Текст книги "Корабли идут на бастионы"

17

Весь рейд перед Палермо словно пророс колючей осокой, столько виднелось на нем мачт. Катеры и шлюпки шныряли между ними, как водяные жуки. Тут стояли две русские эскадры, только что приведенные Ушаковым от Корфу, недавно пришедшая из Северного моря эскадра под флагом адмирала Карцева, эскадра Кадыр-бея, английский корабль «Фудройан», два неаполитанских фрегата, два корвета, два испанских судна, множество транспортов и «купцов».

Вскоре после того как «Святой Павел» бросил якорь, от «Фудройана» отвалил катер и направился к русскому флагманскому кораблю. На катере находились адмирал Нельсон и лорд Гамильтон, которые по общепринятым правилам вежливости должны были нанести визит адмиралу Ушакову.

– Такому кораблю трудно выдерживать штормы, – пробормотал Нельсон с плохо скрытой неприязнью, пристально оглядывая «Святого Павла».

– В нем есть что-то медвежье, – подтвердил Гамильтон, кстати вспомнив, что Нельсон не раз называл русского адмирала медведем.

– Как бы вместе со своим содействием русские не занесли нам тифус.

– Если они занесут его якобинцам, то нам не придется о том жалеть, – заметил Гамильтон, глотая ветер и закрывая рот шарфом.

– Я невольно вспоминаю мой «Вангард», – продолжал Нельсон. – Насколько легче и красивей его обводы.

Гамильтон улыбнулся. Дело было не в сравнении двух кораблей. Этим сравнением Нельсон хотел затушевать свои истинные чувства к русскому адмиралу. Нанося «визит вежливости», следовало улыбаться еще издали… Кто мог назвать бестактным моряка, сравнивавшего корабли «Вангард» и «Святой Павел»… Это было естественно, не унижало ничьего достоинства, не угрожало порвать тонкие нити дипломатии.

Искоса поглядев на спутника, Гамильтон глубже уткнул в шарф свой жирный подбородок. Он знал мысли Нельсона, знал заранее, что «визит вежливости» будет «визитом нервов», обнаженных после падения Корфу. Слишком болезненно переживал Нельсон победу Ушакова, слишком часто жалел о том, что вынужден просить помощи у человека, чья цена, как он полагал, была меньше, чем цена его – признанного героя Абукира.

«Русский адмирал будет, конечно, кичиться передо мною, что за весь поход не знал ни одной неудачи, – думал Нельсон. – Кавалер Мишеру этот придворный лизоблюд, уже кричит везде, что пятьсот человек русских сделали то, что не сумел сделать Макк с тридцатью тысячами солдат. Но не моя вина, что глупый австрийский фанфарон наобещал так много, а лопнул, как мыльный пузырь. Меня винят, что я затеял столь несчастный поход, и даже называют его авантюрой. Я не откажусь перед целым миром, что план принадлежал мне. Но я не отвечаю за всех дураков, которые живут на земле. А какой вой поднят по поводу того, что сожжен неаполитанский флот! Но ведь я только не хотел отдать его французам, а коммодор Кемпбелл не понял моего приказа и поторопился. Теперь, когда опасность прошла, все кричат и обвиняют. Пусть кричат! Пусть обвиняют! Не сомневаюсь, что русский адмирал уже присоединил свой голос к хору…»

Нельсон чувствовал, что это подозрение несправедливо, но ему очень хотелось, чтобы все думали так. С этим желанием, которое оправдывало любую неприязнь к русскому адмиралу он шагнул на площадку парадного трапа.

Ушаков поджидал гостей на палубе.

Нельсон представлял его другим и потому не сразу догадался, что человек, протянувший ему руку, худощавый, небольшого роста, со знаком Мальтийского ордена на зеленом мундире, и есть Ушаков.

«Мальта, опять Мальта!» – пронеслось в уме Нельсона.

