Текст книги "Имам Шамиль. Книга вторая"

Всем родственникам Джафар-Аги удалось достать только сорок туманов, остальные сорок были выданы предусмотрительным генералом Клюгенау.

Как только Джафар-Ага освободился из-под ареста, он рассказал одному из родственников истинную причину своего приезда.

– За трудное взялся, пропадёшь сам, погубишь последние гроши родственников. Оставь лучше это дело, – посоветовал Ахмед, один из родственников.

– Обещанное я должен выполнить. Двум смертям не бывать. Не всё ли равно, когда и где отдать душу Аллаху, раз это неизбежно? В случае успеха генерал вознаградит всех, кому я должен.

Утром Джафар и Ахмед с несколькими людьми выехали из Гимр и направились вверх, в горы.

– Счастливой дороги! Далеко ли путь держите? – спрашивали их гимринцы, встречая на улице.

– Поедем постреляться с гяурами, – отвечали спутники Джафар-Аги.

Не доезжая до Зирани, конники наткнулись на пикет Хаджи-Мурада. Караульные узнали гимринцев и пропустили беспрепятственно. Когда они прибыли на позицию, Хаджи-Мураду доложили о приезде Джафар-Аги.

Хаджи-Мурад велел привести бывшего гимринского старосту к себе.

– Ассалам алейкум! – воскликнул Джафар, смело подходя к Хаджи-Мураду.

– Ваалейкум салам, с чем пожаловал? – спросил наиб.

– С миром, – растерявшись, ответил Джафар.

– Порвал с русскими?

– Так же, как и ты. Гяуры есть гяуры, а свой и в неволе друг…

– Ну что же, верность раскаявшихся испытывают в деле, иди на передовую, – приказал Хаджи-Мурад.

Джафар-Ага только этого и ждал. Он немедленно присоединился к мюридам, которые вели перестрелку с осаждёнными. Джафар часто вырывался вперёд, с усердием стрелял, посылая пули над головами солдат.

Выбрав ближайшую позицию, в момент полуденной молитвы он поднялся и опрометью побежал в сторону русских. Несколько выстрелов, пущенных вслед, не достигли его. Пули, выпущенные с позиции русских, тоже просвистели над головой. Держа охотничий нож, на острие которого вместо белого флага развевался носовой платок, Джафар вновь побежал к окопу. К счастью, Гимбат-бек, узнав его еще издали, дал знак своим ополченцам и солдатам не стрелять. Посиневшие от холода, моргающие воспаленными веками, они ничего не видели, кроме силуэта бегущего. Гимбат-бек вышел навстречу. Джафара немедленно повели к Пассеку. Полковник был крайне истощён.

– Ну что, голубчик, рассказывай! – Пассеку хотелось скорее услышать, есть ли надежда на спасение или придётся погибнуть, если не от кинжала мюрида, то от лютого мороза.

– Пропал не будет, генерал Гурко пошёл на Бурундук. Очень хорошо будет завтра, – ломаным языком торопливо объяснял Джафар.

– Спасибо, брат!

Обычно сдержанный, спокойный, Пассек расчувствовался, сгрёб в объятия Джафара. Сбежались офицеры, солдаты. С криками «ура!» они подбрасывали, качая на ослабевших руках, Джафара. Посиневшие от холода лица воинов оживились. Впавшие глаза засияли радостью.

Хаджи-Мурад не удивлялся оживлению в лагере осажденных. Он догадался, что радостная весть принесена обманщиком Джафар-Агой. Наиб не злился на бывшего гимринского старосту. Он вспоминал те годы, когда сам служил русским.

«Свой и в неволе друг», – повторял он слова Джафара, думая о том, что этот спаситель русских когда-нибудь переметнётся к нему. У горцев кровь горячая, не прощают они и малейшей обиды тому, кто забывает большие услуги.

Пассек не стал ждать Гурко. Ночью он снялся с позиции, воспользовавшись сильным снегопадом, и буквально бежал с отрядом, напрягая последние силы. Ирганайцы встретили отряд радушно, накормили, согрели, помогли связаться с Гурко, который оказался на пути к Ирганаю.

Спасённый хунзахский отряд благополучно прибыл в Шуру. Имам, оставив Хаджи-Мурада под Зирани, двинулся вверх, занял укрепления в Моксохе, Цатанихе, Гоцатле и вошёл в свободный от противника Хунзах.

