Текст книги "Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер"

А что же в дневнике Паулы? В нем Рильке «милый и бледный ‹…›, с маленькими трогательными руками. У него тонкий лирический талант, а сам он нежный и чувствительный». Он спорит с высоким и крупным Карлом Гауптманом, другом Отто, который будто не философствовал, а сражался. Тосты в стихах. Все пьют. «Под конец вечера эти двое уже не понимали друг друга». О том же вечере Рильке пишет, что не мог выносить «буффонаду, отвратительное следствие немецкой общительности».

Рильке – мужчина, который не любит других мужчин (за исключением Родена: с его принадлежностью к мужскому полу Рильке мирится, ведь тот – скульптор и статуя, тотем). Рильке любит женщин и женскую компанию. В ее отсутствие – одиночество. Но в мыслях об одной или сразу о двух женщинах.

⁂

В ночь осеннего равноденствия в 1900 году Клара и Паула отправляются доить соседскую козу. Волшебная ночь. Они смеются и порхают как феи. Пьяные мужчины их ждут. Паула ставит перед Рильке глиняный кувшин. Молоко черное.

С такого же черного молока двадцать пять лет и две войны спустя Пауль Целан начнет свое самое известное стихотворение «Фуга смерти» (1945):

 
Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью
пьем и пьем
мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно не будет[10]10
  Пер. О. Седаковой.


[Закрыть]
‹…›
 

Целан написал его через три месяца после освобождения Аушвица. Это стихотворение стоит в одном ряду с другими свидетельствами – Примо Леви, Эли Визеля и Шарлотты Дельбо. И меняет того или ту, кто его читает.

В Германии «Письма и дневники» Рильке опубликовали в 1942 году, уже после его смерти. Его Германия – это страна девушек и роз, сказок и преображений. Рильке – наследник Гофмана и переводчик русских сказок, он читал Гоголя и путешествовал из вымысла в вымысел, из языка в язык, а маяком ему служила Лу Андреас-Саломе, та, которую сестра Ницше, войдя в июле 1933 года в Ассоциацию нацистских писателей, назовет «финской еврейкой»[11]11
  У Лу были русские и венгерские корни.


[Закрыть]. 1942 год – это год триумфа Третьего рейха, год максимального роста его территории. На что рассчитывало издательство «Инзель»? Может быть, они хотели дать голос кому-то, кроме хора нацистов? Или укрепить представление читателей о вечной, здоровой, свежей, гетеросексуальной Германии, полной лесов, дев и розариев?

 
о твои золотые косы Маргарита
пепельные твои Суламифь[12]12
  На смерть одной из подруг Клары Рильке писал: «Маргарита, издревле суждено тебе умирать юной, светловолосой…»


[Закрыть]
‹…›
 

От Целана к Рильке тянется меридиан. Меридианы расчерчивают планету. Из точки «Рильке» в точку «Целан» перекинулся мост через Германию. Они переводят немецкий язык на другой немецкий. Уносят немецкий туда, где его можно спасти. Рильке, рожденный в Чехословакии, в Праге, в Богемии, в 1875 году; Целан, рожденный в Румынии, в Черновицах, в Буковине в 1920-м. Между Рильке и Целаном – то, что случилось. Так Целан называл уничтожение евреев в Европе. За разделившие их годы в Германии изменилась сама смерть.

⁂

Рильке так увидел Паулу в ее мастерской: «Прекрасная и тонкая, цвела молодая лилия ‹…›. К этому мигу в вечности вела долгая дорога, конца которой никто из нас не видел. Мы смотрели друг на друга, остолбенев, трепеща, словно два существа, обнаружившие вдруг себя перед дверью, за которой – Бог… Я спасся, сбежав в пустоши».

Спасаясь, Рильке наткнулся на Клару. «Гибкость Клары, этого зеленого сияющего тростника ‹…›, была так невыразимо чиста, что любой из нас, оставаясь наедине с собой, был захвачен этим видением и тонул в нем полностью».

Для Рильке встреча с женщиной – это путешествие к неизведанному. Он взмывает вверх, будто аэроплан. Отдается во власть чего-то, что гораздо сильнее его – во власть неба, во власть красоты. Он низвергается ввысь.

