Текст книги "Чумной остров"

Нильсу пришел на память носорог, которого он однажды видел в копенгагенском зоопарке, – апатичный, но с тлеющей злобой внутри покрытого толстой шкурой тела.

– Где же он пишет свои книги? – спросил Нильс.

– Там, где сидит. На нарах. У него есть доска для письма. Вот такая.

Доктор кивнул одному из охранников, открывшему замок и выдвинувшему ящик под решеткой.

– В ящик кладут то, что требуется, – еду, лекарства, доску для письма, книги – и выдвигают к пациенту. Потом он может вернуть ее, задвинув назад.

Нильс рассматривал ящик и заключенного по другую стороны решетки.

– Неужели он пишет свои книги здесь? – воскликнул он, пораженный.

– Конечно. – Доктор повернулся к полке на стене и достал доску для письма и карандаш. – Охранники выкладывают ему письменные принадлежности утром и забирают вечером. Исписанную бумагу они хранят в комнате охраны, а я беру ее во время своих посещений.

– И здесь он написал «Красный шарф»?

– «Красный шарф», «Убийство в полнолуние» и другие бестселлеры, – подтвердил доктор. – Через сочинительство он дает выход своей агрессивности. И чем больше пишет, тем спокойнее становится. В последние годы приступы у него стали значительно реже.

Нильс снова посмотрел на сидевшее на нарах чудовище, с виду безразличное к наблюдателям по другую сторону решетки. Прищуренный взгляд по-прежнему прикован к одной и той же точке на полу… Неужели это действительно Лео Брандер, автор популярных детективов? Трудно было в это поверить. Нильс вспомнил, что ему сказал доктор: «Вы совершаете обычную ошибку, отождествляя писателя с его произведениями».

Он повернулся и спросил:

– Бывают ли у Арнольда Хоффмана другие посетители, кроме вас?

– Нет, визиты к нему запрещены, и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь хотел его посещать.

– Вы обычно заходите к нему или все контакты происходят через решетку?

– Я, естественно, захожу к нему вместе с охраной, обследую его, лечу. Ведь я – врач, а он в свое время нанес себе несколько повреждений… Но вам я не рекомендую заходить внутрь. Незнакомый человек может вызвать у него тревогу. Мне кажется, он уже начинает чуть-чуть беспокоиться…

Нильс не наблюдал никаких признаков этого. У Хоффмана был совершенно отсутствующий вид. Но, очевидно, доктору виднее.

– Если вы увидели то, что хотели, лучше, наверное, будет уйти.

– Разумеется.

Таким облегчением было выйти наружу, на солнечный свет и свежий соленый воздух! Поднялся небольшой ветер; веревки, казалось, нетерпеливо постукивали об флагштоки.

– Прежде чем мы вернемся в город, я хотел бы иметь полный список фамилий всех охранников, имеющих доступ к Хоффману, а также даты их рождения, – попросил Гуннарссон.

– Это легко сделать, – согласился доктор. – Подождите минутку.

Он пошел в дом начальника и вскоре вернулся с бумагой, которую протянул Нильсу.

– Все они отличные профессионалы. Изоляция и контроль – это своего рода искусство, и никто не владеет им лучше, чем персонал карантинной станции.

Нильс сложил бумагу и убрал ее во внутренний карман.

Доктор повернулся к шкиперу, стоявшему на газоне перед домом начальника с сигаретой в руках.

– Старший констебль и я готовы отправляться.

– А я готов к отплытию когда угодно, доктор. – Артур выбросил сигарету на землю и затушил ее носком ботинка, широко улыбаясь.

Секундой позже доктор и Нильс прошли с задней стороны больничного здания вниз по лестнице к лодочному ангару, где Артур заводил мотор.

Когда они уже были готовы подняться на борт, на лестнице послышались торопливые шаги. Нильс обернулся. По платформе к ним бежала девушка с шалью на плечах.

– Подождите, доктор! – запыхавшись, крикнула она.

Доктор не проявил никакого желания слушать ее. Вместо этого он повернулся к Артуру и велел ему поторопиться с мотором.

– Пожалуйста, позвольте мне поехать с вами в город! – громко попросила девушка, пытаясь перекричать мотор. – У меня сегодня вечером выходной.

– Возвращайся домой, Мэрта! – зло крикнул доктор и показал на лестницу. – Нечего тебе делать в городе.

Теперь Нильс узнал эту девушку. Она прислуживала им за обедом в доме начальника станции.

Помещение заполнили бензиновые пары, и доктор закашлялся.

