Текст книги "Скандал у озера"

– Естественно, она захотела ее найти: вы же знаете, какая она упрямая. К тому же она знала, что наша малышка принимала таблетки от бессонницы, там, в Сен-Жероме. Эмме было грустно вдалеке от нас, она умирала со скуки, а сон все никак не шел. И тут после похорон мадам Пеллетье рассказывает о своем дуралее, что он все никак не может проснуться. Жасент сразу же подумала о таблетках, которые были у Эммы в сумке. Должно быть, Паком подобрал сумку и обшарил ее. Бедный парень! Он ничего не соображает! Он подумал, что это сладости.

Фердинанд с сомнением посмотрел на Шамплена. Объяснения зятя казались ему какими-то туманными.

– Почему ты ничего мне не сказала, Жасент? – взорвался Лорик. – А ты знала, Сидони?

– Да…

– И когда вы собирались мне об этом рассказать? Папа, ты ведь тоже знал. Почему вы меня игнорируете? Может быть, вы считаете меня тупицей, но я совсем не такой! Скажите, вас это не волнует? Снова этот Паком! Когда же он мог взять эту сумку? Папа, ты говорил, что он прибежал рассказать вам об Эмме. Попробуйте вспомнить, держал ли он что-то в руках.

Отец пожал плечами, однако сделал вид, что вспоминает.

– Я не знаю, Лорик. Меня словно громом поразило, я ничего вокруг не видел, – наконец ответил он.

Сидони увидела, как Лорик сжимает и разжимает кулаки. Она попробовала успокоить брата:

– Я тоже присутствовала при этом. Паком был тогда в толстой холщовой куртке. Он мог спрятать сумку в одном из карманов. Мы все были так шокированы! Он наверняка забыл нам о ней рассказать. Лорик, если бы ты его видел… он вопил от ужаса! Почему ты его подозреваешь? Он никогда не причинял никому зла, даже мухи не обидел!

– Как я могу быть в этом уверенным? Он целыми днями шатается по деревне. Его мать часто на него жалуется. Да он может сделать все, что захочешь!

– Ни слова больше о Пакоме! Все уже решено, и ваши споры не вернут нам Эмму! – отрезал Шамплен, подойдя к Жасент. – Дай-ка мне эту сумку, дочка, я уберу ее.

– Нет, папа, я имею право подержать ее немного у себя.

Жасент осторожно отступила, нисколько не сомневаясь в том, что отец сначала осмотрит содержимое сумки, а потом ее уничтожит. Родной отец стал для нее словно чужим незнакомцем с ледяным сердцем; его заботила исключительно честь семьи. Если бы Жасент не опасалась причинить беспокойство дедушке, она продолжила бы серьезный спор, разгоревшийся десять минут назад между ней и Шампленом. «Как бы я хотела, чтобы он разделил мою точку зрения, что случилось нечто странное… но он отказывался это признавать, тогда как я уверена, да, теперь точно уверена в том, что Паком говорил с Эммой перед самой ее смертью», – злилась она, вспоминая ссору с отцом.

– Как по мне, это ничего не меняет: знать, покончила твоя сестра жизнь самоубийством или же утонула по неосторожности! – сухо заключил отец. – Она забеременела, не будучи обвенчанной перед Господом Богом. Если бы я узнал об этом раньше, если бы она решилась прийти домой и признаться в этом грехе, я бы выгнал ее из дому.

Потрясенная такой суровостью и черствостью отца, Жасент решила во что бы то ни стало уехать на следующий день в Роберваль, но тот факт, что Эммина сумка, которую она сейчас прижимала к своему бешено колотящемуся сердцу, осталась у нее, пошатнул ее решение.

– Может быть, все-таки поужинаем? – осторожно предложила Сидони. – Дедушка голоден, он устал. Папа, Лорик, садитесь за стол. Ты тоже, Жасент. Тесто, наверное, уже перестояло. В память об Эмме, из уважения к маме, которой сейчас очень тяжело, нам нужно держаться вместе.

