Текст книги "Все дело в попугае"

XIV

– Братия, кто было девочкой?… Ну, смелее!… Кто из вас было или бывало девочкой шестнадцати лет?… Не может быть, что никому не повезло!…

– Ну вообще-то… Я… Только давно…

– 926-белая ночь, вы меня просто выручили! Воспарите, пожалуйста.

– Оно сейчас нас нау-у-учит…

– Да тут много ума не надо, пусть расскажет.

– Не хамить, и тишину соблюдайте. Дорогое 926-белая ночь, итак, вы начали целоваться с мальчиками.

– Я???

– Тьфу. Вашблистательство, с ним придется непросто.

– Ничего, я попытаюсь. Девочка, которой вы когда-то были, начала целоваться с мальчиками. Помните?

– А. Ну да. Примерно помню.

– Расскажите нам, что вас удивило тогда, что было в этом нового и неожиданного для вас?

– Ага. Ну, что… Меня удивило, что мокро.

– Как-как?

– Мокро. Поцелуи мокрые.

– Извините, пуочему? Губы стануовятся муокрыми?

– Нет. Целуются вообще не губами. И вообще, обычно это не то чтобы… ну, не особенно приятно.

– А зачем туогда этуо… гм… пруоделывать?

– Не знаю. Наверное, мальчишкам нравится. Только им этого все равно не достаточно.

– В какуом смысле?

– Гептаруковод, 926-белая ночь имеет в виду, что мальчикам надо еще и потрогать.

– Да, им вечно надо потрогать, и все время мало! Какой бы длины ни была юбка, мальчики все равно норовят залезть за край на полдлани минимум!

– Извините, чтуо такуое «юбка»?

– Предмет женского облачения, надеваемый на бедра и закрывающий верхнюю часть ног.

– 32-индиго, у вас замечательная точность формулировок. Поздравляю вас!

– Э-э… Гм… Извините, у меня вуоуображения не хватает… Вы не муогли бы нарисуовать у меня в куонспекте?… Благуодарю вас…

– Слушай, 926-белая ночь, если все так неприятно, зачем тогда вообще… ну… сближаться?

– Почему неприятно? Как раз когда трогают, мне нравилось. Но некоторые вещи… Может, я не такое умное… Некоторые вещи я так и не поняло…

– Какие вещи, будьте любезны?

– Ну, эти мальчики на танцах стали почему-то прижиматься… но не тут… А вот так, так вот…

– Вы хуотите сказать, нижней пуолуовинуой уорганизма?

– Да… И эта часть у них… какая-то… очень твердая и бугристая.

– Уо!… Загадуочнуо!

– Да, а еще мальчики иногда начинают непонятно так уговаривать…

– Угуоваривать – чтуо?

– Не знаю, что!!… Что-то хотят, и при этом обещают что-то «не порвать»!!!

– Может, юбку?

– Нет, 26-поросячье-розовое, тут все интереснее…

XV

Когда очередной мальчик, с той же присказкой: «не бойся, я могу и не порвать», добрался до горизонтального положения и снял с Ритки лифчик (тут же одичал, раскраснелся, упал лицом в содержимое, и через двадцать секунд утратил временно к нему интерес), она все-таки занялась самообразованием и нашла в энциклопедии «девственную плеву», «право первой ночи», и дикое словосочетание «половой акт», после прочтения статьи о котором испытала облегчение: к приемо-сдаточному акту на стройке это все-таки отношения не имело.

Но вопросов оставалось море, главным образом технических. Каким образом этой личинкой шелкопряда можно прорвать слой кожи (так Ритка представляла себе плеву)? Зачем вообще это делать, если, судя по ощущениям, все самое интересное на потрог находится снаружи? И, наконец: что это такое, твердое и бугристое, которое они все – поголовно! – таскают в карманах на танцы?????

Когда Ритка училась в десятом, ее старшая соседка Анька уже была на третьем курсе Серовского худучилища. Лишилась девственности и пришла поделиться впечатлениями. Ритку интересовало, больно ли.

– Да, – говорит, – сначала резкая боль, ну, как кожа рвется. Потом … уже другое… Так ноет… Пока… Ну… Это… Принимает форму… Мужского этого самого, понимаешь?

Ни фига Ритка не понимала. Какая там может быть форма? У личинки шелкопряда?