Паула, Клара, Райнер Мария. Вальсируют в пустошах, чертят ведьмины круги. Вновь ощутив почву под ногами, Рильке чувствует благоговение. Слово fromm[13]13
  Благоговейный, набожный, кроткий (нем.).


[Закрыть] часто выходит из-под его пера; использует его и Паула. Это слово – признак эпохи, 1900 года, их великой молодости. Паула и Рильке приносят в Ворпсведе fromm, с бременскими и пражскими ветрами. Они освободили благоговение из религиозной клетки, они снова сделали его детским, заветным. Благоговение позволяет им видеть незримое.

Нас меняют те, кого мы встречаем. Каждый вписывает свою страницу. Мы учимся говорить словами, которыми одаривают нас те, кого мы любим. Когда Рильке снова встречает Паулу, «в ее голосе – переливы волнистого шелка».

⁂

Паула пишет Рильке, возмущаясь эстетикой смерти, пропитавшей современную им культуру: «Вы позволите мне высказать эту точку зрения, не правда ли? В сущности, я прошу Вас позволить мне всё».

⁂

Я называю ее Паулой, а его – Рильке. У меня не выходит назвать его Райнером Марией. Ну а она – как назвать ее? «Модерзон-Беккер», по фамилии будущего супруга, как ее указывают в каталогах? «Беккер-Модерзон», как в ее Бременском музее? Беккер, по ее детской, девичьей фамилии, по фамилии отца?

«Простая и почтенная фамилия Беккер» очень популярна в Германии. Паула Беккер – это имя девочки, отец которой носил фамилию Беккер, а ее саму назвали Паулой.

У женщин нет фамилий – только имена. Они будто бы берут фамилии в долг, для них это непостоянный, эфемерный признак. Они находят опору в чем-то другом. И то, как они утверждают себя в этом мире, их «пребывание здесь», их творчество, их подпись – всё носит эту печать. В мужской мир они проникают со взломом.

⁂

Клара и лебеди. Долгие разговоры о театре[14]14
  Из них вырастет «О мелодии вещей».


[Закрыть]. Кларины воспоминания о детстве. Рильке задумывает остаться в Ворпсведе, чтобы, как она, прочувствовать все времена года. Волосы Паулы цвета неба, цвета янтарно-желтого вечера. Запыхавшаяся Клара на велосипеде. «Я давно подаю ему знаки».

Посмотрите на Рильке, который машет, стоя в обитой алым бархатом коляске, полной «огромных подсолнухов, левкоев и красных георгинов с кружевной каймой», сам – точно выбившийся из букета стебель. Взгляните, как эти чародеи мастерят целый мир из цветов и гирлянд. Накануне Клара короновала его венком из вереска. Теперь он сжимает корону в руках. «Напротив меня сидела светловолосая художница под дивной парижской шляпкой». А под шляпкой – глаза, будто распустившиеся розы. По спирали – от одной девушки к другой, красные розы и белые лилии, а в венчиках лепестков – живые сердца. Этой осенью роз было вдоволь…

Рильке – Пауле: «Вы прекрасны и святы… вы прекрасны и святы… Когда я скажу это вам в третий раз, пути назад уже не будет».

Октябрь. Вся колония едет в Гамбург. Театры. Музеи. Прогулки и беседы. Ноябрь. Дважды, по воскресеньям, Рильке посылает Пауле стихи; Кларе – один раз. Клара заставляет его принести с собой корзину винограда. Паула – ветки каштана, и он молится, перебирая их, как католик – четки, на каждый каштан произнося по молитве: «Я изображаю это благостное действо и думаю с нежностью о вас и о Кларе Вестхофф».

⁂

У Рильке есть очень четкое представление о том, какой должна быть девушка. Она должна быть не только доброй и святой, прекрасной и чистой, но еще и одновременно блондинкой и брюнеткой.

По-настоящему прекрасно, чисто и хорошо, когда есть сразу обе девушки. Стебли их невинности, цветы их кожи. Рильке выдумал новую ласку. Он кладет розы на глаза и позволяет их свежести нежно остужать его веки.

Трое друзей передают друг другу «Нильса Люне», прекрасный датский роман Йенса Петера Якобсена, забытый сегодня. Нильс Люне стремится к чистоте. Но понимает, что это только мечта. Женское желание – существует, и всё существование сводит его с ума. Роман рассказывает о молодой паре, живущей на ферме возле фьорда, которая распадается из-за отвращения к сексу.

