Текст книги "Оцелот Куна"

4. Влияние монотонного звука голоса на самого говорящего, или Продолжение сказки

Так, с глупой улыбкой на лице, под впечатлением воспоминаний я пришёл в качестве няньки (будем называть вещи своими именами) к продолжению романтической истории её папки и мамки. Ребёнок в момент моего появления уже лежал в своей кроватке, но, в отличие от взрослых, от меня в частности, был необыкновенно бодр и весел; раскланявшись в дверях с женой Эндрю, Тамарой, я приступил к повествованию:

Фёкла уже привыкла, что её путешествие сопровождает жужжание пчёл, стрекот кузнечиков, пение птиц… и время от времени наступающая тишина немного пугала её, но она не знала, чего именно ей стоит бояться.

Мудрость гласит: осведомлён – значит, вооружён. Её осведомление могло прийти только через опыт, который она приобретала самостоятельно без наставников – тех, кто мог её предупредить об опасности.

Рыжая красавица лиса, обмахивающаяся пушистым хвостом и вальяжно возлежащая перед ней на тропинке, нисколько не испугала Фёклу. Весь её вид был настолько доброжелательным и располагающим к общению, что у неё не возникло и доли сомнения в добрых намерениях лисы. Фёкла точно знала: враг – это тот, кто затаился и ждёт момента напасть. А поведение лисы было прямо противоположным представлениям Фёклы о коварстве. В подтверждение её мыслей лиса улыбнулась масленой улыбкой и произнесла нежным голоском:

– Курочка, ты куда идёшь в такую рань одна, тебя может кто-нибудь обидеть, хочешь – пойдём вместе, а ещё лучше – зайдём ко мне домой, ты отдохнёшь, а я тебя накормлю.

Фёкла была очарована незнакомкой – такая ласковая, гостеприимная, не то что эта кукушка, которая так и норовит сбросить на кого-нибудь свои заботы. Она не хотела задерживаться надолго у лисы, лишь только взглянуть – хотя бы одним глазком – на её дом.

– Это здесь, совсем рядом, – продолжила плутовка и легко прыгнула в сторону кустов, призывая тем самым курочку следовать за ней.

Фёкла доверчиво свернула с тропинки и направилась за лисой. Но раздавшееся из кустов рычание повергло курочку в полное смятение. Она приостановилась, не зная, следовать ли ей за лисой, или оставаться на месте. Из кустов показался хозяин угрожающего рыка – огромный серый волк. Лиса бросилась наутёк, только Фёкла её и видела, а волк помчался за лисой.

Фёкла в растерянности постояла ещё немного на месте, но когда услышала победоносное угрожающее рычание волка и заискивающе повизгивание лисы, опомнилась, то очень быстро, казалось, взлетая над землёй, помчалась вперёд, подальше от этого страшного места.

Только по счастливой случайности курочка избежала реальной опасности: она же не знала, что лиса такая плутовка, из лап которой мало кто может уйти целым и невредимым, а уж тем более – простодушная Фёкла, которая, к сожалению, никогда не слышала сказку ни про Колобка, ни про зайца и многих других, кто доверился лисе, и поэтому не понимала, как надо реагировать на льстивые речи лисы. Лису она не успела испугаться, а вот серый волк с большими клыками и свирепым рыком, казалось ей, вот-вот настигнет её, ведь с ним даже не сможет справиться сторожевой пёс, который до встречи с волком был для неё самым сильным зверем на свете.

Повернуть назад Фёкла уже не могла, слишком много уже пройдено, но ей это и в голову не приходило. Вперёд, только вперёд, только туда, где самое синее небо, где самая зелёная трава и самый лучший рассвет, о приходе которого лучше всех поёт самый лучший петух на свете Казимир, и всё самое-самое лучшее, потому что родное и близкое её сердечку.

«Как жаль, что лиса оказалась такой обманщицей», – подумала Фёкла, когда догадалась, что та не зря хотела увести её с тропинки и настаивала зайти к ней в гости. Она была восхищена красотой и грацией лисицы, но всё же лучше быть правдивой, доброй и доверчивой, чем привлекательной и лживой.

