Текст книги "Мой дорогой питомец"

13

Кость пениса иссохнет и сгниет под рамой твоей кровати. В конечном итоге она станет не чем иным, как очередным запекшимся сувениром среди всех других сувениров, которые ты там тайно прятала, включая предметы, которые ты украла, когда училась в начальной школе, среди них: цепочка Элии с серебряным медальоном, внутри которого было личико куклы Барби – тебе удалось стащить ее в шесть лет, что примечательно, на дне рождения Элии, когда все гости в саду ели торт, она так красиво сияла, что ты не смогла пройти мимо; а еще книжка учительницы, которую она читала на каждой перемене – ты рассказывала, как она смачивала кончики пальцев, чтобы перелистывать страницы, и тогда ты тоже захотела стать страницей, чтобы она могла перелистнуть тебя и стать первым человеком на земле, который тебя прочтет, будет читать снова и снова, потому что твой текст и сюжет все время менялись, но, когда засовывала книгу в рюкзак, ты не осознавала этого, как и красоту ее голоса; а еще под решеткой было: немного торфа и угля со школьной экскурсии в музей под открытым небом Археон, пустая пачка жевательной резинки, к которой прикоснулся тот, кто тебе нравился, чек на пополнение баланса на телефоне, оплаченный с моей карточки, пурпурный аметист из коллекции твоего брата, который был опечален потерей, но не настолько опечален, чтобы ты призналась и вернула камень, кожаный футляр для ножей из сарая соседа Храувердама, коробка с мехом твоего мертвого кролика, черепашка-ниндзя, обнаруженная в кармане чьего-то пиджака, твои дневники, которые ты вела только тогда, когда боялась потерять дни, и всегда начинала записи с оправдания, что очень давно не писала: «Извини, дорогой дневник, произошло слишком много всего, чтобы это записывать, поэтому мне лучше ни о чем из этого тут не упоминать, ведь некоторые события не становятся реальностью, пока не превращаются в чернила, некоторые события невозможно вынести, от них помнутся твои страницы». А позже ты где-то напишешь, как рассказали мне в суде, что носишь свой настоящий дневник в голове и только там ты можешь писать аккуратно и разборчиво, хотя я знал, что однажды мое имя, Курт, получит свою порцию завитушек – ты наклеивала на страницы стикеры и только под ними осмеливалась раскрывать свои секреты; а еще у тебя под кроватью были нарисованные тобой портреты твоих бабушек, которые обе умерли от рака до того, как тебе исполнилось одиннадцать лет, твои школьные оценки со всеми поощрениями, в которые ты тогда еще верила – под кроватью становилось все больше и больше вещей, особенно после того, как ты посмотрела «Оно» и после того, как твой брат однажды залез под кровать и в шутку передразнил кошку, а ты все слышала мяуканье, когда он уже давно вылез из-под нее – тогда ты подумала, что чем больше под кроватью накопится вещей, тем труднее будет спрятаться клоуну или твоему брату, а теперь кость пениса оказалась среди них, и иногда ты будешь разворачивать фольгу под ночником и вздрагивать при виде члена, который будет уже не розовым, а белым и начинает разлагаться, и ты будешь сладострастно скользить языком по губам и превращаться то в Лягушонка, то в самца выдры, а потом мирно заснешь над всем этим украденным и подобранным хламом; ты была воришкой, моя любовь, но мне было все равно, хотя я знал, какое это было клише: мое сердце оказалось в твоей коллекции, тебе это хорошо удавалось – красть у людей сердца, ты всегда делала это так аккуратно, что они не сразу это понимали, а потом было уже слишком поздно, ты уже залезла в кого-то, и я беспокоился не столько о твоем воровстве, сколько о том, насколько хорошо ты могла о нем врать, и все, что ты не могла получить или что не было твоим, становилось более притягательным, и я иногда задавался вопросом, насколько притягателен был в твоих глазах я, и не хотела ли ты меня только потому, что ты мной не обладала, я уже принадлежал кому-то другому, и ты врала обо всем подряд, а я все чаще и чаще ловил тебя на том, что