Текст книги "Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира"

Что можно сказать о более широких последствиях азиатского экономического обвала? В некоторых государствах, столкнувшихся с ним, экономические успехи соседствовали с политической хрупкостью и, как только возникли экономические проблемы, политическое напряжение стало невыносимым. В тот момент подобное развитие событий широко приветствовалось, поскольку недемократические и нелиберальные, особенно с точки зрения Запада, правительства терпели крах под давлением упреков и беспорядков. Ситуацию даже сравнивали с той, что привела к крушению Берлинской стены и освобождению Восточной Европы от коммунизма в 1989 году.

На самом деле это наглядно показывает, что некоторые заблуждаются насчет коммунизма еще в большей степени, чем насчет Азии. Коммунизм существенно отличается от любой другой недемократической альтернативы. В то время как последние обычно оставляют законодательную и социальную структуру нетронутой и лишь ограничивают политическую деятельность и свободу слова, коммунисты стремятся к тотальному контролю. Именно в этом классическое различие между авторитаризмом и тоталитаризмом[110]110
  Фундаментальное различие между авторитарными и тоталитарными режимами превосходно освещено в оригинальной статье Джин Киркпатрик «Dictatorship and Double Standards», Commentary, November 1979.


[Закрыть]. Не считая Китая, Бирмы и в определенной мере Вьетнама, население Азии не сталкивалось с тоталитарными режимами до экономического кризиса 1997–1998 годов. Конечно, правительство Таиланда, состоявшее в основном из военных, квазиавторитарное правительство Ким Янг Сама в Южной Корее и правительство президента Сухарто в Индонезии, которые пали в результате экономического краха, нельзя было назвать в полном смысле демократическими. Вместе с тем ни одно из них не было замешано в злодеяниях такого масштаба, как в Китае. Китай и другие репрессивные социалистические государства региона вполне успешно выдержали кризис: тюрьмы тоже предоставляют своего рода защиту тем, кто в них находится. Малайзия же, которая прежде считалась по крайней мере частично свободной, не только не приблизилась к политическому либерализму, но еще больше отдалилась от него. Вряд ли на таком фоне можно говорить о новой волне демократии, прокатившейся по Юго-Восточной Азии.

Ее нельзя было даже ожидать. Как я уже отмечала, свободу и демократию нельзя назвать чем-то чуждым для Азии – достаточно лишь взглянуть на энтузиазм, с которым китайцы из Гонконга приветствовали преобразования 1992–1997 годов, чтобы понять это. Но я не верю, что в какой-либо стране, не обладающей соответствующими условиями и опытом, будь она азиатской или неазиатской, возможно ввести демократию одним махом, не рискуя натолкнуться на проблемы. Это особенно справедливо для стран с богатой историей насилия. Именно такой страной и является Индонезия.

До экономического кризиса 1997 года Индонезию вполне можно было поставить рядом с Сингапуром, ее крошечным соседом, как пример рукотворного чуда. Его главным архитектором был, несомненно, экс-президент Сухарто, хотя это и может звучать политически некорректно с позиции сегодняшнего дня. Именно Сухарто в 1967 году во главе армии и при широкой поддержке населения положил конец хаосу, к которому привела антикапиталистическая и антизападная политика тогдашнего президента Сукарно. Политика Сухарто, ориентированная на привлечение в страну западных инвестиций и поддержку модернизации и частной инициативы, превратила страну в «тигра», темп экономического роста которого составлял 7 % в год в течение десятилетия с 1985 по 1995 год. Г-ну Сухарто удалось удивительным образом изменить общий уровень жизни в лучшую сторону и сократить долю населения, жившего за чертой бедности, с 60 до 11 %[111]111
  The World Bank and Indonesia, The World Bank Group, 2000.


[Закрыть].

Конечно, страна прошла через кровопролитие и репрессии. Но она стояла на грани коммунистической революции, а коммунистическая революция, неважно, побеждает она или нет, как правило, влечет за собой потоки крови. Не следует сбрасывать со счетов также и обстоятельства присоединения к Индонезии Восточного Тимора, бывшей португальской колонии, в 1975 году: там шла жестокая гражданская война и к власти вот-вот должна была прийти клика, поддерживаемая коммунистами.