«Обман не может принести счастья даже тому, кто обманывает, ведь обманутые тобой несчастны», – решила курочка, сильно запыхавшись, но продолжая очень быстрым шагом свой путь.

Начало смеркаться, и она не заметила, как налетела на муравейник, и мелкие травинки, палочки, хвоинки упали ей на спинку, а муравьи стали, больно кусая, сновать под крылышками, по гребешку… Фёкла была очень обижена таким отношением к себе, ведь она никому не желала зла, и зачем так кусаться, она же не знала, что это дом, и натолкнулась на него совершенно случайно, – он вырос на тропинке так внезапно, что она не успела остановиться. Но Фёкла всё же побежала дальше, пытаясь взмахами крыльев сбросить с себя сердитых кусачих муравьёв. Убежав на значительное расстояние от муравейника, она обнаружила, что на крылышке остался один муравей, который почему-то не захотел оставить её. Он её не кусал и ничем не беспокоил.

Видно, он очень любопытный или ещё очень юный и не понимает, что расстался сейчас с самым дорогим в жизни: со своим домом, родными и друзьями, с мамой, которая, наверное, сейчас плачет горючими слезами по пропавшему сыночку.

Курочка остановилась.

– Ты же не найдёшь дорогу назад, – сказала она ему. – Мой путь может оказаться очень сложным и опасным.

– Я хочу путешествовать с тобой, – ответил ей муравей.

– Я не путешествую, – сказала Фёкла, – я возвращаюсь домой.

Муравей продолжал упрямиться, и курочка никак не могла его согнать со своего крыла.

Да к тому же она знала, что станет переживать за муравьишку, если оставит его одного.

Так они продолжили путь вдвоём.

Тропинка закончилась, и перед ними возник ручей, казавшийся Фёкле рекой. Она боялась воды, не умела плавать; обойти ручей не могла, перелететь тоже. Её дом находился где-то там, на противоположном берегу, она это чувствовала, её тянуло туда, и она должна была решить, как попасть на ту сторону ручья. Фёкла села и призадумалась; уже достаточно стемнело, а убежища на ночь у неё не было. Но ей не привыкать – она уже провела одну ночь в лесу и даже почти не отдыхала, если не считать того случая, когда она упала, споткнувшись о корни, и один раз остановилась поклевать листики одуванчиков. Она привыкла к тому, что кормушка на ферме всегда полна, но не это главное для Фёклы, она готова к лишениям – только бы знать, что она доберётся туда, куда стремится всей своей курочкиной душой. Наступившая ночь не была такой тёмной, луна отражалась в воде ручья, и это давало возможность хотя бы немного обследовать берег, не теряя надежды попасть на его противоположную сторону.

Совсем не далеко от Фёклы в ручье сидел бобёр в своей хатке и добродушно посмеивался над курочкой, видя бесполезность её действий. Но бобёр был добр и как раз прошлой ночью закончил строительство плотины. Он не поленился, нырнул в воду и вскоре уже стоял около Фёклы, которая очень испугалась, потому что, в отличие от ласковой красавицы лисы, которую она тоже встретила впервые в жизни, бобёр, на первый взгляд, напугал её огромными зубами и чёрным, покрытым чешуёй хвостом. На поверку он оказался хорошим малым и показал место, где начинается плотина. Она была настолько надёжная и прочная, что вполне годилась, чтобы по ней как по мосту перебраться на другой берег ручья. Но Фёкла не решалась даже при лунном свете сделать хотя бы один шажочек на плотину, так как, мы помним, она очень боялась воды. И ещё её беспокоил муравей. Она не хотела его подвергать опасности. Сейчас, когда бобёр был рядом, муравей сидел у неё под крылом, и Фёкла всячески старалась не обнаружить его перед бобром, так как определённо не знала, кто кому друг, а кто враг.

– Не бойся, плотина очень прочная, а если ты упадёшь в воду, я тебя спасу, мы, бобры, хорошо плаваем и ныряем, и ты можешь мне довериться.

Но курочка всё колебалась. Она могла бы преодолеть свой страх днём, но ночью такой переход ей казался особенно опасным. Бобёр вздрогнул, когда Фёкла рассказала ему о своей встрече с волком.

