Текст книги "Скандал у озера"

Глава 6
Дневник Эммы

Сен-Прим, улица Лаберж, вторник, 29 мая, 1928, утро

Жасент заснула посреди ночи в каком-то неопределенном состоянии смятения и тревоги, после того как прочитала весь Эммин дневник, от корки до корки. Часто при этом она прерывала чтение, вполголоса вопрошая:

– Зачем она это письмо написала дважды?

Этот вопрос не давал Жасент покоя, разрывая ей сердце, и без того подверженное суровому испытанию. Она не находила ответа. Еще немного – и она побежала бы к Матильде, а может, разбудила бы все свое семейство, чтобы призвать их в свидетели или устроить что-то вроде семейного совета. Наконец силы ее иссякли, и ей удалось провалиться в сон.

Уже забрезжил рассвет, когда сон, походивший на кошмар, перенес ее в общество погибшей сестры. Эмма поднялась из своего гроба, стоящего прямо на земле посреди главной улицы в деревне, возле церкви. Одетая в красное платье, с сумкой на плече, она раздраженным жестом поправила волосы, почти механическими движениями поворачивая голову и глядя поочередно то направо, то налево. Словно по волшебству, откуда-то появился Паком. На нем был его воскресный костюм, он смеялся и пытался обнять Эмму за талию.

– Ты милый, из тебя будет хороший муж! – напевала Эмма визгливым голосом, затем тоже принялась смеяться пронзительным смехом помешанной, который сменился продолжительным, исполненным ужаса криком.

Жуткий крик все не стихал – он и разбудил Жасент. Объятая почти животным страхом, девушка, прерывисто дыша, села на кровати. Постепенно она стала узнавать знакомую обстановку чердака, где бабушка с дедушкой складывали старую мебель. Однако крик не прекращался. Вскоре ей удалось разобрать громкие умоляющие возгласы Лорика, смешанные с отцовскими выкриками.

– Боже мой, мама!

Жасент увидела, что заснула, даже не сняв ни чулок, ни черного шерстяного платья. Она обулась и, перепрыгивая через ступеньки, побежала к комнате, где накануне Альберту уложили в постель. От открывшегося перед ней зрелища в ее жилах застыла кровь. Мать в нервном припадке корчилась в одеялах. Сидони и Лорик держали ей руки. Дедушка в одних кальсонах, с худыми голыми лодыжками, прислонившись к стене, молился, рыдая. Что касается Шамплена, то он, неряшливо одетый, с всклокоченным волосами и диким выражением лица, пытался грубо урезонить супругу.

– Успокойся, Альберта! Ну да, Эмма умерла. Как будто ты этого не знала!

С выпученными глазами и блуждающим взглядом несчастная мать выла белугой, не переставая; щеки ее были исцарапаны. В одной руке она держала прядь собственных волос, которые она, должно быть, сама и выдернула.

– Жасент, нужно, чтобы доктор пришел еще раз, ей необходим второй укол. Прошу тебя, сходи за ним! – умоляла Сидони.

– Хватит уже этих проклятых лекарств, от которых она только спит! – прогремел Шамплен. – Каждый раз, когда она будет просыпаться, нас будет ждать тот же цирк! Ты слышишь меня, Альберта? Замолчи, говорю тебе, замолчи!

Побледнев, Лорик бросил на отца полный ненависти взгляд.

– Прекрати хоть ты кричать, так ты еще сильнее ее тревожишь! – осадил отца Лорик.

– Мама, моя мамочка! – простонала Жасент, подходя к ее постели. – Умоляю тебя, поговори с нами. Скажи, почему ты так сильно кричишь.

Она опасалась худшего: состояния настоящего помешательства, окончательного, которое требовало бы, наверное, помещения матери в психиатрическую больницу, вдали от семьи. Ко всеобщему удивлению, Альберта замерла, ее лицо исказилось, в глазах заметалась паника:

– Эмма умерла. Моя любимая малышка умерла, там, у озера. Я хотела бы ее увидеть, поцеловать в последний раз.

Сидони разразилась слезами, Лорик ослабил свою хватку. Как и Жасент, они почувствовали слабое облегчение. Казалось, мать пришла в себя.

– Господи, ты жутко нас напугала, – произнес Шамплен. – Фердинанд, присядьте, вы весь дрожите.