Здесь он оставался до прихода Хаджи-Мурада. Утвердив его наибом Аварского округа, приказав восстановить разрушенную крепость и немедленно дать освобождение всем рабам, Шамиль вернулся в Дарго.

Глава третья

Дарго встретил имама в пышном наряде декабрьских снегов. Над квадратами плоских крыш как белые султаны поднимались дымки.

Жители аула с нетерпением ждали своих сыновей, мужей, братьев. Всё лучшее было припасено для дорогих и близких, возвращающихся с победой из похода. Вместе с запахом дыма из распахнутых дверей вырывались ароматы жареной баранины, лука, чеснока.

Готовились к встрече хозяина и в доме имама. В лучшее платье принарядились жена Патимат, тётушка Меседу и остальные. Красавица Анна тоже ждала повелителя. Несмотря на зимнюю стужу, она надела белое платье, накинула шаль, поднялась на крышу дома.

Ярким, солнечным было зимнее утро. Алмазной россыпью сверкала снежная пыльца в прозрачном воздухе.

Авангард кавалерии показался из лесу. Девушка смотрела из-под руки на воина.

Вот она увидела того, которого так долго ждала, о ком так много думала. Радостное волнение охватило её, когда имам, откинув голову, посмотрел на неё и пришпорил неторопливого коня.

Ворота шамилевского двора широко распахнулись. Управляющий делами имамата молодой учёный Хаджияв стоял впереди встречающих. Рядом с ним, с радостью на лице, переминаясь с ноги на ногу, ждал своего господина Салих. В стороне застыла стража.

Шамиль в окружении старых друзей – наибов и советчиков – въехал во двор. Салих подбежал, схватил коня за уздечку. Хаджияв подошёл первым. Имам протянул ему руку.

– В доме спокойствие и порядок, – доложил управляющий.

Шамиль с чуть заметной улыбкой кивком головы приветствовал стражу и дворовых. Двум старикам чеченцам, пришедшим встречать, подал руку. После этого к нему подбежали сыновья – старший Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Отец взял каждого за руку, повёл к дому.

В кунацкой ожидали женщины. Первой подошла к имаму Баху. Шамиль обнял мать, спросил о здоровье. Затем подбежала тётушка Меседу, обняла племянника. Патимат низким поклоном молча приветствовала мужа. Маленькая дочь повисла на шее у отца.

До поздней ночи в кунацкой толпились гости. Особенно много было белобородых. Имам любил седых горцев, видавших виды на своём веку. Всегда внимательный, умевший с необыкновенной терпеливостью выслушивать говорящего, он казался возбужденным. Старики отнесли это на счёт радости побед.

Было уже поздно, когда разошлись гости. В доме все улеглись, за исключением матери и тетушки, которым хотелось наедине с Шамилем переброситься несколькими словами перед сном. Кроме них, не спали ещё две женщины. Жена Патимат, приготовив постель, нервно расхаживала по комнате, гадая, позовёт её в эту ночь долгожданный супруг или нет.

Анна тоже не ложилась. Она отказалась от ужина и не стала переодевать подвенечного платья. Благодаря ему она очутилась в доме имама. В нём хотелось ей кинуться в объятия этого сильного красивого мужчины, к которому её влекла сила разбуженных чувств.

Проводив мать и тетушку, Шамиль вышел из своей комнаты. Он стал во весь рост, подойдя совсем близко к стеклянной двери. Анна не отвернулась, не стала делать вид, что не замечает. Наоборот, тоже приблизилась к двери и стала, глядя на него с улыбкой. Но имам ушёл. Ушёл не к себе, а в комнату Патимат.

Забилось сердце девушки, загорелась молодая грудь чувством ревности. Она кинулась к двери, распахнула её в ожидании, но Шамиль не возвращался. Не раздеваясь, легла Анна в постель. В душе её спорили два голоса – голос рассудка, повторяющий: «Патимат – жена, а ты кто?», и второй голос: «Не прощу, сбегу!» До утра ей не спалось, весь следующий день она не выходила из своей комнаты. Не хотела видеть никого. Её раздражал весёлый голос обласканной жены. А вечером Анна сказала тётушке Меседу:

– Не зажигай лампу. Я нездорова, хочу лечь пораньше.