Сидони обладала достаточной силой убеждения и перед лицом испытаний вела себя с непоколебимым достоинством. Внезапно смутившись от ее резонных слов, Шамплен с Лориком не посмели ее ослушаться. Но Жасент сейчас было не до ужина.

– Не обижайтесь, но ужинать здесь я не могу. Я вернусь через час! – заявила старшая сестра.

– Куда ты опять побежала? – заворчал Фердинанд.

– Мне нужно навестить Матильду, – ответила девушка. – Я обещала.

Стараясь избегать пристального взгляда отца, Жасент схватила с вешалки свой плащ и поспешно вышла на улицу.

* * *

Матильда ложкой мешала густой гороховый суп, когда в дверь постучали. Женщина посмотрела на стенные часы над буфетом.

«Неужели это господин кюре такой нетерпеливый? – подумала она. – Даже этого святого человека иногда мучает голод».

– Входите, не нужно стоять под дождем в такую дрянную погоду! – крикнула хозяйка, накрывая кастрюлю крышкой. – Все уже готово.

Матильда очень удивилась, увидев на пороге Жасент Клутье, мертвенно бледную, с осунувшимся лицом и прилипшими к плечам мокрыми волосами.

– Господи? Случилось несчастье? Твоя мать…

– Нет, она спит; доктор вколол ей успокоительное. Матильда, прошу прощения за беспокойство; мне очень нужно с вами поговорить.

Старая женщина покачала головой, словно прекрасно все поняла.

– Располагайся и согревайся. Я скоро вернусь: мне нужно отнести господину кюре ужин.

Подбадривающе улыбнувшись, Матильда завернулась в шерстяную шаль и, взяв кастрюлю, вышла на улицу. Оставшись в доме одна, Жасент сняла плащ и разулась. Усевшись на диване по-турецки, девушка стала вертеть Эммину сумку в руках, думая о том, какие оправдания перед родными можно придумать, чтобы проверить наконец ее содержимое. «Может быть, мне не стоит открывать ее здесь… лучше подождать, пока мы останемся с Сидони наедине… Но папа способен вырвать ее у меня из рук и бросить в печку. Он не решился сделать этого при дедушке, но кто знает, что бы случилось, если бы мы были одни».

Девушка медленно потянула застежку, осторожно раскрыла сумку, поочередно заглянув в каждое из двух кожаных отделений. Ее сердцебиение участилось. Едва дыша, Жасент делала теперь почти те же движения, что и Паком накануне, внимательно рассматривая каждый предмет. С тех пор как Эмма стала независимой (к слову, она очень гордилась этим фактом), Жасент не держала в руках личные вещи младшей сестры.

– Губная помада, – прошептала она. – Тюбик с таблетками, кошелек, маленькая записная книжка. Но внутри она вся сухая.

Это наблюдение ставило перед ней новую загадку. Обещая себе поразмыслить об этом позже, Жасент взяла в руки блокнот, не решаясь сразу же приступить к чтению. Это был еженедельник, на каждой странице – дата и день недели. На странице, помеченной 1 января 1928 года, – несколько зачеркнутых строчек. В глаза бросилось имя: Пьер. Жасент поспешно закрыла блокнот и убрала его в сумку.

«Имею ли я право читать то, что писала сестра? Злилась бы она на меня?» – спрашивала себя Жасент, переполненная эмоциями. Растерявшись, с застывшим взглядом, она продолжала задаваться вопросами. Матильда вернулась довольно быстро, застав свою гостью в этом состоянии.

– Господин кюре валится с ног от усталости… Господи боже, если бы я не следила за тем, как он питается, от него бы сейчас осталась одна тень, да и только, – сказала она. – О чем же, моя красавица, ты хотела со мной поговорить?

– Я уже и не знаю…

– Да нет же, ты очень хорошо знаешь. Наверняка о сумке своей сестры. Это случайно не она, вот эта сумка, что ты прижимаешь к сердцу? Бедная моя девочка, у Жактанса Тибо длинный язык, да и Артемиз не отстает… Все любопытные Сен-Прима уже в курсе. Не расстраивайся, ты правильно сделала, что нашла ее.

