Текст книги "Восемьдесят четвертый 2.0"

«Как он смешно выглядит», – подумал Уин.

Седой, три дня не бритый, узкие плечи, худые руки, ноги кривоватые, тощие, и нелепый животик, который не могли скрыть мешковатые брюки на подтяжках. Через полчаса отец остановился покурить. Он больше не пробовал догонять Уина, стоял, затягиваясь, смотрел на светлое весеннее небо и улыбался.

– А я уж думал, что до весны не доживу, – признался он вдруг.

– Знаешь что… – Уин подошел к нему и всадил в землю лопату. – Я не смогу больше приезжать каждые выходные. Но буду переводить тебе на карту десять или даже пятнадцать кредитов в месяц. Теперь у меня новая работа. Придется пахать по выходным на компе. А картошку можно купить.

– И долго так?

– Не знаю. Весь этот год, наверное, потом, если продвинусь и выбьюсь в начальники, выходные вернут.

– И долго ты собираешь горбатиться в своем министерстве подлости?

Уин слегка оторопел от этого вопроса. Ожидал от отца не гневной отповеди, а благодарности, все же пятнадцать кредитов для него – сумма немалая. А потом как бы мысленно к себе повернулся. Хороший вопрос отец задал. В самом деле – сколько лет еще в Пипетке ишачить? Год, два? Десять? Или на всю жизнь?

– Не выгребу в начальники, свалю через год, – заявил Уин как можно тверже.

– Говоришь: хочешь в начальники? – прищурился отец. – Нравится указывать кому-то, как правильно выплескивать помои в Сеть? Тебя самого блевать не тянет?

Уин хотел ответить, но не знал – что.

«Только не лги и не оправдывайся, – приказал сам себе. – Признайся, что дело твое – подлое».

– Я-то думал, что из тебя получится что-то толковое, – вздохнул отец. – А ты сделался пипишником. – Ричард Спенсер вложил в это слово столько презрения, что Уин вздрогнул всем телом.

Он хотел крикнуть, что отец и сам в жизни ничего не добился, что вечно сидел без работы, а теперь не в силах вскопать огород. Но не крикнул – лишь плотно стиснул зубы. Да, отец беспомощен и жалок, но это никак не принижало правдивости его слов.

Уин повернулся, взял лопату и пошел копать дальше.

«Сколько ты еще выдержишь, сколько, сколько, сколько?» – звенел в ушах насмешливый голос, и вопрос этот относился не к огороду.

Или просто кровь стучала в висках от перенапряжения и злости?

Уин добрался до границы участка и сел прямо на землю. Если бы в свое время отец смог оплатить его учебу сначала в частной школе, а потом в Кембридже, жизнь Уина была бы совсем иной. Он бы принимал участие к лодочной регате вверх по течению Темзы, соревнуясь с Оксфордом – давнюю традицию вернули в годы Пробуждения. Неважно, что сложение и вес не позволили бы Уину стать участником распашной восьмерки – слишком легкий для гребца и слишком тяжелый для рулевого, он бы вряд ли попал в команду. Но в мечтах он непременно надевал голубую форму Кембриджа, и тысячи людей смотрели на него с берега. Выпускник Кембриджа! Это же пропуск наверх, в элиту! Уину не пришлось бы халтурить в сомнительных газетках или пахать в Пипетке, его бы взяли в солидный научный институт, он бы вел свою тему и выпускал раз в три года монографии маленьким тиражом на мелованной бумаге.

«Других обвинять легко, правда? – спросил ехидный голос. – Куда проще, чем признать свою вину».

Уин сбросил грязные перчатки, вцепился пальцами в волосы. О да, он бы признал свою вину, если бы только смог понять, в чем она заключается. Если знать, где в его теле поселилась раковая опухоль неудачника, он бы выжег ее каленым железом. Но мы сами никогда ничего не знаем о себе.

