Текст книги "Сочинения. Книга 3. Вспоминая Маргариту Константиновну"

Ольга Кожухова^*
Витамин «Оптимин»
(Из повести «Не бросай слов на ветер»)

На Тверском бульваре, под окнами Литературного института, знаменитого «Дома Герцена», в маленьком скверике растет дерево. Оно раньше других разворачивает свои клейкие почки и покрывается зеленовато-бурыми, темными листьями, а осенью рано желтеет, становится малиновым, красным, и каждый, кто живет или учится на Тверском, хорошо его знает.

Мы – семья. Нас четверо: я, Инна Гофф, Рита Агашина и рыженькая старшекурсница Эвелина Зингер, или Элла, которая нас, «малышей», встретила в институте приветливей остальных. А это обычно не забывается.

Так как мы с Эллой старшие по возрасту, то в нашей четверке как-то само собой распределились обязанности: я – «мама», Элла – «папа Фиттих», а Рита и Инна – наши «дочери». Затевая эту веселую игру, вряд ли кто из нас думал, что к своим обязанностям «отцов» и «детей» мы должны будем относиться серьезно. Но в институте о «семье» очень быстро узнали и сделали выводы. Однажды в коридоре меня встречает строгая бухгалтерша и говорит:

– Ваши дочери очень невоспитанные! Вы уж, пожалуйста, за ними следите.

Честно говоря, мои «дочери», действительно, отличаются. Им ничего не стоит, например, завернуть в одеяло полено и с эдаким «увакающим» младенцем пойти в магазин без очереди или сесть в трамвай с передней площадки. А то, получив по карточкам сгущенное молоко, они съедят его по дороге для этой цели припасенными ложками. Мне же с Фиттихом принесут лишь грязную посуду. А то, в ответ на злую фразу Володи Шорора: «В институте нет талантов», – сочинят частушку и горланят ее под дверью творческой кафедры специально в часы занятий:

 
Разбегались консультанты
и кричали по пути:
в институте нет талантов,
хоть Шорором покати!
 

Когда мы вместе, нам трудно быть серьезными. Нередко нас спрашивают, отчего нам весело.

– А мы покупаем витамин «Оптимин», – ответила как-то моя «старшая дочь», Рита.

Мила Городецкая, известная своей легковерностью и к тому же слишком уважающая Риту, чтобы усомниться в ее словах, глядит на нас с откровенной завистью и любопытством:

– Ну?! А где он продается?

– В аптеке на площади Пушкина. Как съешь пять таблеток, так весь вечер тебе будет смешно!

Может быть, в аптеке на площади Пушкина такого витамина нет, и наша промышленность его еще не научилась делать, но у нас он есть и в избытке. Это он окрашивает подвальное существование в жизнерадостные, светлые, солнечные тона. Запеканка из лиловой мерзлой картошки благодаря ему называется «пирожным», подвал – нашим домом, а наша четверка – семьей.

Да, мы знаем, что институт организован «на общих основаниях», что стипендия в нем – самая маленькая изо всех существующих стипендий. И профком института развивает бурную деятельность, чтобы помочь нам в житейских делах.

Большинство студентов – участники войны, инвалиды, контуженные и просто люди со слабым здоровьем. Надо научить их верить в себя, дать возможность им пережить самые трудные, послевоенные годы, не допустить, чтобы бросили учиться.

Правдами и неправдами добываются так называемые ордера. Ордер – это бумажка, дающая право купить в магазине пальто, обувь, платье, необходимые вещи. К ордеру нужно прилагать еще «единицы», причитающиеся на промтоварную карточку. «Единицы» – весьма ходовой товар. На базаре они – рубль штука. И если ваша промтоварная карточка израсходована, – не печальтесь, ступайте себе с богом на Тишинский рынок, – будут вам «единицы»!

Когда на руках есть ордер и «единицы», недостает еще одного немаловажного предмета – денег. Но и эта проблема решается довольно просто. Вы идете к директору или его заместителю Василию Семеновичу Сидорину и тихонько просите взаймы рублей 200–300 «до завтра».