ты фантазировала о шикарной жизни и иногда сама не понимала, что реально, а что – нет, и в тот день ты рассказала всем, что застряла в колючей проволоке, и описывала в излишне кровавых подробностях, как это произошло, поэтому все быстро отставали, и никто, казалось, особо не задавал вопросов, откуда у тебя такая рана на бедре, и тебя пришлось зашивать, а рана в моем сердце все еще кровоточила, и только ты могла залечить ее, и я не совсем понимал, что именно из последних моментов на операционном столе ты осознала, что из моих слов и движений моих огненных чресл, но никто из нас не заговорил об этом, когда мы увиделись в сумерках: я пришел за сыном, ты ходила с ним в поход с палатками вдоль реки, в этом году мы не поплыли на лодке во Фрисландию, а ты не поехала в Зеландию, но вы все-таки хотели немного отдохнуть, и поэтому у вас возникла идея с кемпингом, и скоро среди высохших коровьих лепешек и маргариток вырос купол палатки, и твоему папе казалось, что вам по восемь лет, и вы решили устроить ночевку, но Камиллия соображала в этих делах получше его, поэтому купила презервативы, на всякий-разный случай, сказала она и добавила, что в наши дни дети начинают спать друг с другом все раньше и раньше, а я стоял рядом, борясь с отвращением и тошнотой, когда она протянула старшему пачку Durex с запахом фруктов: я старался думать о пикнике, когда ты безбоязненно ела банан из моей руки, а потом Камиллия прошептала ему какую-то ненужную информацию, и я знал, что вы с Жюль однажды покупали презерватив из торгового автомата рядом с видеомагазином, вы застенчиво бросили один евро, а затем убежали прочь, чтобы спустя несколько минут вернуться и как можно хладнокровнее вытащить презерватив из щели, а потом в комнате Жюль вы натянули его на морковку, на крепкий корнеплод, но наизнанку: ваши ладони испачкались в смазке, и вам пришлось их мыть в ванной, хихикая и кривляясь, и потом ты заявляла, что еще много часов чувствовала фабричный запах на своих руках, и из-за него ты думала о тех, кто стоял на сборочной линии фабрики и упаковывал презервативы, и ты задавалась вопросом, о чем мечтали эти люди, представляли ли они своего любимого человека или думали о супе из сельдерея, который сделают вечером, или, может быть, это были люди, которые никогда не целовались, не говоря уже о том, что их никто не хотел, и как больно им было весь день упаковывать в пачки чужую страсть или вожделение, и что ты могла бы работать на фабрике, потому что такая работа никогда бы не казалась тебе монотонной, потому что даже там ты бы цвела и мечтала о прекрасной жизни, и вы с Жюль воткнули морковку с надетым презервативом в плюшевую игрушку: вы надрезали ее снизу и вытащили наполнитель, и в ту ночь ты плакала над поруганным плюшевым мишкой, потому что Фрейд сказал, что вожделение сильнее разума; дело было не в распоротой мягкой игрушке, а в том, что вы с ней сделали – вы водили морковкой вверх-вниз, читая секс-книжку матери Жюль, которую вы нашли на чердаке, о том, как именно это делается, и морковь входила и выходила, пока веселье не закончилось, затем вы сели на диван с миской чипсов и банкой лимонада Shandy и обсудили то, что действительно имело значение: поп-звезд, музыку, новые сладости, парней, растущие части тела девушек-подростков. А морковку с презервативом, которая принадлежала к роду Pennisetum, вы закопали на заднем дворе среди кустов сирени и перистощетинника, и эта игра слов показалась вам весьма уместной, и вы позабыли о том, что так пленяло вас раньше, когда вы лихорадочно разрезали и протыкали морковкой плюшевого мишку, и я хотел выбить пачку презервативов из руки сына и запретить ему использовать гадкую резинку с тобой, с моей маленькой добычей, и поэтому я поговорил с тобой об этом, когда мы вместе устанавливали зеленый купол армейской палатки на берегу, а мой старший мочился на дерево чуть подальше, стянув боксеры и штаны до щиколоток, как он делал в детстве, и его белые ягодицы ярко выделялись на фоне