Старик отрицательно покачал головой. Альберта отупевшим взглядом посмотрела на отца:

– Мой бедный папа, вот какое у нас горе! Зачем производить детей на свет, если Господь забирает их во цвете лет? Сидони, какой сегодня день? Где моя Эмма? Наверняка в гостиной. Господин кюре не мог оставить ее в церкви.

Никто не решался ответить ей. Обеспокоенные лица детей, мужа и растерянное лицо отца встревожили Альберту. Подняв голову с подушки, она вытянула руку, в которой была зажата прядь волос, и разжала ладонь, бессильно роняя мрачное доказательство своего помешательства на пол.

– Мама, сегодня вторник, 29 мая, – предельно ласково сказала Жасент. – Ты была больна, очень больна. Тебя практически не было с нами, ты не понимала, что происходит. Доктор Ланжелье сделал тебе укол, чтобы ты смогла отдохнуть. Мы похоронили Эмму вчера.

– Боже мой, вчера! Моя малышка… на кладбище… уже… без меня. Я даже не поцеловала ее.

Все семейство боялось дышать, опасаясь нового срыва. Но Альберта провела пальцем по красным следам на своих щеках.

– Какой стыд! – прошептала она, рассматривая свой наряд. – Кто надел на меня эту ночную рубашку?

– Матильда, после похорон, – объяснила Жасент.

– Сидони, я хотела бы умыться и пристойно одеться. Затем ты проведешь меня на кладбище.

– Я рад, женушка, что разум вернулся к тебе, – сказал Шамплен, все еще недоверчиво глядя на Альберту. – Мы с твоим отцом оставим тебя с дочерьми. Идемте, Фердинанд, в вашем возрасте негоже разгуливать в таком виде. Лорик, поторопись, пора насыпать овцам сено.

Трое мужчин вышли, закрыв за собой дверь. В напряженном ожидании малейшего подозрительного симптома Жасент неотрывно смотрела на мать. Она обратила внимание на одно обстоятельство: Альберта обращалась исключительно к Сидони. И смотрела она тоже только на нее.

– Мы пойдем все втроем, мама, – сказала Жасент, словно напоминая матери о своем присутствии. – Если хочешь, я могу срезать лилии в дедушкином саду.

– Не стоит утруждаться, у Сидони по части букетов вкус лучше. Если сегодня вторник, твой отпуск закончился. Тебе не следует терять место в больнице.

Теперь стало очевидно: безумие покинуло Альберту. Она ясно выражала свои мысли, ориентировалась во времени и пространстве.

– Я думаю уехать завтра, мама, или сегодня вечером, – тихо ответила Жасент; ее не покидало тягостное ощущение того, что она здесь лишняя, более того – невидимая.

Понимая состояние Жасент, Сидони вмешалась:

– Не беспокойся, мама, по поводу работы Жасент, главврач позволил ей взять три дня отпуска. Бедная наша мамочка, нам обеим было очень тяжело видеть тебя в таком состоянии. Ты провела ночь у тела Эммы вместе с нами, но тебе казалось, что она спит, ты видела ее еще маленькой девочкой. Потом ты порывалась навестить ее в Сен-Жероме. Ты вела себя крайне эмоционально. Лорик вызвал оказавшегося неподалеку доктора Ланжелье из Сен-Метода – он остался на ужин с нашим мэром. Укол успокоительного помог тебе, мама, сегодня ты пришла в себя.

– Да, я проснулась, узнала комнату и сразу же представила свою дорогую малышку, такую красивую в белом платье; ее тело было выставлено в церкви. Я подумала, что недостаточно за нее молилась, что, уснув, так надолго оставила ее одну.

– Но почему же ты так громко кричала? – расспрашивала Сидони, нежно обнимая маму рукой.

– А какая мать не будет кричать от отчаяния, когда ее ребенок умер? У меня на сердце такая печаль… я хотела умереть, умереть, как она, погибнуть! Но теперь все позади. Не бойся, Сидони. Лучше помоги мне подняться.

Она отодвинула простынь и одеяло, считая на пальцах:

– Суббота, воскресенье, понедельник… Господи, что обо мне подумал господин кюре?

