Текст книги "Дневник шизофренички"

Глава третья
Рикетт

Как я уже отмечала в своей работе «Символическая реализация», Рене, которая никогда не любила кукол, вдруг в возрасте примерно семнадцати – восемнадцати лет начала играть в куклы, как маленькая девочка. Рассуждая объективно, в этом можно было видеть форму регрессии как следствие эволюции заболевания. Но чем фактически являлась кукла для Рене? Вот, что она сказала сама: «Когда я была в санатории, то по ошибке, с учетом моего возраста – а мне тогда было пятнадцать с половиной лет, – получила от администрации в подарок на Новый год большую красивую куклу. Я была очень разочарована и думала отправить ее двум моим младшим сестрам, но не смогла найти для нее достаточно большой коробки. Тогда я оставила куклу у себя и усадила ее в спальне младших детей на шезлонг под большим окном. Хотя я совсем не интересовалась куклой, каждый раз, когда открывалось окно, а была зима, я чувствовала легкое беспокойство и вину, что оставила куклу неукрытой. Я стыдилась этого чувства, и чтобы не чувствовать себя обязанной накрывать куклу, я отворачивала от нее свой взгляд каждый раз, когда заходила в спальню. Вскоре после возвращения домой я принялась заниматься Рикетт. Тогда у меня был очень тяжелый период, поскольку мне никак не удавалось адаптироваться к жизни в семье и к своим школьным обязанностям. Все мое существо тянулось к горам и, особенно, к санаторной жизни, которая была такой отрегулированной, которая не требовала ничего, кроме автоматизма – ни малейшей инициативы. Однажды, когда я занималась уборкой в комнате сестер, я обнаружила в куче тряпок маленькую куклу, набитую опилками. У нее было разрисованное, но уже облезлое лицо, вся она была испачкана чем-то черным, ее волосы представляли собой коричнево-рыжие шерстяные завитки, и все ее тело было в грязи, потому что ее таскали по земле. Движимая бессознательной силой, я вытащила куклу из кучи тряпья и уложила ее в коляску для кукол, в которой лежала очень красивая фарфоровая кукла по имени Лили. Заметив это, моя младшая сестра, которой тогда было восемь лет, спросила меня, зачем я это сделала, и я ответила, что Рикетт нуждается в коляске, чтобы принимать солнечные ванны. Прежде чем полюбить Лили, моя сестра очень любила Рикетт, поэтому она легко согласилась с моими доводами, и с того дня коляска с Рикетт стала моей собственностью. Каждый день после полудня, перед уходом в школу, я придвигала коляску к открытому окну и долго размышляла, как наилучшим образом расположить ее так, чтобы лучи солнца не попадали на голову Рикетт во время моего отсутствия. В четыре часа я прибегала, задыхаясь, и первым делом надевала на куклу платье поверх ее пляжного костюма и придавала ей сидячее положение. По вечерам я тратила много времени на то, чтобы уложить куклу в постель, и так далее. Зимой я проводила целые часы в поисках самого удобного положения для куклы, чтобы ей было тепло, но при этом она не потела, чтобы у нее была возможность дышать прохладным воздухом и при этом не заболеть. Удивительное дело, но проблема ее кормления не занимала меня совершенно. Единственное, что меня интересовало, это ее физическое, сенсорное состояние: поза, тепло, холод, освещение, влажность. Ко всему прочему, я еще часто заносила коляску на кухню, чтобы Рикетт не чувствовала себя одинокой. Иногда, в проблесках сознания, я пугалась той важности, которую кукла обрела в моей жизни, тем более что мои братья и сестры смеялись над моей чрезмерной серьезной заботливостью. Еще они удивлялись, что, несмотря на такую любовь, я не шила кукле никакой одежды. А так было потому, что я любила Рикетт очень односторонне, только для „тепла“. И любые другие аспекты, такие как внешний вид, чистота, питание, были мне совершенно безразличны. Эта кукла существовала для меня „реально“, но только в лишь эмоциональном аспекте. Если я, например, к вечеру забывала укрыть ее потеплее, то бросала все дела и бежала к ней, ощупывала ее, растирала, чтобы она согрелась. Моя маленькая сестра иногда говорила: „Подумаешь, забыла ее накрыть, – ты же прекрасно знаешь, что она неживая и ничего не чувствует!“ Меня поражало это замечание, но сестре не удавалось посягнуть на реальность моей заботы. Должна сказать, что эта зависимость часто давила на меня. Мне гораздо больше понравилось бы, если бы Рикетт стала мне безразлична, чтобы я больше ею не занималась, но мне это не удавалось. И несмотря на все сказанное, я не верила, что она по-настоящему живая, потому что я никогда ничем ее не кормила.

