похож на маленького старичка и, как заметила тетя Питти, разбрасывал при ходьбе ноги самым неприличным образом. Но сам он, казалось, совершенно не замечал своей увечности, а может, и не придавал ей значения, и вел себя как человек, ни от кого не ждущий скидок на свое положение. Он оставил всякую надежду на продолжение занятий медициной и работал подрядчиком – строил отель с бригадой ирландских рабочих. Скарлетт удивилась, как он справляется с такой сложной работой в его-то состоянии, но не стала задавать ему никаких вопросов, с грустью осознав, что нужда всему научит.

Пока стулья и мебель отодвигали к стенам – помещение готовили к танцам, – ее окружили Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на обезьянку Рене Пикар. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт видела его в последний раз в 1862 году. Все тот же худенький, впечатлительный мальчик, на лбу все тот же русый чубчик, все те же хорошо запомнившиеся ей тонкие, не способные к труду руки. А вот Рене изменился со времени своего отпуска, когда он женился на Мейбелл Мерриуэзер. Озорной галльский огонек по-прежнему горел в его черных глазах, в нем ощущалась та же креольская жажда жизни, но, даже несмотря на веселый смех, во всем его облике чувствовался отпечаток войны, которого раньше не было. Пропал и надменный шик, неизменно сопутствовавший ему, пока он носил свою сногсшибательную форму зуава.

– Щечки – розочки, глазки – изумруды! – проговорил он, грассируя, и поцеловал руку Скарлетт, тем самым отдавая дань ее нарумяненному лицу. – Такая же красавица, как при первой нашей встрече на благотворительном базаре. Вы помните? Никогда не забуду, как вы бросили свое обручальное кольцо в мою корзину. Очень смелый поступок! Но честное слово, никогда бы не подумал, что вам потребуется столько времени, чтобы заполучить другое!

Его глаза озорно сверкнули, и он толкнул Хью локтем в бок.

– А я никогда бы не подумала, что Рене Пикар будет торговать пирогами с фургона.

Публичное упоминание вслух об унизительном занятии ничуть не смутило Рене. Напротив, ее слова как будто даже польстили ему. Он расхохотался во все горло, хлопнув Хью по спине.

– Туше! – крикнул он. – Это все моя обожаемая теща, мадам Мерриуэзер! Это она заставила меня развозить пироги. Это моя первая работа за всю жизнь. Ведь я, Рене Пикар, рос, чтобы разводить породистых лошадей да играть на скрипке! А теперь вожу фургон, и мне это нравится! Мадам теща, она кого угодно заставит работать. Будь она генералом, мы непременно выиграли бы войну, да, Томми?

«Дожили, – подумала Скарлетт. – Человек с удовольствием развозит пироги на фургоне, а ведь его семья владела участком в десять миль вдоль берега Миссисипи и огромным домом в Новом Орлеане!»

– Да, если бы наши тещи надели погоны, они разогнали бы всех янки за неделю, – согласился Томми, глядя на стройную, несгибаемую фигуру своей новоиспеченной тещи. – Мы только потому и продержались так долго, что за нами стояли женщины, не желавшие сдаваться.

– Они никогда не сдадутся, – добавил Хью с гордой, хотя и чуть ироничной улыбкой. – Сегодня здесь нет ни одной женщины, которая капитулировала в этой войне, что бы ее муж или сын ни делали при Аппоматоксе[3]3
  Городок в штате Виргиния, где в 1865 году произошла капитуляция южан под командованием генерала Ли.


[Закрыть]. Им пришлось куда тяжелее, чем нам. По крайней мере мы потерпели поражение в бою.

– А они – в ненависти, – подхватил его мысль Томми. – Скарлетт? Кажется, наши прекрасные дамы обеспокоены тем, чем нам теперь приходится заниматься, гораздо больше, чем мы сами. Хью собирался стать юристом, Рене готовился играть на скрипке перед коронованными особами Европы… – Он уклонился, как от удара, когда Рене погрозил ему кулаком. – Я вот собирался стать врачом, а теперь…

– Только дайте время! – закричал Рене. – Я стану принцем пирогов всего Юга! Наш добрый Хью станет королем растопки, а ты, Томми, будешь погонять ирландских рабов вместо черномазых. Какая перемена… как забавно! А что же станется с вами, мисс Скарлетт? А с мисс Мелли? Вы уже умеете доить коров и собирать хлопок?

– О боже, нет, конечно! – холодно ответила Скарлетт, никак не разделявшая восторгов Рене по поводу тяжелого ручного труда. – У нас этим занимаются негры.

– Я слыхал, мисс Мелли назвала своего малыша Борегаром?[4]4
  B e a u r e g a r d – прекрасный взгляд (фр.).