– Так оно увеличивается, ты что, не знаешь? Это называется «встает».

Вот, блин, какое слово идиотское придумали… «Встает», это ж надо! Куда оно там встает, бледная спирохета?!… Ритка представила себе среднего размера висячую сигару телесного цвета. Ага, наверное, вставить куда-нибудь внутрь такую штуку легче, чем обычного шелкопряда. Если она типа надувается изнутри, как маленький воздушный шарик-колбаса. Понятно, понятно…

XVI

– Воинство, хотите верьте – хотите нет, но вот примерно с такими познаниями в этой области наша героиня и поступила в институт… Неужели что-то неясно? Воспарите.

– Извините, вашблистательство. А что, в этих представлениях есть что-то… ну… неправильное?…

– О-о-о… Та-ак… 26-поросячье-розовое, вы когда-нибудь воплощались материально?

– Я, вашблистательство… не так давно на практикуме было карасем, шесть раз подряд. Идея была в том, чтобы…

– Ой, избавьте. Я уже поняло, что вы сдали зачет только с шестого раза. Это все?

– И еще один раз, очень давно, я рождалось наследником какого-то престола, но умерло во младенчестве…

– Все ясно с вами, снижайтесь с глаз моих и внимайте чрезвычайно внимательно. Кто знает, может, вам это тоже еще пригодится… гм… когда-нибудь в бескрайней вечности…

XVII

В первом семестре средний возраст молодых людей, допускаемых к фрагментам организма, резко вырос. Тогда Ритка впервые столкнулась со странным явлением: проведя в тесном контакте с ней достаточно долгое время, молодые люди, явно или тайно, переживали резкий дискомфорт, часто сопровождающийся болями в паху. Некоторые сгибались и жалобно стонали, некоторые начинали подпрыгивать. Димка Смирновский, стесняясь, объяснил, что это есть следствие нереализованного возбуждения. Ритка его понимала: ей самой было холодно и плохо, и сильно хотелось чего-то неясного. Но чтобы так страдать?! Смирновский был слишком скромен, чтобы вдаваться в детали, но когда появился Лакомкин, все изменилось: пусть к полной ясности был открыт.

Леха рассказал, что эрекция – это и есть, когда «встает».

– Хорошо, но это можно как-то увидеть? – спросила Ритка. Дело было в курилке. Леха, державший ее в очень нескромных объятиях последние полчаса, покраснел и сказал:

– Можно.

– Как?

– Ну… Например… Если джинсы узкие… Это выглядит так, как будто что-то длинное и толстое положили в карман…

– Ага, – сказала Ритка и отстранила его на полметра. Оба посмотрели вниз. Леха стал цвета свеклы, а Ритка просто потеряла дар речи. Длинное… Толстое… Но не настолько же!!!

– Леха, – пролепетала Ритка, – Леха… Но ведь это невозможно!!! Ты меня разыгрываешь. Дай я потрогаю, ты туда просто что-то сунул, – она резко схватила Леху за карман, он охнул и стукнул ее по руке:

– Осторожно! Больно!

– Из человека не может расти такая штука! – закричала Ритка.

В этот момент кончилась пара, и в курилке появились ребята. Ритка с Лехой были столь живописно раскрашены, что многие поняли: есть нужда проявить такт и сгладить ситуацию. С парочкой заговорили, Леха отвечал… Но Ритка смотрела только вниз. Зачарованная зрелищем, показала пальцем на лехин карман:

– Елки! Укорачивается!

Парни захихикали. Возмущенный Леха сгреб ее в охапку и почти унес в соседний корпус.

Теперь Ритка поняла, что же такое бугристое и твердое все носят в карманах на танцы. Но следующим потрясением оказался угол. Когда Леха разделся, и она посмотрела, куда торчит эта отпущенная на свободу зенитная артиллерия…

– Леха, – сказала Ритка, – Но ведь это печени точно хана…

Надо сказать, что ей не совсем «с перепугу показалось». Очень неслабый был объект…

XVIII

– Что такое «неслабый»??? … Поконкретнее бы!

– Мы же ангельские сущности, какое может быть «конкретно»?

– Ну, за неимением с чем сравнить, надуо как-туо представлять???

– Братия, как вам не стыдно? … Какая вам разница?

– Разница очень даже большая, если мы собираемся заниматься этой сферой… Нельзя же быть совсем не в курсе!