– Он соболезновал тебе, часто интересовался твоим самочувствием, – ответила Жасент. – Мама, ведь ты была на похоронах Эммы. Сидони причесала тебя; на тебе были твоя черная куртка и красивая серая юбка. Ты не помнишь?

– Нет, совсем не помню. Хотя церковь я, кажется, припоминаю. Я молилась. Ваш дедушка сидел рядом со мной. А потом все смешалось. Но сейчас я вновь увидела перед собой Эмму, мой лучик света, распластанную у моих ног в шумящей вокруг воде; она была холодная, а в своем красном платье выглядела мраморно-белой. Этого я не забуду никогда! До самой смерти буду помнить ее такой, какой она была в то утро, ее красивые промокшие волосы, закрытые веки. Господи, я готова умереть, как только ты того пожелаешь.

Сидони воздержалась от слов утешения, которые уже собиралась было произнести, – в этой обстановке они показались ей банальными. Она надеялась, что время сделает свое дело, смягчит невыносимую жестокость этого траура.

– Мама, обопрись об мою руку, тебе нужно освежиться. Ты наденешь свою серую юбку и черный жилет, на шею капнешь пару капель моего одеколона. Эмма хотела бы, чтобы ты поправилась, чтобы ты хорошо ела. Она любила тебя всем сердцем; доставь ей удовольствие, не говори о смерти. Ты нужна нам: Жасент, Лорику, мне и отцу.

Альберта кивнула головой. Встав с постели, она едва держалась на ногах, поэтому в страхе схватилась за Сидони:

– Господи Иисусе, что со мной такое?

– С субботы ты почти ничего не ела, – объяснила Жасент. – Это обычная слабость; она скоро пройдет, если ты начнешь питаться как следует.

– Говоришь, словно доктор, – сказала мать, даже не удостоив дочь взглядом.

– Мама, что я сделала или сказала не так? – рассердилась Жасент, оскорбленная до глубины души. – Я здесь, я тоже с тобой. В комнате не только Сидони!

Жасент была не в силах больше терпеть такое необъяснимое безразличие.

Альберта Клутье медленно, с суровым выражением лица, обернулась к старшей дочери. Жасент плакала, такая хрупкая в своих темных одеждах, с длинными растрепанными волосами.

– Самое время плакать, бедная моя Жасент. Мы с отцом перекинулись парой слов, когда перевозили Эмму в деревню. Ты не выполнила своего долга, не уследила за нашей малышкой. Что она делала на берегу озера, ночью, тогда как должна была в это время спать у тебя дома вместе с Лориком? Если бы ты ее тогда не оставила, она была бы жива.

Сидони отвернулась, ее щеки пылали от смущения.

– Сидо, ты знала, что родители так обо мне думают? – дрожащим голосом спросила Жасент. – Ты знала и скрыла это от меня?

– Я не хотела причинить тебе боль.

– Что ж, у тебя получилось!

Она выбежала из комнаты, поднялась на чердак. Ей понадобилось достаточно силы воли, чтобы не выкрикнуть матери, что присматривать за Эммой было сложно, ведь она с подросткового возраста делала то, что хотела.

– Я ухожу отсюда, – пробормотала она, собирая свои вещи.

Жасент позаботилась о том, чтобы спрятать блокнот в белую кожаную сумочку Эммы. Довольно скромных размеров, она легко поместилась в глубине широкой клеенчатой дорожной сумки, которую Жасент захватила с улицы Марку, чтобы сложить туда свои туфли-лодочки, щетку для волос и две пары чулок.

– Тем хуже, тем хуже, тем хуже! – повторяла она сквозь зубы. – Пусть остаются с ложью Эммы, с ее секретами! Им всем плевать на правду!

Ее больница, этот каменный островок в погруженном под воду Робервале, казалась ей надежной пристанью, где ее ценили и уважали, где она чувствовала себя нужной. Спустя пять минут она уже бегом спускалась по лестнице, стремясь поскорее добраться на вокзал и молясь о том, чтобы сразу же сесть на поезд, если железная дорога вообще не повреждена и не затоплена.

Но тут посреди прихожей она увидела дедушку: он лежал на полу и прижимал руку к груди.

– Дедушка, боже мой!

Она быстро сняла сумку, наклонилась к старику и стала его осматривать.

«Пульс есть, сердце слабо бьется. Ему стало нехорошо наверняка из-за усталости и эмоций».