Я не считаю нужным оправдывать все действия правительства Сухарто. На мой взгляд, президент Сухарто поступил бы мудро, если бы ушел в отставку несколькими годами ранее. Однако в том, как Запад, который поддерживал его, когда он был нужен, затем стал повторять как попугай лозунги защитников прав человека, забыв заслуги его правительства перед страной и перед нами, есть что-то отвратительное.

Я неоднократно разговаривала с президентом Сухарто до и после моего ухода с поста премьер-министра. Последний раз это было в 1992 году, когда он показывал мне животноводческую ферму в Тапосе. Страстно интересуясь сельским хозяйством, как и большинство индонезийцев, он пытался привнести в сельскую жизнь достижения науки и техники, с тем чтобы сдержать отток населения в города. Я вполне могу поверить, что г-н Сухарто с семьей использовали свое положение в корыстных целях, что не является чем-то необычным среди автократов. Однако я в равной степени убеждена, что он хотел лучшей доли для Индонезии, и по объективным показателям его правление следует признать успешным.

Размышления на тему режима Сухарто имеют в настоящий момент определенное практическое значение. Несмотря на то что угроза коммунистической подрывной деятельности в Юго-Восточной Азии рассеялась, другая угроза, с которой приходилось иметь дело Сухарто, не исчезла – это угроза распада индонезийского государства. В стремлении его сместить МВФ воспользовался поразившим Индонезию в 1997 году экономическим кризисом и продиктовал такие условия, которые Сухарто не мог принять, оставаясь на своем посту. Операция МВФ по спасению страны превратилась, таким образом, из финансовой в политическую. Фонд, в частности, настаивал на колоссальном повышении цен на горючее и продукты питания как раз в тот момент, когда жизненный уровень простых индонезийцев резко упал в результате девальвации национальной валюты.

Подобные изменения, некоторые из которых сами по себе, несомненно, были желательными, в сложившейся ситуации приобрели колоссальную разрушительную силу и привели к дестабилизации не только правительства, но страны в целом. В связи с этим мне на ум приходит такое наблюдение Киркпатрик:

…Мысль… о том, что правительства можно демократизировать в любой момент, в любом месте и при любых условиях…

[В традиционных автократиях] материя власти расползается очень быстро, когда подрывается или исчезает сила или статус человека, стоящего на вершине. Чем дольше автократ находится у власти, чем больше его личное влияние, тем в большей зависимости от него оказываются институты государства. Без него организованная жизнь общества рушится, подобно арке, из которой удалили замковый камень[112]112
  Kirkpatrick, «Dictatorship and Double Standards».


[Закрыть].

Именно это и произошло в Индонезии, несмотря на все усилия Б. Ю. Хабиби, помощника и преемника президента Сухарто. Хаос продолжал углубляться при Абдуррахмане Вахиде вплоть до его смещения. Остается только наблюдать за тем, как новый президент Мегавати Сукарнопутри будет пытаться справиться с ним.

Я не верю в то, что вмешательство Запада может предотвратить развал государств, где население хочет этого и существуют необходимые предпосылки. Но Запад не должен и содействовать такому политическому распаду, создавая условия для крушения центральной власти, особенно когда этим подвергает риску западные интересы.

Индонезия – большая страна с населением более 200 миллионов человек, говорящих на 250 языках и проживающих на шести тысячах островов, которые разбросаны на расстоянии, равном трети окружности Земли. На протяжении всего ее независимого существования главной заботой властей было обеспечение национального единства. Этой цели служат, например, пять принципов национальной идеологии Pancasilla, включенных в конституцию и определяющих основную философию Индонезии – философию религиозной терпимости и взаимного уважения. Необходимость подобной концепции ясно продемонстрировало избиение христиан на Молуккских островах и выходцев с острова Мадура – на Калимантане после ухода президента Сухарто со сцены.

Остается только ждать и смотреть, выживет ли Индонезия в ее нынешней форме. Предоставление независимости Восточному Тимору было совершенно правильным, хотя будущее покажет, стоило ли жителям этой бедной маленькой страны бороться против Джакарты. Ясно одно: у национальных меньшинств, а может быть даже и у основного населения, в других частях Индонезии теперь появился соблазн последовать их примеру. Мусульманская провинция Ачех, дающая 40 % сжиженного природного газа, одной из важнейших статей экспорта Индонезии, требует автономии и может попробовать отделиться. Подобные, хотя и не такие сильные, настроения наблюдаются в Папуа, Риау и на Восточном Калимантане – регионах, богатых полезными ископаемыми. Сильное недовольство небольшой, но богатой и влиятельной китайской общины в Джакарте, которое уже приводило к кровопролитию, также угрожает основам индонезийского государства[113]113
  Известно, что этнические китайцы, которые составляют не более 3 % индонезийского населения, контролируют 70 % экономики страны.


