Текст книги "Оцелот Куна"

Глава третья

1. Инфернальное облако

Жанна, казалось, родилась в рубашке инфернального облака вселенской нелюбви. Воспоминания матери о родах будили в ней нереальную память или невиданную фантазию возможности того, что она, Жанна, действительно помнит, как специально доставляла матери нестерпимую боль тем, что долго не хотела появляться на свет.

Мать кричала и материлась на стоявших вокруг неё акушерок, старавшихся ухватить головку и вытянуть младенца на свет божий. Когда, наконец, она разрешилась от бремени, проверочный вопрос на вменяемость роженицы: «Кто у вас родился, девочка или мальчик?» – вызвал у новоиспечённой мамаши гомерический хохот. Потом, встретившись со взглядом только что родившейся дочери, могла поклясться: во взгляде младенца она уловила насмешку, если это вообще возможно… Её передёрнуло, как от озноба. Оказавшись в палате среди счастливых мамаш, что-то лепечущих своим новорождённым чадам, она подверглась массированной атаке стадного чувства. С усилием отогнав от себя внезапно нахлынувшую неприязнь и нацепив на лицо улыбку умиротворённого материнства, закрыла глаза и подставила свою грудь для первого кормления, которое впоследствии, следуя спортивной терминологии, она вспоминала не иначе, как первое состязание с новорождённой дочерью; между ними была ничья, никто не добился своей цели: грудь ещё не наполнилась молоком – ребёнок остался голодным, но требовательная хватка беззубой челюсти младенца порядком потрепала её сосок.

Такой «привилегией», как посещение детского сада, Жанна пользовалась сполна. Домой её забирали исключительно только на выходные, и кроме неконтролируемого раздражения, упрёков и недовольства матери одним лишь её присутствием, Жанна по отношению к себе не чувствовала.

– Какая у вас упрямая девочка, – говорили матери Жанны в детском саду. – Ни за что не попросит прощения, а будет упорно стоять в углу вопреки всем разумным педагогическим доводам. Вам, наверное, очень тяжело с ней приходится?

Мать Жанны недоумевала по поводу высказываний воспитателей детского сада: ребёнок как ребёнок. Дома её не видно и не слышно.

– Может, мне наподдать ей хорошенько, внушить, так сказать, как нужно себя вести?

– Что вы, ни в коем случае, несмотря ни на что – они же детки, ещё ангелы, – мягким спокойным тоном возражала педагог-психолог детского сада, – хрупкая детская душа – лист чистой бумаги. Как постигнуть мир и понять, что ты сделал не так, за что тебе взрослые делают больно. За что ставят в угол, бьют ремнём, часто даже не объясняя, в чём же вина ребёнка, совершающего тот или иной поступок в первый раз. И вот – уже сделаны первые тёмные штрихи в этой открытой миру, солнцу детской душе. Появляются ростки обиды и скрытой ответной агрессии на непонятный жестокий мир взрослых. И листок великолепной чистой бумаги – душа ребёнка – постепенно превращается в лакмусовую бумажку, отражение тех, с кем она рядом. Ребёнок становится замкнутым, затравленным, закомплексованным волчонком, желающим только одного: чтобы эти взрослые оставили его в покое. А такие взрослые мамки и папки, ограниченные, нравственные, прямо скажем, уродцы, вершители детских судеб могут даже получить всплеск положительных эмоций от наказания своего ребёнка, убеждённые в том, что они не бездействуют, а очень активно занимаются воспитанием своего отпрыска.

И мать Жанны, удивляясь этим странным речам, даже не догадывалась, насколько сказанное было близко к истине в формировании характера Жанны.

Упрямство? Да, оно проявлялось внезапно, как неуправляемая молния, и здесь уж – бей её хоть чем, даже рукояткой веника, она не будет плакать, не будет убегать или защищаться, а будет стоять и упорно принимать удары без единой слезинки на лице и с отрешённым безразличием в глазах. Но это ж бывает так редко. Пусть не наговаривают. Она обычная – такая, какими должны быть дети в её возрасте.