– Что за гомон?! Прекратите галдеть, воинство. Хорошо, я прервусь, но все вопросы, пожалуйста, только по очереди. Прошу вас, 147-небесно-голубое. Вы хотели уточнить про размер?

– Да… Вашблистательство, в аудитории ходят шепотом чудовищные предположения, что большое.. гхм… большой.. объект… он… ну примерно…

– Размером с валторну!!!…

– Опять выкрики с места! 667-хаки! Я приму дисциплинарные меры. С валторну… хм, хм… Что-то я давно херувимов не слышало, у них что, теперь валторны тоже господа славят?

– Нет, это у нас самодеятельность…

– О Скопления, какой чепухой вы занимаетесь вместо учебы… Вообще, если вы Неопределимые Ангельские Сущности, так у вас что, совсем мозгов… в смысле, разумения быть не должно?… Как он, с валторной вашей на причинном месте, вообще равновесие удержит на тверди земной? А?!

– Ну а сколько тогда? Может быть, как свирель?

– …Как флейта?

– Гм, 531-бордо, сколько там у нас флейта в системе СИ?… Гм… Нет, ну вы уж прямо… Даже до пикколо не дотягивает, хотя говорят, что такие монстры иногда рождаются… Гм, гм… В приближении, чтобы вам было яснее: мы говорим как о большом – о размере примерно в одну треть скрипичного смычка. Так понятно? Следующий вопрос. Да, 515-ультрамарин, воспарите.

– Я так понялуо, Вашблистательствуо, чтуо в пруоцессе… кх-кх… руомантическуогуо вуоуодушевления… меняется не туолькуо размер уобсуждаемуогуо дивайса, нуо и направление егуо, так сказать… устремления? На скуолькуо сильнуо меняется, я хотелуо бы утуочнить?

– Вот когда вопрос так корректно задан… Даже и ответить приятно. И показать могу… на модели. Надо прикинуть, что бы могло служить моделью? … Да что вы мне фанфару суете, 667-хаки, совсем помешались на своем самодеятельном оркестре?!… Это у вас вообще фанфара Аиды, семьдесят сантиметров… Вот, дайте-ка тот свиток. Как раз подойдет… И по длине годится. Я помечу один край стрелочкой. Ну вот, смотрите. Так он «не стоит». Куда смотрит стрелочка?

– Вниз…

– Отвесно вниз, к центру земли, да. Это приближение, конечно, вообще есть некоторое отклонение за счет анатомического устройства, но для простоты будем считать это направление нулем градусов. Теперь вопрос. Кто хочет предположить, каков будет угол, когда будет «стоять»?

– Ой, а разрешите мне?…

– Подлетайте, 26-поросячье-розовое, вам это в первую очередь будет полезно. Прошу.

– Ну, я бы отклонило… вот так? … Настолько?…

– Хех, дурочко… Вашблистательство, но тут же всего градусов пятьдесят…

– Что, 713-беж-металлик, воспоминания о вашем исландском слесаре покоя не дают?… Но не все в курсе, так что сидите и молчите. Вы, 26-поросячье-розовое, незамутненное, улетайте и снижайтесь. А теперь я покажу, как будет правильно, но прошу воздержаться от падений в обмороки, превращения в шаровые молнии, сполохи, и от прочих нервно-психических атмосферных явлений…

XIX

Переход от теории к практике затянулся у Ритки на весь май. Леха, как истинный джентльмен и казанова, никуда не торопился и никак на подругу не давил, умея получить удовольствие от самого процесса «пробуждения спящей красавицы». В двадцатых числах он улетел на пробы, а Ритка оглянулась и обнаружила надвигающуюся сессию. Попытки заниматься под аккомпанемент ежедневных лехиных звонков и писем были весьма умеренно успешны, да и абстинентный синдром сказывался: она слишком привыкла к лехиному постоянному присутствию. Старалась не жаловаться, но Леха по телефону был не только ревнив, но еще и изображал из себя викинга в дальнем походе.

Тут уж Ритка совершенно поехала крышей. С каким самозабвением она исполняла роль Сольвейг88
  Героиня пьесы Г. Ибсена «Пер Гюнт», возлюбленная главного героя, которая многие годы ждала его возвращения из странствий.