[Закрыть] Скажите, что я, Рене, вполне одобряю ее выбор. Нет на свете более прекрасного имени… разве что Иисус.

Он говорил шутя, но по глазам было видно, как он гордится отчаянным смельчаком, героем Луизианы[5]5
  П ь е р Г у с т а в Т у т а н де Б о р е г а р (1818–1893), бригадный генерал армии конфедератов во время Гражданской войны.


[Закрыть].

– Есть еще одно прекрасное имя: Роберт Эдвард Ли, – заметил Томми. – Я ни в коем случае не пытаюсь уменьшить заслуги старины Бо, но своего первенца назову Боб Ли Уэллберн.

Рене посмеялся и только пожал плечами.

– Расскажу вам один анекдот. Вернее, это история из жизни. Вы увидите, что на самом деле думают креолы о нашем славном Борегаре и о вашем генерале Ли. В поезде близ Нового Орлеана едет человек из Виргинии, солдат генерала Ли, и встречает там креола из отряда Борегара. Человек из Виргинии все говорит, говорит, говорит, как генерал Ли сделал то, генерал Ли сделал это. Креол долго морщил лоб, стараясь вспомнить, о ком идет речь. Потом засмеялся и сказал: «Генерал Ли! Ах да! Теперь я вспомнил! Ну конечно! Генерал Ли! Это о нем так хорошо отзывается генерал Борегар!»

Скарлетт из вежливости посмеялась вместе со всеми, хотя, по ее мнению, вся эта история свидетельствовала лишь о том, что креолы любят задирать нос не меньше, чем жители Чарльстона и Саванны. И вообще она считала, что сына Эшли надо было назвать в честь отца.

Настроив инструменты, музыканты заиграли «Старина Дэн Такер», и Томми повернулся к ней:

– Скарлетт, вы танцуете? Я не могу оказать вам такой услуги, но вот Хью или Рене…

– Нет, благодарю вас. Я все еще ношу траур по моей матушке, – торопливо ответила она. – Пожалуй, просто посижу.

Она поискала взглядом Фрэнка Кеннеди и нашла его рядом с миссис Элсинг. Скарлетт сделала ему знак подойти.

– Я посижу вон в той нише. Может, принесете мне что-нибудь перекусить? Мы могли бы немного поболтать, – сказала она Фрэнку, когда остальные трое мужчин отошли.

Пока он бегал за бокалом вина и тонким, как лист бумаги, кусочком кекса, Скарлетт устроилась в нише в дальнем конце гостиной и тщательно расправила складки платья, так чтобы самых худших пятен не было видно. Унизительные события этого утра, проведенного с Реттом, были вытеснены радостным волнением от встречи с множеством старых знакомых и звуками музыки. О поведении Ретта и своем позоре она подумает завтра. Завтра ей вновь предстоит терзаться бессильным гневом. Завтра она опять спросит себя, удалось ли ей произвести впечатление на уязвленное сердце Фрэнка. Но не сейчас. В этот вечер в ней до кончиков пальцев кипела жизнь, все ее чувства были обострены надеждой, глаза искрились.

Выглядывая из алькова в громадную гостиную, Скарлетт наблюдала за танцующими парами и вспоминала, какой красивой была эта комната, когда во время войны она впервые приехала в Атланту. Тогда начищенные деревянные полы сверкали зеркальным блеском, а свисавший с потолка канделябр сотнями хрустальных подвесков ловил, преломлял, отражал и разбрасывал по всей комнате огоньки десятков горевших на нем свечек, переливавшихся и мерцавших, подобно бриллиантам и сапфирам. Старинные портреты на стенах были полны величия и взирали на гостей с милостивой приветливостью. Мягкие диваны розового дерева так и манили присесть, а самый большой из них занимал почетное место в той самой нише, где сейчас сидела Скарлетт. На всех званых вечерах это было ее самое любимое место. Отсюда открывался прекрасный вид на гостиную и дальше на столовую, где стоял овальный обеденный стол красного дерева на двадцать персон, а у стены чинно выстроились двадцать тонконогих стульев и массивный буфет, заставленный серебряными приборами, подсвечниками на семь свечей, бокалами, соусниками, графинами и маленькими сверкающими рюмочками. В первые годы войны Скарлетт часто сиживала на этом диване всегда в компании какого-нибудь офицера приятной наружности, слушала скрипку и контрабас, аккордеон и банджо и наслаждалась ритмичным шарканьем танцующих ног по натертому воском и отполированному полу.