[Закрыть].

В интересах Запада сохранить Индонезию в том виде, в котором она существует сейчас, и снова превратить ее в спокойную и процветающую державу. Мы не должны забывать, что две пятых мировых морских перевозок осуществляются именно через этот обширный архипелаг. Не следует упускать из виду и то, что Индонезия, самое крупное мусульманское государство, играет очень большую роль в чрезвычайно деликатном и важном деле – выстраивании глобальных взаимоотношений между Западом и исламскими государствами. Превращение Индонезии в процветающее демократическое мусульманское государство будет служить хорошим примером для остального исламского мира.

Итак, подведем итог.

• Отношение Запада к Индонезии было неблагоразумным и близоруким.

• Мы не должны идти на устранение не удовлетворяющих нас режимов, подобных режиму Сухарто, не продумав возможных последствий.

• По мере своих возможностей мы должны помочь Индонезии выжить и добиться процветания.

Часть III. Япония

Ярчайшим образом, по крайней мере с точки зрения Запада, «азиатские ценности» проявляются в удивительном феномене современной Японии. По своему экономическому развитию, как я уже отмечала, Япония находится на втором месте в мире. По общепринятым меркам она более чем в четыре раза превосходит экономику Китая. Благодаря тому, что на протяжении 20 лет сальдо текущего платежного баланса неизменно оставалось активным, Япония превратилась в крупнейшего мирового кредитора, зарубежные активы которого оцениваются в 1,2 трлн. долларов. Этого не следует забывать, особенно на фоне потока выступлений на тему внутренних проблем страны и ее слабости. История современной Японии остается образцом поразительного успеха.

Во время моего пребывания на посту премьер-министра я очень часто встречалась с японскими лидерами. Их личные качества разнятся намного больше, чем можно предположить, глядя на карикатуры. Премьер-министр Ясухиро Накасоне (1982–1987), к примеру, был очень общительным и имел западные манеры, что, несомненно, помогло ему установить теплые отношения с Рональдом Рейганом. Премьер-министр Нобору Такешита (1987–1989), напротив, представлял собой намного более «типичную» фигуру партийного босса, которого, несмотря на колоссальный успех в его собственной среде, невозможно было представить на вершине политической системы западной страны. И, наконец, премьер-министр Тошики Кайфу (1989–1991), который внес свежую струю в японскую политику, выглядел так, словно он сел между двумя стульями.

К сожалению, 80-е годы были не лучшими для получения более глубоких представлений о реальной Японии. Причина заключалась в том, что любой диалог между Западом и Японией в те дни неизменно переходил на проблему их торгового профицита. Теперь-то мы понимаем, что это были переломные годы для мировой экономики. Поддайся президент Рейган антияпонскому протекционистскому давлению в тот момент, и Запад не только серьезно испортил бы отношения со своим главным партнером на Дальнем Востоке, но и остановил бы продвижение к снижению глобальных тарифов, составляющих основу нашего процветания. Тем не менее факт остается фактом, подавляющее большинство моих переговоров с японскими премьер-министрами заканчивались просьбой снять ограничения на британский импорт и вежливым разъяснением того, что японская система распределения/налогообложения/ценностей – совершенно «другая».

По правде говоря, в этом была изрядная доля истины. Япония и в самом деле другая. «Отличия» не ограничиваются структурой розничной торговли и потребления; они являются отражением самого японского феномена. Лишь после ухода с поста премьер-министра я смогла уделить его изучению больше времени.

Любой действующий политик, имеющий дело с Японией, так или иначе сталкивается еще с одной проблемой: традиционно лучшие представители японского народа обходят политику стороной и предпочитают заниматься бизнесом или работать на государственной службе. За последние несколько лет я была в Японии семь раз. Хотя у меня и сохранились некоторые политические связи, лишь знакомство с деловым миром и другими слоями японского общества позволило получить более глубокое представление о стране.