– Но у меня выходной, – повторила Мэрта. – Мне нужно лишь кое-что сделать, и я вернусь обратно с Артуром.

Мотор уже мерно заработал, и шкипер приготовился отплыть.

– Разве она не может поехать с нами? – сухо спросил Нильс доктора. – Ведь в катере есть место.

Девушка с благодарностью посмотрела на него и чуть приблизилась, словно бездомная собака, ищущая хозяина.

– Ладно, – сухо произнес доктор. – Давайте уже отправимся, пока не задохнулись.

Все трое поспешно забрались в лодку и уселись на скамьи – доктор и Нильс лицом друг к другу, а девушка рядом с Нильсом. Катер медленно проплыл под аркой и вышел в бухту. Артур прибавил ходу – и словно взлетел над водой.

Девушка сидела лицом к носу лодки. Глаза ее были закрыты, она наслаждалась свежим ветерком. Нильс различал неприятный запах уксуса, исходивший от ее тела.

Доктор сидел молча, морщась от недовольства; солнечные блики вспыхивали на золотой оправе его очков.

Гуннарссон, подавшись к девушке, попытался заговорить с ней, но та резко отвернулась, притворившись, что не слышит его. В этот момент ветер приподнял ее шаль, обнажив область возле ключицы. Мэрта тут же натянула шаль обратно на плечи. Но за секунду Нильс смог разглядеть темные, почти черные синяки, скрывавшиеся под шалью.

Во время всего плавания она сидела в одной и той же позе, с лицом, подставленным ветру, неподвижная, как гальюнная фигура[8]8
  Гальюнная фигура (носовая фигура) – украшение на носу парусного судна; устанавливалась на гальюн (свес в носовой части судна).


[Закрыть]. Когда катер подплыл к пирсу Трепирен в Гётеборгском заливе, девушка уже вскочила на ноги. Артур еще толком не пришвартовался, а она уже спрыгнула на берег и бросилась бегом по пирсу и дальше между автомобилями и телегами. Доктор закричал ей вслед, но она быстро исчезла за углом на другой стороне улицы.

– Куда-то явно торопится, – заметил Нильс.

Кронборг озабоченно покачал головой.

– Надеюсь, она вернется… Молодых так и тянет в город. Но на острове их жизнь надежна, а о городской они ничего не знают. Для неопытной девушки дело может кончиться плохо.

Артур придержал катер, и они сошли на сушу.

– Ну что же, – продолжил доктор на пристани, – надеюсь, вы довольны своей поездкой на Бронсхольмен.

– Это оказалось очень интересно. Так любезно было с вашей стороны взять меня с собой…

– Не стоит благодарности, – сердечно произнес доктор и пожал протянутую Нильсом руку. – Удачи вам в расследовании. Надеюсь, найдете след получше.

Внезапно он посерьезнел, подошел на шаг ближе к старшему констеблю и негромко произнес:

– Кроме меня, вы единственный, кто знает об истинной личности Лео Брандера. Надеюсь, вы оставите это знание при себе.

– У меня нет никаких причин раскрывать что-либо, имеющее отношение к расследованию, – ответил Нильс.

Доктор, казалось, хотел сказать что-то еще. Но, увидев такси, махнул водителю и быстро распрощался.

Нильс отыскал свой велосипед, оставленный немного дальше на пирсе, поставил одну ногу на педаль, перекинул вторую через седло и покатил вдоль канала Стура-Хамнканален.

9

На перекрестке у Бруннспаркeна стоял полицейский в униформе, регулируя движение транспорта размашистыми, четкими движениями. Нильс издалека увидел, что это констебль Мольгрен, один из группы честолюбивых полицейских, участвовавших в поездке в Лондон.

Хотя количество автомобилей в Гётеборге в последние годы быстро выросло, в полиции не велось никакого обучения регулировщиков. Полицейских просто размещали на самых оживленных перекрестках, и они выкручивались как могли, пытаясь упорядочить хаос из автомобилей, лошадиных повозок и трамваев. Каких-то общепринятых знаков регулирования не существовало, так что каждый полицейский пользовался своим собственным языком жестов, что часто приводило к непониманию и инцидентам. Поскольку начальство не проявляло интереса к существующей проблеме, полицейский Клуб иностранных языков по собственной инициативе организовал для отобранных сотрудников учебную поездку в Лондон – мекку дорожной полиции. Поездка проводилась во время отпусков и оплачивалась из личных средств, ибо руководство не захотело тратить на нее ни эре. Позже начальник полиции присвоил себе эту честь и похвастался в печати, что его подчиненные прошли эксклюзивное обучение регулированию дорожного движения в Лондоне.