Кукла представляла для меня воплощение младенческого счастья – всегда быть при самой приятной температуре, в самом расслабленной позе, в которой телу удобнее всего. Мне бы очень хотелось уложить ее „калачиком“, но у нее были негнущиеся ноги, и это было невозможно. Я демонстрировала ей свою любовь лишь в плане физиологического комфорта.

Глава четвертая
Психоанализ начинается, и я нахожу маму!

Первые два года психоанализа прошли в борьбе против страха и Света. Это была титаническая борьба. Я чувствовала себя слабой и беспомощной перед лицом „Царства Света“, как я его называла.

Вначале, когда я страдала из-за страха и напряженных состояний ирреальности, я несколько раз произносила эти пугающие и необдуманные слова: „Я предпочла бы спастись бегством в безумие, чтобы только избавиться от этого всепроникающего страха“. Увы, я не знала, что говорю. В своем невежестве я верила, что Безумие – это состояние бесчувствия, в котором нет страдания, хотя нет и радости, но главное, что в этом состоянии не несешь больше ни за что ответственности. В жизни не могла себе представить, что значит „потерять рассудок“. И вот я отчаянно борюсь, чтобы не пойти ко дну, чтобы не быть затопленной „электрическим светом“. На первом году анализа я поняла всю опасность того, к чему я так стремилась. Но безумие не являлось для меня болезнью, я не считала себя больной. Для меня оно было территорией, противоположной Реальности, где царил беспощадный свет, который не оставлял места для тени и который ослеплял нас. Это было беспредельное, необозримое пространство, абсолютно плоское; неживой, лунный край, холодный, как снега Северного полюса. В этой бесконечности все было незыблемым, застывшим, оцепеневшим, закристаллизованным. Предметы казались декоративными макетами, разбросанными тут и там, как геометрические кубики, которые потеряли свое значение. Люди двигались странным образом. Их жестикуляция, движения были полностью лишены смысла. Это были фантомы, которые двигались по бесконечной равнине, обволакиваемые безжалостным электрическим светом. А я – я была потеряна среди всего этого, одинокая, холодная, голая под ярким светом и не имеющая какой-либо цели. Бронзовая стена отделяла меня от всех и вся. Я была там, посреди этого уныния, в неописуемой тоске. Ни от кого не поступало никакой помощи. Я была страшно одинока – абсолютно. Это было оно – безумие. а Свет был восприятием Ирреальности. Все это означало постоянное пребывание в полнейшей ирреальности. Я называла это „Царством Света“ по причине сверкающего, ослепляющего и холодного звездного света и состояния невероятного напряжения, в котором находилось все, включая меня саму. Все выглядело так, будто электрический ток невероятной силы проходил через все предметы, и напряжение все усиливалось и усиливалось до тех пор, пока не происходил страшный взрыв. Вот почему я жаловалась своему аналитику на „Соломинку“ и на то, что я не могла нарисовать Маленький Персонаж без того, чтобы не воткнуть в него эту „Соломинку“, то есть тонкую нить или проволоку, которая проходила сквозь все его тело или, скорее, через его душу и которая представляла напряжение ирреальности и в то же время напоминала кошмар иголки в стоге сена. Я и назвала ее „Соломинкой“ как напоминание о сене…

В этой бесконечной тишине и напряженной неподвижности у меня возникало ощущение, что что-то ужасное и жестокое должно произойти и взорвать эту тишину. Я ждала, не дыша, истощенная тревогой, но… ничего не происходило. Неподвижность становилась еще более незыблемой, тишина – еще более безмолвной, предметы и люди со своими жестами и шумами становились все более искусственными, оторванными друг от друга, безжизненными, ирреальными. И мой страх нарастал, становился невыносимым, жутким.