Конечно, это нельзя назвать откровением, но тем не менее это действительно так: Япония представляет собой единственную в своем роде смесь западного с азиатским. По некоторым аспектам отношение Японии к Западу в течение столетий было очень похожим на отношение Китая. И та, и другая страна долгое время сознательно отгораживали свое общество от Запада. Обе страны были вынуждены под давлением предельно унизительных обстоятельств принять западную модель коммерции, западное присутствие и влияние: в случае Японии – в результате непрошеного появления американского коммодора Мэтью Перри со своей эскадрой в Нагасаки в 1853 году. Именно в этот момент проявилось принципиальное различие между китайским и японским менталитетом. В то время как Китай практически единодушно поднялся на яростную, но бесполезную борьбу с Западом, Япония приняла его.

Падение сёгуната Токугава и восстановление власти японского императора – «реставрация Мейджи» 1868 года – стали началом создания современной Японии. Столица была перенесена в Токио. Армия и военно-морской флот претерпели реорганизацию. Было введено всеобщее образование: к началу XX столетия уровень грамотности приблизился к 100 %. Были созданы действенные стимулы для индустриализации. В целом программа была ориентирована на разумное использование западной науки и опыта в целях усиления Японии. К чему это привело, хорошо известно – не просто к модернизации, а к экспансионизму, войне и, в конечном итоге, к катастрофе. Важный вывод, который следует из этого, состоит в том, что японцы на протяжении всей своей современной истории, а не только в последнее время, обладали уникальной способностью находить открытия, сделанные другими народами, и использовать их в собственных целях.

В этой тенденции, конечно, можно увидеть и отсутствие оригинальности. Некоторые так и делают. Я же усматриваю в такой способности разновидность гениальности. Существуют важные причины, объясняющие нежелание большинства обществ следовать примеру японцев в заимствовании и использовании идей других народов. Подобный путь требует изрядной доли смирения: мало какой древней цивилизации приятно сознавать, что, несмотря на достижения ее культуры, отсутствие техники не позволяет ей занять подобающее место в современном мире. С другой стороны, он требует не меньшей уверенности в себе: ведь путь открытости и адаптации к миру неизменно связан с риском потери своих собственных корней и самобытности. Японцы, однако, хотя и горели желанием познакомиться с иностранцами как можно ближе и узнать от них как можно больше, не только сохранили непоколебимое сознание своего «отличия», но не собираются терять его и в дальнейшем. Может быть, это и не несет им всемирной популярности, зато уж точно делает их экономику удивительно эффективной.

Можно строить домыслы на тему того, как Японии удалось найти квадратуру этого круга – круга, который лежит в центре всех сегодняшних дебатов по поводу влияния глобализации на культуру. Возможно, здесь сыграла свою роль японская религия, а именно синтоизм, который придает большое значение духам предков, а следовательно – наследию прошлого. Возможно, что-то есть и в полумистическом отношении к японским пейзажам, которые воспеваются в национальной поэзии. И то, и другое наделяет японцев сильным чувством «места». Я также подозреваю, что глубокое чувство самобытности японцев вытекает из того исторического факта, что, по крайней мере до конца Второй мировой войны, Япония никогда не переживала оккупации. Она впитывала внешние воздействия – литературное из Китая, религиозное из Кореи, – а затем придавала им иную форму, оставаясь такой защищенной и изолированной, какой бывают лишь островные расы. Результатом являются этническая однородность и национальное своеобразие, которые бросаются в глаза любому приезжему. Это, в свою очередь, дало Японии непоколебимый фундамент для строительства новых структур, заимствованных из западных моделей.

Современную Японию невозможно понять без упоминания Второй мировой войны. Большинство японцев неохотно обсуждают ее события по вполне понятным причинам. Японские вооруженные силы принесли ужасные страдания тем, кто им противостоял. Многие китайцы и корейцы никогда не простят Японии того, что она творила в их странах. Визиты японских лидеров в зарубежные, особенно азиатские, страны до сих пор сопровождаются спорами о том, что может считаться достаточным извинением за действия тех лет, а что нет.