[Закрыть] на берегу времени!… Димка Смирновский даже подойти к ней боялся – рисковал получить в лицо обвинение в подлости. Как-то, рискнув пригласить Ритку в кино, был вынужден делать это публично, при всей группе, у дверей зачетной аудитории. Правда, в кино Ритка все-таки пошла, и по Неве однажды погулять тоже пошла, но пела только о своем Пер Гюнте. Если женщины, способные сохранить трезвую голову в этом возрасте и в подобных обстоятельствах, и существуют, то Ритка явно не была из их числа, да и не претендовала.

Поэтому тот факт, что звонок Лехи с сообщением о положительном ответе от режиссера совпал с днем ее последнего экзамена, сочла перстом судьбы, и тут же улетела на юг…

XX

…Море дрожало перед грозой, перекатывалось матовым бледно-зеленым. Потом черные ближние тучи спустились так низко, что призрачный жемчужный свет дальних, негрозовых туч отступил и потускнел, цвет пропал, море и небо отливали теперь разными оттенками серого, белого, черного и серебряного, черного и темно-серого становилось все больше… Внезапно самая большая, черно-серебряная туча раскололась надвое по длинной-длинной белой линии, сошлась обратно, помолчала, собираясь с силами и с голосом, и гулко прорычала чем-то басовым, не видным за кулисами мироздания. И почти сразу хлынул поток воды, настолько плотный, что трудно было выделить струи или капли, скорее, это была какая-то единая, огромная водяная плеть, гуляющая по ракушечному берегу, переливающаяся едва заметными оттенками серебряного и жемчужного…

Двое бежали по берегу к волнорезу, шипя от пощечин ливня, вязли в ракушечном валу. Высокий молодой человек с каштановой челкой сначала пытался прикрывать руками кудрявую голову девушки, но быстро бросил эти бесполезные попытки, и теперь только тащил ее за руку за собой, помогая преодолеть последние метры. Под волнорезом была крохотная ниша, яма в ракушках, только-только чтобы спрятаться одному. Двое почти поместились, потому что им не нужна была дистанция, и только одну ногу юноша все время неловко поджимал, весело чертыхаясь: сандалия намокла так, что превратилась в модель затонувшей бригантины; в конце концов она была скинута, а с ней и вторая, и вот в них-то стало можно разглядеть бомбовые воронки от отдельных капель, быстро-быстро сменяющие друг друга.

Черная гроза плыла над морем, наплывая на пустынный берег. За ней двигался, медленно нарастая, жемчужный просвет более высоких туч. Двое под волнорезом, за стеной дождя, как за завесой, сначала грелись в объятии, унимая дрожь и глядя, словно зачарованные, в сияющие призрачные небеса. Однако скоро ладони юноши потеплели, взгляд вернулся, и двоих накрыло волной иной стихии, не менее великолепной, чем та, что бушевала над морем…

XXI

– Ой, ё. Реклама сандалий фирмы «Clarks», – сказал Ритке ироничный Смирновский, которому она, немедленно по возвращении в Питер, все выложила. – Откуда ты это выкопала? Это не может быть правдой.

– Почему?

– Потому. Это картинка из девичьей мечты, даже не девичьей, а подростковой.

– Я не виновата. Так оно и было.

– Ты серьезно? Это ты так симпатично к нему съездила на юга? … А ракушки не кололись? – и Димка издевательски засмеялся. Ритка бросила в него увесистым томом «Швейка». – Ладно. Ты была счастлива?

– Счастлива?… Не знаю… Тут другое важно…

– Что?

– Ты знаешь… Это была жизнь.

– Не понимаю.

– Попробую объяснить…

Именно на таком уровне обычно велись их с Димкой «заумные» разговоры, так что Ритка привычно задумалась и произнесла монолог:

– Я часто думаю, что у жизни самый низкий КПД99
  Коэффициент полезного действия.


[Закрыть] из всех процессов на свете. Это знают все, кто когда-нибудь задумывался о смысле жизни. Доктор Фауст так испереживался на эту тему, что продал душу нечистой силе. А все почему?

– Ну, почему?

– Мироздание невероятно равнодушно к своей массовке. Я живу в нем день за днем, выполяю массу рутинных действий, периодически выкидываю коленца в поисках чего-то смутно желанного, пытаюсь приспособиться ко вселенной и даже получить удовольствие от всего этого. Ты согласен?

– Допустим.