Против этого света я боролась вместе со своим аналитиком, которая чуть позже стала моей „Мамой“. Лишь рядом с ней я чувствовала себя в безопасности, особенно, когда она садилась рядом со мной на диван и клала руку мне плечо. О! Какое счастье, какое облегчение чувствовать жизнь, тепло, реальность! С момента, когда я от нее уходила, как только заканчивался мой сеанс, я начинала отсчет часов и минут до следующей встречи: остались сутки, двадцать три часа и тридцать минут, восемнадцать часов и так далее.

Увы, это счастье, этот островок реальности вскоре будет у меня отнят. В конце концов я увидела, как лицо „Мамы“ стало холодным, как будто вырезанным из картона, ирреальным. Несмотря на мое сильное, даже безудержное желание „чувствовать“ ее, иметь с ней контакт, – единственное, что мне оставалось, это наблюдать, как она постепенно переходит на сторону Света. Тогда я говорила ей: „Ты переодеваешься, ты маскируешься, чтобы наказать меня“. Иногда, поскольку она отрицала это и была со мной нежна, особенно когда крепко держала меня рядом с собой и говорила: „Но Мама всегда одна и та же. Она сильнее Света. Посмотри, как крепко она тебя держит“, – я узнавала ее вновь – это опять была она, мое спасение, моя жизнь, мой драгоценный островок реальности посреди опустошенного мира моей души.

Глава пятая
Я вхожу в Cистему

Очень скоро после начала анализа мне удалось понять, что мой страх скрывал чувство вины. Я ощущала в себе бесконечное, ужасное чувство вины. Во-первых, я чувствовала себя виноватой из-за мастурбации и из-за враждебности, которую я ощущала по отношению ко всем людям. Я буквально ненавидела всех людей, хотя и не понимала за что. Часто я мечтала, что изобрету электрическую машину, которая взорвет землю вместе со всеми людьми. Но что было хуже всего, так это то, что с помощью этой машины я изымала у людей их мозг, в результате чего они превращались в роботов, которые подчинялись лишь моей воле. Это была моя самая большая, самая ужасная месть.

Позже я перестала чувствовать себя виноватой из-за этих фантазий, потому что оценивала их как справедливые. Моя вина больше не была привязана к реальным объектам. Она была слишком большой и даже безмерной для того, чтобы базироваться на чем-то определенном. И она требовала наказания. Наказание было поистине ужасным, садистским и состояло именно в том, чтобы быть виноватой. Потому что чувствовать себя виноватым – это самое ужасное, что может случиться с кем бы то ни было, это худшее из всех наказаний. И, как следствие, я никогда не испытывала облегчения, даже от настоящего наказания. Наоборот, каждый раз я чувствовала себя еще более виноватой, бесконечно виноватой. Я находилась в постоянном поиске того, кто меня так наказал, кто сделал меня до такой степени виновной.

И вот в один из дней, я написала письмо-прошение, адресованное неизвестному автору моих страданий, моему Гонителю, с просьбой, чтобы он, наконец, объяснил, в чем же я виновата, что сделала плохого! Но так как я не знала, по какому адресу отправлять письмо, я его разорвала. Немного позже я сделала открытие, что Гонителем был не кто иной, как Электрическая машина, то есть Система, которая меня наказывала. Она представлялась мне огромной глобальной сущностью, объединяющей всех людей. На вершине находились те, кто отдавали приказы, прописывали наказания, то есть те, кто делали виновными других. Но они сами, в свою очередь, были виновными. Потому что каждый человек в ответе за всех, так как все его деяния отражаются на других. Чудовищная зависимость друг от друга объединяет всех людей под знаком вины. Весь мир входит в Систему. Но лишь немногие осознают это. Это такие же „просветленные“, как я. Знать об этом – и честь, и несчастье одновременно. Те, кто не входят в Систему, оставаясь тем не менее ее составной частью, – это те, кто не ведают о ней. И, как следствие, они совершенно не чувствуют себя виноватыми. Я очень сильно им завидовала! В этот момент круг замкнулся: Царство Света и Система – это одно и то же! Поэтому войти в Систему означало не иметь никаких чувств, кроме чувства вины, которое было наивысшим наказанием, при этом ни на чем не основанным. Я была виноватой, отвратительно виноватой, непереносимо виноватой без всякого повода, без причины. Я охотно принимала любое наказание, все возможные наказания, но это никогда не освобождало меня от чувства вины. Потому что, как я уже сказала, самым страшным наказанием было как раз то, чтобы чувствовать себя вечно виноватой, виноватой во всем.