Теперь же в канделябре не было ни одной свечи. Он весь покосился, большинство подвесок было разбито, словно захватчики-янки задались целью истоптать их своими сапогами. Гостиную освещали лишь масляная лампа да несколько свечей, но главным источником света служило пламя, ревущее в широком камине. В дрожащих отблесках огня становилось особенно заметно, насколько непоправимо изрубцован и расколот старый паркет. На выцветших обоях отчетливо виднелись прямоугольные следы от висевших здесь раньше портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о том, как снаряд, упавший на крышу во время осады города, разворотил весь второй этаж. Тяжелый старинный стол красного дерева, уставленный графинами с вином и сладостями, хоть и обшарпанный, со следами неумелого ремонта на поломанных ножках, все еще царил в опустевшей столовой, но буфет, серебро и тонконогие стулья исчезли. Не было больше и потускневших парчовых штор, когда-то закрывавших арочные, застекленные до самого пола балконные двери в противоположном конце гостиной, остались лишь явно стираные и штопаные кружевные занавески.

На месте так полюбившегося ей дивана с изогнутой спинкой стояла куда менее удобная жесткая лавка. Скарлетт с болью в сердце опустилась на эту лавку, горько сожалея о том, что отсыревшие, покрытые пятнами юбки не дают ей возможности принять приглашение на танец. Как было бы чудесно снова потанцевать! Но разумеется, в уединении ниши она сможет вернее вскружить голову Фрэнку, чем в вихре танца. Здесь она сможет завороженно внимать его рассказам и поощрять на все новые глупости.

И все же музыка звучала так призывно… Скарлетт машинально отбивала туфелькой ритм вместе со старым Леви, который, притопывая ногой, наигрывал мелодию на дребезжащем банджо и громко объявлял фигуры кадрили. Ноги танцующих шаркали и постукивали по полу, две шеренги то сходились, то расходились, кавалеры кружили дам, поднимая руки дугой.

 
Старый Дэн Такер напился вдрызг!
(Покружите ваших дам!)
Свалился в камин, поднял кучу брызг!
(Легче скользите, дамы!)
 

Как приятно вновь слышать звуки музыки и стук каблуков танцующих после скучных и изнурительно долгих месяцев в Таре; как чудесно снова видеть знакомые лица, смеющиеся в тусклом свете свечей, слушать старые шутки, добродушные поддразнивания, насмешки и кокетливый смех! Это было похоже на воскрешение из мертвых. Можно было почти поверить, что все вернулось на пять лет назад, в те веселые времена. Если бы она могла закрыть глаза и не видеть заношенных и перешитых платьев, залатанных сапог и штопаных туфель, если бы в память не врывались лица молодых людей, не вернувшихся с войны, можно было бы подумать, что ничего не изменилось. Но пока она глядела на стариков, толпившихся в столовой у графина с вином, на сидящих у стен матрон, ведущих беседу под прикрытием голых рук без вееров, на кружащихся в танце молодых людей, ей вдруг пришла в голову холодная страшная мысль: все так сильно изменилось, что эти фигуры вполне можно счесть всего лишь призраками.

Да, они выглядят как прежде, но они стали совсем другими. В чем же дело? Может, они все просто стали на пять лет старше? Нет, дело не только в истекшем времени. Что-то пропало в них самих, исчезло из их мира. Пять лет назад чувство безопасности укрывало их так надежно и так незаметно, что они расцветали под его сенью, не задумывались ни о чем. Теперь оно исчезло, а вместе с ним и былое очарование, былое ощущение чего-то пленительного и волнующего, поджидавшего прямо за углом, исчезло прежнее волшебство бытия.

Скарлетт знала, что и сама изменилась, но не так, как они, и это озадачило ее. Она сидела и наблюдала за ними, чувствуя себя чужой и одинокой, гостьей из другого мира, говорящей на незнакомом им языке и не понимающей их языка. Тут ее осенило: это чувство сродни тому, что она испытывала, находясь рядом с Эшли. Рядом с ним и подобными ему – а мир вокруг был полон ими – она чувствовала себя исключенной из круга чего-то непостижимого.

Лица мало изменились, манеры не изменились совсем, – вот, кажется, и все, что осталось от прежних друзей. Неподвластное времени достоинство, неизменная обходительность и галантность были и останутся навсегда их неотъемлемыми чертами, их сутью, но до самой могилы в них будет жить неугасающая горечь, слишком глубокая, не поддающаяся описанию. Это были учтивые, усталые, озлобленные люди, пережившие поражение, но так и не познавшие его, сломленные, но с гордо распрямленными плечами. Разбитые и беззащитные жители завоеванных территорий, они смотрели на свой любимый край, растоптанный врагом, и видели, как проходимцы глумятся над законами, как бывшие рабы превращаются в живую угрозу, как мужчины лишаются гражданских прав, а женщины подвергаются оскорблениям. И они ни на минуту не забывали о павших.