– У волка очень хороший нюх, он может выследить тебя, и тогда я тебе уже не смогу ничем помочь, мы, бобры, сами его боимся.

Тут Фёкле показалось, что помимо луны невдалеке загорелись два фонарика, а бобёр, заметив их, быстро погрузился в воду, лишь махнув ей на прощание хвостом. Фёкле тоже было не до вежливости, она проворно вспрыгнула на ближайшую веточку плотины и насколько возможно быстро, крепко цепляясь лапками и клювом, стала продвигаться на противоположный берег. Она услышала лязг зубов волка у самого своего ушка. Разбуженный суматохой уж зашипел, чем на некоторое время отвлёк волка от курочки. Но при виде волка прикинулся безжизненным телом – так он делал всегда, когда чего-нибудь пугался, расслабленно вытянувшись во всю свою длину, и даже для достоверности высунул раздвоенный язычок.

Но спасло курочку неожиданное появление огромного бурого медведя, рычание которого не оставляло сомнения, что он главный в этом лесу. Волк не стал догонять Фёклу, а, поджав хвост, побежал в противоположном от ручья направлении, а она тем временем успешно перебралась на противоположный берег и, не останавливаясь, побежала дальше, вперёд, придерживая муравьишку крылышком.

Надо убежать как можно дальше и от большого зубастого серого волка, которого боятся и лиса, и бобёр… и от этого лохматого великана медведя, которого боится даже сам волк…

Фёкла очень устала, высокая трава стала её укрытием, и, остановившись, казалось, на минуточку, она тут же заснула. Она не могла понять, сколько длился её сон, но проснувшись, почувствовала прилив сил и снова побежала вперёд…

Немного замедлив бег, отдышавшись, Фёкла заметила, что солнышко вновь появилось на небосклоне, и уже можно было разглядеть каждую травинку. Фёкла полакомилась травкой, остановившись отдохнуть под высоким дубом. А муравьишка, взобравшись на дерево, оглядел окрестности и обнаружил, что он не один такой смельчак.

– Эй, привет, ты что так высоко забрался, это моё место, – окликнул его собрат муравей, сидевший немного повыше муравьишки, несказанно обрадованного такой встречей. – Видишь вон там муравейник – то мой дом!

Муравьишка пригляделся. Муравейник нового знакомца муравья сверху казался маленьким холмиком.

– Это он сверху такой, – пояснил собрат, – а на самом деле – он самый высокий и красивый в этом лесу. У меня очень большая семья, если хочешь, пойдём ко мне в гости.

Муравьишка только сейчас понял, как он соскучился, и почувствовал острую тоску по своим сёстрам и братьям, оставленным ради путешествия с курочкой Фёклой.

А курочка больше не переживала за муравья – он попал к надёжным друзьям, и они позаботятся о нём лучше неё самой. Она помахала ему крылышком, а он в свою очередь подумал, как она была права: не надо расставаться с теми, кого любишь, и как хорошо быть там, где рады тебе, где тебя любят и ценят таким, каков ты есть, но, к сожалению, это можно понять только при расставании и находясь далеко от родного дома.

Фёкла встрепенулась от удивления, даже немного по-взрослому закудахтав, когда к ней каким-то волшебным образом стали приближаться колючки с наколотым на них красивым красным яблоком. Она замерла, когда из-под яблока появился чёрный влажный нос ежа и стал обнюхивать рядом с ней выпавшую из дупла белки шляпку сыроежки. А потом, испугавшись выпрыгнувшего из кустов зайца, свернулся в шар, выставив колючие коричневые иголки навстречу опасности.

А зайчик, даже не заметивший ежа, уплетая за обе щёки травку, предложил курочке ягодку земляники, совсем не удивившись её присутствию в дремучем лесу. Ёжик, учуяв причину своего страха, фыркнул и, наколов на свои острые иголки шляпку гриба, озабоченно засеменил прочь.

«Какой удивительный мир вокруг: рядом с опасностью и злом есть место великодушию и добру», – поблагодарив зайчика, клюя предложенную ягодку, размышляла курочка.