Лишь тогда, когда я находилась рядом с „Мамой“, моим аналитиком, я чувствовала себя немного лучше, но для этого нужно было, чтобы прошло не меньше часа. Фактически лишь через час, а иногда и больше, я начинала ощущать контакт с Мамой. Когда я приходила, я была абсолютно застывшей. Я видела комнату, мебель, саму Маму – все были оторваны друг от друга, холодные, беспощадные, бесчеловечные, вынужденные вести безжизненное существование. Я рассказывала о том, что произошло начиная со вчерашнего дня, и о том, что я чувствовала. Но звучание моего голоса и смысл моих слов, казались мне странными. Время от времени внутренний смех вторгался в меня: „Ха-ха-ха!“, и вырывались фразы, которые насмешливо повторяли то, о чем я рассказывала. Эти внутренние фразы были похожи на иголку в стоге сена. Они были напряженными, абсурдными: „Ха-ха-ха! Тогда учительница сказала, сказала…“ и голос манерно подчеркивал слова: „сказала“, „сказала“. И я боролась, чтобы отогнать фразы, чтобы не принимать их во внимание. Но они не слушались меня, а продолжали издевательски повторяться; зачастую к ним присоединялись и образы. Так, к примеру, если мне хотелось рассказать о том, что преподаватель немецкого сделал то или иное замечание или что моя младшая сестра устроила сцену для того, чтобы не пойти в школу, то я видела преподавателя немецкого за столом, который жестикулировал подобно марионетке, оторванный от всего, одинокий под ослепляющим светом, жестикулирующий, как безумный. Так же и сестру – ее я обычно видела на кухне, катающейся в ярости по полу, но и она тоже приводилась в движение каким-то механизмом, лишенным всякого смысла. Эти люди, которые в реальности действовали всегда с какой-то целью, в соответствии с конкретными мотивами, здесь были опустошенными и оторванными от своей души. Им оставалось лишь тело, которое двигалось, как робот, и эти движения были полностью лишены эмоций и чувств. Это было ужасно. Чтобы избавиться от своих видений и внутренних голосов, я вглядывалась в Маму, но видела лишь статую или ледяную глыбу, которая улыбалась мне. И эта улыбка, обнажающая белые зубы, пугала меня, потому что я воспринимала все части лица отдельно друг от друга: сначала зубы, затем нос, затем щеки, один глаз, потом другой. По-видимому, из-за этой разделенности частей лица мне и было так страшно, и я одновременно узнавала и не узнавала ее. Предметы в комнате стояли в полной тишине, окаменевшие, нелепые. И страх и безумная тревога нарастали во мне. Защищенная руками Мамы, я пряталась за ее плечом, прижимаясь к ней, чувствуя ее тепло и легкий запах духов, исходящий от ее одежды. Я закрывала глаза и кричала: „Мне страшно, страшно, соломинка еще там, и вы не существуете и не помогаете! На помощь! Система хочет меня забрать, вода поднимается, я тону, мне холодно, я окутана холодом! Ах, как мне страшно! Почему вы изменились, почему вы позволяете, чтобы Система командовала вами, превращая вас в статую? Почему?“ Я держалась за нее, с отчаяньем хватаясь за одежду, мне хотелось „убежать“ в нее, спрятаться в ее сердце, чтобы избавиться от страшной тревоги, которая затопляла меня. И в то же время я по-прежнему была вынуждена слушать как насмешки, так и манерные фразы, чаще всего никак не связанные с тем, что я только что говорила, или с тем, о чем я думала, как например: „Ну-ну, посмотрим“, „Трафальгарское сражение“, „Да, мадмуазель“.

