Текст книги "Волгарь"

– У тебя, что ж, падучая? – усмехаясь, спросила она. – Ступай домой, светает.

С этими словами она вытолкала Ефима за дверь.

На подворье встретила казака рыдающая сенная девка:

– Хозяин-батюшка, матушка Степанида Яковлевна померла…

– Как померла?.. Когда?.. – с трудом выговорил Ефим.

– До свету еще… Услыхала я стук какой-то, пошла поглядеть в опочивальню, а матушка рядом с кроватью лежит… Мертвая-я-я… – и девка залилась слезами.

Казак поспешил в дом. Мертвая купчиха лежала на постели уже одетая. Глядя на покойную жену, Ефим подумал, что не солгала Любава, без мук отошла Степанида: лицо ее было покойно. Он прикоснулся губами к холодным губам покойницы, сотворил крестное знамение и прошептал:

– Прости, Стеша, прости, что пришлось тебе умереть без покаяния. Но чиста ты теперь пред Господом: на мне все твои грехи…

Ефим вышел из опочивальни к плачущим домочадцам и принялся отдавать приказы, чтоб готовили все к похоронам. Внутри него все застыло, и казался он не живым человеком, а ходячим идолом каменным.

Все обряды свято исполнил казак, похоронил жену честь по чести, заказал в церкви поминальную службу и сам отстоял ее, справил по усопшей богатые поминки. В горестных хлопотах прошло немало времени. Близилось Рождество Христово.

Но невесело было в доме вдовца Парфенова, мрачен был сам хозяин, унылыми тенями сновали домочадцы. Всем работникам и холопам жаль было умершую хозяйку, добрым словом поминали они Степаниду Яковлевну, желали ей царствия небесного.

Лишь маленький Прокл был лучиком света в унылом доме. Мальчонка не понял по малолетству, что ушла навсегда от него любящая матушка. А Ефим никак не мог найти в себе силы, чтоб побыть с сыном: тяжким грузом лежало на нем сознание того, что лишил он собственного ребенка родной матери.

А тут еще дела купецкие потребовали от казака непременного участия в том, к чему у него и раньше-то душа не лежала, а теперь и подавно. Ефим собрал всех приказчиков, что давно служили, некоторые еще при покойном хозяине Фоме Нилыче начинали. Обратился казак к пришедшим с добрыми словами, что верно они службу справляют, блюдут хозяйский интерес, обещался денег прибавить каждому. А потом попросил их и дальше с таким же усердием служить, да дела вести от его имени, пока он-де от смерти жены не оправится.

Проводив кланявшихся благодарно приказчиков, Ефим, в одиночестве оставшись, задумался о жизни своей дальнейшей. И сразу же встал перед ним образ Любавы, которую он не видел все это время, заполонил измученную душу, наполнил ее огнем неизбывной страсти. Подхватился казак и понесся к дому любимой, точно на крыльях, забыв как будто о тяжком камне, что лежал у него на сердце после смерти отравленной им жены.

Любава встретила Ефима милостиво и спросила:

– Схоронил жену-то? Отмучился?

Помолчав немного, девица вновь заговорила:

– Ефим, ты теперь вдовец и как долго думаешь таковым оставаться?

– Год-то должен пройти, Любавушка, порядок ведь соблюсти надо, – ответил Ефим.

– Год!? – взвилась Любава, – Так ты еще цельный год меня в полюбовницах держать вознамерился?! Аспид нечестивый! Значит, опять явился только тешиться, обо мне вовсе не думая!

– Господи, ну как же я могу по-другому-то? – воскликнул растерявшийся от такого наскока казак. – Что люди-то про нас скажут?

– А тебе что ж раньше-то чужие слова побоку были, когда под моим оконцем топтался? Ты тогда мою честь топтал, а теперь, вишь, тебя задеть могут, праведничек ты мой непорочный!

Разгневанная Любава мерила шагами горенку, бросая на Ефима уничтожающие взгляды. Но постепенно, видя виноватое лицо несчастного казака, она решила, что довольно шуму, иное надобно.

– А кто же, Ефимушка, что сказать против тебя посмеет, – заговорила она бархатным голосом, остановившись вплотную к нему и глядя своими колдовскими очами прямо в глаза казака. – Ты сынку осиротевшему матушку новую приведешь. Разве могу я стать твоему сыну плохой матерью, а?

И хитрая девка потерлась об Ефима выставленной грудью, соблазнительно улыбаясь при этом. От такого изголодавшийся казак вспыхнул, аки сухой порох, и, сжав Любаву в объятьях, промолвил хрипло:

– Нет тебя лучше, любимая. Когда ты хочешь повенчаться со мной?