Усталость и переживания последних часов были велики, и Фёкла не заметила, как уснула в тени высоких трав под сенью большого дерева.

Белочка с крепко зажатым в лапках жёлудем вернулась к своему дуплу.

– А я тебя знаю, – сказала она, обращаясь к Фёкле.

Курочка встрепенулась ото сна и несказанно обрадовалась.

– Значит, ты знаешь, где мой дом? – спросила она.

– Конечно, это здесь, недалеко – тридцать прыжков, и ты дома.

– Тридцать прыжков – это сколько?

– А с дерева на дерево, с дерева на дерево, и будет человеческое жильё и твой дом.

Это трудно сосчитать в куриных шажках, сколько же надо идти – день, ночь и ещё день или только день и ночь?…

Но главное, что белочка знает, куда идти, а уж она, Фёкла, постарается следовать за ней и дойти туда, где родилась, где ей всё знакомо, и о чём она всегда вспоминала со щемящей нежностью и любовью. Предвкушение предстоящей встречи с родными местами прибавило ей смелости и выносливости.

– Сейчас только жёлудь положу в укромное место и покажу тебе дорогу.

И курочка стала всматриваться в кроны деревьев, выискивая белое брюшко и бурый пушистый хвост белочки, которая прыгала с дерева на дерево, потом возвращалась, в ожидании Фёклы, сочувствуя тому, что курочка не такая шустрая, как она, и не может взлететь к ней на своих крылышках. Полёты белочки от дерева к дереву были для Фёклы недосягаемой забавой, она старалась изо всех сил, бежала, спотыкаясь и падая, но ни разу не попросила белочку остановиться для отдыха, а только упорно двигалась вперёд и вперёд, с каждым шажком приближаясь к цели своего путешествия. И вот – лучи чуть брезжащего рассвета осветили кромку леса и то последнее дерево, с которого белочка отправилась в обратный путь к своему дуплу.

А перед взором Фёклы в дымке тумана предстала поляна и уже различимые крыши домов невдалеке. А главное – она услышала предрассветное пение несравненного петуха Казимира, и ощущение счастья переполнило всё её курочкино существо…

Периодически меня убаюкивал монотонный звук моего собственного голоса, веки смежились; бэби возвращала меня из объятий морфея каким-нибудь только ей присущим возгласом, и утром, когда Эндрю разбудил меня своим приходом, я не смог бы с уверенностью утверждать, что говорилось в сказке мной вслух, а что рисовалось только в моём воображении…

5. «Сеньора Большая Голубая Жемчужина»

Эндрю вернулся домой рано. Ввиду того, что я не мог на него адекватно реагировать (смертельно хотел спать), он последовал моему примеру, и мы ещё продрыхли пару часов.

С умилением глянув на ребёнка, сладко посапывающего в своей кроватке, мы тихо (примерно так, как передвигаются монтировщики в темноте сцены во время спектакля, а может – ещё тише) отправились на кухню. Нам ведь было, о ЧЁМ поболтать…

– Ну, что я тебе могу сообщить, – такова была вводная фраза Эндрю.

– Ты хочешь сказать, что уже перевёл эту вербальную заморочку? – спросил я с нескрываемым удивлением.

– Было бы желание, а всё остальное приложится, – заложив правую руку, подобно Наполеону Бонапарту, и повернувшись в профиль, Эндрю гордо вскинул подбородок.

– Да ты, братец, полиглот, хватит гнобить себя в монтировщиках сцены, – улыбнулся я, глядя на его позирование.

Эндрю заварил кофе и намазал маслом поджаренные в тостере румяные куски хлеба. В этот момент мне казалось, что ничего вкуснее я не ел никогда.

Не хотелось думать ни о чём – только вот так сидеть под тиканье часов (оказалось, Эндрю любитель всякого хлама – старинных вещей, и эти настенные часы в деревянном корпусе с маятником он обнаружил на помойке и принёс домой), пить ароматный кофе, хрустеть тостом, слушать пространную болтовню Эндрю…

– Так вот, вернёмся к нашим баранам, – пробудил он меня к действительности.