А когда пальто, ботинки, платье уже куплены, вам нужно их срочно продать. И не просто продать, а сбыть с рук так, чтобы окупились расходы на приобретение «единиц», чтобы можно было отдать долг, взятый «до завтра», и чтобы у вас осталось хоть немного денег на житье до стипендии. На языке богини правосудия ваши действия называются очень точно: спекуляция. Но что же делать?

Морозный, мглистый полдень. Наше «семейство» на базаре. Одна из моих «дочерей» стоит на тротуаре с огромными сапогами в руках и выкрикивает:

 
На огромных две ноги
покупайте сапоги!
 

Другая «дочь» держит нечто крохотное, состоящее из одних переплетений, и пищит:

 
У кого крошки-ножки,
покупайте босоножки!
 

Публика знает, что мы студенты. К нам относятся дружелюбно, доброжелательною Какой-то военный с шутками и смехом отсчитывает деньги за сапоги. Босоножки быстро исчезают в кошелке перекупщицы. Все довольны. Мы покупаем горячие пирожки и тут же, на базаре, их съедаем. Совесть наша чиста. После расплаты с кредиторами чисты и карманы, но ведь можно занимать под будущий ордер!

Жизнь продолжается!

Константин Ваншенкин^*
Они остались ближайшими подругами

В послевоенном Литинституте на всех пяти курсах училось одновременно чуть более ста человек. То есть все друг друга хорошо знали. Ребята были в основном с фронта, из школ – единицы. Девушек совсем мало. Мое внимание сразу обратили на себя две из них, всегда державшиеся вместе. Когда наступили холода, они в перерыв часто грелись, стоя у высокой батареи возле нашей аудитории. Это были Инна Гофф и Рита Агашина. Мой однокурсник сказал: «Смугляночка и беляночка». Пожалуй, он был слишком сентиментален.

Мог ли я предполагать, что через полтора года женюсь на первой из них!

Обе писали стихи. Правда, Инна уже переходила на прозу – из семинара Светлова – к Паустовскому. Опять же, кто бы мог подумать, что обе они станут авторами знаменитейших песен.

В институте процветали вечера, капустники. Сами стены были буквально пропитаны стихами, пародиями, частушками. И подружки тоже приложили руку ко всему этому. Вот одна их коллективная частушечка:

 
Студенческая жизня —
Занятья, голод, мрак.
Основы ленинизма
Не лезут натощак.
 

Ничего себе! «Основы ленинизма» – так называлась главная книга Сталина. Нет, они были идеологически правильными девочками и не собирались выступать против режима. Они просто сочиняли частушки о своем житье-бытье, не думая о последствиях. А ведь за такое можно было схлопотать ох какой срок! Но, слава богу, ничего не случилось. То ли никто не «стукнул», то ли их пожалели, двух дурочек.

Они остались ближайшими подругами на всю жизнь, что случается не так часто. У них была поразительная, неслабеющая потребность в общении друг с другом. Инна ездила в Волгоград на 50-летие Риты и, конечно, еще не раз, а та – к нам. Особенно помню ее приезды в Воскресенск, где мы подолгу жили летом, она оставалась ночевать, и они разговаривали – гуляя по лесу, за столом, и потом, чуть не до утра. Вспоминали о себе юных, порой с некоторым изумлением. Они помнили буквально всё! В характеристиках былых сокурсников бывало у них и немало ехидства.

Говорили, понятно, и о своих маленьких, потом подрастающих дочерях, – те родились почти одновременно…

Теперь – о Волгограде. Вот говорят: «Где родился, там и пригодился». Но судьба часто распоряжается по-иному. Маргарита Агашина попала в Волгоград, в общем-то, случайно, что называется, по семейным обстоятельствам. Немногословная, сдержанная, выросшая в ярославских северных лесах, она оказалась на степном, летом раскаленном, а зимой вьюжном открытом просторе, в озарённом славой своего подвига великом городе.

И ведь не только он немало дал ей как художнику. Рискну сказать, что и она прибавила своей сдержанной краски его могучему облику.

И ещё. Она писала стихи серьезные, душевные. Стала в городе своей. И тут опять счастливое совпадение. Она встречается здесь с Григорием Пономаренко. Как говорится, такая карта выпала.