Послушайте молодую жену: «Чистота женщины ‹…› – это просто глупая тонкость. Не может женщина быть чистой и не будет. Зачем? Что за противоестественность? Разве так задумал ее Господь? Отвечай! Нет и тысячу раз – нет. Вот вздор! Зачем вам непременно надо одной рукой подбрасывать нас до звезд, а другой – повергать в бездны? Неужто нельзя, чтоб мы просто ходили по земле с вами рядом, люди рядом с людьми, и только? Мы спотыкаемся, пробираясь по прозе, оттого что вы слепите нас блуждающими огнями поэзии. Оставьте нас в покое, Бога ради, оставьте нас в покое!»[15]15
  Пер. Е. Суриц.


[Закрыть]

⁂

Случаются встречи, случаются запутанные истории, случаются романы. Но бывает и то, что Паула строит многие годы, – одиночество. Место только для себя, так рано воплотившееся в мастерской на выезде из деревни, у Брюнйесов.

«Макензен говорит, что нет ничего важнее силы. Что сила – у истоков всего. ‹…› Я согласна, но я знаю также, что свое искусство посвящу не ей. Я чувствую в себе мягкую, дрожащую нить, трепет и биение крыльев, ждущих чего-то. Когда я буду по-настоящему способна к творчеству, я изображу это».

Паула пишет моделей из соседних деревень. Она не называет картины. «Сидящая женщина», «старая крестьянка», «стоящая девочка» – все эти названия появились в первом сводном посмертном каталоге ее работ, составленном Фогелером. Но в своем дневнике она описывает «Фрау Майер с огромными белыми грудями, сияющими, как груди Венеры Милосской; вся она – сексуальна, до кончиков пальцев»; ее посадили в тюрьму – так плохо она обращалась со своим ребенком. «Моя блондинка», другая молодая мать, которую она писала «сотню раз». Анна Бётчер, и фрау Ренкенс, и Большая Лиза, «которая словно бы сошла с полотен Рубенса». Обнаженные дети, чаще – девочки; Мета Фийол, которой Паула, проклиная себя, сунула марку, чтобы она разделась. Узловатые колени, вздутые животы, грязные уши моделей из сиротского приюта и из дома престарелых. Старуха Олхайт, старик Ян Кёстер, старый фон Бредов, цитировавший Шиллера, пока позировал, и мать Шрёдер, и старая фрау Шмидт, которая рассказала Пауле, как потеряла пятерых детей и троих поросят. А еще она показала Пауле вишню, которую посадила ее умершая в восемь лет дочь, и напомнила немецкую пословицу: «Если дерево высо́ко, спит садовник сном глубоким»[16]16
  Wenn de Bom ist hoch, ist de Planter dot.


[Закрыть].

Люди с картин – они были здесь. Пересекающиеся, переплетающиеся жизни. То, что она дала им; то, что они дали ей. Позировать – это долго. «Мой зад ослеп», – сказал ей один из позировавших стариков. Лица и тела: они явились на поверхности торфяников и утонули в трясинах Ворпсведе.

⁂

Когда Паула пишет Рильке, она не упоминает ни огромные груди, ни слепой зад – только их «волшебные вечера под луной». Она заканчивает словами «я часто думаю о Вас». Мысленно берет его за руку и подписывается «Ваша Паула Беккер». Они всегда обращаются друг к другу на „вы“. Ему нравится ее украшенная лилиями мастерская. Она выкрасила стены в бирюзу и ультрамарин, разделив их красной полосой. «Когда я выхожу из этого дома, каждый вечер становится исключительным».

Рильке едет в Берлин, и она просит его навестить ее родственницу Майдли. Сестра Майдли, Кора, умерла, заживо погребенная в песчаном карьере, в котором они с Паулой играли в Дрездене. «Когда ее стало засыпать, мы с Майдли спрятали наши лица в песок, чтобы не видеть того ужаса, который – мы чувствовали – приближался». Коре было одиннадцать. Она некоторое время жила на Яве. Ей Паула обязана «первыми проблесками сознания».

Что заставляет человека раскрыть свой главный секрет? И кому? Еще и в самом начале любовной истории. Когда вы – Паула Беккер и вы обращаетесь к Райнеру Марии Рильке, тем самым вы подписываете манифест искусства и скорби.