С упрямством сорняка сквозь плотную кору асфальта Жанна пробивалась к месту под солнцем, – так сказал бы о ней писатель.

Находясь в одном пространстве, мать и дочь редко соприкасались: если мать была дома, то Жанна носилась где-то на улице, не докучая своим присутствием, боясь натолкнуться на грубость. Так и жили: если мать на порог, дочь за дверь, если мать за дверь, дочь на порог. Они почти не виделись в моменты их вынужденного совместного пребывания дома. А если вдруг мать и дочь оказывались вместе, то Жанна вела себя так, что «через неё можно было смотреть телевизор» – настолько её присутствие было незаметным.

Разговоры на общей кухне огромной коммуналки – бурлящей, кипящей, пахнущей всем на свете – делали мать Жанны невольной слушательницей соседки, бывшей актрисы, которая даже нравоучительные темы излагала с театральным эмоциональным накалом мелодраматических страстей. Время от времени разговоры вращались вокруг школы. Племянник, часто гостивший у авторитетной, но, надо заметить, одинокой соседки, был не совсем прилежным учеником и, получив очередную двойку, прятался от гнева родителей под крылом обожавшей его тётушки.

– Нынешние школы, – вещала тётушка-оракул, – просто вызывают отвращение, и кто в них преподаёт: учителя, не умеющие объяснить свой предмет. Они просто прикрывают свою безграмотность наносной строгостью по отношению к школьникам. Я считаю, что, поставив двойку, ты подписываешься в своей несостоятельности учителя, педагога и личности, в способности существовать в этой очень сложной профессии, требующей от человека не только больших знаний в своём ремесле, но и определённой организации мышления, высокого морального уровня. Настоящий педагог – это человек с большой буквы, который не угнетает таланты и достоинства ребёнка, а лишь стремится подавить его отрицательные зачатки проявления характера и не выравнивает всех в одну линию, не измеряет одной меркой, а даёт вырасти индивидуальности.

Последние слова, как правило, произносились не менее чем на тон выше, и для весомости сказанного указательный палец застывал перед глазами ближайшего к ней слушателя; казалось, что для убедительности её напудренный нос почему-то зрительно вытягивался, ставя восклицательный знак под всем сказанным.

– Вот, значит, какие сейчас учителя, – с видом непоколебимой уверенности во всём том, что вещала бывшая актриса, вторила ей мать Жанны, – вот кому мы доверяем своих детей.

Соседка, довольная произведённым её речью эффектом, удостаивала своих слушателей многозначительным взглядом и улыбкой густо напомаженных губ.

В школьные годы Жанна также целыми днями была предоставлена сама себе. Никого не интересовало, где она бывала и с кем, приходила в определённое время домой – и этого достаточно, больше от неё ничего не требовалось. Главное внешнее благополучие и внешнее исполнение материнского и дочернего долга. Ни мать, ни дочь не интересовались делами друг друга. И если Жанна приобретала какие-нибудь навыки в жизни, это только благодаря своему желанию этим чем-то заниматься. Иллюзия семьи, её видимые атрибуты для Жанны были соблюдены: накормлена, напоена, одета. Отношение похожее на кость, брошенную собаке: вроде участие проявлено, а уж подавится она ей или нет – никого не волновало. Положительное мнение как о прилежной матери есть. Что ещё нужно?…

Мать Жанны была очень далека от мысли, что у ребёнка может существовать собственный внутренний мир, в котором она, мать, должна занимать главное место – как пример для подражания, как источник любви и нежности, как опора и советчик в трудностях, с которыми встречается её несформировавшееся в нравственном, человеческом плане дитя.