Любава картинно задумалась, надув губки, затем проговорила:

– Ну, чтоб все по-людски было, ты сначала прилюдно посетуешь, как тебе тяжко одному-то сына растить стало, потом попривыкнут все к этому, так что, думаю, к Пасхе можно нам повенчаться. Да и обновки ты мне справить свадебные успеешь.

– Будь по-твоему, желанная моя, – ответил Ефим и потащил красавицу на постель.

Она не противилась его ласкам, отвечала страстно и пылко, награждая своим покорным телом казака за покладистость. И когда через некоторое время выплыли полюбовники из блаженного небытия, не стала Любава гнать Ефима домой, позволила ему оставаться, сколько он пожелает.

Про все забыл казак в колдовских объятьях, не мог оторваться от своей черноокой любимой, тонул в ее бездонных глазах, упивался ласками ее гибкого белого тела, и все не мог насытиться…

Кабы не честные приказчики, так разорился бы Ефим в пух и прах в ту весну. Все дела он забросил, дневал и ночевал у бесценной своей Любавушки. Лишь когда она его гнала от себя прочь, тогда забредал он на свое подворье, ходил там, как в тумане, улыбался бессмысленно, всем своим видом походя на блаженного. Даже о любимом сыночке Прошеньке не вспоминал казак. Только об одном не дала ему забыть жадная девица: заказал он московскому купцу заезжему привести для своей невесты дорогой жемчужный убор, да серебряной парчи для подвенечного наряда.

Вскорости, как доставлены были дорогие обновы, так приступила Любава к Ефиму, торопя с венчанием. Тот ради нее на все согласен был, и в ближайшее воскресенье после Пасхи стал казак вновь женатым человеком.

Царицей вступила новая хозяйка на купеческое подворье, властными очами подмечая все, что не по нраву ей пришлось. Когда кланялись ей работники и холопы дворовые, заметила она одну девку с не по чину дерзкой улыбкой. Положила себе Любава глаз не спускать с нахалки, сразу невзлюбив ее.

Ефим счастлив был безмерно, пела его душа, когда выходил гордый казак из церкви рука об руку с первой царицынской красавицей, что стала его законной женой. Снова думал казак, что простил Господь его прегрешения, что рядом с желанной Любавой и с милым сыночком станет жизнь его счастливой и безмятежной. Надеялся Ефим, что подарит ему жена еще деток.

ГЛАВА 23

Все лето благодатно текла жизнь в семействе Парфеновых. Подрастая, бегал по двору Прошенька, радовал батьку. Молодая жена Любава ластилась к мужу, наряжалась для него всяко и прихорашивалась. Не замечал Ефим в счастливом ослеплении, что прибирает супруга исподволь к своим рукам все немалое хозяйство. Не видел, что дворовые к хозяйке идут за указаниями, а не к хозяину, не знал, что давно уж изучила Любава все амбарные книги купецкие и старые и новые, а приказчики токмо с ней и советуются. Умна, ох умна была молодка! Все признали, что смекалиста новая хозяйка, крепка умом, а в хитрости так и покойную Степаниду Яковлевну перещеголяла.

К осени потекло золото в сундуки новой купчихи. Любава Парфенова мужа ловко вокруг пальца обвела, льстивым язычком да белым телом отвела глаза-то супругу благоверному. Жил он, ничего не ведая, на красавицу жену радуясь, будто опоили его чем.

И дальше бы так продолжалось, да вот сын Ефима, Прокл, словно кость был в горле у Любавы. Знала она, что он-то и будет наследником законным, видела, что души в нем Ефим не чает. За это невзлюбила она мальчонку так, что со свету была готова сжить. Не в радость было гордячке, что не одна она в сердце мужа хозяйка.

Не сказать, конечно, чтоб любила она Ефима, не было этого вовсе! Но делить его ни с кем не хотела. Так и случилось, что увидал казак, как жена его бьет малого Прошеньку за провинность пустяшную, а мальчонка вырывается и горько плачет. Не бывал еще ни разу бит всеобщий любимец и баловень Прошенька, оттого недоумевал он, почто бранится и дерется добрая тетенька.

Завидев отца, малец извернулся и, вырвавшись из рук мучительницы, с ревом кинулся к родителю искать защиты от такой страшной напасти. Ефим приголубил и утешил сына. Через несколько минут Прошенька уже умчался, весело смеясь, А казак обратился к супруге:

– Ты почто, Любавушка, мальчонку прибила? Али не обещалась ты быть ему заместо матери?