Жасент привыкла переносить на себе больных. Девушка принялась аккуратно приподнимать Фердинанда, для большей надежности взяв его под мышки. В ужасе вниз сбежала Сидони:

– Я услышала, как ты кричишь! Господи, наш дорогой дедуля, что с ним случилось? Он не…

– Да нет же, ему просто нехорошо. Помоги мне положить его на диван в гостиной, – приказала сестра, тяжело дыша. – Я испугалась, так испугалась, когда подумала, что мы и его можем потерять!

Сестры уложили Фердинанда на узкую кушетку. Жасент приподняла его ноги и аккуратно уложила их на высокую вышитую подушку.

– Возвращайся к маме скорее, Сидони, – проговорила она.

– Нет, я останусь здесь. Мама хочет мыться самостоятельно. Такая перемена меня пугает. Можно сказать, она внезапно обрела свое прежнее состояние.

Жасент, казалось, не слышит сестру. Она побежала на кухню, налила в стакан шерри и взяла кусочек белого сахара. Сидони в нерешительности стояла на пороге гостиной.

– Ты уверена, что он поправится? – спросила она. – Ответь, не жалей меня. Я так люблю тебя, Жасент!

– Тогда поднимись к маме, я переживаю за нее. Никогда не знаешь… Нам может казаться, что с ней уже все хорошо, а через две минуты ей придет в голову мысль выброситься в окно.

Предупреждение Жасент подействовало. Сидони вмиг исчезла. Фердинанд открыл рот и испустил протяжный стон.

– Мой дедуля, ты приходишь в себя, – прошептала Жасент, целуя его в щеку. – Возьми этот сахар, я смочила его в алкоголе. Когда тебе станет лучше, мы с тобой вместе поедим.

Фердинанд последовал ее совету, одарив внучку нежным взглядом и неловко погладив Жасент по лбу.

– Моя прекрасная санитарка, я доставляю тебе неприятности, да? Я натягивал штаны там, наверху, и вдруг почувствовал, что меня шатает. Когда я смотрел, как Альберта с криками раздирает себе лицо, я подумал, что мое старое сердце не выдержит. А вчера вечером у меня не было сил проглотить стряпню Сидони; горло словно сдавило, к тому же ты убежала куда-то посреди ночи, когда свистел свирепый ветер, а дождь все лил не переставая… Бог наказывает нас, Жасент.

Фердинанд выпрямился и сел, встряхнул своей почти облысевшей головой, на которой оставался только венок из седоватых волосков. Затем поднялся с дивана, поправляя перекрутившуюся лямку подтяжки. Жасент прижалась к нему. Даже сейчас, когда он согнулся под тяжестью лет, Фердинанд был выше внучки на целых полголовы.

– Крепкий кофе, тосты с вареньем и хорошим куском масла из Дома Перрон[12]12
  Сыроварня Перрон, расположенная в Сен-Приме, функционирует с конца XIX века. (Прим. авт.)


[Закрыть] – и ты сможешь пойти навестить свой курятник, – мягко сказала она.

– Ты права, моя крошка. Жизнь должна продолжаться. Кстати, я хотел бы наведаться к соседям, рассказать им, как чувствует себя Альберта. Они ведь были на похоронах.

– Ты пойдешь после обеда, а для начала давай позавтракаем.

Старик пришел в себя, лицо его порозовело, и он с оживлением принялся рассказывать внучке о соседях. Жасент внимательно его слушала; ее утешило то, что ему было лучше.

– Франк Дрюжон с супругой Рене обосновались здесь в прошлом году. Франк – бывший военный. Рене – очаровательная женщина, очень скромная. Они французы, но во время войны Франк сдружился на фронте с одним из жителей Квебека. Позже, когда он сделался рантье, он переехал сюда, в Сен-Прим, обосновавшись на берегу озера. Они очень приятные люди. Иногда по вечерам мы все втроем играем в белот[13]13
  Карточная игра, была популярна в конце XIX – начале XX века, преимущественно в странах Средиземноморья.


[Закрыть], а по утрам, когда я приношу им свежие яйца, Франк читает мне газеты. Он покупает Le Colon. Мои глаза уже не те, что раньше, мне следовало бы носить пенсне.

– Очки, дедушка. Это очень хорошо – дожить без них до твоего возраста.