– Так сказать, по существу вопроса: ты был прав – текст песнопения этого странного субъекта изобилует словами на испанском языке или близких к оному, это легко перевести, несмотря на манеру изложения, но также есть слова на неведомом мне диалекте, и я даю голову на отсечение, что словаря этого языка не существует.

Эндрю прошёл в прихожую и вернулся с листом формата А4, на котором я прочёл следующее:

Сеньора Большая Голубая Жемчужина опечалена

Сеньора Большая Голубая Жемчужина окутана чёрным туманом несправедливости

Лиа – избранница богов, хранительница Сеньоры Большая Голубая Жемчужина

Лиа общалась с богами через Сеньору Большая Голубая Жемчужина

Боги учили нас всему, что мы сейчас знаем и умеем

Боги защищали наши посевы, давали нам удачу в рыбной ловле, охоте на дикого зверя

Боги даровали нам здоровье

Лиа перестала слушать богов

Боги не услышали призыва Лиа о помощи

Нучу, её Нучу тоже не помог Лиа

Лиа не захотела слушать шамана Вэле

Муу завладела пурба Лиа и навсегда забрала её нига

Белый человек виноват в слабости нига Лиа

Лиа больше нет с нами

Теперь Луна всё реже выходит из ручья

Чича льётся рекой, обжигая нашу нига, забирая нашу пурба

Женщины отказываются шить молы

Шаман Вэле хотел наказать белого человека

Шаман Вэле призвал дух оцелота и вошёл в пурба оцелота,

Жемчужина вдруг пропала

Нига шамана Вэле вот уже много лун существует без пурба

Нига шамана всё слабее и слабее, но он должен помочь своему народу

Шаман Вэле должен вернуть Жемчужину

Тогда пурба шамана и его нига тоже вернутся к нему

Верни надежду, верни Жемчужину, ты добрый человек, ты так похож на Лиа

Жемчужина у тебя, она выбрала тебя, значит, и боги избрали тебя быть проводником, посредником Жемчужины

Боги хотят, чтобы ты снял чёрный туман несправедливости с Сеньоры Большая Голубая Жемчужина

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я.

– Ясно, речь идёт о жемчужине, но та ли это жемчужина, которая в какое-то неведомое русло направляет твою жизнь или нет, утверждать мы не можем. Следовательно, нам надо снова потрясти Максимилиановича нашего разлюбезного на предмет его барышни, и тебе надо поговорить с Жанной, уж как – ты придумай сам, – назидательно резюмировал Эндрю.

6. Их имена начинаются с одной буквы

Жанна давно переросла чувство обиды на весь мир и пересмотрела свою роль в нём. Конечно, это случилось в большей мере благодаря тому, что на её пути встретился человек, который проявлял участие к её судьбе, внушал ей моральные ценности общества. К матери она относилась с безразличием и, если сострадала иногда, то не на дочернем уровне – не отталкивая, но и не приближая её к своему сердцу.

Давно не обжигали болью воспоминания о выкраденных матерью и обмененных на выпивку жемчужных серьгах, подарке ювелира. Игра в мать и дочь закончилась. Мать кочевала из одних мужских объятий в другие, редко появляясь в их общем доме, после того как в ультимативной форме Жанна пригрозила ей милицией – в случае, если она будет устраивать пьяные сексуальные оргии дома.

Жанна любила петь и отдавалась этой страсти целиком и полностью, всё остальное было лишь приложением к этой страсти. К любви она продолжала относиться скептически, утверждая, что мужчины и женщины рядом исключительно для совокупления, используют друг друга, удовлетворяя свои потребности, и не более того.

На одном из концертов в Гнесинке она исполняла песню, автором стихов которой была она сама, а автором музыки был её педагог по фортепиано. И хотя внутренне она была далека от любовной лирики, но во власти общепринятых канонов, иногда выражала себя таким образом.

 
В параллели миров
Встречи душ среди снов,
И на небе Луна,
Как и я влюблена.
Я брожу среди звёзд,
Среди молний и гроз,
И смотрю с высоты,
Всё ищу, где же ты.
Эхо слов от планет,
Но ответа всё нет,
Марс стремится к Луне,
И советует мне:
Не придумывай снов,
Параллельных миров,
И возлюбленный твой
Не пройдёт стороной.
Я брожу среди звёзд,
Среди молний и гроз,
И смотрю с высоты,
Всё ищу, где же ты.
 