Жанна не понимала, почему некоторые девчонки, с которыми она общалась, повторяли: «А вот моя мама говорит…» И беспрекословно делали то, что говорила им мать. Она, ни разу не заснувшая под колыбельную, не знавшая материнского поцелуя перед сном, – из какого источника она могла напиться всем тем богатством чувств, которые может дать только мать, если этот источник безнадёжно скрыт под огромным слоем равнодушия и неприязни к ней, Жанне.

Она же испытывала только чувства обиды и неприкаянности. Но, по мере взросления, Жанна запретила себе плакать и стала воспринимать отношение матери и окружающих людей к себе как само собой разумеющееся, другого отношения она просто не знала, и ей казалось, что за дверью каждой семьи живут такие же «зверушки»: «Так устроен мир», – решила она и стала вырабатывать в себе иммунитет независимости.

2. Жемчужные слёзы

Во сне с Жанной происходили необычные, сказочные события, и, пробудившись ото сна, ей так хотелось поменять местами сон и реальность.

И эта ночь не была исключением: во сне она – Жанна – юная принцесса далёкого острова в океане. На острове – изумрудно-зелёные лианы с круглыми листьями и красными цветами, похожими на гигантские колокола.

Лёгкий ветерок, дующий с океана, касается их, они отвечают ему покачиванием и нежным, чуть звенящим пением. Лианы укрывают собой от яркого солнца дворец с колоннами и античными статуями, окнами из разноцветных мозаичных стёклышек, которые, мерцая бликами, создают внутри замка обстановку умиротворения и покоя. Принцесса лежит на кровати под шёлковым балдахином. На мраморном столике рядом с кроватью – вазы с заморскими фруктами, кувшины, наполненные нектаром. Воздух насыщен запахом ванили. К ней подходит принц, становится на одно колено и обращается со словами: «C днём рождения, Жанна. Я так тебя люблю. Будь моей женой», – протягивает шкатулку, в которой – необыкновенной красоты жемчужина. Жанна счастлива, одно огорчает: лицо принца остаётся для неё загадкой, оно всё время ускользает от её пристального взора… Вдруг с моря дуёт сильный ветер, начинается шторм, который смывает в океан дворец, принца…

Слёзы обиды катятся по её лицу. Слезинок очень много. Они падают вокруг, падают ей в ладони… превращаясь в жемчужины… Она судорожно сжимает их в кулачок и тут просыпается оттого, что мать тормошит её со словами:

– Что ты дрыхнешь, соня, а ну вставай, день рождения свой проспишь…

Ей хочется вернуться в сон. Ведь она так и не разглядела лицо принца…

Сквозь смеженные веки видит, как по половице ползёт ленивый таракан.

Жанна зажмуривает покрепче глаза, стараясь тем самым остановить момент пробуждения, вновь погрузиться в небытие сна, потому что реальность такая, что гнуснее не придумаешь…

Сон не возвращается, но она вся во власти его магии, ей хочется верить, что такое сновидение в ночь накануне дня рождения – не случайно.

Окончательно пробудившись, Жанна разжимает кулачок и обнаруживает несколько монет. Игра матери в заботливость не трогает сердце девочки, она отчётливо понимает: сегодня выходной, и мать дала ей деньги не щедрости ради, а главным образом желая сбагрить её с глаз долой, чтобы она не досаждала своим присутствием дома. Жанна отмахнулась от этих мыслей как от назойливых мух, стала вспоминать, как выглядела необыкновенная жемчужина, увиденная во сне, мечтать, что когда-нибудь эта жемчужина волшебным образом перенесёт её к принцу – в тот удивительный мир, на далёкий остров, в ту, другую и красивую жизнь.

3. Потомственный ювелир

Жанне часто снился именно жемчуг: он манил её, завораживал, и она время от времени подходила к витринам ювелирных магазинов, чтобы просто им полюбоваться.

Порой, насмотревшись на жемчуг, она как завзятый грибник, нашатавшийся по лесу в поисках грибов, зажмурив глаза, продолжала его находить.