Констебль Мольгрен стоял с прямой спиной, направляя движение с улицы Эстра-Хамнгатан правой рукой, держа одновременно левую руку вытянутой горизонтально и останавливая движение в противоположном направлении. Отполированный до блеска «Студебеккер», за рулем которого сидел персональный шофер, был вынужден затормозить, пока Мольгрен махал телеге утильщика проезжать вперед. Шофер подавал гудки медлительной лошади, а владелец машины высунулся из окна заднего сиденья и злобно кричал на Мольгрена. Он, очевидно, принадлежал к числу тех, кто считал, что дорожные полицейские не нужны и что старое правило – дорогое средство передвижения имеет преимущество проезда – и так работает прекрасно.

Нильс улыбнулся коллизии на перекрестке, восхищаясь невозмутимым видом Мольгрена.

В ту же секунду периферическим зрением он разглядел молодую женщину с прической «паж», только что завернувшую за угол. Эллен!

Решение было необходимо принять за долю секунды. Как следовало поступить недавнему жениху? Остановиться, спрыгнуть с велосипеда и немного поболтать с ней? Остаться на велосипеде, встретиться взглядами и вежливо, но безучастно приподнять шляпу, проезжая мимо? Или просто-напросто смотреть прямо перед собой, делая вид, что не заметил ее?

Нильс избрал последний вариант. Но тут он неожиданно оказался на самом перекрестке, среди подающих сигнал автомобилей, трезвонящих трамваев и возле Мольгрена, возмущенно уставившегося на него поверх своей левой руки. Ему удалось резко затормозить прямо перед радиатором автобуса, оказавшись на волосок от столкновения, но он потерял равновесие и упал. Вот так и лежал старший констебль Гуннарссон на мостовой, накрытый сверху велосипедом, под удивленными взглядами своего коллеги, бывшей невесты и многих других, проезжавших рядом.

Мольгрен профессионально разобрался в ситуации, остановив движение во всех направлениях, пока Нильс не встал на ноги, не поднял велосипед и не отвел его в сторону. За спиной он услышал звук каблучков. А обернувшись, оказался лицом к лицу с Эллен.

– Ну как ты, Нильс? – спросила она.

– Ничего страшного, – промямлил он, стиснув зубы, одной рукой придерживая велосипед, а другой стряхивая грязь с брюк.

– Повезло тебе, – заметила Эллен. – Может, выпьем тогда по чашке шоколада, которую мы пропустили зимой?

Он покачал головой, не поднимая глаз.

– Мне надо в участок, писать рапорт.

– Ты что, на дежурстве?

– Да.

– А завтра не можешь написать?.. Давай сначала разберемся с этим дорожным происшествием. Ты мог бы допросить свидетеля… – И она показала на себя.

– Нет.

– Но подумай, а что, если об этом узнают газетчики? – Эллен придвинулась к нему поближе и драматическим голосом произнесла: – «Серьезное дорожное происшествие у Бруннспаркена. Старший констебль действовал вопреки дорожным жестам полицейского, создавая опасность для жизни других участников движения…» Это могло бы стать трамплином для моей впавшей в летаргию журналистской карьеры.

Гуннарссон встретился с ней взглядом.

– Ты меня шантажируешь, Эллен?

– Ага. Но ты мог бы заткнуть мне рот чашкой шоколада.

– Нууу, – безразлично протянул Нильс, – возможно, рапорт может подождать до завтра…

– Вот и отлично.

– А как же твой жених? – неуверенно промямлил он.

– Я не рабыня, Нильс. Я по-прежнему могу свободно передвигаться по городу и пить шоколад с кем хочу. А теперь пошли на открытую террасу ресторанчика Тредгордференинга, союза садоводов.

– А есть у них сытные бутерброды?

– Ты голоден? Можем поужинать, если хочешь. У них вкусная еда.

– Нет, бутерброда хватит, – возразил Нильс, прикидывая, сколько денег осталось у него в кошельке.

Через минуту они уже сидели под навесом ресторанной террасы и смотрели на парк. Играл небольшой оркестрик; перед ними плескался фонтан, окруженный цветочными клумбами, на которых красным и золотым горели цветы на вечернем солнце. Горячий шоколад уже сыграл свою роль предлога для общения – и вместо него они заказали пиво и лимонад к своим бутербродам.

Нильс все еще чувствовал сильное замешательство, из-за которого его угораздило свалиться на перекрестке. Как ему вести себя с Эллен? О чем с ней говорить?