Спела Жанна и, кланяясь публике, поймала на себе взгляд молодого человека в первом ряду, особенно пристально устремлённый на неё. Это был Евгений, с которым уже после первых минут знакомства они потешались над тем, что их имена начинаются с одной буквы: она – Жанна, а он – Женя.

7. Комбинация из трёх пальцев

Глеб Максимилианович, как и Эндрю, жил недалеко от театра.

Но я предложил Эндрю «это недалеко» проехать на трамвае. Трамвай – особый для меня вид транспорта, некоего ностальгического символизма, на котором хочется иногда прокатиться, слушая только ему присущее постукивание колёс о рельсы, слегка вздрагивая под мелодию его необычного сигнального звонка. Дзынь-дзынь – звук производит специфический эффект, пробуждая во мне терапевтически положительные эмоции: мне хочется всех приободрить, пожать руку; боясь быть непонятым, я, конечно, этого не делаю, отлично осознавая, что в обозримом пространстве такое влияние трамвай оказывает только на меня. Даже Эндрю глядит на меня с недоумением и пожимает плечами, когда я как кисейная барышня растекаюсь в улыбке от звуков, издаваемых трамваем. У каждого, как говорится, свои таракашки-букашки в голове.

«Апартаменты» Глеба Максимилиановича располагались в удивительном старинном аристократическом особняке, приспособленном под коммунальные квартиры. Такие постройки приводят меня в трепет, их архитектурная одухотворённость настолько значима, что невольно хочется относиться к ним как к живым представителям своего времени. Вот и это здание, в котором живёт мой коллега по цеху, одно из них: построенное на рубеже XVIII и XIX столетий (надеюсь, я не ошибся во временных рамках) по всем признакам – довольно эклектично, некое своеобразное отражение московского модерна. В нём сохранились элементы средевекового западноевропейского городского дома: большое окно (находящееся непосредственно над козырьком подъездной двери дома) с подоконной полочкой и нишей, оформленной керамической плиткой неоднородных бордовых оттенков; над окном – три арочные ниши, объединённые обрамляющей дугой. Между окнами второго и первого этажей расположено горизонтальное керамическое панно с изображениями сказочных персонажей, в цент ре которого – рельефное изображение грифона (мифического двойственного существа, символизирующего власть над небом и землёй, объединяющего добро и зло, с туловищем льва и головой орла, с острыми когтями и золотыми крыльями). Несмотря на симметрию в оформлении, сами окна отличаются асимметрией – разнообразием по форме и размеру. Козырёк над подъездной дверью поддерживается двумя металлическими фигурными панелями кронштейна, также с изображением грифона, а сама дверь обрамлена кариатида ми.

– Ты что застыл? – прервал мои созерцательные размышления Эндрю.

– Эндрю, – сказал я мечтательно, – представь: сейчас откроется дверь, и сам хозяин этого особняка пригласит тебя в гости, усадит за изысканный стол, угостит всевозможными холодными закусками, на горячее – индейкой, фаршированной каштанами, или молодым вепрем с трюфелями и печёнкой, на десерт – фисташковым мороженым, и запьёшь ты всё это изобилие розовым шампанским…

Мне показалось, что внутренние органы Эндрю откликнулись на мои слова своим утробным журчанием.

Так, давясь от смеха, мы вошли в этот удивительный памятник архитектуры с толстыми, обшарпанными, облупившимися, непонятного цвета стенами, с причудливой лепниной изнутри.

– Удивительно. Как до сих пор не расселили людей из такой красоты?