И тогда нежный голос Мамы раздавался среди этого безумия и говорил мне: „Рене, моя маленькая Рене, не надо бояться, потому что у тебя есть Мама. Рене больше не одна. Мама здесь, чтобы защитить ее. Она сильнее всего, сильнее Света, Мама вытащит Рене из воды, и у нас все получится. Посмотри, какая мама сильная, посмотри, как она умеет защищать Рене, Рене больше нечего бояться“. И она опускала свою легкую руку мне на голову и целовала меня в лоб. Ее голос, поглаживания, ее защита начинали проявлять свое волшебство. Постепенно странные фразы и насмешки исчезали, ирреальное восприятие комнаты уходило, потому что мои глаза были закрыты. Мне очень помогало то, что она говорила о себе и мне в третьем лице: „Мама“ и „Рене“, а не „я“ и „вы“. Когда же она случайно начинала говорить в первом лице, я тут же переставала узнавать ее и обижалась, что посредством этой ошибки она разрывала мою связь с ней. Если она говорила: „Вы увидите, как мы вместе будем бороться против Системы!“, я переставала что-либо понимать: „я“, „вы“ – кто они такие? Для меня в них не было ничего реального. И наоборот, „Мама“, „Рене“ или „Маленький Персонаж“[3]3
  Репрезентация, символ Рене. См.: La réalisation symbolique. Berne: Hans Huber.


[Закрыть] олицетворяли реальность, жизнь, эмоции.

Мне не удавалось объяснить Маме, что со мной происходит. Я полагала, что она все понимает сама. Я жаловалась на свои пугающие состояния с помощью слов „мне страшно“, „соломинка в напряжении“, „все отдельно“, „вы превратились в лед“, „холодно“. И чудесным образом Мама угадывала ужас моей ситуации. Иногда я говорила: „Фразы преследуют меня, они издеваются надо мной“. И Мама заставляла их уходить, говоря: „Рене должна слушать только голос Мамы, потому что лишь ее голос важен, голос Мамы так любит Рене“. И тогда я слушала этот прекрасный голос, который как талисман хоть на мгновение мог вернуть мне реальность, контакт с жизнью. Успокоенная, но истощенная борьбой с тревогой, я начинала понемногу говорить о том, что заботило меня, интересовало. Но, увы, сеанс подходил к концу. Обогретая, ободренная, тихонечко повторяя Мамины слова, я уходила домой. И как только оказывалась на улице, сразу ощущала картонные декорации ирреальности. Однако, несмотря на это, я уже не страдала так, как в начале сеанса, потому что во мне еще оставалось немного Маминого тепла, ее слова были в моем сердце, и я больше не боролась, чтобы сломать ирреальность. Мне хватало сил выдержать свое восприятие, не пытаясь изменить его, потому что я не испытывала никакой необходимости входить в контакт c улицей, людьми, предметами так, как это было с Мамой.

Я была очень счастлива еще и потому, что к концу первого года анализа Мама изменила свою манеру работы. Вначале она анализировала все, что я говорила: мой страх, мою вину. Эти изыскания казались мне чем-то вроде обвинительной речи на суде. Это было, как если бы в поиске истоков чувств делать их еще более реальными и содержащими еще больше вины. Таким образом, когда она говорила мне: „Давайте посмотрим, в какие моменты вы чувствуете вину, откуда она“ или что-то подобное, это означало для меня, что вина имела место, а Система существовала самым очевидным образом, иначе мы не искали бы следов ее деятельности. Я уходила с этих сеансов еще более несчастной, еще более виноватой, одинокой, лишенной какого-либо контакта, абсолютно одна в своей ирреальности.

Тогда как, если Мама садилась рядом со мной, говорила о нас в третьем лице и только констатировала факты без углубления в их причины, мне становилось намного легче! Ей одной удавалось пробить стену ирреальности, окружавшую меня, и вернуть мне хоть какой-то контакт с жизнью.

Глава шестая
Система отдает приказы, и «вещи» начинают «существовать»!