Вместе с тем непростительно не попытаться понять, что чувствуют японцы. Не все, что Япония делала в Азиатском регионе, было нежелательным для уроженцев Азии. Кроме того, сама Японии также тяжело пострадала в результате войны: она потеряла 1,7 миллиона военнослужащих и 380 тысяч мирных жителей. Япония – единственная страна, которая ощутила на себе силу ядерного оружия. Помимо прочего, коллективная вина, переходящая от поколения к поколению, – очень опасная идея, которую можно распространить на всех за редким исключением.

Пожалуй именно конец, а не начало или середина войны в водах Тихого океана имеет наибольшее значение для понимания сегодняшней Японии. 14 августа 1945 года, впервые за все время существования государства, народ Японии услышал по радио, как император объявляет капитуляцию. В конце его выступления прозвучали такие слова:

Пусть наша нация живет как единая семья из поколения в поколение с вечной верой в бессмертие ее священной земли и памятью о тяжком бремени ее ответственности, пусть будет нескончаем путь, открытый перед ней. Объедините ваши усилия и посвятите их строительству будущего. Храните чистоту моральных устоев и благородство духа, работайте с решимостью во славу империи и идите в ногу с мировым прогрессом.

На мой взгляд, примерно это с тех пор и делали японцы – посвятили «объединенные усилия строительству будущего» и «шли в ногу с мировым прогрессом».

Новая японская конституция поставила вне закона войну и, теоретически, армию. Впрочем, травма, полученная страной, была настолько сильной, что и без этого подавляющее большинство японцев не хочет вновь становиться на путь военных приготовлений. Вместо этого они с молчаливого коллективного согласия, настолько твердого, что ему не требуется озвучивания, решили идти альтернативным путем – добиваться экономического величия. Экономическое возрождение, вне всякого сомнения, было жизненно важным в любом случае, поскольку страна лежала в руинах. Это было к тому же и вопросом чести. Японцы, которые решили превратить свою страну в экономическую сверхдержаву, работали не на себя и свои семьи, как это обычно происходит на Западе, а непосредственно на Японию – или на «Японию Инкорпорейтед». Думаю, это поможет объяснить некоторые различия между японским и западным капитализмом.

Капитализм по-японски определенно работал на Японию. Темпы ее экономического роста в 50-е, 60-е и 70-е годы как минимум в два раза превышали темпы роста основных конкурентов. После вывода из Японии оккупационных войск союзников в 1952 году ее ВВП лишь немного превышал одну треть британского. К концу 70-х годов он уже был равен суммарному ВВП Великобритании и Франции и превышал половину американского. С 1950 по 1990 год реальные доходы в Японии росли на 7,7 % в год по сравнению с 1,7 % в США (с 1230 долларов в ценах 1990 года до 23 970 долларов)[114]114
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, p. 539; The Economist, 6 March 1993.


[Закрыть].

Этот успех, по крайней мере первоначально, был достигнут на основе развития производства. На глазах всего одного поколения доля Японии в мировом промышленном производстве возросла с 2–3 до 10 %. К 70-м годам Япония производила стали столько же, сколько Америка. Она была мировым лидером в производстве электроники и захватила почти четверть мирового автомобильного рынка. Японцы не сдали своих позиций и с появлением новых конкурентов с дешевой рабочей силой: они перешли на производство более высокотехнологичной продукции, такой как роботы и компьютеры, и стали вкладывать средства в новые заводы за пределами Японии.

К тому моменту, как я стала премьер-министром Великобритании, непрерывный экономический рост Японии был общепризнанным явлением, и в этом виделось дурное предзнаменование для нас. Профессор Эзра Фогель, например, написал книгу «Япония как номер один: уроки для Америки», содержание которой очевидно из названия[115]115
  Ezra F. Vogel, Japan as Number One: Lessons for America (Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1979).


[Закрыть]. Семь лет спустя он все еще продолжал утверждать, что «существует масса причин, по которым Япония еще больше укрепит свое лидерство как ведущая мировая экономическая держава», и рассуждал на тему, использует ли Япония «свое экономическое превосходство, чтобы стать военной сверхдержавой»[116]116
  Ezra F. Vogel, «East Asia: Pax Nipponica?», Foreign Affairs, spring 1986.


[Закрыть]. Справедливости ради следует отметить, что профессор пришел к отрицательному заключению.