⁂

Конечно, она рассказывала ему и об Отто Модерзоне. О человеке, картинами которого она восхищается и чья душа «глубока и прекрасна». О человеке-благословении. О человеке, которого ей «хочется уберечь, спрятать в ладонях». О том, кому она «хочет помочь».

Если Рильке не понимает, то потому, что не хочет понимать.

Паула уже продумала свадьбу. Она будет очень скромной, пишет Паула своему отцу: «Вы ведь знаете, насколько мы с Отто рассудительны». Двенадцатого сентября они «просто открыли бутылку красного вина» у Генриха Фогелера в честь своей помолвки. Генрих вел себя любезно, но до странного смущенно, рассказывает она отцу: ей казалось, он боится, что из всего этого выйдет целая история.

«Я благоговею перед неимоверной простотой Отто, как и перед его неимоверной глубиной», – пишет она своей тете Марии. Их с Рильке слово заиграло новыми красками. «Я сложный человек, с такой мятущейся и деятельной натурой, что его спокойные руки принесут мне огромную пользу».

⁂

Десятого ноября Рильке пишет Пауле великолепное «Благословение молодой». Паула наконец-то сказала ему, что стала невестой Отто.

Декабрь. Молодой поэт погружается в то, что сам он называет «унижением». После осени, полностью отданной лишь двум девушкам, он закономерно отправляется к девицам. Алкоголь. «Порочное пламя». «Дурные часы». «Липкие руки хватают то, к чему прежде из уважения не дерзали и прикоснуться».

Лу навещает его. Становится немного лучше. Театр с Лу. Он вновь думает, что перед ним – вся жизнь. И он пишет ей программную поэму, молитву труда и воздержанности. «Я должен был записать это, чтобы не забыть. Господь снизошел, чтобы помочь мне».

И он женится на Кларе. Поддавшись импульсу. Уступив порыву. Ради ангельской жизни из его грез. Ради хижины среди пустошей. «Золотое кольцо – и снова по утрам восходит солнце».

⁂

1901 год – год свадеб. Паула и Отто, Клара и Райнер Мария, Генрих Фогелер и Марта.

Если сопоставить дневники Рильке, Отто, Паулы и Клары, можно найти пробелы. Один молчит о том, о чем пишет другой. Или пишет иначе, отсюда – пробелы. Да и сами записи с лакунами. Не знаю, почему в опубликованных дневниках столько лакун: утеряны эти страницы, опущены или не написаны. Общая картина для меня туманна.

Страницы, где они пытаются увязать слова с жизнью, читаются как речи мертвецов. Только Рильке нагоняет время: у него почти по слову на каждую секунду[17]17
  Его переписка еще не полностью издана во Франции, потому что она очень обильна. Рильке тяжело давались стихи, поэтому он писал всё больше письма.


[Закрыть]. Ночью, после всех дневных событий, он окунался в дивный мир фантазий о собственной жизни, полный принцесс и привидений, мумий из болот и черного молока.

И вопреки всем лакунам я пишу эту историю. Это не та жизнь, которую прожила Паула М. Беккер, это то, как я представляю себе ее жизнь столетие спустя; ее след.

⁂

Всю осень 1900 года, в ожидании свадьбы, Паула Беккер и пламенный Отто обменивались любовными письмами. Но она хочет еще немного побыть его «маленькой Мадонной». Она просит своего «рыжего короля» сосредоточиться на искусстве: «Пусть ваше страстное иконоборчество еще немного подремлет… Давайте заниматься живописью всю неделю, хорошо?» Она обещает приехать к нему в субботу, а пока надо быть умницами. «Спите хорошо и ешьте вдоволь. Согласны? Ох уж вы!» Ведь им еще нужно сорвать тысячу цветов в их саду любви, прежде чем они доберутся до бутона дивной алой розы…

О, этой осенью роз было вдоволь. Их было вдоволь и в дневниках Паулы – в ее приторных сочинениях. Она читала Метерлинка и Рильке, но они не повлияли на ее слог так, как Сезанн и Гоген – на ее живопись. Ироничная и точная в письмах, здесь она вдруг вступает в страну буйных желаний, где солнце, восседающее на небесном престоле, златовласо и среброоко, а сама она потрясает мечом, славя доблесть, и честь, и творение… Весь этот символизм, все эти принцессы и лебеди липнут на нее и тянут вниз, будто чайку, угодившую в мазут.