Она усадила старика за кухонный стол, разожгла печь и поставила чайник. Внезапно Жасент вспомнила о сумке, которую бросила на полу в прихожей.

– Я сейчас вернусь.

Жасент вернулась почти мгновенно; лицо ее было таким бледным, что Фердинанд забеспокоился:

– Эге, да что с тобой, милая? Ты будешь завтракать в пальто?

– Конечно нет! Я забыла свою сумку, о нее кто-то мог бы споткнуться.

Она сбросила с себя плащ, сложила его на спинке стула. В нее закрался смутный, леденящий душу страх. «Никто не должен прочитать Эммин дневник, – твердила она себе. – Но папа может сию же минуту вернуться и потребовать у меня сумку сестры, как требовал вчера. Я не отважилась показать черновик письма ни Сидони, ни Лорику. Что они обо всем этом подумают?»

С невозмутимым выражением лица она отрезала кусок хлеба и намазала его тонким слоем масла из соображений экономии. В старинной чугунной печи пыхтел огонь. Жасент представила, как она бросает в пламя дневник Эммы, как забывает о его содержании и возвращается к привычному ритму жизни: одинокое существование, наполненное мудростью и трудолюбием.

– Эге, малышка, мы все сейчас печалимся! – сетовал дедушка. – И все же твоей маме, кажется, немного лучше. Прислушайся к шагам на лестнице.

Альберта и Сидони спустились на кухню: обе одного роста, обе одетые в черное.

– Тебе стало нехорошо, бедный мой папа! Сидони мне рассказала, – произнесла Альберта мрачным голосом. – Я прошу у тебя прощения за то, что привлекла к себе слишком много внимания. Но отныне я сумею держать себя в руках.

– Наверняка тебе помогло лекарство доктора Ланжелье, дочка, – осмелился предположить Фердинанд. – Ты голодна?

– Немного. Увы! Организм заявляет о своих желаниях.

С этими словами Альберта подвинула стул к столу, ближе к отцу. Сидони сделала так же.

– В память об Эмме мы должны держаться друг друга, – уверенно сказала она, на этот раз прямо взглянув в глаза старшей сестры.

Жасент поспешно поднялась, чтобы приготовить чай и кофе. В полной растерянности она размышляла о том, как лучше себя повести.

«Я не должна держать зла ни на маму, ни на Сидони, ни даже на папу. В сложившихся обстоятельствах мое место – здесь, рядом с ними. К тому же я должна присмотреть за дедушкой. Но я нужна и в больнице. Если я уеду сегодня вечером, завтра я смогу уже быть в Сен-Жероме. Нет, дорогу туда затопило. У Пьера в Сен-Методе был баркас… А что, если меня подвезет он?»

Эта мысль заставила ее вздрогнуть – перед ее глазами вновь мелькнули написанные карандашом строчки дневника, в которых шла речь о том, что Пьер все еще ее любит и что у нее есть шанс вновь его завоевать.

– А почему бы и нет? – громко сказала она, стоя перед печкой с горшком из эмалированного железа в руке.

– Жасент? – в недоумении окликнула ее Сидони. – О чем ты задумалась?

– О нас троих, о нашей семье, – соврала она. – Зачем терзать себя и в чем-то обвинять? Ты права, Сидо, мы должны держаться друг друга, несмотря ни на что.

По щекам Альберты текли слезы, тяжелыми каплями падая на жилет. Подборок едва заметно дрожал. К ней вернулась память, а вместе с ней и тяжелый груз, груз их безутешного горя. Во имя благопристойности и преданности своему мужу, во имя четверых детей, которых она произвела на свет, она похоронит в себе всю боль своей ноющей раны, открытой раны, которая никогда не зарубцуется. Пройдут дни, и все снова увидят ее за замешиванием теста для хлеба, стиркой простынь, стрижкой овец и пряжей шерсти, не подозревая о том, что это всего лишь дает ей возможность выжить.

– Я была неправа, обвиняя тебя, моя Жасент, – произнесла мать с мольбой в голосе. – Эмма была хорошенькой легкой бабочкой, которую удержать было невозможно. Ты не могла зорко присматривать за ней и одновременно выполнять свою работу в больнице. Иди ко мне, моя хорошая, поцелуй маму! Горе делает человека несправедливым.