Матильда присела возле девушки и с сочувствием посмотрела на нее своими черными пытливыми глазами.

– Отцу на это наплевать. Он отказывается слушать, когда я говорю ему о том, что меня волнует. Даже Сидони кажется равнодушной. Лорик стал бы на мою сторону, но он просто ослеп в исступлении…

Жасент замолкла: волей отца она была вынуждена хранить безмолвие. Перед ней стоял сложный выбор. В этот момент теплые крепкие руки Матильды сжали руки молодой женщины, которые все еще покоились на белой кожаной сумке.

– Я не могу заткнуть себе уши, когда люди сплетничают, но я никогда не выдавала чужих секретов. Может быть, расскажешь мне, что тебя беспокоит… Тебе это необходимо, иначе ты бы не бросила свою семью во время ужина, чтобы бежать ко мне.

Находясь в своем скромном жилище, Матильда тщательно подбирала слова, и даже голос ее звучал мягко, будто был окутан прозрачным туманом. С серьезным выражением лица, на котором словно была отпечатана мудрость тысячелетий, она нисколько не была похожа на ту язвительную старуху, рубящую правду с плеча, какой ее знавали в деревне.

– Я презираю ложь. Часто она сеет горе. Я была неправа, когда смолчала, Матильда. Теперь я в растерянности, я никому не доверяю. Могу ли я действительно на вас положиться?

– Иначе тебя бы здесь не было.

Грустно улыбаясь одними уголками губ, Жасент подробно рассказала Матильде все, что было связано со смертью Эммы, не опуская своего визита к Пьеру и отношений, которые он поддерживал с ее сестрой. Она призналась в том, что Эмма покончила с собой, рассказала о письме и о решении отца соблюсти внешние приличия. Матильда ни разу ее не перебила. Наконец прозвучали последние слова рассказа, в которых таилась безмерная печаль:

– Может быть, виноват Паком… Эмма говорила с ним. Значит, он видел ее еще живой. У меня есть своего рода доказательство: внутри сумка сухая, даже не влажная. То есть Паком взял сумку перед тем, как Эмма утонула!

– Нет, должно быть какое-то другое объяснение. Этот бедолага совсем не порочен и вовсе не жесток. Если бы он плохо обращался с девушками – это давно было бы всем известно. Несмотря на то что с виду он здоровяк, он все еще остается ребенком, невинным ребенком. Ты можешь мне верить: если бы он был плохим человеком, я бы точно это заметила. Боже мой… я не решилась тогда вам сказать, что Эмма была беременна. Я заметила это, когда готовила ее к положению в гроб. Едва заметная округлость внизу живота. У меня в таких делах глаз наметан. Там, где я раньше жила, я подрабатывала акушеркой.

– И вы можете поклясться, что на ней не было ни следов от ударов, ни синяков?

– Я не увидела ничего необычного.

– Почему вы не рассказали моей матери и Сидони о том, что Эмма была беременна?

– Эмма не была ни помолвлена, ни замужем. Твои родители и так достаточно пережили. Я не хотела усиливать их горе бесчестьем и позором покойной дочери. Однако сестра твоя была, конечно, девушкой непростой…

Призадумавшись, Жасент ответила не сразу.

В эти скорбные дни ее все чаще и чаще мучило странное ощущение: будто она совсем не знала Эмму, особенно в эти последние три года, которые сестра провела вдалеке от Сен-Прима.

– Я так злюсь на себя за то, что держалась с ней свысока тогда, в больнице, в пятницу вечером! Сидони проявила бы понимание. Она более снисходительна… И, возможно, тогда ничего бы не случилось.

– Сидони не испытывала по отношению к Эмме ни сочувствия, ни ревности, – тихо произнесла Матильда, мягко проводя рукой по щеке Жасент.

– Ревности?

– Когда вы с Пьером еще были помолвлены, я как-то встретила вас на улице: вы гуляли, держась за руки. Вы были очень красивой парой. Любовь парила над вами, словно сияющий нимб. Я не знала о том, что этот парень после тебя встречался с Эммой… Но ведь ты об этом знала! И даже если ты и отказала ему, то все равно чувствовала себя разочарованной, униженной и несчастной.