– Ну вот. И почти все время у меня такое ощущение, что я сижу на обочине дороги. Если дождь – я под крышей. Если ветер – я за стеной. Если драка – я далеко. Если пьянка – я уже сплю. Если возможна страсть – то мне не нравится объект…

– О, точно. Вот это точно. Слушай, какую можно было бы забабахать страсть иногда!!! Я все присматривался, уговаривал себя: ну погляди под другим углом! Ну красавица же!

– И как?

– Нифига. Не уговорил.

– Вот видишь. Так о чем бишь я?

– Что ты сидишь на обочине дороги.

– А, да. Мироздание играет какой-то колоссальный спектакль, понимаешь? Миллионы спектаклей, миллиарды спектаклей. Но я все время изображаю «кушать подано». Я в подпевалах, в греческом хоре. Я – та свита, которая играет какого-то короля. Вроде бы, это жизнь. И в то же время, это не жизнь.

– Тщеславие замучило?

– Да при чем тут…! Не то совсем. Я с детства пыталась понять, для кого идет дождь. Ведь не может такая штука быть совсем зря. Ведь обязательно какая-то девушка должна сейчас распахнуть низкое окно в сад, а какой-то юноша должен обнять ее за плечи – впервые… Дождь идет для них, для этих двоих на подоконнике, они присвоят его сию минуту и навсегда запомнят, это они играют сегодня главные роли… А что я? Я жую бутерброд, у меня орет телевизор, и даже если я улучу минутку выйти на балкон одна, этот дождь меня не впустит, он чужой, он для других…

– Хмммм…

– Но бывает в жизни – жизнь. Она бывает иногда и ненадолго. В этой жизни цветы пахнут на три соседние улицы, ветер явственно шепчет стихи, руки ловят острейшее наслаждение от простого прикосновения к шелковой юбке… Я попадаю в фокус, мироздание наводит на меня лорнет, и гроза над морем разражается для меня лично. И это для меня сделал Леха. С ним я – живу по-настоящему.

– Эх, крошка, – насмешливо покрутил головой Смирновский. – Ты не обижайся, я тебе сейчас страшное скажу. Леха твой тут – совершенно ни при чем. Это мог быть кто угодно, и потом бы ты с легким сердцем вообще забыла, кто там тебя целовал в этой ракушечной нише. Какая разница? Важно, что мироздание вспомнило о тебе. Ты больше не статист и жила по-настоящему…

– Ты просто ревнуешь, – предсказуемо ответила Ритка, – А я за него замуж выхожу.

– Не верю. Пока хотя бы приглашения не разошлете… Не поверю. Ты – и Лакомкин!!!! … Нет, не могу поверить. Ты уж извини.

XXII

– Вот так все и случилось. Но Лакомкин, конечно, был искуственно подставленный в эту судьбу персонаж, и для обеспечения противофазы он больше нужен не был… Точнее, надо сказать наоборот: для обеспечения противофазы нужно было теперь его исчезновение.

– Жестоко…

– У вас все жестоко, 312-пурпур. Неправильно специализацию выбрали, а? И с места по-прежнему прошу не выкрикивать. Лирические отступления кончились. Прошу к визору, мы продолжаем.

Глава третья. Университеты

I

В конце июля Леха вдруг перестал не только писать, но даже звонить. Больше трех недель от него ничего не было, а потом он вдруг появился в Питере оформлять академический отпуск. К Ритке не пришел, а позвонил и предложил встретиться в «Риме».

«Римом» питерские студенты окрестили кофейню возле станции метро «Петроградская». Когда Ритка выходила из метро, ей навстречу бежала толпа расстроенной молодежи: в «Риме» опять сломалась кофеварка. Но Леха был там. Он даже не встал Ритке навстречу. Сначала, пряча глаза, рассказывал про будущий костюмный боевик и свою чуть ли не самую главную в нем роль. Потом стал намекать на какие-то особенно важные и интересные знакомства, завязавшиеся у него в киногруппе в последнее время, – Ритка так поняла, что эти знакомства были женского пола и не очень престарелые. Потом, так же не поднимая глаз, сообщил Ритке, что у него, как он выразился, «изменились планы на будущее»…

На этом месте какой-то оставшийся разумным фрагмент риткиного сознания решил, что с нее хватит, и не имеет смысла вникать в подробности. Она заставила себя встать и уйти. На обратном пути ревела, как белуга, а дома вечером рвала в мелкие клочки письма и фотографии… В общем, соблюла стиль.