Второй год британский флот блокировал Мальту. Орден на груди русского адмирала явно напоминал о том, что она не взята, тогда как с Корфу уже было покончено…

Большая, коричневая от загара рука Ушакова, крепкая и холодная, сжала руку Нельсона любезным, но ни на одно лишнее мгновение не задержавшимся пожатием. Веря в то, что первые мгновенья встречи определяют будущие отношения людей, Нельсон тотчас решил, что отношения между ним и русским адмиралом никогда не будут дружественными. Пытаясь фаталистически оправдать свой вывод, он не хотел признаться даже себе, что эти отношения уже имели прошлое, полное соперничества. Встреча адмиралов лишь подтверждала то, что давно сложилось и окрепло.

– Я рад видеть на своем корабле героя Абукира, – сказал Ушаков.

Такой же загорелый, как он, офицер повторил его слова по-английски.

– Корфу и Абукир – два величайших события нашего времени, – быстро подхватил лорд Гамильтон с непринужденностью человека, умевшего сообразно с обстоятельствами говорить о чем угодно. Кроме того, он предвидел, что «визит вежливости» будет несколько напряженным, и хотел заранее смягчить хозяина.

Приветствуя экипаж корабля, посланник поднял руку, словно подавая знак приготовившемуся петь хору.

– Ваши люди великолепны, – произнес он, так глядя на матросов, будто осматривал лошадей, и потрогал языком коренной зуб.

Ушакову не понравился лорд Гамильтон. В манерах, в походке, в словах и в привычке ощупывать зубы языком проскальзывало что-то развязно-фамильярное, чего не переносил Ушаков.

Еще более непонятен был Нельсон – надменный и молчаливо-враждебный. Его откровенное молчание было красноречивее всяких слов. Ушаков уже достаточно узнал Нельсона – победителя при Абукире, чьему таланту и мужеству готов был отдать дань уважения. Нельсон тем не менее старался всеми средствами мешать русской эскадре в Средиземном море. Но англичане были союзниками России и в сношениях с Нельсоном следовало проявлять полное спокойствие и твердость, которые всегда дают преимущество тому, кто ими владеет.

И Ушаков, как радушный хозяин, провел гостей в свою каюту, хранившую обычный вид. В ней были те же, что и в течение всего похода, выгоревшие шелковые шторы, та же зеленая скатерть, на середине которой бросалось в глаза рыжее пятно. Если бы Нельсон знал происхождение этого пятна!.. Свеча от сотрясения вывалилась из фонаря на скатерть в тот момент, когда пушки «Святого Павла» дали последний залп по французской твердыне и над крепостью Корфу взвился флаг капитуляции.

За обедом присутствовал уполномоченный императора Павла при неаполитанском дворе Италинский. Он очень боялся сквозняков, и потому окна в каюте были открыты только с одной стороны. Выглядел Италинский очень бледным и томным и любил говорить о смерти.

Опустившись в кресло, он тотчас вынул из кармана пузырек, очень изящно оправленный в серебряное кружево с аквамаринами, и стал его нюхать. Один приезжий модный лекарь посоветовал ему вдыхать изобретенное им лекарство, очищавшее кровь. Как все новые лекарства, оно производило чудеса, и Италинский уже замечал, что пульс у него бьется ровнее и дыхание значительно легче.

Однако на вопрос лорда Гамильтона о здоровье он ответил с видом покорной безнадежности:

– Весь состав моей натуры подобен изношенному платью, и дух мой подавлен этим бременем, кое давно пора сбросить.

Сэр Уильям отвечал словами утешения и осторожного оптимизма. Италинский, подобно многим людям, отягощенным слишком большим количеством недугов, ощущал эти недуги как некое преимущество перед теми, у кого нигде не кололо, не ныло и не свербело. Сказать ему, что он выглядит здоровым, или выразить надежду на скорое и полное его исцеление – значило его обидеть.

Гамильтон звал русского дипломата «бледной пиявкой», так как никто не портил ему столько крови, как этот немощный и томный человек. Лорд Гамильтон заговорил о великолепных победах Суворова на реке Треббии и при Нови.

Эта тема была любимой темой Ушакова. Ему только не понравился эпитет «великолепный», и он даже переспросил у Италинского, таково ли точное значение незнакомого английского слова.