Но Анна не спала. Она прислушивалась к каждому шороху.

– Почему в золотой клетке не горит огонь? – спросил имам.

– Ласточка – так называла Меседу Анну – весь день была скучна, это она не захотела.

– Может быть, девушка нездорова?

– Нет, думаю, просто не в настроении.

– Пойди, если не спит, позови её сюда.

Меседу вошла в комнату Анны.

– Ласточка, ты спишь?

– Нет, Меседушенька.

– Тебя хочет видеть он.

– Не пойду, – ответила Анна.

– Нельзя. Когда зовёт имам, все должны идти.

Девушка встала. Не подобрав распущенных волос, накинула чёрный шарф. Низко склонив голову, стала перед повелителем.

– Садись, – сказал Шамиль.

Девушка опустилась на ковёр.

– Посмотри на меня. Разве ты не рада моему приезду?

Анна молчала.

– Тебя никто здесь не обижал?

– Нет, – качнув головой, ответила она.

– Ждала меня?

– Да.

– Меседу говорит, что ты научилась свободно читать Коран. Я очень рад твоим успехам и думаю, что скоро предпочтёшь единобожие многобожию…

Анна продолжала молчать.

– Ваш народ наделил Бога человеческим обликом, придумал отца, сына и матерь Божию. Неверные обожествляют и людей, молятся нарисованным на бумаге или дереве божествам – это же идолопоклонничество! Говорят, ваши храмы увешаны изображениями божеств и святых, а кто их видел? Мы не рисуем своего Аллаха, ибо он не может быть во плоти, он незрим, неощутим, недосягаем. Весь мир, всё живое создано им. Тот, кто не заблуждается, признаёт единобожие и учение, переданное им в минуты откровения Пророку. Прими ислам. Тогда сделаю тебя женой – госпожой моего сердца. Я люблю тебя очень. Даже в минуты жарких схваток твой образ являлся передо мной, он был со мною повсюду днём и ночью, наяву и во сне. Страшная, необъяснимая сила влечёт меня к тебе. Вот и сейчас хочется прижать тебя к груди, осыпать нежными поцелуями, обласкать, как прирученную лань, но я не могу коснуться тебя, ты христианка. Никогда никого, кроме Бога, не умолял, а тебя молю – прими ислам.

Анна продолжала молчать. Её лицо, шея были залиты румянцем смущения.

– Иди, подумай, утром дашь ответ через Меседу.

Сердце не обманывало Шамиля. Оно почувствовало ещё до похода неравнодушие пленницы. «Она будет моей женой, примет ислам», – сказал Шамиль, раскрывая книгу стихов восточных ашугов. Он читал песни о любви. Из многих женских имён, выбираемых им, он остановился на Шуанат. Оно казалось созвучным с именем Анны.

С нетерпением ждал имам ответа. Когда вошла Меседу, он по её весёлому лицу понял, что Анна дала согласие.

– Сегодня же. Не будем откладывать, – сказал Шамиль. – Пусть позовут ко мне Хаджиява, надо распорядиться обо всём.

К обеду в дом Шамиля прямо из мечети пришли муфтий, кадий, другие представители духовенства. Они сидели в гостиной. Мать Шамиля и тётушка Меседу ввели Анну с закрытым лицом. В красном шёлковом платье, в зелёных атласных шароварах, отделанных золотистым сутажом, в белом платке, она стояла, не видя тех, кто был свидетелем её обращения в ислам и регистрации брака с Шамилём по шариату.

Когда муфтий – глава чеченского духовенства – протянул руку Анне, мать имама взяла девушку за правую руку и положила её на ладонь муфтия.

– Повторяй, – шепнула Меседу.

Муфтий произносил по-арабски слова, непонятные ей, девушка механически повторяла их.

– Ты согласна стать женой Шамиля – сына Доного Гимринского? – спросил наконец муфтий.

– Да, – тихо ответила Анна.

В торжественной тишине звучали два голоса: грубый, гортанный – кадия и певучий – Анны.

Закончив обряд обращения в ислам и бракосочетания, закреплённого печатью и подписями свидетелей, кадий сказал Анне:

– Отныне ты наречена именем Шуанат и являешься законной женой лучшего из мужей Дагестана и Чечни – гимринского Шамиля.