Жена высокомерно вздернула брови:

– Обещалась. Да и кто дитя уму-разуму научит, когда отец родной ему во всех проказах потачку дает? Ежели ему сейчас укорот не сделать, то потом уже поздно будет! Он в моей шкатулке рыться удумал!

– Так что это за провинность – шалость невинного дитяти и все! Здесь ведь все ему принадлежать будет! А ты прибила его, точно вора!

Этого Любава уже стерпеть не могла:

– Ах, его все будет! Так тебе твой пащенок меня дороже! Эка невидаль – дитенка я отшлепала, а ты уж готов все у меня отобрать!

И разгневанная женщина гордо ушла, хлопнув дверью и запершись в опочивальне. Она до ночи не появлялась оттуда, и мужу своему двери не отворила, лишь крикнула, чтобы шел он почивать в иное место. Ефим до утра пролежал без сна на лавке в горнице. Он понимал, что не права Любава, жалел сына, но не мог с собой ничего поделать: дольше века показалась ему ночь без супруги.

Поутру встретил он вышедшую к трапезе жену заискивающей улыбкой. Любава лишь фыркнула презрительно. И так и эдак пытался подольститься к ней Ефим, да только оставалась она холодна и неприступна. Наконец, не выдержав такой муки, принес казак к вечеру для своей супруги кольцо новое и просил простить свою вчерашнюю горячность.

Любава примерила подарок, полюбовалась колечком на руке и сменила гнев на милость. Несколько дней казалось Ефиму, что все вернулось на круги своя, и стал забывать он о странном поступке жены. Но как-то застал он своего сына плачущим, стал утешать его всяко и расспрашивать, из-за чего он слезы льет. Мальчонка запирался поначалу, а потом все же признался, что тетенька, как называл он Любаву, опять его прибила, но сказывать об этом никому не велела, грозясь наказать еще пуще.

Успокоил Ефим сына и отправился искать супругу, а когда увидал ее за счетною книгой, где быстро-быстро что-то она писала, то так удивился безмерно, что на время забыл, зачем искал ее.

– Что ты делаешь, Любавушка? – удивленно спросил Ефим.

Она подняла голову и гордо сказала:

– Добро наше преумножаю. Ты ведь чуть нас по миру не пустил своим неумением. А я вот вполовину богатство увеличила.

– Так ты разве в этом деле разумеешь?

– Я что ж, глупа совсем, по-твоему? – обидевшись, спросила Любава.

– Что ты, милая, Господь с тобой! – воскликнул Ефим, не желая обидеть жену. – А почто ты мне об этом не сказалась?

– А на что тебе знать? Дело делается – и ладно. Мне приказчики-то сказывали, что ты к делу-то и не совался, всем покойная жена твоя заправляла. Вот я разумею, что пусть и дальше так же будет. Старую хозяйку новая сменила, вовсе не худшая.

Ефим почувствовал, что гнев разгорается у него в душе:

– А что еще ты от меня утаила, окромя того, что все дела купецкие под себя подгребла да сына моего обижать затеялась?! – закричал казак, не сдержавшись.

Любава встала из-за стола и подошла к мужу с нехорошим блеском в очах:

– Ты на меня кричать посмел? – тихим-тихим голосом спросила она. – Так знай же, что не притронешься более ко мне, пока на коленях не приползешь прощение вымаливать.

Вскипевший Ефим поднял руку, чтобы ударить жену, но вдруг понял, что не может пошевелиться, словно льдом его сковало. Не зря ведь ходили байки про Любавину ведьмовскую силу. А красавица усмехнулась, глядя на замершего с занесенной рукой мужа, и вышла.

И начался для Ефима ад кромешный. Остатки еще не сломленной мужицкой гордости не давали ему унизиться до того, чтобы ползать перед женой на коленях. Ведь по всем законам и человеческим и божеским был он господином и хозяином и тела ее, и души. Но знал казак, что силой ему ничего получить от Любавы не удастся, а терпеть отлучения от ее тела желанного не было у него мочи.

Супруга же его ходила по дому гордая, продолжала вершить каждодневные дела, мужа словно вовсе не замечая. Как-то, напившись изрядно, принялся Ефим колотить посреди ночи в дверь опочивальни, требуя, чтобы пустила его жена сей же час. Да только руки в кровь разбил.

Цельный месяц боролся с собой казак, пил и буянил, надеялся, что одумается жена, да только все напрасно было. С непреклонным видом продолжал Любава смотреть на мужа, ровно на место пустое.