– Британский кабинет недаром настоял перед его величеством, государем вашим, чтобы командование союзными армиями было поручено графу Суворову. Сэр Уильям Питт понимает толк в людях, – продолжал Гамильтон с откровенной уверенностью опытного предпринимателя.

– В Европе нет другого человека, который любил бы графа Суворова, как я. Он подлинно велик, – сказал молчавший до сих пор Нельсон.

И тотчас Гамильтон, высоко подняв жирную руку с бокалом, провозгласил тост за победу над общим врагом, за дальнейшее укрепление союза четырех великих держав: Англии, России, Австрии и Турции.

Все встали, в упор взглянув друг на друга. Италинский склонил голову набок. Он знал цену тостам. Про себя он отметил бесцеремонность британского посланника: тот ни словом не упомянул государство, в чьих владениях они находились. Должно быть, в Лондоне полагали, что Неаполитанское королевство принадлежит британской короне.

Усаживаясь на место, Гамильтон неторопливо развернул салфетку. Он особенно любил перепелок. Очень скоро губы его стали масляными, глаза почти закрылись. Однако, разгрызая птичьи кости, он не переставал твердить без устали о единстве и дружбе, связывавших союзников, о справедливости, которую они должны были водворить в мире. Вытирая салфеткой рот, он проговорил наконец, что освобождение Рима – главная задача союзников.

Слушая Гамильтона, Ушаков наблюдал за Нельсоном. Нервное, подвижное лицо английского адмирала отражало недовольство и нетерпение. Перепелка стыла перед ним на тарелке. Он то постукивал ножом по краю солонки, то поправлял черную повязку, скрывавшую изуродованный глаз.

– А Мальта? – спросил Ушаков.

Тонкие ноздри Нельсона затрепетали.

Опасаясь, что он скажет лишнее, Гатмильтон воскликнул:

– Мальта? Мальта должна уступить место задаче важнейшей. Целое дороже своей части, любезный адмирал!

Ушаков без улыбки посмотрел в глаза посланнику. Он знал от Италинского, что увлечение древностями сослужило не плохую службу Гамильтону. Английский посланник извлек из-под пыли веков документ, который свидетельствовал о том, что Мальта когда-то была частью некоего целого, ныне ограниченного территорией Неаполитанского королевства. В дальнейшем, по мнению лорда Гамильтона и других английских политиков, ее следовало согласно древнему документу вновь причислить к владениям короля Фердинанда, а затем… Затем, не обращая внимания на документы, отдать под эгиду британской короны.

– Мой государь, как гроссмейстер Мальтийского ордена, – твердо сказал Ушаков, обращаясь к Гамильтону, – заинтересован в том, чтобы сей остров был освобожден от французов и как можно скорее.

– Тем более, что к этому есть все средства, – грустно заметил Италинский.

Нельсон всем телом подался вперед. Приколотый к поле мундира пустой рукав задел рюмку. Рюмка упала, и золотистое пятно расползлось по скатерти.

– Весь мир знает и чтит рыцарский дух императора Павла! – поспешно произнес Нельсон. – Освобождение Мальты – высокое и великодушное предприятие, которое, конечно, должно быть завершено!..

– Прекрасно! – Ушаков перевел взгляд с посланника на адмирала. – Скажите, ваше превосходительство, в каком положении сейчас Мальта и что можем мы предпринять для ее скорейшего освобождения?

Теряя остаток спокойствия, Нельсон почти закричал:

– Опасность, угрожавшая всем успехам нашим в море, и недостаток сил заставили нас ограничиться блокадой! Флаг его величества неаполитанского короля и флаг Великобритании развеваются над всем островом, кроме крепости Валетты. Блокаду осуществляет контр-адмирал Кит, а с суши действуют португальские войска. Вашему высокопревосходительству известно, что французский флот пришел из Бреста в Средиземное море на помощь генералу Бонапарту?

– Говорят, что его высокопревосходительство адмирал Джервиз видел сам, как французский флот проходил через Гибралтар, – протянул Италинский.