⁂

Они обручились всего через четыре месяца после смерти Элены. Именно в этом и крылась причина смущения Фогелера.

Нужна официальная версия событий; Паула создает ее в письмах к семье. Когда она называет даты, слышно, как скрипят шестеренки. В ноябре она пишет дяде Артуру (щедрому поставщику капитала): «Мы поженимся в следующем году. После того, как прошлой весной умерла его жена, он истосковался по жизни и по любви. И вот мы внезапно встретились».

Выскажу мысль об Элене Модерзон, первой фрау Отто Модерзон, умершей в тридцать два года от туберкулеза; кое-какие упоминания о ней остались в письмах художников рубежа веков. Я видела всего одну ее фотографию; на ней она стоит рядом с Отто. У нее светлые глаза, вьющиеся волосы собраны в пучок; томное обаяние и худоба. Ее девичьей фамилии я не знаю.

⁂

Ворпсведе, лето 2014 года. Облака стремительно несутся, то и дело заслоняя солнце, и по земле, как по озеру, бежит рябь. Пейзаж изрезан каналами и отражениями. Я пытаюсь увидеть то, что видела Паула. Склонившиеся березы, черно-белые стволы над ярко-голубым каналом; небо входит в воду, словно нож. Россыпь красных домов. Коровы. Просторы полей. Сено уже скошено, лето кончается здесь в середине июля.

Безлунными ночами очень темно. Собственных рук не видно. Но песок тихо светится. Под деревьями остались огромные пузыри теплого воздуха. В них входишь, как в теплую воду, пахнет летними травами. Выйдешь под звезды – и вдруг холодно. Как из лета шагнула в осень.

Можно было бы сказать, что ничего не изменилось. Но между Германией Паулы и этой Германией – первая война, и 1933 год, и вторая война, и то, что случилось. Германия была разделена пополам, потом воссоединилась. Так что леса уже не те.

Зебальд пишет в «Изгнанниках»: «Когда я думаю о Германии, она представляется мне чем-то безумным. ‹…› Понимаете, Германия кажется мне отставшей страной, разрушенной и в каком-то смысле чужеродной, населенной людьми, лица которых одновременно прекрасны и дурно вылеплены, и это страшно. Все носят ‹…› головные уборы, которые им совершенно не подходят: летные шлемы, фуражки с козырьками, шапокляки, наушники, повязки-тюрбаны и шапочки ручной вязки».

Паула, ее бесконечные шляпки, ее чудны́е портреты – что до нее, тогда в Германии всё было хорошо. Да, в 1900 году для Генриха, Марты, Фрица, Отто и всех остальных всё было в порядке. Паула родилась и умерла в невинной Германии. В «большой, простой и достойной» стране – так Рильке завершил одно из писем чете Модерзонов.

⁂

Родители Паулы ставят условие: перед тем как выйти замуж, их дочь должна взять уроки кулинарного мастерства. И речи быть не может о том, чтобы фройляйн Беккер стала хозяйкой в доме, не умея накормить мужа.

Она соглашается, Отто тоже. Все согласны. Никто не противится этому решению, и Паула Беккер оставляет свои кисти и на два месяца переезжает к тете в Берлин, чтобы ходить на курсы в кулинарной школе.

В Берлине 1901 года кулинарное искусство начинается с картофеля: чищеного, нечищеного, вареного, жареного, в мундире, в супе, в салате, в виде пюре. Затем идет рагу из говядины, мясной хлеб, фрикасе из телятины. Одно занятие на морковь. Десерты. С такой вот легкой иронией Паула рассказывает Отто про свои занятия и делает заметки об окружающих ее людях: описывает не без фатализма, как они «идеально играют свои социальные роли». Шикарный район, в котором она живет, Шёненберг, заставляет ее с тоской вспоминать Латинский квартал. Ей кажется, что она – полевой цветок среди цветов из оранжереи; но с теми, кто отказывается носить корсет, она себя тоже не соотносит – не то чтобы она питала какие-то особые чувства к этому приспособлению, просто, по ее словам, «если не носишь его, это не должно бросаться в глаза». И «вся эта пудра, вся эта суета»: ей не хватает деревенской непосредственности. Тут нет ничего, кроме стен. А ей нужны березы и шиповник. И рисовать. Она не вынесет больше восьми недель этой кулинарной эпохи, несмотря на походы в музеи с кузиной Майдли.