– Мама, моя дорогая мамочка, – заплакала Жасент, бросаясь к Альберте. – И все же я так на себя злюсь! К тому же со времени моего приезда в Сен-Прим я так и не смогла с тобой поговорить. Все вместе: Сидони, Лорик и я – мы смогли бы тебя утешить! Если понадобится, я буду жить на ферме, предложу мэру открыть в деревне должность медсестры. Доктор Клод уже стар, здесь я тоже смогу принести пользу, мама.

Жасент села ей на колени, чтобы крепче ее обнять; лицом она уткнулась маме в плечо. Зеленые глаза Сидони были влажными от нахлынувших на нее эмоций: она нашла эту сцену изумительно красивой, достойной библейской картины. Будучи в душе тонкой натурой, чувствительной к эстетике жестов и поведения, Сидони выражала свой природный талант посредством тканей, которые она без конца кроила, обметывала, сшивала и перешивала.

Альберта поправила золотистую прядь на лбу старшей дочери, затем прошептала:

– Мы срежем лилии вместе, все втроем, и пойдем на кладбище. Мне не терпится помолиться над могилой Эммы, нашей малышки Эммы.

Сен-Прим, улица Лаберж, тот же день, до полудня

Фердинанд Лавиолетт, зачесав свои редкие волосы назад и надев черный костюм с белой рубашкой, только что вошел к своим соседям, Рене и Франку Дрюжонам. В знак приветствия он приподнял свою коричневую фетровую шляпу, на губах у него играла застенчивая улыбка.

– Добрый день, мои дорогие друзья, – сказал он. – Решил нанести вам небольшой визит. Это немного отвлечет меня. Вы ведь были на кладбище, так? Но я не помню, поздоровался ли я там с вами.

– Мы выразили вам свои соболезнования, – ответила Рене, милая пятидесятидвухлетняя женщина с ясными сине-зелеными глазами и каштановыми волосами до плеч.

– Вы были так подавлены, дорогой мой Фердинанд, что, казалось, едва нас узнали, – подтвердил ее супруг. – Ваше состояние можно понять. Присаживайтесь, что же вы стоите! Говорят, из-за наводнений обстановка в деревне очень напряжена.

Франк Дрюжон сидел в большом кожаном кресле, с трубкой во рту, что отнюдь не мешало ему разговаривать. В левой руке он держал очередной выпуск газеты Le Colon, которую ежедневно и внимательно просматривал.

– Как поживает ваша дочь, дорогой мсье? – поинтересовалась Рене, едва уловимым жестом дотронувшись до крестильного медальона, блестевшего на ее бежевом корсаже.

По своей природе она была женщиной скромной, потому пока не решалась назвать Альберту по имени.

– Хвала Господу, на рассвете к Альберте вернулся рассудок, но перед тем она повергла всех нас в ужас своим жутким нервным припадком, – рассказывал старик. – Ей удалось справиться с депрессией, которая сводила ее с ума и заставляла верить в то, что наша малышка Эмма спит или что она уехала в Сен-Жером. От этого ее исцеления на сердце у меня стало легче, хоть печали моей не убавилось.

Супруги обменялись обеспокоенными взглядами, полными сострадания.

– Мы думали о вас каждый день, – продолжала Рене Дрюжон. – Могу я предложить вам стаканчик порто? Мы купили его во время нашей последней поездки в Шикутими. Там торговля процветает.

– Не откажусь, мадам Рене. Моя внучка Жасент, медсестра, советует мне пить перед едой что-нибудь бодрящее… разумеется, в меру.

– Может быть, почитать вам, Фердинанд? – предложил Франк, и на губах у него заиграла мягкая лукавая улыбка. – Вы не знаете, что у нас творится, еще с пятницы! Я как ваш информатор вынужден был сидеть без работы!

Бывшему военному было почти шестьдесят, но он сохранил хорошую форму и проницательный взгляд своих зеленых с коричневым отливом глаз. Его роскошную шевелюру каштанового цвета, густая прядь которой свисала ему на лоб, уже кое-где покрыла седина.

– И от этого не откажусь! – пошутил Фердинанд. – Жасент посоветовала мне купить пенсне, но, если мое зрение улучшится, у меня больше не будет повода вас беспокоить.