5

Сразу после Пробуждения, после тех дней, которые отец провел на улицах, пахнущих порохом и кровью, в гостиной появился портрет девушки с коротко остриженными прямыми волосами. Чуть прищуренный дерзкий и какой-то одновременно размытый взгляд – она смотрела пристально и немного сквозь, так смотрят близорукие, снимая очки, так смотрят в зазеркалье, мечту, будущее. Глаза притягивали, в них хотелось вглядываться до головокружения. Такие глаза могли бы даже уродливое лицо сделать притягательным. Но девушка на фото была необыкновенно хороша: прямой нос, изящно очерченный рот, высокие скулы. Красива, но не так, как девчонки с рекламных буклетов или актрисы, или любовницы сильных мира сего – она покоряла бесстрашным взглядом дерзких глаз, осанкой, гордой посадкой головы. Еще Уин думал, что нет на земле таких девчонок – не встречал никогда, не видел на улицах.

Когда они потеряли квартиру, кажется, единственная вещь, которую отец взял с собой в деревню, был этот портрет со стены. Теперь здесь, в коттедже, над кроватью отца, она встречала каждый новый день непокорным взглядом.

– Кто она? – спросил Уин отца еще очень давно, когда портрет этот только появился в их квартирке, и мама была жива и здорова.

– Она давно умерла. Ее звали Лицинией.

– Странное имя.

– Римское.

– И кем она была?

– Студенткой Оксфорда. Ее расстреляли. Казнили.

– За что?

– Потому что не могли видеть ее лицо. Потому что писала стихи и была непреклонной.

Уин мало что понял из разговора. Уже потом, много позже, сделалось ясно, о чем говорил отец.

Сегодня, вернувшись с огорода, Уин зашел в спальню отца и долго стоял перед фотографией. Ему вдруг стало казаться, что девушка с фото ему кого-то напоминает тонкими чертами, дерзким взглядом. Он прикрыл ладонью нижнюю часть лица и попытался домыслить другие губы и подбородок…

– Юлия! – едва не сорвалось с губ.

6

В воскресенье вечером ужинали молча. Отец о чем-то как будто раздумывал. Возможно, переваривал сообщение, что в следующие выходные Уин не приедет сажать картошку. Весь участок за два дня они с отцом перекопать не смогли – одолели едва ли половину. В основном, конечно, уродовался Уин. Несмотря на то, что работал в нитяных перчатках, ладони сбил до крови. Ныла спина, болели плечи, но его радовали эти усталость и боль, они заглушали противное свербящее чувство, шарманкой звучащий в мозгу укор: сколько лет ты готов работать в Пипетке, Уин? Сколько лет ты еще готов врать, Уин?

«Надо было настоять на своем и нанять трактор», – со злорадством подумал он, представляя бессильную злость отца при виде вонючей развалюхи на его драгоценной земле.

– Хоть бы пожить еще, – вдруг сказал дядя Боб.

– Хорошо бы, – отозвался Уин автоматически.

– Хочу дождаться, когда построят Ангела смерти, да поглядеть, как врежут этим мерзавцам в Евразии, – изрек дядя Боб после большого глотка домашнего эля, который варила тетка.

– Ответка-то не прилетит? – почти автоматически спросил Уин.

– Ха! После первого нашего удара их Евразия разлетится на мелкие кусочки.

– Давно ты бывал в Евразии, дядя Боб? Что ты ведаешь про тамошнее бытие? То, что мы насочиняли в Пипетке, сидя за столами, ценой в два кредита?

– А я говорю, разлетится! Вот так! – Боб схватил со стола чашку и в ярости грохнул ею об пол.

Осколки брызнули в разные стороны.

– Боб! – взвизгнула тетка.

– Пусть меня не доводит, урод! – глаза дядюшки засверкали бешеной яростью. – А то врежу!

Он схватил со стола вторую чашку и стал ею стучать по столу, обращая ее в груду мелких осколков и приговаривая:

– Вот, вот, вот!

Уин поднялся из-за стола, взял пальто и, не прощаясь, вышел.

Вернувшись в Лондон, прямо на станции Паддингтонского вокзала перевел двести кредитов на счет отца. Остаток снял бумажками и обнулил счет. У него было странное чувств, что эти кредиты достались ему не совсем правильно.

Вернее, совсем неправильно.