Конечно, в Волгограде жили и другие хорошие, и даже замечательные (Фёдор Сухов) стихотворцы. И все они, разумеется, мечтали стать авторами собственной известной песни, но… желания в этом деле недостаточно. Требуется ещё нечто особое: необъяснимое родство, совпадение в поиске и нахождении стихами и мелодией друг друга. Песни «Что было, то было», «Растет в Волгограде березка», «Подари мне платок», «А где мне взять такую песню» сделались всеобщим достоянием, растворились в национальном сознании, в памяти народа. Повторюсь, это объясняется, на мой взгляд (и слух), счастливым сочетанием северной скромной сдержанности и южного жара и зноя.

Потом Пономаренко переехал из Волгограда. Агашина даже написала стихи «Не уезжай, Пономаренко» (как бы привлекая за образец старинное «Не уезжай ты, мой голубчик»). Но он убыл, и новые их песни перестали появляться. Но причина – в другом.

Есть поговорка: «Новое время – новые песни». Вообще-то это метафора, и она не только о песнях. Да, новое время пришло, но новые песни ему оказались не нужны. Вернее, это были уже не песни, а ритмично, многократно повторяющиеся одни и те же, часто бессмысленные слова. Но те, старые, в том числе и агашинские, ещё долго будут звучать по России. В этом у меня нет сомнений.

Что сказать напоследок? Рита была отзывчивым, добрым человеком. В Волгограде она стала ещё и человеком общественным. Хотя, конечно, она испытывала и внутреннее одиночество – обязательный удел каждого настоящего художника.

Приятно, что город, помнящий и так очень много, отдаёт дань памяти и своей поэтессе. Дочь Маргариты Агашиной, которую я по-прежнему называю Алёнкой, журналистка, успешно работающая в московской печати, рассказала мне, что именем её мамы названа новая улица, что на доме, где она жила, висит мемориальная доска…

А сейчас вот вышла и эта книга.

2010

Лидия Либединская^*
Жизнь и стихи без фальши

Было у нас при Союзе писателей СССР замечательное учреждение – Всесоюзное бюро пропаганды художественной литературы. И бессменным его председателем на протяжении десятилетий был гениальный Дмитрий Ефимович Ляшкевич – знаменитый организатор многочисленных писательских десантов по всему Советскому Союзу.

Ездить с ним всегда было интересно, мы видели всю страну, а кроме того, писатели, жившие довольно разобщённо, в разных городах, с удовольствием встречались и общались друг с другом. Надо сказать, Дмитрий Ефимович очень ценил людей, которые любили выступать и умели «держать» любую аудиторию. Обычно он звал нас в самые трудные поездки от Сахалина до Камчатки и от Сибири до Львова.

Так в октябре 1969 года, в поездке по Ивановской области, я впервые встретила поэтессу Маргариту Агашину.

Рита Агашина была из тех, кто сразу завоевал доверие Дмитрия Ефимовича, и потому стала частым участником Дней советской литературы, проходивших в разных уголках страны. Свои лирические стихи она читала доверительно, в её голосе звучала лёгкая хрипотца – её просили читать ещё и ещё. Особенный успех ей сопутствовал в женских аудиториях…

В 70-х – начале 80-х годов мы много ездили и часто с Ритой встречались – на БАМе, на Тамбовщине. В Тюмени, на праздниках сказочника Ершова. Бродили по старинному Тобольскому кремлю, я водила её по декабристским местам, и она с интересом слушала мои рассказы. Люди тогда в Сибири жили очень трудно. Условия жизни были тяжёлые, нефтяные города только начинали строиться. Слушатели приходили на наши вечера усталыми, и только постепенно их лица светлели и становились заинтересованными. Помню, как в сибирской деревне Омутинке после окончания вечера подошла к нам немолодая женщина с глазами, полными слёз:

– Спасибо, бабоньки, что приехали к нам, – про людей хороших рассказали, и стихи почитали, и песни попели! Приезжайте ещё, мы ж теперь в церкву не ходим, а тут как в церкву сходили, на душе полегчало…

Мы с Ритой отошли в сторонку – у самих глаза на мокром месте…

Чаще всего мы встречались уже на месте – Рита прилетала из Волгограда, я – из Москвы. Поначалу на нас лежал отпечаток домашней усталости, житейской замотанности, но проходило буквально несколько часов – и радость встречи смывала утомление от дороги, начинались расспросы, рассказы. Все делались такими весёлыми, и Рита становилась такой жизнерадостной, приветливой!