– О! Мсье Лавиолетт, вы никогда нас не беспокоите! – возразила Рене, протягивая старику стаканчик порто.

Франк тем временем зажег трубку и поправил очки. Он изучал газету в поисках наиболее интересной, на его взгляд, статьи.

– Новости с фронта, как говорили во Франции во время последней войны! – воскликнул он. – Теперь о паводке на озере пишут на первых полосах газет! Послушайте-ка это:

В середине прошлой недели до Шикутими дошли слухи об уже нанесенном или же возможном неотвратимом ущербе в регионе Сагеней-Лак-Сен-Жан. В четверг мы узнали сначала о том, что подходы к мосту Таше, который пересекает Гранд-Дешарж в непосредственной близости от озера, затоплены и находятся под несколькими футами воды и что якобы сам мост в любой момент может быть снесен водой. Позже нам стало известно, что некоторые жители Альмы испытывают огромные затруднения: они вынуждены были покинуть свое жилье, пострадавшее от стремительных потоков Птит-Дешарж, а также те дома, которые расположены в опасной близости от реки.

Франк Дрюжон остановился, чтобы перевести дыхание.

– Слава богу, Сен-Приму, кажется, грозит меньшая опасность, чем этим деревням! – воскликнула его супруга.

– На этот счет вы можете быть спокойны, мадам Рене! – заверил Фердинанд. – Здесь вода не такая неспокойная, как со стороны острова Малинь. Этим летом вы могли бы отправиться туда на прогулку. На Гранд-Дешарж и Птит-Дешарж стоит взглянуть… От мощных потоков воды шум там стоит впечатляющий!

– Слушайте продолжение, – весело продолжил чтец, – написано занятно, да и поэзии не лишено, черт возьми!

Случилось это в то время, когда сотрудник журнала Progrés du Saguenay выехал в регион Лак-Сен-Жан. Он отправился туда, чтобы выяснить, в каком состоянии местность, и лично убедиться в том, действительно ли есть основания для тревожных вестей, поступающих оттуда. Короткая прогулка в итоге растянулась на весь день, вечер и ночь — вплоть до следующего дня, под все непрекращающимся дождем. Это была прогулка по дорогам, по которым чаще всего проехать очень трудно, по дорогам, сплошь усеянным глубокими мутными лужами, ставившими в тупик тех редких автомобилистов, которые все же решались эти препятствия преодолеть.

Все ямы в полях полностью затоплены водой непрекращающегося дождя. Под серым небом с этим тоскливым дождем, который льет на протяжении уже многих дней, перед нами, путешествующими по этому благословенному сельскохозяйственному краю, открывается чудесное и одновременно удручающее зрелище. Чудесное — потому что холмы, долины и широко раскинувшиеся поля со столь плодородной землей окрашены в красивый изумрудно-зеленый цвет. Удручающее — потому что благодатная почва этой земли, мощь которой земледельцы могли наблюдать совсем недавно, когда она, радуя глаз весенними красками, приносила невиданные урожаи, теперь, по причине неблагоприятных погодных условий, уже не сможет дать ожидаемого результата[14]14
  Статья из газеты Le Colon. (Прим. авт.)


[Закрыть].

– Боже мой, грядет самая настоящая экономическая катастрофа! – сокрушалась Рене Дрюжон. – Но материальные убытки – это полбеды. Нас ждет кое-что похуже.

Женщина нежно и с пониманием посмотрела на Фердинанда, тем самым демонстрируя ему, что разделяет его боль. Что до Франка, то он занялся поисками другого номера газеты, шаря по шаткому, на одной ножке, столику, на котором возле медной пепельницы была навалена целая гора прессы.

– О! Вот вчерашняя статья, – огласил он, после чего снова принялся за чтение своим хорошо поставленным и звучным голосом.

Ситуация в Робервале постоянно ухудшается; ожидается, что вода в озере поднимется еще на два, а то и все три фута. В настоящее время во множестве домов на берегу озера затоплены подвалы, некоторые семьи вынуждены были искать приюта в других краях. Многие улицы затоплены.

Холодильник мясника Буавена залит и не работает. В больнице размышляют о том, есть ли необходимость эвакуировать больных в Шикутими. Отопительная система вследствие повышения уровня воды не функционирует. То же касается и братской школы. Уровень воды в реке Перибонка ситуацию не улучшает — вода постоянно поднимается.