И несмотря на общество Рильке, который в это время был в Берлине. Отто и Клара, в свою очередь, тоже часто видятся в деревне. Каждый считает, что их четверке суждено остаться вместе.

Перед их первой встречей Рильке отправил Пауле очень подробную инструкцию с наброском плана улиц. Трамваи ходят каждые двадцать минут. Он дразнит ее: «Как кулинарные успехи?» Как только она уходит, он пишет ей снова. Полночь, зеленая лампа; он не прикасается ни к чему, чтобы сохранить ощущение ее присутствия. Рассматривает знакомые предметы: самовар, турецкий ковер, покрывало из Абруццо и драгоценную зелено-золотую ткань с его семейным гербом. Она оставила мандарин, очистила его таким прелестным жестом; там, в опустевшей кожуре, осталась долька. Он ест ее. Так он «освежает голос».

«Когда мы увидимся снова? Будем видеться по воскресеньям?»

Они встречаются каждое воскресенье. Паула посылает ему «одну вещицу, одалживает ненадолго». Пусть размер конверта его не пугает – это альбом ее рисунков и набросков. Но смотреть Рильке должен «только с желтого цветка», потому что всё, что до него – совсем не она. А вот то, что дальше, – напротив, подчас слишком она. Ее тревожит, что иногда люди считают ее искусство слишком холодным; но он-то, он ведь всё понимает? Он увидит, как в 1898 году в ней боролись радость и тоска. Ей было двадцать два, она была в Норвегии и дула на одуванчики на берегу Намсена. Она сравнивает березы и их мощные, прямые стволы с современными женщинами, мужественными и сильными. Она боится, что впустую потратила первые двадцать лет своей жизни. Еще она видела, как Генрих Фогелер влюбился в Марту, но ей кажется, что их отношения слишком нежные, слишком мечтательные, и они не смогут вынести брак…

Рильке отвечает на ее послание удивительным письмом. Этот толстый альбом – сокровище под панцирем из слов. Это рассыпавшееся жемчужное ожерелье; он собирает жемчужины; одна укатилась и осветила всю комнату. Нет, она, его дорогая и серьезная подруга, вовсе не потратила даром свои первые двадцать лет. Она не потеряла ничего, о чем стоило бы жалеть: ведь она не позволила сбить себя с пути. Она еще ощутит это в творчестве. «Всё это было, есть и будет, и оно живет в нас в минуты одиночества и покоя».

Мало кто разговаривает с Паулой о ее творчестве так, как Рильке. Возможно, никто. Он хвалит ее уверенность и силу. «Наконец я пред вами, художница», die Künstlerin. В тех рисунках, что она ему показала, видны ее свет и ее жизнь. Жаль, он не настоял тогда, чтобы она показала ему больше своих картин. Канал, мост и небо – эта картина была за ее спиной, когда они разговаривали в мастерской. Но тогда он хотел «видеть ее слова» и не отрывал от нее глаз; а сейчас ему не хватает картины, он плохо ее помнит. К счастью, он помнит другую: «хоровод девушек вокруг толстого дерева». Ее цвета, само уже завершенное движение, склоненную фигуру, руку, обнимающую спокойное дерево. «Утешает, что мой взгляд, сознательно и несознательно, напитался этой картиной, пока вы готовили чай».

Никто из них не погружен в предсвадебные хлопоты. Когда читаешь их письма, складывается впечатление, что они одни во всем мире. Эти благословенные воскресенья, такие невинные, такие насыщенные. Fromm…

И вдруг в одном из писем Рильке возникает Клара. В следующее воскресенье, когда Паула приедет, возможно, у него будет прекрасная Клара. «Вы ведь подарите мне те же часы, что обычно? Может, даже на час больше?»