– Да, он прошел через Гибралтар! Да, адмирал Джервиз, будучи болен, съехал на берег! Да, он видел! – словно обрубая топором швартовы, ожесточенно подтвердил Нельсон. – Но мы заставили адмирала Брюи убраться обратно в Брест!

Италинский опять склонил голову набок, но промолчал. Всем было известно, что французский флот под командованием Брюи вторично прошел через Гибралтарский пролив в Средиземное море.

Ушаков не желал отклоняться от главного.

– Ежели у адмирала Кита недостаточно сил для того, чтобы взять крепость, – сказал он, – то я не вижу причин, по которым мы не можем помочь ему в таком деле. Ведь здесь в Палермо нас никто не блокирует.

Нельсон вдруг вспыхнул, посчитав эти слова обидным намеком. Он вообразил, будто русский адмирал упрекает его в привязанности к леди Гамильтон, общество которой, по словам многих, было для Нельсона важнее всего на свете. Конечно, совсем иное держало британскую эскадру на рейдах бухт Неаполитанского королевства, но раздраженному прямотой вопросов Ушакова Нельсону хотелось найти предлог для того, чтобы уйти от главного.

– Я хочу знать, что подразумеваете вы под словами вашими, господин адмирал? – произнес Нельсон так громко, что Гамильтон поторопился положить руку на обшлаг его мундира.

Италинский, поглядев с недоумением и любопытством на англичан, придвинулся к Ушакову и перевел вопрос.

Ушаков пожал плечами. Ему показалось нелепым то, что Нельсон не понял таких ясных слов. Личные дела Нельсона не интересовали Ушакова, к тому же он не верил в силу гибельных страстей. Когда однажды Метакса заговорил с ним о том, что Нельсон проявил жестокость к якобинцам и нарушил договор с ними лишь под влиянием порочной сирены леди Эммы Гамильтон, Ушаков прервал Метаксу: «Не повторяйте тех глупостей, что говорят! Запомните, что подлинно большая любовь не знает никаких бездн. Леди Гамильтон в сем случае ширма, которую воздвигают люди, желающие представить лорда Нельсона невиновным в том, в чем он подлинно виновен. А посему раз навсегда покончим разговор о сиренах».

– Сударь, – холодно ответил Ушаков, не повышая голоса, – я сказал лишь то, что хотел сказать. Не больше и не меньше.

Гамильтон спохватился. Ласково похлопывая Нельсона по руке, он послал Ушакову примирительную улыбку.

– Русский язык так сложен, господин адмирал…

Он заглянул в мрачный глаз Нельсона и многозначительно проговорил по-английски:

– Пожелание господина адмирала предельно ясно, мой друг. Господин адмирал хочет скорого успеха нашему оружию.

Нельсон, казалось, успокоился.

– По мнению моему, решительные действия против Мальты весьма желательны, но, к сожалению, корабли моей эскадры сейчас разбросаны в различных местах, – начал пространно объяснять он. – Я приказал некоторым из них следовать в порт Магон для исправлений, а остальным идти в Гибралтар на случай новых попыток неприятеля проникнуть через пролив.

– А португальская эскадра адмирала Кита? – спросил Ушаков.

Нельсон отодвинул тарелку с нетронутой перепелкой.

– Эскадра адмирала Кита? – переспросил он, собираясь с мыслями и подыскивая ответ. – Ей прислано повеление возвратиться в Португалию для исправления!

– Следовательно, вы прекращаете блокаду?

Гамильтон заслонился обеими ладонями, словно защищаясь от призрака.

– Вы не поняли нас, ваше высокопревосходительство!

Ушаков усмехнулся:

– Здесь уже, вероятно, дело в английском языке, сударь.

– Да нет же, совсем нет! Мы думаем, что позднее часть ваших кораблей могла бы взять на себя блокаду!

Теперь Ушаков не сомневался, что англичане ни за что не хотят пускать его к Мальте, и решительно заявил:

– Мы охотно возьмем на себя блокаду.