темно-синего неба – на мгновение мне вспомнилась моя любимая картина Пикассо, «Герника» 1937 года, с ее белоснежной быколошадью, с ее огромным отчаянием, болью и хаосом, и не смог отрицать того, что ты видела в моем сыне – он все еще был таким свободным от зла, то мягким и нежным, то строптивым и жестким, а во мне этого не хватало, и я сказал, что вы еще молоды, так восхитительно молоды, что у вас еще будет столько времени заняться этим, что ты должна быть по-настоящему уверена в том, что хочешь этого, точно так же, как была уверена, что станешь знаменитой; и я не мог не воображать, как мой старший, вот с этими его бледными ягодицами, светящимися на фоне звездного неба, потычется в тебя пару раз, и ты подумаешь, что это все, и это может тебя разочаровать, потому что ничего не изменит, не изменит тебя, потому что не будет похоже на фильмы или книги, а скорее на то, как это происходит у коров; и я натянул веревки палатки и закрепил их за колышки в земле, и сказал тебе быть осторожной, чтобы не споткнуться о них, и ты лучезарно улыбнулась и ответила словами: «Только тот, кто часто спотыкается, знает, что такое по-настоящему твердо стоять на ногах». И тут я мягко спросил, чего ты хочешь на самом деле, готова ли ты, чувствуешь ли ты такую любовь, что не можешь думать ни о чем другом, не хочешь этого ни с кем, кроме него, а ты пожала плечами и сказала, что читала «Моби Дика» Германа Мелвилла и что порой нужно отправиться на охоту, чтобы узнать свои страхи, и я не понял, какое отношение это имеет к моим вопросам, а ты сказала, что молилась Богу, спрашивая, подходящий ли это будет момент, а Он промолчал, и молчаливый Бог хуже Бога рыкающего, и только Фрейд в бордовом кресле задумчиво наклонился к тебе и спросил, был ли мой сын тем китом, которого ты по-настоящему хотела впустить внутрь, а ты парировала, что в рыбацком промысле кит – это просто кит, и рыбак будет счастлив поймать любого, и из этого объяснения я понял, что ты опасалась, что если этого не произойдет сейчас, то этого не произойдет никогда, и что до тебя дошли слухи, что Элиа и Лягушонок уже занимались этим, и с тех пор у нее появилось еще больше поклонников и, по твоему мнению, еще больше выросла грудь, и ты хотела отличаться и в то же время быть такой же, как все остальные, – это был очередной уровень, который предстояло пройти, в ваших терминах: последняя база. Пока что вы двое все еще были на первой: только целовались и немного трогали друг друга; ну ладно, все же хорошо, что вы получили презервативы от Камиллии, а не пошли к автомату у видеомагазина и принялись сомневаться, не сэкономить ли эти деньги на какой-нибудь хороший фильм, на фильм с Аль Пачино, или что вас могут заметить деревенские дураки или, что еще хуже, пастор, потому что после службы в реформатской церкви на дамбе он рассказал бы об этом твоему отцу и указал бы ему на твое аморальное поведение, и твой папа немедленно выгнал бы меня с моей скверной со своего двора, они же еще дети, сказал бы он, не зная, что каждую ночь его дочь с жадностью рассматривает кость пениса выдры; и ты выпрямилась и стала нажимать ножками в резиновых сапогах на колышки палатки, так что они еще глубже погрузились в землю, словно хотела убедиться, что палатку не унесет ветром, что твои желания закреплены штормовыми ремнями, чтобы они не болтались, словно колышки в темноте тента, внутри твоей головы, и вдруг ни с того ни с сего ты почти вызывающе спросила: «А ты хочешь стать этим китом?» Я стоял с веревками и молотком в руках, чувствовал, как вечерняя сырость заползает мне в грудь, слышал крик сына, который забрался высоко на дерево и кричал, что он король мира, – это он запомнил из «Титаника», он всегда перенимал все напускное, но не истинную глубину вещей; а ты была такой противоположностью ему, и я ни черта не сказал, я не мог ничего вымолвить, потому что не знал, как ответить, и после выдры казалось, что всего слишком много, что оно слишком грязное, и я увидел, как ты вглядывалась в даль над