Глава 3

1

Все заказы на выступления в маленьком ансамбле добывал Артур Блэк, самый пробивной из их четверки, имевший к тому же кое-какие знакомства среди тех, кто оформлял дорогие тусовки и маскарады в старинном стиле для новых людей. Он был менеджером ансамбля, в том числе заказывал инструменты в Париже, там они почему-то стоили дешевле даже с учетом доставки, договаривался о пошиве костюмов, а с этими платьями, колетами и панталонами была всякий раз несусветная морока. То устроитель концертов требовал являться в подлинных старинных костюмах, которых было ни за какие деньги не достать, то соглашался на «аутентичные наряды», а ткани для них ткали в какой-то затрапезной деревеньке где-то в Норфолке, и надо было тащиться в эту деревеньку покупать вытканную вручную шерсть. Все бы ничего, да в последнее время с концертами сделалось туго, мода на эпоху ренессанса проходила. Единственным постоянным заработком оставались пятничные вечера в кафешке «Золотой век». Здесь, одетые в платья под старину, выступали они вчетвером – Блэк играл на архилютне, Юлия – на флейте, а Джон – на маленькой детской на вид барочной гитаре. Мелинда же обладала воистину ангельским сопрано. Она говорила так, как говорят типичные кокни, заменяя «ложь» «пирожками со свининой» и всем советовала почаще включать буханку хлеба, то бишь голову[2]2
  Игра слов – подмена созвучных слов на другие, не имеющие ничего общего по смыслу.


[Закрыть]. Юлия подозревала, что Мелинда притворяется уроженкой Ист-Энда, ведь училась она пению в Италии и на итальянском пела, как поют уроженцы Тосканы. Блэк как-то рассказывал, что встречал Мелинду разгуливающей по магазинам Риджент-стрит накануне Рождества.

Гости являлись в пышных нарядах прошлых веков. Зал, отделанный в стиле скорее эклектичном, нежели старинном – гобелены под пятнадцатый век соседствовали с мебелью, имитирующей век семнадцатый, канделябры и светильники, как и дубовые панели на стенах, вообще нельзя было отнести к какой-нибудь конкретной эпохе. В зале стоял запах горящего воска, терпких духов, дорогого табака, и за этот запах, за музыку, за ангельский голос Мелинды завсегдатаи готовы были платить весьма солидные суммы – только входной билет стоил 20 кредов.

В этот вечер город выплеснул в «Золотой век» народу больше обычного – все столики до одного оказались заняты. За ближайшим напротив Юлии расположился молодой человек в белом парике, кафтане семнадцатого века и панталончиках до колен, стройные икры облегали шелковые белые чулки. Парню на вид было чуть больше двадцати, правильные черты лица, карие глаза и черные лихо изогнутые брови в сочетании с напудренным париком делали его картинным красавцем.

– Какой няшка, – шепнула Мелинда. – Прямо ми-ми-ми… Неужто можно быть таким плюшевым? Но не исключаю, что серийный убийца. Он на тебя пялится, Ю, будь осторожна! Стилет припрятан в чулке?

Юлия пожала плечами: кокетничать после вчерашней встречи желания не было никакого. А ведь к Уину ее будто толкнула тайная сила – давно она не ощущала такого необоримого притяжения. И вдруг это воспоминание – он входит в здание Пипетки. Примитивный тролль вместо гордого рыцаря. Всё как всегда. Надо было притвориться, что не заметила этого дурацкого пропуска. Надо было поддаться простому плотскому влечению…

«Нет, не могу!» – вскричал почти наяву клятый голос то ли совести, то ли безумной гордости.

– Что? – переспросила Мелинда. – Не в твоем вкусе?

– Туфли жмут, – пробормотала Юлия.

– А мне показалось, что ты грязно ругаешься.

Парень в напудренном парике просидел в кафе до самого закрытия. Заказывал эль, пил, но не танцевал, ни с кем не знакомился и за свой столик не пускал. Рядом с его прибором лежал какой-то пакет, обернутый в плотную розовую бумагу и перевязанный золотой лентой.

Ближе к полуночи случился неприятный инцидент. На пустовавший стул вдруг плюхнулся какой-то тип в бархатном кафтане, с лентой через плечо, увешанный орденами непонятного вида, и громко, скандально, принялся вопрошать неизвестного в парике:

– А ты кто такой? Почему без ордена? Сюда только с орденами можно ходить. А так ты на лакея похож. Уходи, понял? Кто такой, а? Кто?