– Это было бы великолепно, господин адмирал! – не сумев скрыть смятение и тревогу, быстро согласился посланник. – Я сам, клянусь Богом, не желал бы ничего лучшего. Но святое дело справедливости, освобождение Неаполитанского королевства, еще не завершено. Корона еще не возвращена законному государю. Страна вся в огне, зажженном неистовыми якобинцами. Войска генерала Шампионнэ еще стоят в Риме и Папской области!..

Однако на русского адмирала, как видно, не произвели впечатления слова, сказанные английским посланником, ибо Ушаков, к изумлению Гамильтона, спокойно ответил:

– Отряды русских моряков совместно с войсками кардинала Руффо уже очистили от неприятеля все владения его величества короля.

Тогда Гамильтон оглянулся и, понизив голос, заговорил с неожиданной, не свойственной ему поспешностью. Италинский едва успевал переводить:

– Вы не знаете всех обстоятельств и сколь все непрочно!.. Мы скрываем от короля опасность положения!.. Если бы адмирал Брюи явился перед Неаполем, даже вашим храбрым солдатам не удалось бы удержать города!.. Его величество не решается испытывать провидение и возвратиться в Неаполь! – горячо шептал английский посланник. – Разврат, посеянный французами, пылает, как пожар, в людских сердцах! И никакие примеры еще не в силах восстановить спокойствия! Вся надежда короля на вас и ваши корабли!

– Что подразумеваете вы, сударь, под примерами? – осведомился Ушаков.

– Законное наказание изменников, преступивших свой долг по отношению к своему государю! – без колебаний произнес Гамильтон.

Бледные тонкие губы Нельсона сложились в недобрую усмешку. Наконец-то он дождался момента, когда мог сказать русскому адмиралу то, что давно хотел:

– Мы пришли сюда не для того, чтобы спасать якобинцев, – высокомерно заявил он, – а для того, чтобы истреблять их!

– Я имею повеление изгнать якобинцев, – отвечал Ушаков. – Но я не брал на себя задачи истребить их. Подобные действия могут вызвать одно лишь содрогательство в душах всех просвещенных людей и не доставят спокойствия королевству. Я немедленно буду ходатайствовать перед их величествами королем и королевой неаполитанскими о генеральном прощении всех приверженных к якобинским терминам.

Гамильтон снова сжал руку Нельсона, но теперь больше для собственного успокоения.

– Бывают обстоятельства, которые требуют суровых мер, – сказал он после мгновения замешательства. – Мир далек от совершенства.

– Я не требую от него совершенства, а только немного разумности, – спокойно проговорил Ушаков. – Что же касается Мальты, то мы возьмем на себя ее блокаду.

…После визита к Ушакову Нельсон и Гамильтон отправились на корабль Кадыр-бея.

Наступил вечер, на берегу загорались огни, и весь рейд был опоясан блестящей чешуей, как будто у подножия горы Монте-Пеллегрино кольцом свернулась гигантская змея. Ветра совсем не было, от воды шло приятное сонное тепло. На кораблях зажигались сигнальные фонари, и отражения их на спокойной глади моря походили на длинные отточенные клинки.

Адмиральский катер быстро двигался среди массы судов и только однажды затабанил, когда из-за корпуса неаполитанского фрегата неожиданно вынырнула шлюпка.

Лорд Гамильтон дремал, как с ним всегда случалось после обеда. Единственный глаз Нельсона все еще глядел на фонарь на мачте «Святого Павла».

– Сэр Уильям! – окликнул адмирал Гамильтона. – Сэр Уильям, вы слышите, меня?

– Слышу, любезный друг. Слышу! – отозвался посол, не поднимая век.

– Мы с вами должны немедленно отправиться к королю. Пусть он решительно потребует от адмирала Ушакова, чтоб тот выполнил обещание императора Павла оказать помощь Неаполитанскому королевству и дать возможность законному королю вернуться в свою столицу. Дело идет о чести и безопасности короны.

– Да, необходимо настоять, чтоб русская эскадра шла к Неаполю. Мальта должна остаться за нами.