У нас был довольно напряжённый график поездок по краю или республике – подчас четыре-пять выступлений в день, и к вечеру мы очень уставали. Но Рита была из немногих, кто при этом умудрялся вникать в тамошнюю жизнь людей, стремился больше узнать, увидеть. Мы с ней потому и сдружились – в свободную минуту бежали в музей, а вечером, ночью – другого времени не было! – гуляли по улицам. Многие побаивались ночных прогулок, а Рита отмахивалась: «Да кому мы нужны?..» – и мы находили уютные переулочки, старые, покосившиеся дома, полуразрушенные церкви. У неё было точное чувство прошлого, и она уважала мой глубокий интерес к истории…

С Ритой я любила ездить ещё и потому, что в ней была какая-то надёжность. Она не терпела панибратства и мужской фамильярности. Не помню уж, в каком городе за нами в гостиницу заехал автобус, чтобы везти на выступление, но произошло недоразумение – мужчин забрали, а нас, женщин, оставили. Время идёт, а за нами никто не едет, впору пешком идти.

– Никуда мы не пойдем! – твёрдо говорит Рита. – Они опомнятся и сами за нами приедут.

Так и вышло – приехали. А когда автобус подъехал к концертному залу, на всю улицу гремели модные в те годы песни Маргариты Агашиной на музыку Григория Пономаренко «Что было, то было», «А где мне взять такую песню», «Подари мне платок», «Волгоградская берёзка». Их тогда пела вся страна (помню, всегда, когда приходил Ритин черёд выступать и ведущий представлял ее как автора этих песен, трудно передать, что творилось в аудитории!). Вот и на том литературном вечере автора ждали с нетерпением, встречали овацией. Но Маргарита решительно вышла на сцену, жестом остановила аплодисменты и произнесла суровую речь в адрес мужчин, в ответственную минуту бросивших своих верных подруг…

Впрочем, у неё было чувство юмора, и конфликт разрешился ко всеобщему удовольствию – мужчины-поэты принесли нам свои покаяния.

Она была хорошим поэтом – душевная открытость, способность сопереживать людям перетекали в стихи и песни. Помню, с какой печалью читала она стихи, написанные на отъезд Григория Пономаренко из Волгограда. Так и слышу её горькую интонацию: «Подожди, Пономаренко, подожди – не уезжай…»

Ни в жизни, ни в стихах она душой не кривила. И люди это чувствовали.

Могла и посмеяться, над собой в том числе! В одной из поездок оказался с нами туркменский поэт-классик Берды Кербабаев. Старенький уже, а за «барышнями» приударить не прочь. Так Рита в его честь сочинила перифраз на мотив своей же песни:

 
А где мне взять такую бабку —
и для любви, и для судьбы,
да чтоб никто не догадался,
что эта бабка – для Берды?..
 

Очень она веселилась, когда нам это напевала!

Подчас чувствовалось, что живётся ей непросто, но я никогда не слышала от неё ни слова жалобы. Так мы общались на протяжении многих лет, и не боюсь повторить: при встрече всегда радовались друг другу.

Очень мне грустно, что ни разу во время её приездов в Москву мы с ней так толком и не встретились. Но спасибо судьбе и за те встречи, которые она нам подарила.