Мать имама поспешила вывести девушку. Ожидавшая за дверью Меседу обняла её, поднесла дары. Многие жёны родственников и друзей явились поздравить новобрачную. Только Патимат не подошла к ней.

Шуанат увели в комнату. Эддит, увидев свою воспитанницу в горском наряде, расплакалась. Надежда на освобождение из плена была окончательно утеряна. В последнее время, видя перемены в поведении Анны, англичанка замкнулась. И до этого она не отличалась особой общительностью в отличие от добродушной Анны. Эддит не пыталась отговаривать девушку, убедившись, что в сердце её пробудилось не простое увлечение юности, а настоящая, осмысленная любовь к мужчине, не похожему на многих.

Имам был равнодушен к увеселениям. На свадьбы приходил редко, чувствовал себя стесненно, особенно теперь, когда старинные обряды должны коснуться его.

Своему управляющему Хаджияву сказал:

– Пожалуйста, сделай всё, что полагается, только прошу закончить свадьбу за день, не созывая людей издалека.

Весь день он провёл в библиотеке. Здесь встречал почтенных старцев, пришедших поздравить его с бракосочетанием. Здесь угощал, дав молодёжи возможность попеть и поплясать в кунацкой. Невеста тоже не выходила из девичьей. Она сидела в углу как горянка, с закрытым лицом, в окружении девушек и женщин. Гостей на свадьбе было мало. Разгулявшийся накануне буран занёс тропы и дороги, намёл большие сугробы в лощинах и ущельях. Шамиль радовался непогоде. Салих и другие юноши с утра разнесли немощным, сиротам и бедным вдовам мясо и другие угощения. К вечеру ветер разогнал тучи. Из-за клочьев разорванных облаков выплыла луна. Её мягкий свет, отражённый снегами, рассеял мрак зимней ночи.

Из кунацкой ещё доносился шум веселья, когда Меседу, подойдя к Шуанат, сказала:

– Пойдём, дочь моя, да будет благословенным этот час!

Шуанат, вздрогнув, поднялась и послушно последовала за тётушкой Шамиля, которая привела её в маленькую спаленку имама.

– Доброй ночи вам! Сына-первенца! Долгих лет согласия!

Когда Меседу ушла, Шуанат откинула с лица лёгкий шёлковый платок, оглядела комнату. Несмотря на отсутствие мебели, здесь всё казалось уютным – от тепла до пёстрых ковриков, которыми были увешаны стены, устлан пол. В одном из углов спальни на полу была разостлана постель.

Шуанат подошла к стенной нише, где горела лампа, прикрутила её и встала у окна. За окном было светло как днём. Казалось, под неугомонные звуки зурны плясал ветер, поднимая шум в лесной чаще.

Сердце у Шуанат заныло от нахлынувших дум. Ей вспомнился день, когда она, в подвенечном платье, газовой фате, с букетом белых роз, садилась в карету. Рыдала мать, плакали подруги. Под нежные звуки восточных мелодий бойко отплясывали захмелевшие парни. На лёгких карабахских скакунах гарцевали моздокские кавалеры и сваты, присланные женихом из Ставрополя. Карета, сопровождаемая нарядной толпой провожающих, катила к окраине города. За нею следовали подводы, груженные приданым, рядом ехали верховые. Кавалькада присоединилась к обозу, следовавшему в Ставрополь. В те минуты она видела себя в роли молодой генеральши, утопающей в роскоши, сверкающей красотой на весёлых столичных балах. И вдруг в течение нескольких минут всё оборвалось и перевернулось. Судьба занесла её в неведомый край, к незнакомым племенам. Тогда Анна молила Бога, чтобы он ниспослал ей смерть. Её лихорадило от одной мысли об абреках, жизнь которых описывалась ужасной, а нравы – дикими. Их вождя она боялась пуще огня. Он представлялся ей полузверем, одетым в невыделанные шкуры, вооружённым луком и стрелами, с глазами, мечущими молнии, с голосом, подобным разрядам грома.

Каково же было ее изумление, когда она увидела строгого, хорошо одетого стройного горца средних лет. Она была поражена белизной его рук, чистотой его ногтей и каким-то необыкновенным взглядом, в котором гармонично сочетались спокойствие с пылкостью, доброта со строгостью, простота с мудростью.