Подоспевший хозяин увел пьяного посетителя к его спутницам – выводку сорокалетних дам в роскошных шелковых платьях. А молодой человек так и остался за своим столиком, только для верности руку положил на коробку, перевязанную лентой.

Уже после закрытия, когда музыканты, не переодевшись, а лишь накинув поверх нарядов плащи из дешевой серой ткани, садились в свой фургончик, чтобы отправиться по домам, парень в парике возник подле, тронул Юлию за плечо и протянул ей пакет в розовой бумаге, тот самый, что лежал на его столе в течение всего вечера.

– Это вам.

– Всем? Подарок? Конфеты? – переспросила она. Им редко что-то дарили. Разве что иногда тощий букетик-другой.

– Вам, – повторил незнакомец. – Лично.

Он ушел, не прощаясь, не потрудившись даже снять парик, разбрызгивая лужи на мостовой нелепыми туфлями с огромными пряжками.

Музыканты загрузились в фургон, Юлия не утерпела, надорвала краешек упаковки. Вместо нарядной коробки выглянул на свет обмахренный край старой папки.

– Что там? Конфетки? Шоколадный тортик? – спросила Мелинда. – Если тортик, то я завтра к тебе в гости, жди.

– Антикварная книга, – отозвалась Юлия, решив, что «старая папка» будет звучать как-то уж совсем нелепо.

2

Уже светало, когда Юлия добралась до своего закутка в мансарде, положила на диванчик футляр флейты и, как была в своем концертном платье с открытыми плечами, вышла на террасу. В хорошую погоду она выставляла сюда на островок крыши столик, плетеные кресла и устраивала чаепития. Вот и сейчас уселась в кресло, положила на колени пакет и несколько минут сидела недвижно, предвкушая. А что если там документы на владение поместьем, и ей больше не надо будет считать креды от одного концерта до другого? Нет, так ей не повезет. Наконец решилась, разорвала плотную розовую бумагу. Под нею обнажилась черная кожа – кажется натуральная – старинной папки. Юлия развязала обрывки шелковых тесемок и открыла подарок. Внутри не нашлось ничего ценного – только несколько листов очень дурной бумаги, ставшей от времени темно-рыжей, с расплывшимися фиолетовыми штампам по углам. «Копия». «Копия». «Копия»… И еще пара фото. С одной смотрела на Юлию девушка с широко распахнутыми светлыми глазами и коротко остриженными, будто ветром взвихренными волосами. Не сразу Юлия поняла, что это фото из тюремного дела. Подпись гласила: «Лициния Невилл». Девушка носила ту же фамилию, что и сама Юлия.

Лициния родилась в 1957-м. Студентка последнего курса университета. На нее написали донос – донос (копия) тоже лежал здесь же, в папке. Якобы сказала подругам, что Ангсоц – это даже не феодализм, а первобытно-общинный строй. Арестована 8 февраля 1984 года. Фото сделано на другой день после ареста. В Министерстве Любви провела полгода. 25 августа ее приговорили к распылению за участие в террористической организации Эммануила Голдстейна. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Тело утилизировано. Архив крематория № 1.

Второе фото Юлия сразу же узнала. Она видела его в альбоме, что показывал ей когда-то в детстве отец. «Это твой дедушка Джеймс», – указывал отец на карапуза в матроске на фото справа. Юлия тогда удивлялась: неужели дед был когда-то ребенком, а не родился сразу стариком с пропахшими дешевым табаком усами и скрюченными ревматизмом пальцами, как дедушка Джон ее закадычной подруги Мелинды. Кто другие двое малышей – девочка и мальчик на семейной фотографии – отец никогда не рассказывал. Лежащее в подаренной папке фото троих карапузов было наклеено на кусок картона, и ручкой – тушь все еще сохранила свой черный густой цвет – было подписано:

«Эдуард Невилл, Лициния Невилл, Джеймс Невилл».

Эта девушка приходилась ей двоюродной бабкой. Если бы, конечно, дожила до рождения Юлии. Но ее расстреляли. Распылили, как принято было тогда говорить. Эвфемизмы – поразительно удобная вещь. Однако какая же странность: люди, готовые убивать, стыдятся назвать дело своих рук убийством.

Ее дед стал жертвой Министерства любви, судя по всему, еще раньше Лицинии.