18

Узкие улицы Палермо начинались прямо от пропахших рыбой и смолой пристаней. Дальше над городом поднимались стрельчатые своды собора святой Розалии. Его угрюмые жесткие линии, уходящие ввысь, напоминали о том, что возлюбивший Бога должен ненавидеть мир.

Такой же невеселый вид имела башня Торре-Пизана, построенная еще норманнами. Попечениями королевы, которая старалась создать себе репутацию покровительницы наук и искусств, в башне была устроена астрономическая обсерватория. Однако водворенный там астроном, за неимением нужных приборов, наблюдать ход небесных светил не мог и в ожидании лучшего будущего держал в обсерватории голубей.

В то время, когда несколько шлюпок с турецкими матросами приставали к берегу, астроном только что выпустил своих питомцев, как будто кинул в небо горсть тыквенных семян.

Выпрыгнув на пристань, матрос Абдулла поскользнулся на раздавленной оливке и сразу захромал. После раны, полученной им при осаде Корфу, правая нога его стала тугой и непослушной. Сразу вспотев от боли, Абдулла торопился за своими товарищами. Он обычно боялся оставаться один в чужих городах, где с ним не раз случались неприятности.

Но сейчас Абдулла твердо верил в пристрастие к себе Магомета, потому что его били палками за весь поход всего три раза, тогда как другие получали экзекуцию по крайней мере раз в неделю.

Матросы не хотели ждать Абдуллу. Они спешили за табаком, которого давно не было на кораблях.

Абдулла один заковылял к базару, когда его неожиданно обогнал Кара-али, лоцман с корабля адмирала Фетих-бея. Он почему-то рассмеялся прямо в лицо Абдулле, что совсем не полагалось почтенному турку.

– Ты что отстал от своих? – спросил он. – Уж не хочешь ли бежать?

– Зачем бежать? – спросил Абдулла.

– Смотри, вздернет тебя на рею русский адмирал.

– Я не хочу бежать, – отвечал Абдулла в испуге.

Кара-али снова оскалил, как лисица, свои белые зубы и быстро свернул в один из узких переулков.

Абдулла часто видел русского адмирала в госпитале и даже говорил с ним, когда тот подходил к его койке. Абдулла теперь надеялся, что в случае какой-нибудь неприятности русский адмирал в силу давнего знакомства будет к нему снисходительней. Поэтому с самым легкомысленным видом он потыкал пальцем тунцов, лежавших в корзинке у торговца, и сказал пренебрежительно:

– Плохая рыба, ничего не стоит.

У женщины, продававшей медные кольца и серьги, он взял пару серег, взвесил их на ладони, и хотя женщина и не думала выдавать медь за золото, Абдулла сказал:

– Не настоящий твой товар, фальшивый.

Так проходил он около часа, осматривая товары и делая солидные замечания. Так как денег у него не было, то оставалось лишь всем пренебрегать. Он жалел лишь о том, что сицилийские торговцы не знали турецкого языка, а следовательно, не могли и почувствовать всей справедливости его оценки.

Кроме критики, Абдуллу занимали женщины. Он только дивился тому, какое несметное количество красавиц создал Бог. С тех пор как Абдулла попал на корабль, прошло около двух лет. За это время он видел женщин только издали, и чем больше проходило времени, отделявшего его от семьи, тем красивее казались ему женщины, встречавшиеся в чужих странах.

И вдруг перед ним неожиданно остановилось такое дивное создание, какое можно встретить лишь в раю. Абдулла видел прекрасные розовые щеки, нежные, как спелые персики, блестящие голубые глаза и рот, как цветок. Абдулла никак не думал, что цветы могут смеяться, но рот смеялся, показывая чистейшие жемчужины зубов. Абдулла замер, пораженный. А женщина вдруг протянула руку и погладила его взъерошенные длинные усы. Абдулла радостно засмеялся, но не посмел даже шевельнуться. Грозный приказ на эскадре запрещал турецким матросам приближаться к женщинам чужих стран. А потому Абдулла продолжал неподвижно стоять, весь погруженный в восторженное созерцание.