⁂

Отто, в свою очередь, обещает наказать ее «по своему усмотрению» за то, что она утаила от него наброски, которые он находит великолепными. Интонация Отто вовсе не fromm. Он сетует на то, что Паула никогда не говорит с ним о любви – только о живописи. Посылая эти пламенные письма, он соблюдает осторожность: конверты надписывает друг Фогелер. А в незапечатанных открытках обрученные обращаются друг к другу на «Вы» и по фамилии, обмениваются «наилучшими пожеланиями». Пауле эти хитрости кажутся немного смешными – она опасается, что тетю удивит такое количество посланий от Фогелера. Но ради любви она старается. Она упоминает о детях, рассказывает о стихотворении «Благовещение», которое ей недавно прочел Рильке. Она говорит, что прижала руки к губам и хочет, чтобы ее дыхание передало Отто всё то, о чем она не смогла написать. Иногда она пытается добавить, что «горячо его целует». «Вот они, мои любовные письма». Она говорит, что ее сдерживает невинность. Говорит, что хочет спокойно и благочестиво хранить свою девственность, пока не будут «сняты последние покровы». Она говорит, что купила ночные рубашки, «как у Цирцеи». Однажды вечером она сообщает, что пишет ему в одном домашнем халате и что у нее мерзнет животик.

А затем – что она устала. Пусть он больше не беспокоит свою невесту в ее спячке. Он должен ждать весны. Она больше не хочет об этом говорить.

Она просит его прислать фотографию Элсбет, их с Эленой дочери. И пятьдесят марок на одно берлинское платьице. Но если не получится выслать – она ничуть не расстроится!

Через пятьдесят лет Лакан напишет, что между женщинами и мужчинами нет половых отношений. Точнее (так он в первый раз заявляет об этом), – что между ними нет таких отношений, о которых можно написать.

«Берлинское платьице» – это свадебное платье.

⁂

Отец Паулы посылает ей церемонные назидания: выйдя замуж, она должна будет подчиниться воле своего супруга и научиться послушанию, поскольку роль жены заключается в том, чтобы сохранять гармонию в паре. Она должна отринуть эгоизм; ведь она эгоистка и есть: например, хочет, чтобы Отто переехал на старую ферму, которую она собирается набить всяким хламом, несмотря на то что у него есть современный и комфортный дом (она уцепилась за эту идею только из желания подражать Фогелеру).

Вольдемар Беккер – любящий отец, но ворчун и меланхолик. К тому же в то время он тяжело болел. Он собирается дать дочери в приданое тысячу марок – значительная сумма для отставного железнодорожного служащего. Паула пытается сократить приданое до двухсот марок. Она просит Отто навестить больного. Она понимает, что многого просит, ведь для этого Отто придется на целый день отложить живопись. Но пусть он не забывает, что она тоже принесла жертву и отдала восемь недель кухне.

Ее семья, и особенно мать, хотела бы, чтобы она продолжила кулинарный курс. «Мама, я с пользой провела это время. Но если что-то мешает вздохнуть, с этим нужно кончать». Ее душа «изголодалась». Она стремится к величию и красоте и надеется, что обретет их в браке с Отто. Она противопоставляет беспокойную и неискреннюю городскую жизнь святости труда и домашнему очагу – в точности как Рильке накануне собственной свадьбы. Она простодушно говорит Отто, как ей хочется назад в свою постельку.

⁂

В мае 1901 года Паула и Отто отправляются в свадебное путешествие по Германии. Берлин. Дрезден. Заезжают в Прагу. Поездка по Судетам, к другу Карлу Гауптману. Шрайберхау кажется им слишком туристическим (сейчас это Шклярска-Поремба, популярный польский горнолыжный курорт). В Шнеегрубенбауде они поднимаются на Исполиновы горы (сейчас это Снежные Котлы (Śnieżne Kotły) на чешско-польской границе). Здесь берет свое начало Эльба. Это Германия до Версальского договора, великая имперская Германия.

Но они – люди долины, и горы им безразличны. Они едут в сторону Мюнхена и напоследок заезжают в Дахау. Сегодня Дахау кажется странным местом для медового месяца. Но в те времена город славился поселением художников, почти столь же влиятельным, как Ворпсведе.

Отто – успешный художник. Он только что продал одну картину, «Женщину в лесу», за две тысячи марок. Чтобы сообщить эту радостную новость, Паула послала родителям открытку с орнаментом из мешков с золотом. Отто тоже посылает открытки из свадебного путешествия: на одной он нарисовал очень элегантную Паулу в дорожном платье на фоне Берлина, сплошь из церквей и куполов; на другой Паула в ночной рубашке охотится на клопов в их пражской комнате.