– Да, – сказал Эндрю, – сейчас Максимилианович откроет дверь, а за ней – резные дубовые панели, золочёная бронза, стёкла с вензелями, дубовые рамы, опять же фактурная лепнина…

Глеб Максимилианович занимал одну комнату в пятикомнатной коммуналке на первом этаже. Насколько я помню, по его рассказам, соседи его особенно не донимали: в одной из комнат жила старушка, как он её называл, несмотря на своё абсолютное равенство с ней в возрасте, в другой – молодой человек, который всё время был в отъезде, в командировках. Он ещё не обзавёлся семьёй и не доставлял никому из жильцов никаких проблем; две другие комнаты были всё время закрыты, их хозяева показывались иногда, дабы проверить наличие своих квадратных метров. Под пятью вертикально прикреплёнными у двери звонками были чёткие инструкции, сколько звонков каждому жильцу причитается, рядом с фамилией Глеба Максимилиановича стояла цифра 2. Следовательно – звонить два раза, что мы, собственно, и сделали. Тишина и молчание были нам ответом. Мы не унимались; я знал, что родственников у него нет, и потом – ему с утра на работу, а на здоровье он последнее время не жаловался.

Мы набрались наглости: ведь жил-то он на первом этаже, и грех было этим не воспользоваться. Хотя этаж был высокий для решительных действий, для единственно логичного выхода из данной ситуации у нас просто не хватало сил. А сил не хватало только лишь оттого, что они уходили у нас на хохот, с которым мы боролись всеми известными способами: это было похоже на какую-то беззлобную истерию, наверное, для такого хохота есть медицинское определение, поделать с ним мы ничего не могли. В таком идиотском состоянии мы проторчали под окнами Максимилиановича не менее получаса. Наконец, обоюдно сделав над собой психологическое усилие, мы добились того, что окно нашего оппонента оказалось на уровне глаз Эндрю, причём для этого мне пришлось взгромоздить его себе на плечи. И действительно, Глеб Максимилианович шифровался самым незатейливым образом, просто не отвечая на любого рода звонки: ни телефонные, ни дверные.

В комнате, как выяснилось, он был не один: с ним была эта безобразная незнакомка из театра (мой личный комментарий). И Эндрю показалось, что они оба были просто в зюзю пьяны.

Мы позвонили теперь уже один звонок; я знал, что он при надлежит соседке, с которой я уже имел честь чаёвничать ранее, она меня узнала и любезно разрешила нам войти.

Несмотря на всю таинственность момента, дверь в нужную нам комнату была не заперта. Два разнополых возрастных человеческих создания лежали на полуторной кровати абсолютно голые, причём, она возлежала, раскинувшись всей своей необузданной массой чуть ли не по диагонали, а на него было просто жалко смотреть: весь сжавшийся в эмбриональный клубок, он окуклился где-то на уровне её ног. На столе были остатки закуски, стоившей немалую копеечку, бутылка водки, початая до половины, ещё две пустые валялись под столом, и свёрнутая в трубочку засаленная тетрадь. Я должен признать, что вёл себя бесцеремонно, но, как мы помним, цель оправдывает средства: я пытался растолкать Глеба Максимилиановича, дабы всё же внести хоть какую-нибудь ясность во всю эту чертовщину, происходящую со мной в последнее время. Он был не так пьян, каким казался в своём свёрнуто-калачиковом состоянии. Выдавливая из себя слова как из ещё далёкого до опустошения тюбика пасты, он, не изменяя себе в речевых оборотах, деликатно спросил:

– Друзья мои, а что вы, собственно, делаете в моём доме?

– Так это ты с моей дочурой шуры-муры крутишь? – вдруг подало осипший голос женское тело, даже не пытающееся прикрыться, лежащее на ложе любви Глеба Максимилиановича.

Мне показалось, что дубовый паркетный пол уходит у меня из-под ног.

Так вот почему Жанна никогда мне ничего не рассказывала о своей матери. Да, гордиться родственными связями Жанне не приходится.

– И что за дела у тебя с её папашей единокровным?

Сложить логическую цепочку из её вопросов у меня не получилось.