Прекратил курсировать поезд между Сен-Фелисьеном и Робервалем, рассказывают нам на месте.

– «Рассказывают нам на месте», – озадаченно повторил Фердинанд. – Тем не менее мне кажется, что вчера вечером я слышал свист локомотива. Это печально: к вечеру Жасент хочет отправиться в Роберваль. Она тревожится за больных. И, судя по тому, что пишут в вашей газете, Франк, она права. Если начнется эвакуация, эти несчастные станут паниковать.

– Может быть, власти подключили на местах службу такси? – попытался успокоить его Франк.

– Ваша внучка уже собирается уезжать, в то время как ее сестру похоронили только вчера? – удивилась Рене. – Было бы лучше, если бы она еще какое-то время побыла с вами!

Ее лицо выражало искреннее участие и заботу. Сложив руки на коленях и немного склонив голову набок, она излучала глубокую набожность и безграничное милосердие.

– Она пообещала мне вернуться в воскресенье, – ответил старик.

– Мой дорогой Фердинанд, – обратился к нему хозяин, – если вам что-либо понадобится, будь то помощь по дому или лишние руки в курятнике, – смело обращайтесь ко мне! Я очень люблю Сен-Прим, но временами праздность меня тяготит.

– Спасибо вам обоим! Ваше соседство приносит мне огромную радость. Вы для меня стали друзьями, а не просто соседями… Черт, я забыл принести вам яйца! После всего, что на меня навалилось, я стал забывать о своих обязанностях! Я вернусь после обеда.

Сокрушаясь, старик взял в руки шляпу и поднялся. Растроганная Рене проводила его до прихожей.

– Не стоит так переживать по поводу яиц! Если захотите – возвращайтесь к нам на кофе, если не захотите – отдыхайте!

– У меня еще есть что почитать! – добавил хозяин, который последовал за ними.

– Вы очень любезны, правда, – ответил Фердинанд.

Супруги смотрели, как гость осторожно спускается по блестящим от дождя ступенькам крыльца. Темно-серое небо низко нависало над землей. Дождь не прекращался.

– Какое жуткое несчастье их постигло – такая юная девушка утонула! – прошептала Рене.

– Ты права! Так несправедливо умереть, не успев и пожить-то на свете! – тихо ответил ей супруг.

* * *

В это время Альберта молилась, стоя на коленях перед могилой своей дочери – скромным холмиком темной земли, отчасти скрытым под букетами цветов, над которым возвышался крест из белого дерева. Стоя позади матери, Сидони в свою очередь с искренним воодушевлением предавалась молитве. Жасент не могла отвести взгляд от надписи, выгравированной прямо на нежной кленовой древесине:

«Эмма-Мари-Жюлианн Клутье — 1909—1928».

После того, что прочитала Жасент этой ночью, она была в таком состоянии, что ей не помогли бы никакие молитвы. «Теперь я уже не знаю, какой ты была на самом деле, Эмма! – мысленно сокрушалась она. – Слова настолько отражают сущность человека! На многих страницах, этих проклятых страницах своего дневника, ты, похоже, насмехаешься над Сидони и надо мной, и многое сбивает меня с толку».

Жасент на мгновение закрыла глаза. Она вдруг вспомнила почерк Эммы и прописную букву М с завитком, которая так часто встречалась в ее записях, начиная с февраля. Если бы не припадок Альберты на рассвете, а затем не дедушкино недомогание, у нее было бы время поразмыслить над этим и довериться Лорику и Сидони. Но теперь она колебалась, опасаясь снова посеять в семье разногласия и сомнения.

– Жасент, зонт! – вывела ее из раздумий Сидони. – Мама почти вся под дождем!

– Прости…

Сестра пожала плечами и оглянулась, встревоженная шумом хлюпающих шагов, приглушенных влажной землей. По направлению к ним двигались две мужские фигуры, облаченные в дождевики с капюшонами.

– Пьер? – удивленно воскликнула Сидони.

От произнесенного имени Жасент застыла на месте, а Альберте пришлось оторваться от молитвы. Мать попыталась подняться с колен, но сразу ей это не удалось – у нее затекли ноги. Пьер бросился к женщине и помог ей встать.