До открытия ювелирного магазина оставалось около пятнадцати минут. Василий стоял и задумчиво смотрел, как на улице по ту сторону витрины снуют люди, иногда останавливаясь и вглядываясь в украшения на тёмно-синем бархате. Ещё до революции его пращуры по отцовской линии считались признанными мастерами ювелирного дела по изготовлению украшений и изделий в технике скани и зерни.

С младых ногтей Василий, находясь в фееричном блеске драгоценностей, казавшемся ему совершенно обыденным, непроизвольно впитывал азы ювелирной техники – филиграни, объединяющей искусство скани и зерни, – нанесении узоров из тончайшей витой золотой и серебряной проволоки, припаянной к металлическому фону, одному из древнейших видов художественной обработки металла, на котором специализировалась их семья. Он ещё не мог написать слово «мама», но то, что самыми известными сканщиками пятнадцатого века были инок Амвросий и Иван Фомин, он уже знал.

Сейчас Василий добросовестно продолжал дело своих предков, но это происходило больше из чувства долга. Он не мог допустить, чтобы достигнутое мастерство, в которое было вложено столько сил, захирело и сошло на нет. Кроме него продолжить, возглавить и высоко держать марку величия их ювелирного дома было некому. Но, несмотря на всю свою ответственность, он всё же воспринимал свою роль в этом серьёзном деле как игру. Многие пользовались его доброхотством, большей частью полагая, что он этого не замечает, за его спиной часто можно было слышать: «Не от мира сего».

В своём королевстве филиграни он был дружелюбным королём, прельщающим гостей богатым выбором великолепных изделий и украшений из драгоценных металлов и камней. Он являл собой гостеприимного хозяина, хлебосольно предлагающего каждому посетителю испить чаю или кофе, вкусить кондитерского яства, порадоваться скидке, бонусу, подарку, причём не только в дни социально-общественных и личных событий – праздников, свадеб, дней рождений…

Бизнес – и вопреки, и благодаря – процветал.

И сейчас, находясь уже в зрелом возрасте, Василий помнил, будто это случилось вчера, свою первую подвеску из медной проволоки, сделанную собственными руками, без какой-либо опеки со стороны взрослых. Сам собрал горелку из компрессора от аквариума, пластмассовой трубки и колбы для химических опытов с резиновой крышкой. Очень долго добивался тонкого, «игольного» пламени из этого самодельного паяльного аппарата. Молоточком, расплющивая проволоку, повторяя эскиз, завиток за завитком, разогревая пламенем, осыпая волшебно растекающейся по узору вскипающей бурой, пинцетом распределяя припой на стыках кружевных деталей подвески, он не испытал чувства необыкновенной эйфории, чувства власти над металлом, которая, как он слышал, важна в ювелирном искусстве; да, он увидел превращение куска невзрачной проволоки в украшение, но воспринял всё произошедшее как эксперимент, и чувства его были сродни тем, что возникают на уроке химии или физики, когда этап познания путём эмпирического метода удался. При первом подвернувшемся случае он подарил подвеску кому-то, не запомнив даже – кому и не удосужившись показать родителям свою первую ювелирную поделку.

Родители, когда подошёл, по их мнению, момент овладения профессией, не могли заставить Василия всерьёз прислушаться к их наставлениям. В мастерской его привлекали только уже готовые ювелирные изделия, которыми он восхищался, но заставить себя сидеть целыми днями в четырёх стенах и корпеть над их изготовлением, посвятить этому свою жизнь, когда вокруг так много интересного, он не представлял возможным. Как и всякого мальчика интеллигентных родителей, его не миновала участь попробовать свои силы в музицировании, изучении иностранных языков, искусстве рисования, и склонность к последнему занятию предоставила возможность компромисса: использования будущих навыков художника для дизайнерских решений, в разработке эскизов ювелирных украшений.