2004

Наум Коржавин^*
Была в ней чистота и подлинность

Рита была хорошая и добрая, в ней всегда светилась доброта. Когда мы учились в Литинституте, – а были мы однокурсники, – она много и очень тепло рассказывала о местах, откуда вышла, – о Севере, о людях, которые там живут, таких доброжелательных друг к другу. Из этих рассказов запомнилось: там, когда встречаются, вместо «Здравствуйте!» спрашивают: «Здравствуешь ли?» – и приветствие рождает какое-то особое, хорошее ощущение…

Они дружили с Инной Гофф – об этом есть в моей книге воспоминаний «В соблазнах кровавой эпохи» (двухтомник вышел в Москве в 2005 году):

«…Были у нас еще девушки. Две из них – с нашей тогдашней точки зрения, пигалицы – Инна Гофф и Рита Агашина, – обе тогда писали стихи (потом Инна перешла на прозу) и сразу подружились, хотя Инна была родом откуда-то с Украины (кажется, из Харькова), а Рита – с русского Севера. И дружба их продолжалась всю жизнь, до самой Инниной смерти. Умерла она в начале девяностых, когда я был в Москве. Я пришел проститься с Инной в Центральный дом литераторов. К сожалению, мне это не очень удалось. Её долго не привозили, а времени у меня было в обрез – согласно твёрдой дате обратного билета я в этот день должен был возвращаться в Бостон. Но речь не обо мне. Мы долго ждали у входа. Рядом со мной стояла Рита, теперь уже совсем не пигалица, немолодая женщина с по-прежнему добрым лицом, в платке, и, всхлипывая, говорила:

– Теперь, после Инны, моей жизни наполовину уже нет.

Надеюсь, что это не так. Но дружбу они пронесли через всю жизнь…»

Мы жили рядом – мужское и женское общежития были в подвале Литинститута, таком холодном, что студенты прозвали его «голубым подвалом». Ко мне Рита и Инна относились с какой-то женской заботой, – я всегда мог рассчитывать на их поддержку. Ритина дочка показала мне всю жизнь хранившиеся её мамой две мои фотографии «три на четыре», подаренные мною в 46—47-м годах. На одной надпись: «Ритке от Эмки», на другой – «Ритке от одного обжоры». Точную подоплёку второй надписи я, конечно, уже не помню, но предполагаю – Рита чем-то меня подкормила… Все мы тогда жили голодно, но, если уж что-то съестное появлялось, поделиться с ближним, несомненно, было в её характере…

Как сказал Пушкин, «Вступая в жизнь, мы быстро разошлись…»: она жила в Сталинграде – Волгограде, а я, накануне хрущёвской оттепели вернувшись из ссылки в Новосибирскую область, – в Москве. Но, когда встречались, я рад был её видеть. В 70-м или 71-м году мы оказались вместе в Тюмени, в писательской поездке по Оби. Да вот ещё – на похоронах Инны в один из моих приездов в Москву из эмиграции, куда я был буквально выдавлен в 1973-м. Рита была всё та же – светилась, как и прежде, добротой. Была в ней некая чистота и подлинность, и я тепло, с нежностью ее вспоминаю…

2005

Елена Николаевская^*
«…А то, что горько ей бывает, про то она не говорит…»

…Во дворе Литературного института имени А. М. Горького при Союзе писателей СССР – так торжественно именовалась наша «альма-матер» – жёлтые, оранжевые, красные листья, опьяняющий запах увядшей зелени и мокрой земли. А в помещении, в старинном доме Герцена, – зябко, промозгло, едва-едва нагреваются батареи, и в коридоре, около чуть тёплой толстой трубы парового отопления, прыгают, пытаясь её, трубу, полуобнять, две девочки – одна беленькая, другая – тёмненькая. Это первокурсницы Рита Агашина и Инна Гофф… И ещё: они обе что-то напевают на переменках (как поётся – так поют!) – или в институте это называется не переменами, а перерывами?.. И частенько заливаются смехом, перешёптываясь, смеются и радуются чему-то своему, девчачьему (едва ли не школьному). Это первая послевоенная зима…

Пройдут годы, и обе станут известны не только в институте, не только в кругу друзей и родных, не только на своем курсе. По всей стране запоют песни Маргариты Агашиной, на стихи которой напишет музыку композитор Григорий Пономаренко. А читатели познакомятся с первой повестью Инны Гофф «Я – Тайга», с последующими её книгами прозы – тонкой, лирической, психологической: она перейдет из поэтического семинара в семинар прозы, к Константину Георгиевичу Паустовскому. И станет автором песен на музыку Яна Френкеля «Скоро осень, за окнами – август…», «А я улыбаюсь тебе», знаменитого «Русского поля» и других, которые звучат по сей день.