Наконец она была не только пленена его рыцар-ским благородством, но и полюбила его. И всё же где-то в глубине сознания тлели угольки вспыхнувшего когда-то страха перед ним. Теперь, когда она стала законной супругой имама, правителя чуть ли не половины Кавказа, кто знает, какими страстями он наделён, что проявится в его отношениях теперь. Единственная дочь моздокского богача, изнеженная, заласканная, Анна боялась даже холодного взгляда. В минуты тоски она жалась к гувернантке или Меседу, успокаивалась, когда женщины гладили её голову, плечи, руки…

Она не шевельнулась, когда скрипнула дверь. Мягкую поступь его легкой походки Шуанат осязала. Вот он подошёл, осторожно стал рядом с ней.

– Ласточка моя. – Рука мужа скользнула по гладким волосам девушки. Шуанат закрыла глаза, откинула голову. Она почувствовала горячее дыхание, губы его едва коснулись ее бровей, глаз, щёк. Этот сильный большой мужчина ласкал её так нежно, так бережно, как будто перед ним был младенец.

– Боже мой… – прошептала Шуанат, млея от счастья.

– Не говори больше так. Скажи: «О Аллах!» Благодари его за эту ночь, за то, что сердцам нашим суждено достичь вершины блаженства в порыве обоюдной любви.

Это блаженство подобно райскому… – шептал он.

Шуанат доверчиво обвила его шею. Шамиль взял её на руки…

Короткой показалась им ночь. Под утро, смыкая усталые глаза, Шуанат сказала:

– Обещай исполнить одну мою просьбу.

– Обещаю, – ответил Шамиль ласково.

– Прошу тебя, подари свободу Эддит, отправь её в Моздок, оттуда, может быть, она вернётся на родину. Иначе она умрёт от тоски.

– Хорошо, я освобожу твою учительницу. Откуда она родом? – спросил Шамиль.

– Есть такая страна – Англия, может быть, слышал о ней?

– Слышал, что, помимо Турции, Ирана, Аравии и России, существуют страны Англия и Франция, которые находятся за морями, населены племенами иноверцев. Только не могу понять, каким образом судьба занесла эту женщину в наши края? Мужчину – воина или мастерового – может забросить на чужбину нужда или необходимость… Что могла искать Эддит в Моздоке?

– Её выписал мой отец из Петербурга, из столицы, в которой живёт царь, специально, чтобы учить меня языку и хорошим манерам, – пояснила Шуанат.

– Хорошим манерам и поведению дети должны учиться у своих родителей, если они порядочные люди. А что касается языка, знать любой необходимо и полезно даже неучёным. Одно не нравится мне у твоей учительницы – непокрытая голова и оголённая шея. Слава Аллаху, что хоть платье носит до пят, а то без длинных шаровар была бы срамота одна… – рассуждал Шамиль.

Через неделю после свадьбы англичанку Эддит усадили на скрипучую арбу, поскольку она отказалась сесть на лошадь, и повезли в сторону Моздока, к царскому тракту. Когда показался город, возница и сопровождающие англичанку верховые остановили арбу. Эддит сошла с неё, взяла узелок с вещами и, не оглядываясь, поспешила в сторону крепости.

В один из февральских дней в Дарго явился гехинский наиб Ахвердиль-Магома. Он предстал перед имамом в полной форме шамилевского генерала. Длинная чёрная черкеска хунзахского сукна, на правом плече серебряная пластинка – эполет. На груди треугольная звезда – орден с арабской надписью «За усердие». С рукояти шашки свисал темляк из золотых ниток – награда высших чинов за мужество и особое отличие. На белой чалме, повязанной поверх чёрной папахи, – зелёная прямоугольная нашивка, которую носили наибы, присягнувшие умереть за веру.

Идя навстречу гостю, Шамиль говорил:

– Красота мужчине не нужна, его украшает мужество, но, если она дополняет доблесть и разум, человек может стать обладателем земного и небесного счастья.

– Имам, ты счастлив, пусть счастье длится до конца дней твоих! – воскликнул наиб.

– Если ты имеешь в виду счастье познания истинной любви, да, я обрёл его с того дня, как в мой дом с помощью Аллаха ты привёз неотразимую иноверку, – ответил Шамиль.