участком соседа Храувердама, и услышал, что ты соврала, когда сказала с ложным подтекстом, что это замечательно – быть проглоченной китом, как Иона в Библии, и что ты надеешься, что он выплюнет тебя где-нибудь далеко, подальше от скучной деревни, и я все еще не знал, суждено ли моему сыну стать твоим китом, и ты продолжила, что в сумерках всегда хорошо выбирать море, как делал Измаил из «Моби Дика», что младшему матросу легко живется, но море можно выбрать только в том случае, если у тебя есть корабль, а пока что это просто бултыхание, сказала ты с убежденностью в голосе, как будто знала, что делала и куда хотела отправиться, и ты спросила, закончил ли я свой допрос, и использовала местоимение «вы» и обращение «господин Курт», а я неуклюже стоял с веревками и этим дурацким молотком в руках и услышал шаги сына за спиной, поэтому не смог сказать тебе, что ты мне нужна, что я хотел стать твоим китом, что я должен умолять тебя стать твоим китом, что я хотел проглотить тебя и не отпускать, и, может быть, ты хотела, чтобы я что-то сказал о вчерашнем дне, но между нами выросло такое большое расстояние, которое нужно было пересечь, так много коровьих лепешек и маргариток, а я был просто мужчиной с молотком, я построил вам любовное гнездышко, хотя сам хотел стать тем, кто будет в нем поклоняться тебе, и мой старший похлопал меня по плечу, чтобы показать, что сейчас мне пора свалить на хрен, и я поднял руку и пошел прочь, оглянулся на вас, сидящих в траве, – вы пытались включить плитку твоего отца, чтобы приготовить омлет, а я поспешил домой, чтобы открыть «Моби Дика», и пришлось признать, что он мне не пошел, за исключением нескольких маленьких жемчужин, но нет, не этот язык, не эта медлительность, но я продолжал читать, хотя бы ради того, чтобы не видеть перед собой тебя, лежащую на надувном матрасе в палатке; и я переворачивал страницы так грубо, что некоторые из них рвались, и я обнаружил, что это отчасти похоже на то, что я чувствовал, и теперь, когда наш младший тоже ночевал в гостях, и весь дом был в нашем распоряжении, и, казалось, был освещен вашей страстью, Камиллия хотела заняться со мной любовью, но у нее ничего не вышло, даже когда я пытался думать о тебе на одеяле для пикника, о тебе на операционном столе и о том, как я стоял позади тебя, когда ты резала выдру, как крепко ты держалась за ее пенис и как ты была красива и мила, когда безвольно обмякла в моих руках, но потом я снова увидел кровь на твоей ноге, увидел моего старшего с белыми ягодицами, лежащего на тебе, и это не сработало, и я сказал Камиллии, что дело не в ней, что я немного устал от толпы пациентов на приеме и в поле, от инфекций вымени и анаплазмозов, без особой необходимости добавил я, и так далее, и в ту ночь я несколько часов просидел в ванной, прижимаясь губами к крошечным дырочкам в сетке форточки – тогда я не мог знать, что завтра заберу угрюмого сына с неиспользованными резинками в переднем кармане рюкзака, ах, моя пламенная беглянка, что ты со мной делала!

14

В сорок седьмой день рождения Кейт Буш ты была в критическом состоянии. Ты нашла песню, которая была вдохновлена «Грозовым перевалом» Эмили Бронте, книгой, которую мне удалось с трудом перетерпеть, поскольку главный герой на пятой странице использовал кочергу, чтобы отбиться от овчарок, которых Бронте называла четвероногими дьяволами, стадом одержимых бесами свиней, отрывок, который, как позже утверждалось, был взят из Библии, от Луки; ты думала, что песня была очень красивой, и я внезапно вспомнил, что Кейт Буш в прямом эфире по телевидению открыла Замок с привидениями в парке развлечений Эфтелинг в 1978 году, где на фальшивом надгробии было ее имя, и я подумал, что однажды отвезу тебя туда, и ты думала, что песня была особенно красивой, когда она пела в пятый раз: «Heathcliff, it’s me, I’m Cathy, I’ve come home, I’m so cold, let me in through your window[19]19
  Хитклифф, это я, я Кэти, я пришла домой, мне так холодно, впусти меня в свое окно (англ.).