Все в их старом мире изменилось, лишь его формы остались прежними. Все понимали, что старые традиции нужно сохранять, ибо больше от прежней жизни ничего не осталось. Все крепко держались за хорошо известные и любимые старые обычаи: за церемонную учтивость, обходительность, очаровательную непосредственность человеческого общения и прежде всего за традиционную роль мужчины, защищающего женщин. Верные традициям, в которых они были воспитаны, учтивые и чуткие мужчины почти преуспели в своей попытке создать атмосферу защищенности и уберечь своих женщин от тревог и невзгод. По мнению Скарлетт, это был верх нелепости: ведь за последние пять лет даже женщины, ведущие чуть ли не монашеский образ жизни, и те уже повидали почти все. Они выхаживали раненых, закрывали глаза умерших, пережили войну, пожар и разорение, познали страх, бегство и голод.

Но чего бы ни повидали их глаза, какой бы грязной работой им ни приходилось и еще придется заниматься, они остались прежними леди и джентльменами, особами королевской крови в изгнании. Они познали горечь, отчуждение и безразличие, но сохранили прежнюю доброжелательность друг к другу, остались твердыми, как алмаз, столь же яркими и хрупкими, как хрусталь из разбитого канделябра, висевшего у них над головой. Старые времена прошли, но эти люди упорно продолжали жить, как и раньше: обворожительно неторопливые, твердо вознамерившиеся избегать суеты и спешки, не поддаваться – в отличие от янки – неприличной погоне за деньгами, не расставаться со своими старыми обычаями.

Скарлетт знала, что сама она тоже сильно изменилась. Иначе она не совершила бы всего того, что уже успела совершить после бегства из Атланты, а сейчас даже не помышляла бы о том, чего так отчаянно хотела добиться. Но между ее решимостью и стойкостью всех этих людей была некая разница, хотя Скарлетт пока никак не могла понять, в чем она состоит. Возможно, разница заключалась в том, что Скарлетт была готова на все, а окружавшие ее люди скорее предпочли бы умереть, чем поступиться существующими нормами поведения. А может быть, все дело было в том, что, не имея в сердцах надежды, эти люди по-прежнему могли смотреть на жизнь с улыбкой и с вежливым поклоном пропускать ее мимо. Скарлетт так не могла.

Она не могла сделать вид, что реальной жизни не существует. Она намеревалась выжить в жесточайших условиях, настолько враждебных, что она и не пыталась приукрасить их или встретить с улыбкой. Скарлетт не замечала ни мужества, ни любезности, ни несгибаемой гордости своих друзей. Она видела лишь глупое упрямство, с которым они наблюдали за событиями, но отказывались посмотреть правде в глаза, предпочитая иронически улыбаться.

Глядя на разрумянившиеся лица танцующих, она спрашивала себя, что же движет ими, схоже ли это с тем, что движет ею самой: мысли о погибших поклонниках, изувеченных мужьях, голодных детях, потерянных имениях, о любимых домах, под крышами которых теперь разместились чужаки. Ну конечно же, что-то должно двигать ими! Об обстоятельствах их жизни она знала почти так же хорошо, как и о своей собственной. Их потери были и ее потерями. Их нужда была ее нуждой, им приходилось сталкиваться с теми же трудностями, что и ей. Но они вели себя совершенно иначе! Лица в комнате – не лица, а маски! Великолепные маски, которые они не снимут никогда.

Но если в этих жестоких обстоятельствах они страдают не меньше, чем она, – а так оно и есть, – то как, как им удается сохранить беспечный вид? И зачем вообще прилагать для этого усилия? Все это было выше ее понимания и смутно раздражало: она не могла вести себя как они, не могла оглядывать руины старого мира с вежливой невозмутимостью. Она напоминала загнанного зверя, из последних сил стремящегося укрыться в норе от своры гончих, хотя сердце уже разрывается от бега.

Внезапно она ощутила жгучую ненависть ко всем этим людям за то, что они так не похожи на нее, за то, что они выносят потери с непостижимой невозмутимостью, которой ей никогда не достичь, да она бы и стараться не стала. Она возненавидела этих улыбающихся, порхающих по залу незнакомцев, этих заносчивых глупцов, находивших предмет для гордости в том, что утрачено навсегда, и вроде бы даже гордившихся своими утратами. Женщины держались как настоящие леди, и Скарлетт знала, что они леди, хотя целыми днями они трудились, выполняя грязную работу и не ведая, где взять новое платье. Все они леди! Но себя она таковой не чувствовала даже в этом бархатном платье, с надушенными волосами, даже несмотря на свое благородное происхождение и былое богатство. Она своими руками обрабатывала красную землю Тары, тяжкий труд лишил ее внешнего налета аристократичности, и Скарлетт знала, что снова почувствует себя леди, лишь когда на столе вновь появятся серебро и хрусталь, дымящиеся сытные блюда, когда в конюшне будут стоять собственные лошади, а во дворе – экипаж, когда черные руки, а не белые будут собирать хлопок в Таре.