– А я до сих пор мечтаю о блаженстве любви, надеясь на провидение, – с улыбкой сказал Ахвердиль-Магома.

– На Всемогущего надейся, но сам не плошай. Ищи. Каждый будет считать за честь породниться с таким человеком, как ты. Мало ли красавиц в Чечне и Дагестане.

– Есть у меня любовь, только недосягаемой кажется, как звезда.

– Кто она?

– Чеченка. Сайту, дочь Дурды.

– Не того ли здоровяка из Гехи-Мартана, который имеет семерых сыновей?

– Того самого.

– Где встретил её?

– На дороге. Ехал на коне. За поворотом чуть не сшиб её. Осадил скакуна и, сам не знаю почему, спрыгнул с коня. Мы оказались друг против друга. Я смотрел на неё с удивлением и восторгом. Страх в её больших зеленоватых глазах сменился возмущением. Она ударила коня по шее ладонью и, окинув меня надменным взглядом, поспешила пройти мимо. Обернулся, смотрю вслед: высокая, стройная, гибкая, идет, неся на плече вязанку свежей травы. Ведя коня под уздцы, я последовал за нею, чтобы узнать, где живёт. За воротами дома Дурды девушка исчезла. От сельчан узнал, что Сану – единственная сестра семерых братьев. С того дня и не перестаю думать о дочери одного из богатых узденей Гехи.

– Не пробовал заговорить с ней? – спросил имам.

– Пробовал однажды.

– Что она ответила?

– Молча прошла мимо.

– Лучше поговорить с отцом, – посоветовал Шамиль.

– За тем и пришёл к тебе, самому как-то неудобно. Родных, близких нет, кого пошлёшь…

– Хорошо, я приеду через несколько дней в Гехи, – пообещал имам.

Собираясь в Гехи-Мартан, Шамиль никому не сказал об истинной причине поездки. Он взял с собой Джавад-хана и десятка два муртазагетов.

Мужчины Гехи-Мартана вместе с наибом выехали встречать имама далеко за село. В полдень Шамиль в окружении огромной толпы подъехал к дому Ахвердиль-Магомы.

Многолюдно было в мечети в этот день. Люди ждали от имама важных сообщений, нового призыва к восстанию или выступлению. Но вождь на сей раз ограничился чтением проповеди. После молитвы он отделился от своих товарищей, подошёл к Дурды.

Тронутый вниманием, чеченец пригласил Шамиля на обед. Гость не отказался. После обеда, когда хозяин и остальные завели разговор об урожае и делах своего общества, Шамиль, воспользовавшись паузой, обратился к Дурды:

– Дочь твоя, кажется, на выданье?

– Да, имам, не заметил, как в росте обогнала братьев.

– Жениха ей надо хорошего, под стать братьям, – сказал имам.

– Есть жених, в прошлом году сосватали.

Улыбка исчезла с лица Шамиля, но, не меняя тона, он так же спокойно, как прежде, заметил:

– За родственника, наверное, думаешь выдать?

– Напротив, даже не за чеченца, – ответил Дурды.

– Кто же из иноплеменных удостоен такой чести? – спросил имам.

– Хаджи-Мурад Хунзахский, – ответил Дурды.

Шамиль был удивлён. Вскинув брови, переспросил:

– Наиб Хаджи-Мурад?

– Да. После тебя, имам, по мужеству и прочим достоинствам считаю его вторым в Чечне и Дагестане.

Шамиль не доверял Хаджи-Мураду, как человеку заносчивому, честолюбивому, тщеславному, хотя и не лишённому храбрости. Тем более такую лестную характеристику ему неприятно было слышать из уст видного чеченского узденя, который не знал хунзахского наиба.

– В Чечне и Дагестане есть наибы, более достойные похвалы и признания, которые с первых дней движения по сей день беззаветно преданы делу газавата, но с меньшим шумом делают большие дела, – сказал Шамиль.

Хозяин молчал. Не вмешивались в разговор и присутствующие.

– А разве ваш наиб Ахвердиль-Магома в чём-нибудь уступает ему? – спросил Шамиль.

– О нём речь не шла, имам. Твой генерал Ахвердиль-Магома – человек чести и отваги, но он безродный. Его отец – беглый армянин, принявший ислам, – заметил Дурды.