Удар был страшной силы, к тому же, он был первый. В определенном смысле, он стал такой первый и последний, потому что никто и никогда больше так с Риткой не поступал. Леха остался единственным мужиком в ее жизни, который так откровенно, беспардонно и просто бросил ее, соблазнившись новыми перспективами, – карьера у него с тем фильмом как раз вполне задалась, так что с перспективами он угадал. Кто знает, может, ей в дальнейшем повезло, а может, она научилась не иметь дел с чуждыми всякой рефлексии личностями типа Лехи?…

А тогда, в конце августа 1983, она два дня валялась дома в маминой незастеленной постели, пытаясь понять, для чего ей нужно продолжать жить дальше. На третий день она встала, шатаясь, потому что в прихожей зазвенел звонок.

На пороге возник Димка Смирновский…

II

Между противофазами у Ритки с Димкой было всего несколько дней до его отъезда на семестровую практику в далекий сибирский город. Ритка так поняла, что он просто хотел увидеть ее, чтобы поддержать и быть рядом, а потом… Они сидели у него, и это был его последний день дома. Димкино присутствие оказывало на Ритку странное анестезирующее воздействие: струна боли, звеневшая внутри, вдруг теряла свою остроту и становилась какой-то сладко-щемящей… Раньше Ритка не могла о ней совсем забыть, а вот в тот день – забыла…

Все было как обычно, и разговоры их были обычные; они, как всегда, пикировались на тему, что лучше: бурный мир или спокойный диван. Понятно, кто какую позицию отстаивал. Ритка заклеймила Димку «растением», он обозвал ее «экспериментатором чертовым»…

Димка сидел на диване, а Ритка на ковре у него в ногах, положив откинутую назад голову ему на колени. Он гладил ей волосы и лицо, играл джаз, время стояло.

– Я уезжаю завтра, – сказал Димка, нагнулся и посмотрел сверху странно большими перевернутыми глазами. Вдруг время стало стремительно отматываться назад, по дню на каждый сердечный удар.

– Крошка! – выдохнул он, и они провалились куда-то, долго летели, падали, кувыркаясь в мировом эфире. О, это была совсем другая история, чем тогда, в памятные осенние дни… Оба стали другими, отстрадав свое, но особенно Ритка, особенно Ритка. Она уже могла внести свою лепту, знала, как и чем ответить, уже были у нее в этом бездонном колодце свои любимые вихри и облака… И вместе с тем, такое полынно-горькое и ясное чувство она испытала – оно называется «возвращение домой», это чувство.

…Думать не хотелось ни о чем, а вот Димка считал иначе. Ему как раз казалось, что получился хороший повод обозначить отношения как существующие. Но не умел, он никогда этого не умел… Встряхнув Ритку и поставив перед собой прямо, он, голосом почти дрожащим, спросил:

– Что это с нами? Что с нами происходит? – типа: давай, ты у нас всегда все решаешь, а я соглашусь.

Нашел, когда и кого спросить! Ритка не верила никому и ни во что. Лакомкин только что научил ее, что не только поцелуи, но и слова не имеют ровно никакого значения. Так что в ответ она усмехнулась желчно и бросила:

– Да ничегошеньки это не значит. Расслабься. Подумаешь, делов-то…

И на этом Димка погас.

В тот вечер они долго топтались в прихожей, упираясь лбами друг в друга, и не в силах разомкнуть объятий. Уже тогда Ритке показалось, что что-то получилось неправильно. Но слово – не воробей.

Так вот Димка отбыл в Сибирь, а Ритка в колхоз на морковку.

 
Стрелка судьбы описала круг,
Снова мне дождь в лицо.
Клен, как изогнутый желтый лук.
Осень, в конце концов.
Хватит, в конце концов!
Нет одинаковых дней в судьбе,
Смыты твои следы.
Что же я письма пишу тебе,
Полные ерунды,
Бешеной ерунды?!
 

На самом деле, никаких писем Ритка ему не пишет, точнее, пишет, но не отправляет. Она сама не может решить, ждет его, или нет, и если да, то зачем. Ей грустно и одиноко. Она не знала раньше, что бывает так одиноко. Звездопад кончился, и теперь таким же бесконечным кажется одиночество.