3

Юлия проснулась часа в два после полудня от телефонного звонка. Не сразу отыскала рассерженно гудящий прямоугольник пластмассы. Звонил неизвестный.

– Да, – пробормотала она, не размыкая глаз.

– Меня зовут Родж, – голос показался смутно знакомым.

– Кто ты? – она никак не могла проснуться и сообразить, где же слышала этот хрипловатый голос.

– Вчера я передал тебе папку.

– А, красавец в парике.

– Можешь называть меня и так. Нам надо встретиться.

– Зачем? Ты не в моем вкусе, – фыркнула Юлия.

– Ты стояла с плакатом у Пи-Пи.

– Откуда знаешь? – Юлия насторожилась. О том, что ДС ведет слежку за нелояльным контингентом, слухи ходили упорные.

– Я многое знаю. А еще знаю, что ты Элиза из «Двойного поворота». И я не из Министерства Справедливости, – угадал ее мысли Роджер.

– Ладно, я назову тебе адрес одной кафешки, приходи туда через пару часов.

Она отключила телефон и закрыла глаза. Куда хочет втянуть ее этот парень? В подвалы Министерства Любви – вдруг они все еще функционируют? Вдруг комната сто один, где из тебя вынимают по частям душу, заменяя каждый кирпичик вечной любовью к Большому Брату, все еще действует?

И кто вообще этот тип? Новоявленный палач, со вкусом делающий свою работу? Провокатор?

Ох, да чего бояться-то? Лициния с того фото наверняка ничего не боялась. Даже когда ее вели на расстрел. Уж ее-то точно ни в одной комнате, ни в сотой, ни в сто первой никто не смог бы заставить полюбить Большого Брата.

Юлия села на кровати, выпрямилась и попыталась придать своему лицу выражение, увиденное на фотографии. Чувство собственного достоинства, которое нынешняя шваль толкует как чувство превосходства. Получилось? Нет?

На миг помстилось, что дохнул в лицо влажный ветер, пахнущий солью и морем, дохнул, взвихрил волосы и унесся прочь.

– Мне нет до вас дела, уроды! – выкрикнула Юлия и пошла заваривать кофе.

4

Без парика и кружевного жабо Родж выглядел совсем иначе. Его и красавцем было уже не назвать – сразу видно, что подбородок как-то ущербно срезан, а лоб слишком широк и высок, да и волосы редеют над висками.

«Но все равно милый», – отметила про себя Юлия.

– Ну, так что скажешь, красавец? – улыбнулась девушка.

– Хочу вместе с тобой работать.

– Ты – музыкант? Певец? Исполнитель старинных танцев?

Он отрицательно покачал головой.

– Тогда чем же ты занят?

– Ремонтирую квартиры.

– Предлагаешь присоединиться?

– Ну да.

– Роджер, друг мой, я же музыкант, окончила консерваторию по классу флейты, я, конечно, могу и ручками поработать, надену рукавички, возьму мыло и давай все чистить и драить под настроение. Но ремонт точно не для меня. Руки я свои берегу. Так что штукатура ищи в другом месте.

– Эльза, я тебя не стены зову штукатурить. Ты ведь Эльза в «Двойном повороте», я знаю.

– А ты кто? Сам Король?

– Нет. Меня зовут Роджер Невилл, я – внук Эдуарда Невилла, и твой троюродный брат.

– А, значит, кузен. Не больно-то мы с тобой похожи, – с сомнением покачала головой Юлия.

– Но что-то общее есть. Например, наши биографии. Эдуарда арестовали за год до Лицинии, твоего деда – за пять лет до этого. Твоему отцу было четыре года, когда Джеймса распылили…

– Убили, – поправила Юлия.

– Расстреляли, – уточнил Роджер. – Моему отцу исполнился год, когда арестовали Эдуарда.

– А от Лицинии осталось только фото.

– Ты когда-нибудь слышала про архив Министерства Любви?

– Ходили слухи, что он пропал.

– Нет, он существует. Должен существовать! – повысил голос Роджер, но тут же перешел на сдержанный шепот. – Только никто не знает, где. Янус обещал сделать все, чтобы его найти. А уже если Янус обещает… – в голосе Роджера внезапно проступили нотки обожания.

– Янус? Двуликий римский бог прошлого и будущего?