Лицо Шамиля превратилось в каменную маску. Таким оно становилось тогда, когда за внешним холодным спокойствием вскипал гнев. Но сквозь ровный голос имама не прорвалась ни единая высокая нотка.

– За такого безродного, как Ахвердиль-Магома, я отдал бы десятки соплеменников вместе с родовыми союзами. И нет сомнения в том, что душа его отца – армянина, принявшего ислам, – вознеслась беспрепятственно в обитель Бога. Если бы все наибы и воины нашей страны были такими, как Ахвердиль-Магома, Дагестан давно бы был очищен от неверных и не случилось бы с нами того, что случилось под Хунзахом, в Гимрах и Ахульго… Учти, Дурды, не только простым соплеменникам, но даже некоторым аварским наибам я не доверяю. Отец Хаджи-Мурада был предан владыкам хунзахского престола. Он пал под стенами города в сражении вместе с первым имамом. Его брат Осман убил второго имама – Гамзат-бека – и сам пал от руки муртазагетов. Он неучён и неблагоразумен.

– Почтенный имам, – сказал Дурды, когда Шамиль умолк, – не сомневаюсь в том, что слова твои доброжелательны. Но у мужчины должно быть одно слово. И я не возьму его обратно, если даже моей единственной дочери Сану будет грозить смерть от его руки.

Шамилю понравился ответ чеченца, он сказал:

– Если ты дал слово, держи, не отступай, честность – лучшее украшение мужчины. Пусть все будет так, как написано в Книге провидений…

Ахвердиль-Магома с нетерпением ждал возвращения почётного свата. А глянув в лицо Шамиля, всё понял. Они были вдвоём в комнате.

– Дурды дал слово Хаджи-Мураду после того, как отказал мне, – заметил наиб.

Шамиль молчал. Тогда вновь заговорил Ахвердиль-Магома.

– Поистине лучшее во Вселенной захватывают разбойники. Этот молодчик два года тому назад насильно увёз чужую невесту, бывшую пленную грузинку – красавицу из Цельмеса. Теперь здесь, случайно встретив Сану, сразу преградил ей путь и произнёс как последний приговор: «Будешь моей». Не сомневаюсь, что бывший отступник решил, что ему всё дозволено.

– Неужели ты думаешь, что Дурды испугался его? – спросил имам.

– Я так не думаю. Напротив, чеченцу, наверное, нравилась решительность Хаджи-Мурада, тем более если Хаджи-Мурад пообещал дать большой калым.

– Наверное, всё так и произошло, пока ты воздыхал в Гехи-Мартане, поглядывая на дом Дурды… Но учти, ссориться с Хаджи-Мурадом мы не должны. Он нам нужен, за ним пойдёт большая часть Аварии, – сказал Шамиль.

Прошло полгода. Никаких известий от Хаджи-Мурада не было. Никто от его имени не приезжал в Гехи-Мартан, разные толки ходили среди сельчан. Дурды был обеспокоен. Ему было неудобно и перед Шамилём, и стыдно от соплеменников, которые были на стороне своего наиба.

Дурды решил сам поехать в Хунзах. В один из дней, не предупредив никого, он выехал из аула. Не успел отец Сану отъехать и нескольких вёрст, как из лесу раздались выстрелы. Дурды почувствовал жгучую боль в спине, покачнулся и сполз с седла вниз головой. Очутившись на земле, он услышал шаги бегущих. Оглянулся: несколько незнакомцев спешат к нему с обнажёнными кинжалами. Дурды подпустил их к себе на близкое расстояние и сшиб ударами ног сначала одного, потом и другого. Затем неожиданно поднялся, прикончил обоих и ринулся на остальных с поднятой шашкой. Неизвестные скрылись в лесу и вновь начали стрелять. Дурды ничего не оставалось делать, как, собрав последние силы, уйти. Ещё две пули угодили ему в спину. Когда конь подошёл к дому, седок был почти без сознания. Через несколько часов Дурды скончался.

Шамиль вёл тщательное расследование убийства гехинца. Он даже подозревал вначале Ахвердиль-Магому, но в то утро и накануне наиб не выезжал никуда. Не выходили за пределы села и гехинские мужчины, тем более никто из них не исчез, если думать о двух зарубленных в схватке.