А пока – лекции, семинары, «капустники», общеинститутские диспуты-конференции… Институт малочисленный, в нём – на всех курсах – около ста человек, и, по существу, чёткого разделения по курсам нет, разве только лекции… Потому ли, или по молодости лет, но студенты разных курсов, как правило, друг с другом – на «ты». И, бывает, что студенты младших курсов старше по возрасту: одни пришли с фронта, после ранений, другие – после войны… Повторюсь: на всех курсах вместе около ста человек. Потому и семинары общие, и руководители общие, и все чувствуют свою взаимопричастность, некое братство, особое родство. С Инной и Ритой учатся Расул Гамзатов, с которым я дружу и уже пробую его ПОНИМАТЬ, то есть – переводить, и Андрей Турков, ушедший на фронт после первой сессии с моего курса и вернувшийся после ранения на их курс.

Время шло, многое менялось, но это ощущение родственности, братства оставалось неизменным независимо от того, общаемся мы друг с другом часто или редко. Время шло, но в этом отношении мы не менялись и всегда радовались встречам, порой случайным. Так было однажды в Коктебеле: в день моего приезда Рита как раз уезжала – как же обе мы сожалели об этом! И не могли наговориться…

Рита Агашина излучала какое-то особое тепло, доброжелательность. С ней было легко, она всегда была естественна, в ней не было тягостной замкнутости, хмурости, настороженности, насупленности, хотя порой я видела ее огорченной, грустной. Но всё это исчезало – и вновь возникала заинтересованность в собеседнике, сочувствие, соучастие… Вспоминаются ее стихи про рябину: «не сразу вспомнишь, как горька…». И далее:

 
И всё кого-то согревает,
кому-то издали горит.
А то, что горько ей бывает,
про то она не говорит.
 

…На память приходит весна 1969 года. Пушкинский праздник – 170 лет со дня рождения поэта. Едет наш «десант» под предводительством Ираклия Луарсабовича Андроникова – Новгород, Псков, Святые Горы, Михайловское… Из Грузии – Ираклий Абашидзе, из Армении – Сагател Арутюнян, из Литвы – Эугениус Матузявичус, из Киева – замечательный поэт Николай Ушаков… И еще многие, многие – не стану заглядывать в газеты того мая-июня, а записных книжек не вела, чтобы не отвлекали, не сужали полноты впечатлений… Иван Семенович Козловский пел в Святогорском храме. А хор старушек пел в Псковской филармонии. И мы читали стихи на знаменитой поляне в Михайловском.

А потом всю нашу компанию поделили на группы и – без дискуссий! – отправили кого куда… Наша группа – Рита Агашина, я, два румынских поэта с переводчиком – назначена в Новоржев…

– Ваша группа самая ответственная! – торжественно объявил нам Андроников. – Я на вас надеюсь!

И напомнил: в 1817 году по выходе из лицея Пушкин написал:

 
Есть в России город Луга
Петербургского округа;
хуже не было б сего
городишки на примете,
если б не было на свете
Новоржева моего.
 

…Всю дорогу, подскакивая и подпрыгивая на ухабах и колдобинах, мы с Ритой готовились к встрече – вспоминали строфы и строки Пушкина, даты, детали биографии, поскольку являлись в данном случае и биографами, и исследователями, и чтецами-декламаторами, да и собственно стихотворцами. То есть каждая – и швец, и жнец, и на дуде игрец!

Все прошло как нельзя лучше, успех был грандиозен. Зал Дома (Дворца?) культуры был переполнен, на сцене стояли ведра с охапками сирени, которой мы и были осыпаны. Мы были сверхответственны, хозяева – сверхгостеприимны, мы еле выбрались от них к вечеру (наши румынские друзья были в полном восторге – и в полной отключке!)… Ираклий Луарсабович в своей преувеличенно шумной манере хвалил нас и прославлял, признав поездку нашей бригады самой оригинальной, нестандартной, непредсказуемой. И, в конце концов, по нашему ощущению, – самой весёлой и незабываемой…

2004