Но, к его удивлению, разговор тек совершенно естественно, и он понял, что ему нет нужды вести себя как-то по-особенному. Возможно, все уже в прошлом, даже для него? Может быть, это то, что требовалось, – чтобы он встретился с ней вот так, с глазу на глаз?

Нильс старался не смотреть на ее серебряное кольцо с крошечным камешком. С виду ничего особенного, но, может быть, антикварное…

Эллен рассказывала о своем обучении в школе домохозяек и как она затем летом поехала с родителями на их новую дачу в Фискебекшиль. Нильс узнал, как она встретила своего нового жениха. Эллен изложила эту историю деловито и кратко: ее брата Акселя навестили два приятеля, приплывшие на парусной лодке в Фискебекшиль вместе с еще одним молодым человеком, которого ни Эллен, ни Аксель раньше не встречали. Эта троица гостей провела у них пару недель, и Эллен ходила с ними на паруснике и ездила купаться. За это время она и Георг стали парой и осенью обручились.

У Георга была в Гётеборге фирма по импорту товаров, и Нильс подозревал, что она приносит неплохой доход. Он помнил категорический ответ Эллен, когда однажды осторожно заговорил о браке: мол, замужество не для нее, она современная женщина, не желающая оказаться «в клетке». Но если клетка отлично обставлена, все, видимо, хорошо…

Когда с рассказом о Георге было покончено, Эллен перешла к более приятным для Нильса темам разговора, а его злость и чувство горечи несколько смягчились. Ее было приятно слушать; она смешила его и, разгорячившись, наклонялась над столом и трогала его за руку. Нильс знал Эллен достаточно хорошо, чтобы понимать, что это не флирт. Она всегда так делала, когда рассказывала о чем-то важном; это происходило абсолютно неосознанно. Но у его нервных окончаний была своя память, и при каждом прикосновении он вздрагивал.

– Ну а ты, Нильс? Чем занимался с тех пор? – вдруг спросила Эллен.

Музыканты закончили играть и уже складывали свои инструменты. Единственным источником музыки остался одинокий черный дрозд; его мягкие, грустные трели гармонировали с состоянием души Нильса.

Он рассказал, что осенью был на курсах повышения квалификации в школе полиции в Уппсале, – ибо хотел быть на уровне, когда освободится место старшего констебля. А с февраля месяца он уже не заместитель, а полноценный старший констебль.

Эллен просияла.

– Как здорово, Нильс! Ты далеко пойдешь, я тебе всегда это говорила.

Он по-мальчишески обрадовался. Ему вдруг ужасно захотелось снова увидеть, как ее лицо светится интересом к нему. И, когда она спросила, работает ли он сейчас над каким-то интересным случаем, Гуннарссон начал рассказывать. Сначала в общих чертах – но Эллен этим не удовлетворилась, ей нужны были детали. Когда ресторан закрылся и они поднялись, чтобы уходить, Нильс уже рассказал ей всю историю о покойнике с реки Севеон, докторе Кронборге, детективных романах Лео Брандера, Арнольде Хоффмане и сегодняшнем необычном посещении Бронсхольмена. Эллен сидела как завороженная, впитывая каждое его слово.

Они прошли темным парком с гирляндами разноцветных лампочек, свисающих с деревьев. Тут Нильс понял, что совершил служебную ошибку, рассказав о расследовании постороннему. Узнай об этом Нурдфельд, он уволил бы его. Но сейчас у него было такое чувство, что дело того стоило.

Эллен хотела знать, что он думает об этом случае, обнаружил ли какие-либо зацепки на острове. Гуннарссон покачал головой.

– Не знаю. Там у меня возникло странное ощущение…

Прежде чем расстаться у ворот парка, он потребовал с нее обещание никому не рассказывать об этом деле. Эллен пообещала.

– Пожми мне руку в знак этого, – со всей серьезностью произнес Нильс.

На секунду рука Эллен оказалась в его руке – маленькая, теплая и мягкая, в точности какой он ее запомнил.

– Ни слова никому, – повторил он, – даже Георгу.

– Естественно.

Говоря так, Эллен выглядела чуть обеспокоенно, и он понимал почему. Теперь у них была общая тайна. Может быть, ей это казалось своего рода изменой…

* * *

– Итак, теперь мы точно знаем, что Хоффман сидит за решеткой в Бронсхольмене, – сказал комиссар Нурдфельд, когда на следующий день увидел написанный Нильсом рапорт. – Какое у вас впечатление в целом?

Гуннарссон на секунду задумался.

– Странное место, – наконец произнес он.

– В каком смысле?

Нильс опять подумал.

– Всё вместе. Старые здания. Больничные залы. И единственный пациент.