Эти слова поразили Жасент своим откровением. Она вспомнила, какой была в Ривербенде: стоило ей лишь подумать о том, что отцом ребенка был Пьер, она тут же переполнялась ненавистью. К горлу подступили слезы, и она разрыдалась.

– Почему Эмма рассказала о своем положении мне? Почему именно мне? – всхлипывала она. – Мы планировали вернуться в Сен-Прим в субботу. Она же могла довериться Сидони.

– К сожалению, на это ответа у меня нет, Бог мне свидетель, – печально покачала головой Матильда. – Но не могу сказать, что это так уж меня удивляет: шила в мешке не утаишь. В тот вечер Эмма работала с тобой и монашками… Она не могла больше молчать. Я очень хочу тебе помочь, Жасент. Паком любит меня. Он часто околачивается здесь, особенно когда я лечу овец. Иногда он убирает у меня в сарае, и я даю ему за это монетку-другую. Если ему захочется поговорить об Эмме – я предупрежу тебя. Тебя надолго отпустили?

– Доктор Гослен сказал, что у меня есть три дня, не считая субботы и воскресенья. Но я предпочитаю вернуться в Роберваль уже завтра, самое позднее – послезавтра. Сестрам, наверное, приходится туго, если вода поднялась еще выше.

– Она будет подниматься, пока власти не откроют шлюзы в плотинах, – сказала Матильда. – У служащих компаний нет ни жалости, ни уважения к нам: к твоему отцу, Жактансу Тибо и многим другим. Сражаться против них – что пнем об сосну, это ничего не изменит. Онезим Трамблей, честный человек, фермер из Сен-Жерома, понял это на собственном опыте. Скоро он потеряет все или почти все свои земли. Но он борется, возглавляет протестное движение. Правительство рано или поздно должно будет обратить на это внимание. Ах, да я утомляю тебя своими разговорами… Тебе уже пора уходить? Что же, иди. Скажи мне только, как себя чувствует твоя мама?

– Что я могу сейчас для нее сделать? Сидони не отходила от нее ни на шаг. У нее лучше моего получается утешать маму.

– Боже милостивый, послушать тебя – так ты вообще не нужна никому в доме. Ты слишком строга к себе, Жасент.

– Отец только обрадуется, если я уйду с его пути. Тогда он сможет напечатать в газетах свою гнусную ложь.

В этот момент Матильда вдруг протянула руку ко лбу девушки. Указательным пальцем она осторожно провела по небольшому, почти незаметному рубцу у корней волос.

– Откуда это у тебя? Едва различимый шрам. В тот вечер я не обратила на него внимания.

– С неосторожными и непослушными детьми такое часто происходит… Спасибо за заботу. Матильда, я думаю, вам пора ужинать… Я вернусь к дедушке. Но вы так ничего и не сказали, что вы думаете о смерти Эммы. Действительно ли она покончила с собой? Она утверждает это в письме, но я никак не могу в это поверить.

– Я разделяю твои сомнения, Жасент. Если бы провели полицейское расследование, правда, возможно, раскрылась бы… но теперь слишком поздно.

Жасент согласилась; она чувствовала себя неловко по причине того, что не последовала советам доктора Гослена. Она снова вынуждена была покориться воле отца. В нервном напряжении девушка поднялась, обулась, надела плащ, затем боязливо взяла Эммину сумку, вспоминая строчки, написанные рукой ее сестры: строчки, в которых упоминалось имя Пьера. Чтение дневника, скорее всего, причинит ей еще бо́льшую боль, несмотря на пылкие уверения ее бывшего жениха, несмотря на их последний поцелуй. Понадобится много сил и усердия, думала она, чтобы стереть из памяти два года разлуки, омраченных молчанием, обидами и обоюдными упреками.

– До свидания, детка. Приходи, когда хочешь, – улыбнулась Матильда.

– Спасибо еще раз… Я могу вас поцеловать?

– Конечно, можешь!