Красавица неожиданно вскрикнула, отшатнулась и побежала по улице. Крик ее вился за ней, как лента. Абдулла невольно оглянулся, чтоб посмотреть, что ее испугало. Трое людей бежали прямо на него, размахивая чем-то похожим на палки. Из переулков и дверей домов выскакивали другие, и все устремлялись к Абдулле. Но он еще не понимал, что вся эта толпа бежит к нему, и с той же не успевшей исчезнуть радостной улыбкой глядел ей навстречу.

Вдруг страшный удар, от которого все почернело в глазах Абдуллы, обрушился на его голову.

Абдулла пошатнулся и невольно прикрыл голову руками. Тогда кто-то ударил его по рукам, и на лицо Абдуллы хлынула кровь. Он ничего не понимал и невольно пытался схватиться за пояс, где был засунут его кинжал. Но перешибленные, разом вздувшиеся пальцы его беспомощно повисли. К нему подскочил человек, в руке которого был зажат камень, и новый удар по голове свалил Абдуллу с ног.

Люди, окружавшие его, неистово вопили:

– Турки грабят Палермо! Они бесчестят женщин! Бейте его! Он хотел надругаться над моей дочерью!

Абдулла лежал на земле, и над ним метались люди. Они били чем попало и топтали его сразу обмякшее тело. Визжали и бегали, пытаясь заглянуть через спины мужчин, испуганные женщины. Было видно, как мелькала синяя куртка турецкого матроса, словно он с невероятной быстротой вертелся с боку на бок. Несколько человек ухватились за босые изуродованные ноги Абдуллы и поволокли его к берегу. Но длинное тело в изорванной грязной рубахе, насквозь пропитанной кровью, показалось слишком тяжелым, и люди кинули его, как негодный мешок, около опрокинутой корзины с тунцами, которых Абдулла трогал пальцем с таким пренебрежением.

В ту минуту, когда распухшая, почти черная голова Абдуллы качнулась последний раз и уткнулась в землю, раздался дикий бешеный визг. Турецкие матросы, выхватывая на бегу кинжалы, бежали по набережной. Впереди всех, ощерившись и яростно крича, размахивал обнаженной саблей лоцман Кара-али.

Полетели лотки и корзины. С плачем заметались женщины.

Апельсины, как оранжевые ядра, раскатились по земле. Люди наступали на них, и они лопались со странным писком. Ноги скользили в пахучей сладкой жиже. Тяжело дыша и призывая пророка, турки били и уничтожали все, что можно было уничтожить. Высокий сицилиец, подняв над головой скамейку, действовал ею, как палицей. Отчаянно кричали и хлопали крыльями вырвавшиеся у торговцев гуси, которых давили тяжелые ноги солдат.

Кара-али кинулся к шлюпке, которую охраняли два матроса.

– Христиане бьют мусульман, – сказал Кара-али и больше не прибавил ни слова.

Матросы молча схватились за весла.

Когда шлюпка, как стрела, вылетела в море, на набережной уже шло настоящее побоище. Среди лязга оружия раздавались ружейные выстрелы.

Кара-али и матросы гребли изо всех сил.

Едва шлюпка подошла к ближайшему кораблю турецкой эскадры, Кара-али бросил весла и встал во весь рост.

– Христиане бьют мусульман! – прокричал он, и голос его далеко разнесся по поверхности моря. – Скорее на берег, в Палермо!

Шум, топот и крики на корабле доказали, что там слышали призыв Кара-али. Тогда лоцман снова схватил весла, и шлюпка пошла к другому кораблю.

Спустя четверть часа словно шторм гудел над турецкой эскадрой. Никогда, даже во время сражений, турецкие матросы не работали с такой лихорадочной быстротой. Менее чем в двадцать минут были спущены мелкие гребные суда. Вооруженные матросы, не слушая уговоров офицеров, скатывались в шлюпки, как дождь. Да и не все офицеры пытались удерживать их. Некоторые сами бросались в шлюпки, ибо неверные всегда казались им тайными и явными врагами.