Ирреальность выросла до такой степени, что даже Маме уже не удавалось установить хоть какой-то контакт между нами. С некоторых пор я в основном жаловалась на то, что вещи „мучали“ меня, отчего я невероятно страдала. И вместе с тем эти вещи не делали ничего особенного, не нападали на меня, не разговаривали со мной. О том, что они „мучают“ меня, заставляло говорить одно лишь их присутствие. Я воспринимала предметы настолько оторванными друг от друга, вычлененными из всего окружающего, отполированными, как образцы горных пород, ярко освещенными и напряженными, что они вызывали во мне огромный страх. Если я, к примеру, рассматривала стул или какой-то сосуд, я уже не думала об их применении, об их функции. Это больше не был сосуд, предназначенный для того, чтобы содержать в себе воду или молоко, и это не был стул, сделанный для того, чтобы на нем сидели. Нет! Все они теряли свое название, функцию, значение, становились всего лишь „вещами“. И эти „вещи“ начинали „существовать“. И это их „существование“ вызывало во мне огромный страх. В ирреальной декорации, в слепой тишине моего восприятия вдруг появлялась „вещь“. Например, глиняный кувшин, расписанный голубыми цветами, был там, передо мной, насмехаясь надо мной своим присутствием, самим своим существованием. Чтобы было не так страшно, я отворачивала от него свой взгляд, но тогда взгляд натыкался на стул, затем на стол, которые тоже существовали и демонстрировали свое присутствие. Я пыталась избавиться от их господства, произнося их названия. Я говорила: „Стул“, „Кувшин“, „Стол“, „Это стул“. Но слова были оторваны от своих значений, они покидали предметы, отделялись от них настолько, что, с одной стороны, имела место „живая, издевающаяся надо мной вещь“, а с другой – ее название, лишенное смысла, как конверт, из которого вытрясли содержимое. У меня никак не получалось их соединить, и я оставалась перед ними, переполненная страхом и ужасом. Тогда я начинала жаловаться: „Вещи мучают меня! Мне страшно!“ Когда от меня требовались уточнения, мне задавали вопрос: „Этот кувшин, этот стол, вы их видите живыми?“. Я отвечала:

„Да, они живые“. И все, включая врачей, думали, что в моем восприятии предметы были такими же, как люди, и что я слышала, как они разговаривают. А ведь это было не так. Их жизнь – это было лишь их присутствие, их существование. Для того чтобы прогнать их, я обхватывала голову руками или пряталась в угол. Я переживала тогда период невероятного возбуждения. Все двигалось, жило, издевалось надо мной. Мне казалось, что люди на улице охвачены безумием, что они бродят бесцельно, сталкиваясь друг с другом и с предметами, которые становились более реальными, чем они сами. В то же время я получала приказы от Системы. Я не слышала их так, как если бы это были настоящие голоса. Но они были настолько повелительны, как будто произносились громким голосом. Так, однажды, когда я печатала на машинке, внезапно, когда я этого меньше всего ожидала, какая-то сила, которая не была моим собственным побуждением, но была похожа на приказ, велела мне сжечь мою правую руку и поджечь дом, в котором я находилась. Я сопротивлялась этим приказам всеми своими силами. Я позвонила Маме, чтобы рассказать ей, чтó мне приказывает Система. Она утешала меня спокойным голосом, говоря, что мне надлежит слушать ее, а не Систему, и что если Система слишком давит на меня, то надо бежать к Маме. Эти слова здорово меня успокаивали, но, увы, лишь на время. Невыразимая тревога сжимала мое сердце так, что ни одно решение, которое я принимала, не приводило к успокоению. Если я отказывалась подчиняться, то сразу чувствовала себя виноватой и трусливой, потому что боялась выполнять приказы, и тревога только усиливалась. А приказы возобновлялись с новой силой. Если я приближалась к огню и протягивала к нему руку, чтобы в конце концов подчиниться приказу, огромное чувство вины охватывало меня, как если бы я делала что-то плохое, и тревога вновь обострялась. Все же должна отметить, что в последнем случае тревога усиливалась больше – я чувствовала, что если подчинюсь приказу, то осуществлю акт непоправимый, который разрушит мою личность. К тому же в обеих ситуациях – подчинения и неподчинения приказу – у меня сохранялось впечатление искусственности, некоего спектакля. Несмотря на это, мне было очень одиноко – никто, кроме Мамы, ничего не знал о борьбе, которую я веду. Впрочем, у меня было ощущение, что все мое поведение фальшиво. Но в реальности это было не так! Я была абсолютно искренней. Но если я, сохраняя свою личность, не подчинялась Системе, то чувствовала себя обманщицей, потому что не считалась с ее приказом. Если же я ей подчинялась, то все равно чувствовала себя обманщицей, потому что внутренне не была согласна поджигать себя. Я бесконечно страдала и из-за приказов, и из-за лицемерия, полностью противоречащего моей личности. В то время как я изо всех сил боролась с тем, чтобы не погрузиться в Свет, я повсюду видела предметы, которые смеялись надо мной, каждый из своего угла. Они издевались надо мной с угрожающим видом. А в моей голове бесконечно прокручивались глупые фразы. Я закрывала глаза, чтобы избавиться от всей этой суеты, которая окружала меня и центром которой была я. Но покой не наступал, так как жуткие образы осаждали меня и были настолько живыми, что создавали реальные ощущения в моем теле. Не могу сказать, что я на самом деле видела образы, это не были изображения – скорее я их чувствовала. Еще мне казалось, что мой рот полон птиц, которых я грызу и которые заставляют меня задыхаться от их перьев, раздробленных костей и крови. Или я видела людей, которых я сажала в банки из-под молока и которые разлагались там, а я поглощала потом эти сгнившие трупы. Это было ужасно. Еще я могла я пожирать голову кошки, которая, в свою очередь, пожирала меня изнутри.