* * *

Идя по улице Лаберж, Жасент думала о том, насколько чуткой и внимательной оказалась Матильда. В семье Клутье нежности были не в почете. Альберта выражала свою материнскую любовь улыбками и сдержанной заботой. Исключение мать делала только для Эммы: та, как только научилась говорить, стала требовать поцелуев в свои круглые щечки. Несмотря на недовольство отца, Эмма часто бросалась Альберте на шею или прижималась к материнской юбке. Шамплен постепенно капитулировал: кокетливые рожицы младшей дочери вызывали у него умиление. «Мы просто были не вправе требовать родительской нежности!» – подытожила Жасент.

Она провела пальцем по шраму на лбу. Горло сдавили тягостные воспоминания, и она заплакала. В этот момент какой-то прохожий задел ее плечом.

– Черт возьми, смотри куда идешь! – рявкнул знакомый голос.

– Лорик? Прости, конечно, но я могу сказать тебе то же самое! Ты несешься, как на пожар!

– Ну конечно, Лорик – несчастная жертва, разгуливающая под дождем, чтобы за руку привести тебя к дедушке! Ты вообще знаешь, который час?

Девушка остановилась, чтобы перевести дыхание – ее сердце бешено колотилось. «Я подумала, что это Пьер», – пронеслось у нее в голове.

– Жасент, пора тебе прекращать свои глупости! – заворчал Лорик. – Дедушка лег, не притронувшись к еде, Сидони страдает над грязной посудой, а папа мечется по комнате, словно зверь в клетке. Он не захотел ничего объяснять мне насчет этой чертовой сумки и таблеток, от которых так долго спал Паком. Неужели ты не понимаешь, что я был прав, когда назвал этого идиота убийцей? Господи, если выяснится, что сестру убил он, я сведу с ним счеты!

Жасент пристально посмотрела на его лицо, освещенное уличным фонарем. Ей было жаль его, да и себя тоже.

– Но Эмма покончила с собой, Лорик! Зачем ты ищешь виновных в ее смерти?

– Потому что ты тоже их ищешь, – ответил он. – И я готов помочь тебе.

Жасент взяла брата за руку, потерлась щекой о его плечо. Лорик сдержал слезы.

– Все это ужасно! – пролепетал он. – Ты можешь показать мне сумку? Я в глаза не видел письмо Эммы; папа делает вид, что не слышит меня, когда я говорю, что хочу его прочитать… А ты убегаешь к Матильде с этой чертовой сумкой…

По дороге Жасент удалось незаметно вынуть из сумки записную книжку и карандаш и спрятать их в кармане своего плаща. Она покорно уступила просьбе брата. Лорик, так же как и она, открыл белую кожаную сумку, коснулся губной помады, кошелька и тюбика с лекарствами.

– Ничего особенного, – вздохнул Лорик.

– Пойдем скорее домой, – поторопила его сестра.

Сен-Прим, улица Лаберж, тот же день, час ночи

Лежа на старой кроватной сетке, хранящейся на чердаке дедушкиного дома, Жасент пристально смотрела на слабо мерцающий огонек свечи. Завернувшись в теплое одеяло, она слушала свист ветра и шум дождя, барабанившего по крыше. В доме было всего две пригодные для жилья комнаты. Сидони спала с мамой в спальне; Шамплен и Лорик устроились на матрасах в комнате, которую использовали как чулан, с тем чтобы предоставить бывшую детскую комнату Фердинанду.

«Как мне здесь хорошо! – думала Жасент. – Я спала тут маленькой, когда ходила в приходскую школу».

Пальцы правой руки вцепились в записную книжку Эммы. Сейчас или никогда – нужно было набраться смелости. «Какая же я трусливая! – подумала она. – Чего я боюсь? Что бы я там ни прочитала, хуже уже не будет. Мы все так несчастны, нас всех снедает печаль. Даже папу, я уверена».