На том и порешили: родители, смирившись, но всё же надеясь, что в будущем чувство долга возымеет над ним верх, одобрили поступление сына в Государственный университет на факультет изобразительного искусства и народных ремёсел. Василий без особого труда выполнил карандашный рисунок гипсовой головы, натюрморт акварелью и орнаментальную композицию в смешанной технике и написал изложение, что требовалось на вступительных испытаниях. Шесть лет проучился с удовольствием, с упоением осваивая рисунок, живопись и композицию, штудируя философию, историю отечественного и зарубежного искусства и культуры и многое другое, что формировало, отшлифовывало его взгляды на жизнь в целом.

С тех пор много воды утекло, уже нет родителей, он, как и его предки, признанный ювелир. В окружении Василия остались ещё люди, которые работали под началом его отца, ставшие теперь для него опорой, единомышленниками в работе.

Но единоличной спутницей его сердца была грусть, грусть светлая, сотканная из воспоминаний о настоящей любви, о необыкновенных событиях, произошедших с ним в молодости. Эти воспоминания – как некая нескончаемая энергетическая материя, держащая его эмоциональное состояние в вечной близости со своей возлюбленной: он ощущал её присутствие, тепло прикосновения, будто никогда не расставался с ней, и это наполняло его жизнь смыслом. Казалось, он и сам в душе не стареет вместе с ней, своей Лиа, будто наяву вдыхая солоновато-морской запах её кожи, прикасаясь к шёлку её льняных волос, ощущая сладостную истому, утопая в глубине лазоревых глаз прекрасной амазонки. Он перестаёт подбирать возвышенные эпитеты, чувствуя, что их употребление ваяет из возлюбленной холодную статую, отдаляя её от него, возводя на недосягаемый пьедестал. Василий не мучил себя думами о сыне, при рождении которого она ушла в мир иной, успокаивая себя тем, что дитя не страдает – не испытывает боли, холода и голода, если его нет среди живых. Он сделал всё от него зависящее, чтобы отыскать сына или хотя бы его тельце. Попытки не увенчались успехом, но Василий утопически примирил себя с мыслью, что их сын с ней – Лиа – на небесах, и между ними и им есть незримая связь, благодаря которой он, Василий, находит в себе силы жить и заниматься делом своих предков.

Он посмотрел на часы: «Пора», – направился к дверям магазина, приветствуя первых покупателей. Тут его взгляд остановился на девушке, нет, скорее, девочке-подростке: чёрные волосы, смуглая кожа, небольшой рост – весь её облик настолько напоминал амазонок индейского племени из его волнующего прошлого, что он замер, боясь спугнуть видение. Жанна, а это была именно она, зачарованно рассматривала украшения за стеклом витрины магазина, и было видно, что она настолько увлечена их созерцанием, что не замечает ничего вокруг. На улице было зябко, девочка ёжилась от холода, но не торопилась зайти внутрь магазина. Василий, улыбнувшись, постучал по стеклу витрины, Жанна подняла на него светящиеся восхищением глаза, он взмахнул рукой, приглашая её войти. Она оглянулась вокруг себя, сомневаясь, что приглашение относится к ней.

Василий вышел на улицу, желая ободрить её.

– Не бойся, здесь никто не кусается.

– А я и не боюсь.

– А что не заходишь?

– Не хочу.

– Неправда, вон, как глазки твои горят. Хочешь, я покажу тебе эти чудесные украшения, как они выглядят вблизи, а не за стеклом витрины?

– Кто ж не хочет?! – Она была очень рада приглашению, ей хотелось кричать от восторга, но привычка сдерживать свои эмоции в присутствии взрослых взяла верх.

– Ну так вперёд, заходи.

Изнутри магазин показался ей просто волшебным. В нём было много хрустальных люстр на потолке и бра на стенах и ярко освещённых витрин, за стёклами которых лежали украшения. Всё блестело и переливалось. Словно радужная полноводная река заполнила пространство вокруг Жанны. Она как будто только сейчас прозрела от этого света: даже здесь, а не на острове, который она видела во сне, есть другая жизнь и люди живут такой жизнью рядом с ней, Жанной.