– Карантинная станция предназначена для больших эпидемий; могу себе представить, что сейчас там малолюдно. За что, собственно, мы должны быть благодарны судьбе.

– Да.

– Кто находится в контакте с Хоффманом?

– Доктор Кронборг и кучка охранников.

– А откуда сами охранники? Из города?

– Нет, они с острова. Большинство живут там всю свою жизнь. Их поименный список в конце рапорта.

Комиссар бросил взгляд на последнюю бумажку.

– Крутые парни?

– Как и большинство охранников. Крупные, сильные.

– Вы говорили с начальником карантина?

– Он не идет в расчет. Семьдесят четыре года; вероятно, склеротик. Похоже, на острове все решает доктор Кронборг.

– А работники? Вы говорили с ними?

– Они не слишком разговорчивы. Возможно, было бы легче, если б я остался с ними наедине, но доктор прилепился ко мне, как банный лист…

– Это его обязанность как ответственного лица. Ни один чужак не должен находиться на станции без присмотра. Это относится даже к полицейским, – подчеркнул Нурдфельд. Еще раз заглянул в рапорт. – Во всяком случае, вы выяснили, что у Эдварда Викторссона нет родни на острове…

– Да, оба родителя умерли, а сестра давно уехала оттуда. Ей, разумеется, нужно сообщить о смерти Эдварда и попросить опознать его.

– Конечно, ee надо найти. – Нурдфельд сделал пометку в записной книжке.

– И еще кое-что: я почти уверен, что романы пишет не Хоффман.

Нурдфельд с интересом посмотрел на него.

– Вот как? И почему же?

– Он выглядит как неандерталец. Я сомневаюсь, что он вообще может писать.

– Показался вам буйным?

– Не во время моего посещения. Скорее, тупым. Сидел, уставившись в одну точку перед собой…

– Накачан наркотиками?

– Вероятно.

– Опиумом?

– Может быть. Или чем-то похожим… Я не знаком с методами лечения доктора Кронборга. Но Хоффман, очевидно, вполне может быть буйным. Раньше он крушил мебель, так что теперь у него в камере нет даже письменного стола.

– Но в рапорте написано, что он получает доску для письма, бумагу и карандаш. Значит, писать он может?

Нильс хмыкнул.

– Я видел рукопись Лео Брандера, когда посещал издательство. Она была написана аккуратно, причем черными чернилами, а не карандашом.

– Может быть, доктор отдает рукопись секретарше переписывать начисто? – предположил Нурдфельд.

– Тогда это была бы машинопись.

– Тут вы, видимо, правы… Не думаете, что доктор пишет книги сам?

– Да, такое возможно, – согласился Нильс. – А материал для своих сюжетов он получает из разговоров с Хоффманом. Вот откуда идут все эти мерзкие детали.

– Но почему он так засекретился? Даже издатель не знает, кто такой Лео Брандер.

– Вы бы поняли, если б почитали его книги. Они отвратительны своими слишком… конкретными деталями.

Нурдфельд удивленно посмотрел на старшего констебля.

– Самое важное достояние врача – это доверие к нему, – продолжил Нильс. – Серьезно, комиссар: вы бы предоставили свое уязвимое тело тому, кто в свободное время занимается весьма реалистичными описаниями насилия и садизма? Вы согласились бы на инъекцию из его рук или позволили бы ему вырезать гнойник из какого-нибудь чувствительного места?

Нурдфельд хмыкнул.

– Если бы правда выплыла наружу, Кронборг перестал бы быть любимым доктором для дамочек из общества, не так ли? А он – жадный тип, желающий сохранить как своих чувствительных пациентов из высших слоев, так и жаждущих крови читателей… Ну ладно. Наша задача не в том, чтобы выяснить, кто скрывается за писательским псевдонимом, – нам надо раскрыть убийство Эдварда Викторссона. Хоффман сидит за решеткой, так что его можно исключить из подозреваемых.

– Но разве это не странно, что оба – и убитый, и Хоффман – имеют отношение к острову Бронсхольмен? – вставил Нильс.

– Ну и что? Многие гётеборжцы родом с островов, и Эдвард в этом не уникален. Он уехал с острова шестнадцатилетним и уже в четырнадцатом году был записан в Аннедальском приходе. А Хоффмана поместили на Бронсхольмен в восемнадцатом, то есть через четыре года.

Нильс на секунду задумался, но не нашелся, что сказать. У него оставалось странное ощущение от острова, которое он не мог передать Нурдфельду, и его высмеяли бы, если б он попробовал сделать это.

Но Эллен его понимала.