Жаркий спор, во многом обусловленный чисто западными политическими выкладками, разгорелся вокруг вопроса, почему японцы добились столь удивительного успеха. Является ли он результатом того, что они достигли совершенства в своей особой промышленной политике? В ходе таких дискуссий Министерство торговли и промышленности Японии иногда наделялось почти сверхчеловеческими способностями. В его своевременном вмешательстве и правильном выборе стратегических целей виделась движущая сила японского джаггернаута.

При более тщательном рассмотрении, однако, становится ясно, что это не так. Несомненно, в Министерстве торговли и промышленности есть чрезвычайно способные люди. Более того, по мнению правительства, вмешательство в экономику наносит намного меньше вреда в Японии, чем, например, в Великобритании, где наши профсоюзы вмиг превратили бы его в катастрофическое. Но даже в Японии система имеет свои недостатки.

Во-первых, вмешательство правительства нередко направлено на ограничение конкуренции, что, как всегда, ведет к снижению эффективности. Одно из последних исследований различных секторов японской промышленности, призванное выяснить, почему одни преуспевают, а другие нет, позволило сделать вывод о том, что «главной причиной банкротств в Японии является политика ограничения конкуренции, проводимая правительством, которую следует прекратить»[117]117
  Michael E. Porter and Hirotaka Takeuchi, «Fixing What Really Ails Japan», Foreign Affairs, May/June 1999.


[Закрыть].

Во-вторых, традиционно японское инвестирование средств, ориентированное на определенные правительством долгосрочные стратегические цели, а не на прибыль и дивиденды акционеров, в конечном итоге неизменно ведет к проблемам. Иногда, особенно в период становления промышленности, такой подход бывает оправданным. Он может, как в Японии, привести к более масштабным вложениям в исследования и конструкторские разработки, способные принести прибыль. Но если прибыль перестает играть роль движущей силы, компании начинают стремиться не к удовлетворению клиента, а к удовлетворению правительства и банков, а те могут неправильно это истолковать и обычно именно так и делают.

Отсюда вытекает третий недостаток японской модели, без меры расхваливаемой ее западными поклонниками. Японские компании в значительно большей мере, чем западные, зависят от дешевого финансирования со стороны государственных и частных банков. Иными словами, выпуск акций как основной инструмент привлечения финансовых ресурсов теряет для них значение, а индивидуальные акционеры лишаются возможности вмешиваться в их дела.

Такая взаимозависимость банков и промышленных компаний обусловлена традицией, сложившейся еще в довоенные времена, когда финансово-промышленные конгломераты, известные как «дзайбацу», контролировали львиную долю экономики. Частичное разрушение этих конгломератов после войны не изменило лежащий в их основе менталитет, которому лучше всего подходит определение «корпоратистский».

Корпоратизм влечет за собой определенные последствия. В данном случае – это отсутствие конкуренции в сочетании с дешевыми деньгами и ограниченными возможностями для их прибыльного вложения, что ведет к колоссальному раздуванию цен на землю. Переоцененные активы, в свою очередь, толкают банки на расширенное финансирование инфляционных проектов. В конце 80-х – начале 90-х годов мыльный пузырь лопнул.

Несмотря на серьезность этих доводов, не стоит недооценивать реальную и непреходящую мощь японской промышленной системы. Исследование компании McKinsey & Company, посвященное проблемам японской экономики, показывает, что ни преувеличение, ни умаление того, что произошло, не отражает реальности. Оно свидетельствует о том, что лидирующие в глобальном масштабе отрасли промышленности Японии – автомобилестроение, станкостроение и электроника – продолжают оставаться высокоэффективными и преуспевающими. Однако в остальных секторах экономики, в частности розничной торговле, здравоохранении, строительстве и пищевой промышленности, производительность в настоящее время находится, как, впрочем, находилась и прежде, на низком уровне. Причина неэффективности – ограничение конкуренции. В случае устранения этого препятствия (что и предлагается сделать) и производительность, и доходы должны вырасти[118]118
  «Why the Japanese Economy is not Growing: Micro Barriers to Productivity Growth», McKinsey Global Institute, July 2000.


[Закрыть].

Возможность возобновления роста и прогресса существует потому, что основы феноменального прогресса Японии по-прежнему сохраняются. О некоторых из них уже говорилось, поскольку они скорее азиатские, а не чисто японские. Вместе с тем японцы, как всегда, используют их на свой лад.