Письма, которые Паула посылает родителям, веселы, хотя в них и встречаются любопытные метафоры: «волны их чуть не поглотили» и этот закольцованный маршрут сдавил их, будто «железный ошейник». Ей нужно гулять в одиночестве, чтобы «разгладить кое-какие складки на душе». Она устала и думает только о том, чтобы вернуться к работе.

Конечно, ни слова о первой брачной ночи, как и о второй, и о третьей. О том, какое впечатление произвели Цирцеины ночные рубашки на кого-то, кроме клопов. Клара и Паула, при всей своей невинности, в 1900 году знали анатомию куда лучше большинства молодых немецких фрау. Они писали и несчастных матерей Ворпсведе, и их искаженные, натруженные тела.

К декабрю, когда умер ее отец, Паула была замужем уже восемь месяцев. Марта Фогелер и Клара Рильке уже беременны, но Паула пишет в дневнике, что еще не готова к этому. К тому же у Отто уже есть дочь, четырехлетняя Элсбет; между ними растет трепетная привязанность.

Кажется, брак пламенеющего рыжего короля и маленькой Мадонны складывался не без трудностей. Из фрагментов их переписки понятно, что славный Отто, как локомотив на всех парах, готов устремиться к «самому драгоценному», к «вершине нашей любви», к этому «сокрытому вуалью и благоухающему счастью», которое Паула расписывает шелковистыми и воздушными цветочными узорами. Но что если эти метафоры относятся к ребенку? Что если сам Отто был «неспособен совершить половой акт»? Именно об этом поспешит написать Рильке Клара после доверительного разговора с Паулой в 1906 году, пять лет спустя.

Был Отто бесплоден или нет – неважно, все они уже мертвы. Когда кто-то говорит про «плод любви», я представляю какое-то авокадо, которое разрезали, и половинки глядят беспомощно, как глаза. Уж лучше я буду рассматривать картины Паулы.

Тела исчезли. Обратились в пыль. Живость их желаний, искренность пыла – всё рассеялось.

III

«Дорогая Клара Вестхофф, не тянет ли тебя зайти в мою мастерскую у Брюнйесов? Тебя здесь ждет множество вещей, в том числе – молодая жена. Ее терзает долгое и печальное ожидание. Остаюсь твоя, Паула Беккер».

Впервые холодок пробежал уже в Берлине, во время «кулинарной эпохи». Когда она пришла к Рильке в воскресенье, а там уже сидела Клара, и когда она ушла, а Клара осталась. Именно в этот день Паула узнала об их помолвке, осознала ее.

Осень 1901 года. Клара Вестхофф уже на сносях, и письма Паулы остаются без ответа. Дневник: «Отныне у Клары Вестхофф есть муж. Мне нужно к этому привыкнуть. Я тоскую, потому что с ней было хорошо».

Вдруг яростным письмом Паула обвиняет Клару в жестокосердии и в том, что она отказалась от дружбы ради любви в браке, в котором она теряет себя, чтобы «стелиться как половая тряпка под ноги своего короля». Она молит свою подругу, чтобы та «вновь облачилась в свой золотой плащ». И она спускает «охотничьих собак» на Рильке. Она требует ответа: от него и от элегантной цветной печати, которую он ставит вместо подписи. Она пишет, что со всей серьезностью намеревается преследовать его, гнаться за ним. Что у нее верное сердце, простое немецкое сердце, и Рильке не имеет права его топтать. Она обвиняет его, что он сковал ее душу золотыми цепями, душу, «переполненную любовью, как „Девятая симфония“». Она осуждает Рильке за его любовь к загадкам и за то, что он ранил их неопределенностью: «Мы с мужем – простые люди».

Написано это не без иронии, но эффект возымело дикий.

Рильке утверждает, что не понял, о чем говорит Паула. «Ничего не произошло! Вернее, произошло множество хороших вещей, и корни этого недоразумения – в том, что Вы не желаете дать свершившемуся свершиться». Он обвиняет Паулу, что она не сумела остаться рядом с Кларой во время ее расцвета. Разве не восхищали ее в подруге именно самобытность и любовь к уединению? Натура Клары возвышенна, несравненно самобытна и независима. Паула задержалась в состоянии, которое ее божественная подруга давно прошла. Но однажды Клара откроет двери своего нового одиночества и примет Паулу. Сам же Рильке останется снаружи – из уважения. Вот и вся семья, вот и вся дружба.