– Не знаю, бог ли он. Видишь тот столик? Он там.

Юлия повернулась. Широкоплечий высокий мужчина в тяжелом кожаном плаще поднялся со стула в углу, пересек зал и подсел к молодым Невиллам. Издали в полумраке кафе ему можно было дать чуть больше тридцати, вблизи стало видно, что лицо его рассечено глубокими морщинами, а в волосах седина. Он был молод и стар одновременно, воистину Янус во плоти.

Вместо приветствия он выложил уже знакомое фото Лицинии на стол.

– Как она умерла? – Юлия пыталась представить, как девушку ведут конвоиры узким коридором, а сзади шаги, тяжелый топот сапог, и он приближается. А она не в силах обернуться.

Юлия вздрогнула.

– Их вывозили в фургонах на старые заброшенные шахты. Убежать или оказать сопротивление не было никакой возможности. Ставили в ряд по десять человек в старом здании заводоуправления и стреляли в затылок. А потом трупы сбрасывали в шахты. Иногда еще живых, так что из этих шахт слышался постоянный стон.

– А как это фото, это дело… Как оно попало к вам?

– Случайно.

– Что вы хотите от меня?

– Мы вместе должны отыскать архив, – заявил Янус.

«От меня осталось только фото», – подумала Юлия, мысленно заменив Лицинию на себя.

5

Вечером позвонила мама, у нее дрожал голос:

– Юленька, зайди ко мне на ленту в Сеть, глянь, что там написали. Я и стереть этот позор не могу, ты же знаешь. Может, кто из твоих знакомых умеет?

К маме на ленту? Да у нее там кружок вязания-садоводства, цветы. Разве что… Уже предчувствуя какую-то гадость, Юлия включила комп. Над мамиными записями про вязание, ухаживание за комнатными цветами и фотками котиков нависало набранное крупным шрифтом:

«Я тут почитываю записи твоей Юли. Ничего себе такая деваха, я бы трусы с нее снял и ей вдул. Но что пишет, что пишет, пальчики бы пообломать, все десять. Друзья у меня серьезные, из секуратов, аж взбесились, кулаки сами собой сжались. Я их успокоил: давайте, говорю, объясним девочке, что так делать нельзя, она исправится. Должна исправиться. Не оглядываться же ей все время, а?»

Сердце заколотилось так сильно, что Юлия едва не задохнулась. Ее душил гнев. Убить, забанить!

– Мама, не переживай, – слышала она как будто со стороны свой голос, губы казались чужими, во рту горчило.

Она сбросила вызов и кинулась к куртке, нашла записанный на обрывке номер. Пи-Пи имеет право бана для любого. Она не помнила, как набрала номер – пальцы были тоже будто не свои. Она не боялась, нет. Шпагу мне, шпагу или дуэльный пистолет! Как эти люди смеют ее оскорблять!

Уин не ответил, отозвался механический голос: «Абонент свяжется с вами позже, оставьте сообщение после гудка».

– Уин, забань этого урода, – выкрикнула Юлия, едва дождавшись гудка. – На странице… – она надиктовала цифровой код.

Потом она несколько минут ходила по комнате, пытаясь прийти в себя. Ее колотило, щеки горели.

– Зря, зря, зря, – повторяла шепотом, даже не зная, к чему это относится.

Кулаки сами собой сжимались, будто пытались вытянуть из воздуха шпагу.

Больше всего ее бесила эта анонимность и непонятность угрозы – нельзя было понять, всерьез это писано или шутка такая дурацкая очередного воспитанного Пипеткой патриота. Вот именно, «воспитанного»! Со времен Большого Брата жлобство так и осталось в чести, выведенное на новый уровень всемогуществом Сети.

Ей вдруг стало казаться, что кто-то подглядывает в окно ее мансарды, хотя такое было невозможным – напротив не маячило ни одного окна, ночь смотрела в ее мансарду черным немигающим оком.

– Да что ж это такое! – выкрикнула Юлия возмущенно, не зная, что ее больше бесит – жлобская атака или ее собственный срыв.

Она снова набрала номер Уина и уже почти спокойно, дождавшись гудка, сказала:

– Я тебе не звонила, забудь. И бана не надо, и стирать запись тоже. Пусть куражатся, уроды. Не боюсь!