С пересохшими губами и бешено колотящимся сердцем девушка приподнялась и открыла блокнот наугад, но так, чтобы не попасть на первую страницу: январь, когда, если верить тому, что говорил Пьер, они с Эммой расстались. Жасент попала на 8—9 февраля. На страницах были пятна от чернил, небрежно зачеркнутые строчки, как будто расписывали перо чернильной ручки. Жасент перевернула страницу. На листочке, соответствующем 10 и 11 февраля, с левой стороны листа Эмма написала карандашом:

Пойти к стоматологу.

Жюльет Лафонтен сегодня утром не было. Приходила ее мама — она боится, что у девочки бронхит. Как минимум неделю мне придется обходиться без своей лучшей ученицы.

Получила от мамы, моей милой мамочки, хорошенькую поздравительную открытку в честь дня рождения. Какая жалость! В следующее воскресенье я не смогу поехать в Сен-Прим — снова эти снежные заносы!

Глаза Жасент застилали теплые слезы. Эти строчки, где речь шла о повседневной жизни, строчки, написанные аккуратным Эмминым почерком, создавали странное впечатление: будто сестры были рядом. Читать было больно, но одновременно это же и успокаивало. Шмыгнув носом, Жасент вытерла слезы: теперь ее охватило желание прочитать каждое слово в блокноте. Она разобрала фразы, написанные на правой странице.

В последнее время я — плохая девочка. Мне следовало сообщить Жасент, что я больше не вижусь с Пьером. Я думаю, он все еще ее любит. Может быть, у нее есть шанс снова его завоевать. Если, конечно, ее это интересует. Жасент и Сидони для меня — живые загадки. Как они могут обходиться без мужчин?

Ну вот, снова: мне нужно было бы стыдиться подобных мыслей. Но по крайней мере они не ложатся тяжким бременем на совесть.

Но все же… как хорошо любить и быть любимой!

Это признание, возле которого Эмма нарисовала сердечко, заставило Жасент залиться горькими слезами.

Так Жасент получила доказательство того, что в этот период у Эммы был новый возлюбленный. Пьер действительно невиновен, он не солгал ей. Внезапно Жасент стало стыдно за то, что она беспочвенно его обвиняла, и она дала волю слезам, рыдая все сильнее и сильнее. Однако благодаря этим нескольким словам в ее сердце снова расцветала надежда.

Немного успокоившись, она перечитала первую фразу, имеющую отношение к ней и Сидони; она показалось ей ироничной. В ней не было ничего нового. Но замечание о тяжести на совести заинтриговало девушку.

– Что же ты делала со своей жизнью, сестричка? – тихо спросила Жасент.

Она пролистала блокнот, будучи уверенной в том, что не найдет там ничего особо важного или глубоко личного. Эмма культивировала в себе искусство притворства и лжи. Так она сохраняла свою свободу в подростковом возрасте. Когда ее назначили на должность учительницы, она стала тщательно следить за своей репутацией.

«После того как спадет вода, нужно будет съездить в Сен-Жером и забрать ее личные вещи. У Лорика есть водительские права. Мы одолжим машину, или же мне поможет Пьер», – подумала Жасент.

Вспыхнувшее пламя ненависти, которое она еще недавно разжигала по отношению к своему бывшему жениху, теперь едва тлело, готовое совсем потухнуть. Он не виноват в смерти Эммы, в этом больше не было сомнений. Она отважилась вспомнить нежность его губ на своих губах и то чувство защищенности, которое исходило от его рук, обвивавших ее дрожащее тело.

– Я должна прочитать, все прочитать, – прошептала она.

Порыв ветра чуть не задул свечу. Повернувшись, чтобы сесть поудобнее, Жасент случайно уронила драгоценный блокнот. Она наклонилась, подняла его за одну из картонных обложек, и одна из последних страниц раскрылась перед ней. Эта страница была помечена датой, которая должна была наступить через семь месяцев: 26 декабря 1928 года. По сути, она должна была бы оставаться пустой.

«Кажется, это письмо!»

Это действительно было письмо – Жасент очень быстро в этом убедилась, несмотря на слабый свет свечи.

– Но… что это значит?

Некоторые слова были перечеркнуты. Она читала то, что очень походило на черновик – черновик прощального письма, которое Эмма Клутье написала своему таинственному возлюбленному.