– Ты ко мне его в подсобку в театре засунул, признавайся?! Больше двадцати лет с ним не виделась, а тут – нате, нарисовался – не сотрёшь, он же, ёлы-палы, шаман долбанный. Раньше весь из себя такой гордый, футы-нуты, брезговал мной, но я – не будь дура, обхитрила, его в оборот взяла: у них там праздник местный такой бывает, напиваются они так, что себя не помнят, ну, тут я его и подловила. Не понял, как отцом заделался. Да он и не знал всё это время, припёрся немощный какой-то, весь ссохся. Жемчужина ему, видите ли, понадобилась. Говорит: «Добудь её». Я ему и сболтнула про дочь, в тот день как раз в театре её и увидел. Аж ему морду всю перекосило от известия такого. Им их религия запрещает браки с чужаками из другого народа, они, видите ли, чистоту своих рядов блюдут, – и она рассмеялась, отвратительно при этом рыгнув. – Они и детей таких не признают, топят как котят. Я, когда под него ложилась, и не слыхивала о таком. Так ему – что дочь, что рыба в воде – один чёрт, и то он рыбу предпочтёт, а не дитя своё. А мне она, такая дикая, тоже зачем – вся в папеньку. И вот он как тебя, милок, увидел, так весь затрясся и всё повторял: «Лиа, Лиа». Мало я для него глупостей наделала: ребёночка у одного порядочного человека выкрала. Так теперь вот пришлось и жемчужину выкрасть. Сначала спрятала у тебя в пиджаке, думала, не сразу найдёшь, а ты вон какой прыткий, еле назад забрала. Только вот ему жемчужина, – и она сложила комбинацию из трёх пальцев и потрясла этим кукишем в воздухе. – Накось, выкуси! Теперь не возьмёшь.

– А где она, жемчужина? – задал я вопрос, как только понял, что ко мне вернулся дар речи.

– А тебе зачем?

– А ваш шаман приходил ко мне за ней.

И тут она неожиданно вырубилась. Глеб Максимилианович не дал нам применить «грубую мужскую силу» для её пробуждения под воздействием чар Бахуса. Невольно я оказался в непосредственной зависимости от этой мадам. С другой стороны, пусть этот тип, который приходил ко мне за жемчужиной, сам с ней разбирается, тем более, видимо, её не так пугают его лингвистические пристрастия.

В коридоре послышался телефонный звонок; вежливая старушка, постучав, приоткрыла дверь и сказала:

– Евгений, вас почему-то к телефону.

Мы с Эндрю многозначительно переглянулись.

«Кто мог знать, что я здесь?» – уверен, пронеслось в наших с ним головах как в одной.

Я вышел в коридор, прижал к уху эбонитовую трубку и услышал женский голос, который я не спутаю ни с одним другим: голос Жанны взволнованно сообщил:

– Женя, тут какой-то сумасшедший дал мне номер этого телефона и сказал позвать тебя, он удерживает меня силой и требует вернуть жемчужину. Она у тебя? Прошу тебя, верни её, он очень странный, этот человек, я его боюсь. Сообщи Василию, моему названному отцу, что со мной, может, он тебе поможет…

– А где, – хотел я сказать, – мне его найти, – но связь оборвалась, и телефон начал издавать характерные гудки.

– Вашей дочери угрожает опасность, кто-то удерживает её силой, слышите, вы!!!

Голос отделился от тела матери Жанны (даю голову на отсечение – она продолжала спать, даже ритм сопения не изменился):

– Найдётся это сокровище, у неё такой влиятельный богатый покровитель – он из-под земли её достанет.

Интеллигентный Эндрю покраснел от злости.

Про себя я молчу – я краснел, зеленел, потом опять краснел.

– Чёрт побери, такие страсти из-за какой-то жемчужины, их пруд пруди, нет, им подавай именно эту, – мою тираду прервал Глеб Максимилианович:

– Раз дело приобретает такой оборот, Евгений, я, конечно, помогу вам, чем смогу. Обратите внимание, молодые люди, на столе лежит невзрачная тетрадь, может, она чем-нибудь поможет вам, это во-первых; во-вторых, жемчужину, о которой идёт здесь речь, я, по настоянию моей возлюбленной Виолетты (при этом мы с Эндрю недоуменно переглянулись и уставились на эту в кавычках Виолетту, уж очень ей не подходило сие имя, прямо скажем – она его портила), – извлёк жемчужину из вашего кармана, Евгений, да, да, ради любви и не на то пойдёшь, и продал её хорошо вам известной приме нашего театра Анаиде Адольфовне.