И при всем этом страхе и ужасе мне еще удавалось выполнять свою работу секретарши. Но с каким трудом!

Вскоре ко всему, что охватило меня, прибавились еще и крики – резкие крики пронзали мою голову. Их внезапность заставляла меня порой подпрыгивать. И все же я слышала их не так, как настоящие крики реальных людей. Это были крики, которые заставляли меня тут же закрывать уши. Я слышала их справа от себя. Я хорошо отличала их от криков, доносящихся из реальности. Я и слышала их, и не слышала – я их воспринимала где-то внутри себя. Это состояние приносило мне невероятные страдания. Все больше и больше я ощущала, что полностью попадаю под воздействие Системы и погружаюсь в Царство Света, или, как я это называла, Страну Приказов.

Единственными моментами покоя были для меня сеансы психоанализа, особенно к концу часа, когда мне удавалось почувствовать хоть какой-то контакт с Мамой. Я умоляла ее защитить меня, спасти от притеснений Света и засилья Вещей. Однако, вопреки ее воле, Мама в то время была бессильна перед лицом Системы. Большой победой было уже то, что она знала, как противостоять ей, и то, что у меня была возможность взывать к ней каждый раз, когда я находилась в опасности. В конце концов, несчастье произошло[4]4
  Аналитик находилась в тесной связи с психиатром, который, впрочем, тоже время от времени встречался с Рене. Психиатр не мог поместить молодую больную в клинику, поскольку ничего экстраординарного не происходило и поскольку мать Рене была против ее госпитализации.


[Закрыть]. Приказы становились все более и более императивными, все более и более настойчивыми: я должна была сжечь свою правую руку, потому что это была рука моих приказаний. В Системе существовала чудовищная взаимозависимость: я отдавала распоряжения, сама того не зная, чтобы людей наказывали, и, в свою очередь, должна была быть наказана за это. У людей, которые были наказаны по моему распоряжению, также появлялось право наказывать, но за каждое наказание, назначенное ими, они и сами подвергались наказанию. С того момента, как я поняла механизм Системы Наказаний, в который я была вовлечена, я стала все меньше и меньше сопротивляться приказам. В один из дней, дрожа, я положила свою правую руку внешней стороной на горящие угли и продержала ее столько, сколько смогла. Я старалась выдержать боль, полагая, что выполняю обязательства перед Системой и что после этого она перестанет отдавать мне приказы. Как раз в этот момент неожиданно зашел начальник. Я живо убрала руку и успокоилась, поняв, что он ничего не заметил. Однако я ошибалась. Наверное, он понял, что произошло, потому что тут же вызвал из Совета по наблюдению за душевнобольными врача, который, по совпадению, оказался моим лечащим врачом. И после первой же беседы, поняв, что меня все равно госпитализируют, я рассказала о существовании вещей, которые мучили меня и о Системе, которая поглотила меня и с которой мы уже составляли одно целое, но при этом я умолчала о своем ожоге и о приказах, которые я получала, – и все потому, что никогда не была полностью с ними согласна. Того, что я рассказала, оказалось тем не менее достаточно, чтобы заставить меня лечь в Клинику во избежание принудительного помещения в психиатрическую лечебницу.