– Знаешь ли ты, девочка, что люди стремились украсить себя, как только осознали себя людьми? – обратился Василий к Жанне. – Самые древние найденные образцы ювелирных украшений относятся к эпохе палеолита, первого периода каменного века. А первые бусы были сделаны из ракушек аж 100000 лет назад. Ты только вдумайся в эту цифру, как это было давно. А предки людей украшали себя ожерельями и браслетами из костей, зубов и камня. Даже была найдена каменная статуэтка, в наряде которой были серьги и бусы.

Жанна замерла и слушала его, широко открыв глаза, как будто перед ней стоял чародей, способный превратить этот обычный окружающий её мир в сказку. Ранее никто из взрослых не разговаривал с ней в таком доверительном тоне… Подведя её к одной из витрин, Василий сказал:

– Покажи мне, какое из этих украшений тебе нравится больше всего.

Жанна, не колеблясь ни секунды, ткнула пальцем в жемчужины.

– А ты знаешь, откуда в раковине появляется жемчужина?

– Нет, не знаю…

– Так вот, древние греки были уверены, что перламутровые камни, то есть жемчужины – это застывшие слёзы нимф – богинь морей, рек, их ещё называют океанидами, нереидами, наядами. И были почти правы. Нимфы – это такой особый род моллюсков-жемчужниц. Когда внутрь раковины попадает посторонний предмет, например, песчинка, жемчужница ощущает этот предмет как боль и начинает «плакать» своими красивыми перламутровыми слезами, окутывая ими чужеродный предмет. Так рождается жемчуг.

– А я могу стать наядой? – спросила Жанна.

– Ты и есть наяда, – улыбнувшись, произнёс Василий.

Размышляя о положительной фатальности бытия,

Василий достал жемчужные серьги красивой каплевидной формы и протянул Жанне.

– Это подарок, тебе.

Она вскинула удивлённые глаза, потом, на всякий случай, протянула зажатые в кулаке полученные утром от матери деньги. Не задумываясь над тем, что этих денег не хватит даже на замочек от одной такой серьги.

Он отвёл её руку с деньгами.

Жанна, которая жила в нищете, грязи и зависти, уже впитавшая бездуховность, лживость, алчность окружающей её действительности, была поражена поступком этого богатого, хорошо одетого, вкусно пахнущего и, как она справедливо считала по отношению к своему возрасту, старичка (хотя по годам он годился ей в отцы, а не в деды, но, как известно, переживания могут быть причиной ранней седины и преждевременных морщин, что отразились и на внешности Василия).

– Если захочешь, – сказал Василий, – приходи ещё. Я расскажу тебе много интересного, и о жемчуге тоже…

– Хорошо, приду.

– А как тебя зовут? – спохватившись, что до сих пор не знает её имени, спросил он.

– Жанна.

– Какое красивое имя и как оно тебе подходит. До свидания, Жанна. Приходи непременно.

Василий был рад тем моментам, которые могли приблизить его к далёкому, но такому дорогому прошлому его жизни. Жанна была не олицетворением, а настоящим, живым напоминанием его путешествия к далёким карибским берегам… Эта девочка реальна, и она, будто давняя подружка его Лиа, забежала к нему в гости поболтать о том о сём; она лекарство от тоски и страданий по ушедшим в небытие, дорогим сердцу лицам… Она – глоток чистого воздуха, прилетевшего к нему из другого измерения…

Слова-символы были не в силах передать переполнявшие его чувства.

А Жанна подумала: «Какой забавный старичок, повезло, так повезло мне сегодня. Но надо подарочек-то спрятать от матери. Сейчас пойду и куплю себе на те денежки, что она дала, какую-нибудь побрякушку, и на том спасибо. А сон-то в руку, правда, вместо принца встретила этого старичка, но главное – подарок, старик-то щедрым оказался».