Никто не знал причины начавшегося на берегу побоища. Никто не мог объяснить, почему сицилийцы ни с того ни с сего вдруг напали на матросов союзной эскадры. Казалось, и неприязни никакой не было, и делить было нечего, а люди кинулись убивать друг друга. Но чем непонятнее и бессмысленнее было то, что происходило на берегу, тем скорее овладели умами турецких команд те слова, что были произнесены лоцманом Кара-али.

Кара-али крикнул, что христиане бьют мусульман. И этой вечной общей формулы было достаточно, чтобы объяснить матросам и офицерам их общую ярость.

Огромная флотилия мелких судов двинулась к набережной Палермо.

На набережной было тихо и пусто, словно город весь вымер.

Передовая шлюпка с турецкими матросами летела прямо к песчаному невысокому обрыву между пристанями, когда громкий и повелительный голос крикнул по-турецки:

– Причаливай сюда! Живо!

На пристани стояли несколько русских офицеров, лейтенант Ибрагим и Метакса. Позади них выстроились турецкие матросы, уцелевшие от побоища. Многие из них потеряли свои круглые шапки, и их бритые головы походили на синие спелые баклажаны. Никаких следов только что происшедшего побоища уже не было видно. Торговцы подобрали остатки своих товаров, и только раскатившиеся апельсины кое-где застряли в камнях, словно маленькие шафранные солнца.

Выскочившие на пристань турецкие матросы остановились, увидев перед собой спокойную пустоту улиц. Подобно неожиданно выросшей стене, эта пустота преградила путь их возмущенной ярости. Перед ними были русские офицеры, к которым они так привыкли за время долгого похода и которых научились ценить за их мужество и безудержную смелость. Но более всех они знали Метаксу часто командовавшего турецкими десантами. Кроме того, тут же были и их товарищи, которых они считали убитыми. В эту минуту как-то никому не пришло в голову спросить, все ли они в этих рядах. Никто не знал, как много турецких матросов съехало на берег утром. Не знали этого даже офицеры, не находившие нужным следить за такими мелочами.

А Метакса между тем говорил на чистейшем турецком языке:

– Я понимаю, друзья мои, ваше негодование, ваш гнев. Несколько бродяг, которые уже взяты под стражу, нарушили все правила гостеприимства и благодарности по отношению к вам. Это правда, и вы вправе требовать удовлетворения. Мы, русские офицеры и матросы, возмущены не менее вас. Наш адмирал уже отправился к королю требовать справедливого возмездия за это преступление.

Подобно большинству тех людей, которых было принято считать «простыми», турецкие матросы очень точно умели различать фальшь от правды. Они сразу почувствовали, что негодование и гнев, звучавшие в голосе русского офицера, вполне искренни и что они даже сильнее, чем он хочет показать.

К пристани и берегу приставали все новые шлюпки, переполненные турецкими матросами, и все они, выскочив на берег, бежали туда, где собралась уже целая толпа. Постепенно она заполнила и пристань и берег около нее.

– Наш адмирал, – громко и уверенно повторил Метакса, – требует у короля удовлетворения, и вы его получите. Мы сражались вместе целый год, и оскорбление, нанесенное вам, нанесено в равной степени и нам. Мы требуем, и мы получим удовлетворение.

Прежде чем зажглись первые ночные огни, в Палермо не осталось ни одного турка, кроме Махмуда-эфенди и четырех солдат.

Махмуд-эфенди был в эту ночь гостем министра Актона, и они вместе до самого рассвета читали поэму Мильтона, пока хозяин дома близ обсерватории не закрыл на ключ свою дверь.

А турецкие солдаты, вместе с русскими, охраняли пустырь, где лежали тела четырнадцати турецких матросов, убитых во время столкновения. Более пятидесяти раненых были отправлены в госпиталь.

На пустыре росли колючие кусты и сухая сорная трава. От полуразвалившейся каменной стены падала густая, черная тень. Она закрывала длинные, вытянувшиеся тела убитых. Теперь все они были похожи друг на друга, и никто уже не мог бы узнать среди них матроса Абдуллу.