[Закрыть]». Потому что это звучало так отчаянно, так расстроенно, и ты не могла представить, чтобы кто-то так сильно хотел вернуться домой, чтобы кто-то мог так тосковать по любимому человеку, так отчаянно, что замерзал бы без него, тебе стала нравиться эта песня после того, как еще в начальной школе Жюль включила ее, и все мальчики, затаив дыхание, смотрели, как она порхала по классу, раскинув руки; они аплодировали, пока не стало неловко, и ты сказала, что лучшие аплодисменты, которые можно получить, – это те, после которых становится так неловко и неприятно, что наступает мертвая тишина, и вот когда люди замирают в замешательстве, нужно начинать следующую песню, и если бы ты была знаменита, тебе бы тоже все аплодировали, а порой ты аплодировала себе сама, когда слушала песню на плеере и притворялась, что поешь и играешь, а потом энергично танцуешь по комнате: ты танцевала, только когда никто не видел, на тебя смотрели лишь миллионы глаз воображаемой аудитории в твоей голове; и дома я послушал песню Wuthering Heights, подчеркнул некоторые строчки в тексте и понял, что ты в нем видела, хотя мне больше нравилась The Man with the Child in His Eyes, как будто она была спета специально для меня; и около часа дня я приехал на ферму, чтобы проверить телят на обезвоживание, поскольку жара продолжалась – поля постоянно поливали, на всех лугах стояли ванны с водой для животных, – и застал твоего папу, сидящего в шезлонге на лужайке в тени, в грязном комбинезоне, который он, кажется, носил уже несколько недель подряд, и чистил ложкой киви над травой; я сел рядом с ним и смотрел, как ложка погружается в мякоть, а сок стекает по его большим ладоням, затем я посмотрел на дрожащую бельевую веревку, на которой среди исподнего твоего папы и брата висели твои трусики, и я слегка улыбнулся бантикам на них, таким детским, таким милым, за этими бантиками лежала долина, о которой я думал все чаще и чаще, и вдруг твой отец заговорил о тебе, как говорил о коровах: «Не знаю, что это, может быть, вирус Шмалленберга, сибирская язва или анаплазмоз». Я спросил, какая у тебя температура, тошнит ли тебя, есть ли понос, и он покачал головой, пожал плечами, вот и всё, поэтому, когда он пошел в коровник, чтобы вычистить стойла и насыпать опилок, я проскользнул в дом, поднялся по лестнице в гнездышко детской страсти, тихонько приоткрыл дверь и увидел, что ты лежишь, свернувшись калачиком, под одеялом; я сказал, что это я, Курт, и присоединился к тебе, сев на край кровати, положил руку тебе на лоб и почувствовал, какой он ужасно горячий, и ты тихо сказала, что он такой оттого, что Башни-близнецы сгорали в огне и пламени снова и снова, и рассказала, как 11 сентября ты пролетела над Нижним Манхэттеном и врезалась в здание, как увидела, что натворила, и твои крылья были в серых обломках, ты спрятала их под одеяло с принтом Улицы Сезам, сказала, что крики и вой, которые ты слышала, были ужасными, что ты постоянно видела перед собой то изображение, Падающего человека из газеты The New York Times, похожего на миниатюрного пластикового солдатика, который спрыгнул прямо с Башен-близнецов, а фотограф объяснял, что нужно смотреть на нее не ради того, чтобы понять, кто этот человек, а скорее, кто смотрит на это фото, что он чувствует, и ты смотрела на Падающего человека так много раз, что сама стала тем, кто падает вниз, и ты сказала, что видела, как обе башни рухнули, словно пудинги из манки, а затем ты улетела обратно, смыла пыль и кровь с крыльев дома в душе и увидела, как слив стал красным, в нем застряли обломки самолета, а потом ты в пижаме спустилась вниз и увидела, как твой отец сидит перед телевизором, обхватив голову руками, и говорит: «Мы умрем, мы все умрем». И ты стояла в гостиной, дрожа от холода, слышала боль в голосе диктора, и тебе хотелось закричать, что это твоя вина, точно так же, как когда тебе было три года и на Ватердрахерсвэх произошла авария – грохот потери все еще звучал в твоей голове, отдавался в нервных волокнах, и ты увидела, что люди могут падать, как Башни-близнецы, а затем снова вставать, что твой папа и покинувшая с тех пор навечно были окружены строительными лесами, ты хотела сказать, что в тот день утратила намного больше, чем потерянного брата, и я все это знал, я знал это, но я не говорил, и я видел, как твои щеки стали мокрыми, ты сказала: «Курт, я помощница смерти». Ты горячо и яростно продолжила, что ты преступница, что у вас с Гитлером был не только общий день рождения, но и общие деяния, и теперь ты называешь свою комнату Орлиным гнездом, и на мгновение твои глаза загорелись, как будто ты переживала какой-то всплеск, и ты прошептала, что если бы ты снова смогла летать, у тебя все получилось бы, правда, и я сказал: «конечно, у тебя все получится», – и осторожно подвинул тебя к стене, чтобы я мог лечь рядом с тобой под пуховое одеяло, и ох как под ним было жарко, капли пота стекали по моему лбу, но мне было все равно, мне было все равно, что твоя простыня промокнет: все, что имело значение, это то, что я лежу рядом с тобой, и я почувствовал, насколько ты ослаблена от обвинений самой себя, от своего преступления, я положил руку тебе на бедро и позволил ей скользнуть вниз; ты сказала, что хочешь пить, очень сильно хочешь пить, и я ответил, что принесу тебе попить, поэтому я снова встал, спустился вниз, где твой брат сидел за кухонным столом над миской с молоком с кукурузными хлопьями и спросил, как у тебя дела; он пристально посмотрел на меня, как будто искал что-то, чего в тот момент не мог понять, и я ответил: «не очень хорошо», – а он постучал пальцем по лбу и, заглатывая хлопья ложка за ложкой, рассказал, что вечером ему пришлось забрать тебя с сеновала: ты стояла у окна погрузки, размахивая руками, и сказала, что тренируешься, тяжело в ученье – легко в бою, а затем он отвел тебя в постель и сидел, прислонившись спиной к двери твоей комнаты до самого утра; он не знал, сколько он так просидел в ту ночь, он протер глаза, затем сказал, что молился за тебя, потому что Бог мог исцелять безумцев, и процитировал из Матфея: «И сыны царства будут изгнаны во тьму внешнюю; будет плач и скрежет зубовный». Напоследок он объявил, что твое царство не в порядке, что ты сошла с ума, и он снова постучал по лбу, а затем склонился над тарелкой, и я сказал ему, что он хороший брат, добрый брат, и он равнодушно кивнул; я поискал в своих инструментах бутылку для докармливания телят, которую на кухне наполнил до краев ледяной водой, наверху я просунул соску между твоими губами, и ты стала пить с большей жадностью, чем млекопитающее, и я прошептал, что у тебя получится все исправить с Нью-Йорком, потому что не было смысла тебе противоречить, прогонять эти заблуждения из твоей головы, говорить, что не ты напала на башни, что все нападавшие в той сентябрьской катастрофе были мертвы; я мог только успокоить тебя, поверив тебе, и мы снова были вместе, как на пикнике, хотя на этот раз мы не целовались, я только позволил своей руке скользнуть к краю твоих трусиков, когда лежал рядом с тобой в душном гнездышке детской страсти, и кожей ладони я почувствовал красный бантик, и в тот момент этого было достаточно, моя дорогая, достаточно было знать, насколько тонкой была ткань, насколько тонкой была граница между мной и тобой, что уже недолго осталось, прежде чем я овладею тобой полностью, прежде чем я смогу подойти так близко, чтобы ты больше не думала о расстоянии, о возвращении домой, прежде чем я стану твоим открытым окном, и ты сможешь через меня сбежать; я хотел этого, и мы лежали рядом, и ты подумала о Лягушонке, о том что Лягушонок умеет пи́сать стоя, и тебе всегда казалось, что это замечательно, так классно, и что если ты снова им станешь, то сможешь потушить пожар Башен-близнецов своей струйкой, и я спросил, думаешь ли ты еще о чем-то, когда становишься Лягушонком, ты слегка покачала головой и сказала с закрытыми глазами: «Нет, я просто хочу писать стоя». А потом ты сделала это – я почувствовал, как простыня, которая сначала была только немного липкой от нашего пота, теперь промокла насквозь, я почувствовал резкий запах мочи и ощутил, как она медленно пропитывает ткань моей рубашки и джинсов, и я сказал: «Писай, моя дорогая, выпусти из себя все». И ты со вздохом дала себе волю, говоря, что это море ты выбрала сегодня, что ты никогда не станешь моряком, потому что у тебя слишком тяжелая голова, но ты все время скучала по кораблю, и ты устало пожелала спокойной ночи некоторым вещам в своей комнате, как, по-видимому, делала каждую ночь перед тем, как провалиться в сон, позволить себе погрузиться в необузданный водоворот беспамятства: «Пока, стол; пока, настольная лампа; пока, диван; пока, Орлиное Гнездо».