Выявить преступников так и не удалось.

Шамиль, которому генерал Граббе в конце 1839 года предрекал: «Он будет влачить стыд свой и ничтожность в неприступных скалах Кавказа», вновь окреп и умножил влияние.

Огромное пространство – от Владикавказа до границ Кази-Кумуха и шамхальства Тарковского – находилось в его руках. Готовясь к новым походам на юг и на север, он вновь созвал Военный совет. Выступая на нём, Шамиль говорил:

– Очередные цели, к которым мы должны стремиться, – это освобождение Казикумухского вилае-та от неверных и захват Тушино-Пшаво-Хевсурских нагорий. Казикумухская ханша Гульсум-бике умерла. Правителем вилаета стал Магомед-хан. Он молод и некоторое время находился под влиянием устада Джамалуддина-Гусейна. В Кази-Кумухе стоит русский гарнизон. Нет сомнения, что на помощь ему из Шуры бросят ещё силы, если узнают о нашем походе в ту сторону. Так что нам придётся основные силы двинуть туда, не рассчитывая на поддержку мусульманского населения, которое в течение многих лет, – вернее, со времён падения власти славного Сурхая – живёт в покорности и повиновении ханам и неверным. Проще, мне кажется, будет справиться с племенами, живущими на заснеженных высотах Гуржистана. Эти воинственные люди не являются нашими единоверцами, но свободолюбивы, как мы. Они, к сожалению, препятствуют нашему проникновению в Кахетию. Нам необходимо отправить второй отряд к верховьям Аргуни – к хевсурам. Цель ясна. Этот отряд будет меньше, чем первый, и составлен исключительно из чеченцев. Возглавит его Ахвердиль-Магома. При удаче ты, – Шамиль обратился к гехинскому наибу, – возьмёшь нескольких заложников и в знак покорности обяжешь местное население платить хотя бы небольшую дань.

Власти на Кавказе были встревожены успешными действиями Шамиля. В своём донесении в военное министерство генерал Головин писал: «Дело наше в Дагестане находится в самом опасном положении. С южной стороны Аварии все общества поднялись против нас. Прямое сообщение с ханством Мехтулинским прервано. Шамиль укрепляется в Аварии. Если замыслы возмутителя не будут уничтожены в самом начале, поднимутся находящиеся в соседстве сомнительные в преданности нам племена – Акуши, Цудахара и Кази-Кумуха. Борьба примет характер упорный и продолжительный».

Командующему войсками юга Дагестана стало известно о планах Шамиля. Чтоб преградить ему путь к лакской столице – Кази-Кумуху, к аулу Чох были брошены регулярные войска, которые заняли позиции, господствующие над дорогой.

Когда отряд имама стал переходить реку вброд, русская артиллерия открыла по нему огонь. Шамиль прекратил переправу. Он разделил свои силы на две части и стал брать в клещи гору, на которой были установлены батареи. Пушечные ядра перестали достигать мюридов, укрывшихся у скалистого хребта. Тогда начали действовать стрелки. Шамиль не решился на штурм. В течение дня его снайперы вели перестрелку с противником.

К утру вершина горы оказалась покинутой. Больше того, и на пути не оказалось никаких преград. Подступы к Чоху были открыты.

Шамиль занял аул беспрепятственно и выступил на сельском сходе:

– Отныне ваше духовенство и старшины будут постоянно следовать предписаниям шариата. Мы оставим вас в покое, если вы дадите слово бороться с врагами ислама и выдадите заложников.

Жители согласитесь выполнить требование имама.

Правителем Чоха был назначен учёный Муса-Хаджи. Выданного в заложники чохского учёного Инкау-Хаджи имам зачислил в свою свиту. Из Чоха имам направился в не менее богатый аул Согратль. И там не оказали ему сопротивления. Только Абу-Талиб, сын покойного согратлинского кадия, бежал, боясь расправы. Он был сотником ополчения при Аргутинском и в боях под Хунзахом причинил много неприятностей мюридам.

К вечеру из Кази-Кумуха явился человек, он сказал Шамилю:

– Я от Джамалуддина-Гусейна. Устад велел передать, что сейчас самое подходящее время для взятия лакской столицы. Магомед-хан в Тифлисе. Так что, если ты намерен взять город, выступай немедленно.