Рабочая сила в Японии, по крайней мере в преуспевающих секторах, в целом очень хорошо образованна. Корни этого явления лежат в японском обществе и ожиданиях, которые японская семья связывает со своими детьми. На мой взгляд, это также и проявление национального духа, появившегося после войны.

Но даже и тем рабочим, у которых есть хорошее образование и профессиональная подготовка, необходима мотивация. В этом, как и во многом другом, японцы добились удивительных успехов. Уже давно твердят, что корпоративный дух, столь заботливо культивируемый японскими компаниями, базируется на практике пожизненного найма. Если это так, Япония должна столкнуться с проблемами, поскольку ни одна экономическая система не может позволить себе такой гарантии в век, когда для успеха требуются гибкость и приспособляемость. Как бы то ни было, пожизненный найм – в значительной степени продукт трудового законодательства, введенного с подачи западных левых после войны: он вовсе не обязательно является неотъемлемой частью практики, принятой в японской промышленности[119]119
  Это подметил Акио Морита, основатель компании Sony, который должен хорошо знать такие вещи (Akio Morita with Edwin M. Rheingold and Mitsuko Shimonura, Made in Japan: Akio Morita and Sony, London: HarperCollins, 1994, pp. 139, 145).


[Закрыть].

Некоторые стороны этой практики совершенно определенно раздражают представителей Запада, в этом, я уверена, многие со мной согласятся. Большинство из нас смущают такие вещи, как гимн компании и фирменные нагрудные значки. Откровенные коллективные обсуждения общих проблем производят впечатление искусственных. И уж точно не в британских обычаях посвящать свое свободное время коллективным мероприятиям, устраиваемым компанией. Дело и развлечение, государственное и частное, коллективное и индивидуальное, – мы, на Западе, привыкли жить, четко разделяя эти вещи.

В остальных же отношениях японская практика управления вполне применима и у нас. Японским менеджерам британские, да и в целом западные, рабочие могли в первый момент показаться несносными, однако со временем японский подход стал давать очень хороший эффект – и не только в компаниях, принадлежащих японцам, но и в тех, с которыми они соприкасались. Подход, предполагающий достижение общего согласия и понимания целей компании, несомненно, имеет смысл с точки зрения психологии. Он – превосходное средство от хорошо всем известного непродуктивного противостояния «двух сторон», которое получило такое распространение в британской промышленности к 70-м годам, что его стали даже называть «британской болезнью». Излечением от этого недуга Великобритания в немалой степени обязана урокам, преподнесенным японцами[120]120
  Последним свидетельством благоприятного воздействия японской промышленной практики на Великобританию является, по данным Центра исследований мирового рынка, признание автомобильных заводов компании Nissan в Сандерленде и компании Toyota в Бернастоне наиболее эффективными европейскими предприятиями 2000 года (Financial Times, 28 June 2001).


[Закрыть].

В одном аспекте, я уверена, будущее Японии выглядит более оптимистично, чем кажется многим японцам. Это помощь старому со стороны нового, которое вот-вот появится на свет. В прошлом ценности и структуры японского общества, получившие глубокое отражение в системе японского образования, не поощряли проявления индивидуализма. Однако эпохальные прорывы, прежде всего в науке, совершают в основном люди, чья личность и образ мышления воспринимаются современниками не иначе как эксцентричные. Япония же традиционно не оставляла места для эксцентричности. Молодое поколение японцев, которое в наше время учится и работает в Америке и других странах Запада, неизбежно будет отличаться более космополитическим и индивидуалистическим мировоззрением, когда возвратится в Японию. Конечно, с одной стороны, это может поставить под сомнение традиционный уклад жизни, но с другой – привнести элемент инициативы, которой часто не хватает японской экономике. Как только Япония овладеет этим жизненно важным в век информационной революции инструментом, она сможет вновь изумить мир.

• Нам следует избегать чрезмерных упрощений: Японию никогда нельзя было считать преуспевающей во всем, как нельзя приписывать ей и полный провал в наше время.

• Экономические достижения Японии обусловлены в большей мере капитализмом, без каких-либо определений («японский», «азиатский» и т. д.), и в меньшей – правительством.

• Запад уже перенял японские приемы менеджмента, которые хорошо себя зарекомендовали, этот процесс, следовательно, должен продолжаться.

• Основы японского могущества не исчезли и, несомненно, обеспечат новый подъем экономики страны.