Как-то раз ставил Ефим на конюшню жеребца после того, как пытался бешеной скачкой остудить пламень измученной души, и услышал он голос бедовой Палашки:

– Хозяин, ласковый мой, опять тебя кручина гложет? Может, сгодится тебе верная холопка тоску-печаль развеять? Я вот и винца припасла…

Робко так говорила девка, жалостливо при том на Ефима поглядывая. Хозяин враз признал прошлую свою забавницу, присел рядом с Палашкой на сене, приобнял ее и принялся пить девкино угощение. Вскорости спьянел казак, повалил девку, задрал ей подол да и отвел душеньку всласть. И хоть не было того чуда, что испытывал он с Любавой, а все же полегчало.

Радостная Палашка обещалась хозяину хоть каждый день его ублажать. Только зря это она затеяла, зря стонала блаженно под хозяином да глаза закрывала томно. Ежели бы вела себя девка сторожко, то приметила бы дорогую шубу хозяйкину, услыхала бы легкую ее поступь. Тогда, может, и жива бы осталась.

Увидала Любава, как ублажает ее мужа гнусная девка, что ей еще в первый день не по нраву пришлась, услыхала, как обещается ничтожная холопка всякий день так хозяину служить, и поклялась со свету сжить проклятую. Что и исполнила вскорости.

Послала Любава Палашку в лес набрать хвои еловой, будто бы для того, чтобы искупать Прошеньку в целебном отваре. Не посмела девка ослушаться хозяйку, пошла да и сгинула. К Рождеству только дровосеки нашли истерзанный труп несчастной Палашки. Заел девку медведь, коего наслала на нее мстительная Любава, отнимая у Ефима все, что было тому в утеху.

Как сгинула холопка-утешительница, так и не выдержал Ефим, сломался в конец мужик. Приполз к жене на коленях, ноги ей целовал, каялся, винился во всех провинностях, умолял простить его. Растоптала Любава мужнину гордость, посмеялась над ним, потешила свое черное сердце и пустила опять в опочивальню.

Только где вы бабу такую видели, что согласится делить постель с таким мужиком, которого сама в грош не ставит? Ни разу более не почуял бедный Ефим в жене ответной страсти, оставалась она холодной, точно и впрямь была из мрамора. Поначалу он все ласкал ее, старался разжечь в ней пламень любовный, все надеялся на что-то. Да только пустое это было занятие: легче было настоящий мрамор согреть, чем воспламенить страстью Любаву.

Она и сына Ефимова умудрилась подчинить себе полностью. Стал мальчонка тихим и пугливым, не бегал более по дому, не играл и почти перестал смеяться. Девки смазливые стали платочки пониже повязывать, боялись хозяйке поперек слово молвить, многие шептались, что не своей смертью померла несчастная Палашка.

Сама же Любава только богатству и радовалась, загорались ее глаза, когда пополняла она свою шкатулку с драгоценностями или ссыпала золото в сундук, подсчитывая новые прибыли. Вечно домогающийся плотских утех Ефим безмерно раздражал Любаву. Сколь могла, терпела она его опостылевшие объятья и жалостливые уверения в любви, а потом начала вновь мужу отказывать.

Ну зачем, скажите на милость, было ей терпеть, когда дело купецкое у нее в руках полностью было, работники и холопы перед хозяйкой трепетали, наследник Ефимов, Прошенька, и тот мачехе прекословить боялся. Ничего более у мужа не осталось, что потребно быть могло Любаве. Вот разве что колечко невзрачное, с коим никогда супруг не расставался.

Так что завела как-то жена разговор с Ефимом об этом кольце, памятуя, какие чудеса творились с казаком в ночь смерти Степаниды Яковлевны. Обрадованный жениным интересом Ефим тут же выложил Любаве всю историю про талисман свой фамильный и про то, чем помогает перстенек владельцу. А в конце добавил, что передаст кольцо сыну своему по наследству.

Крепко задумалась женщина над рассказом супруга, а потом попросила у него колечко на погляд. С трудом снявши перстень, Ефим протянул его Любаве на раскрытой ладони. Когда попыталась она взять кольцо, то вновь, как и в прошлый раз, руку отдернула, почуяв что-то недоброе.

Пришлось ей так кольцо разглядывать, руками не трогая. А вот вошедший Прошенька улыбнулся отцу, попросил посмотреть забавную цацку и взялся играться колечком запросто. Поняла тут Любава, что и впрямь непростое это кольцо, не каждому оно в руки дается, а лишь тем, в ком есть кровь особенная. Видать, оттого и не поднималась у нее рука сгубить Прокла, заранее защищал мальца родовой талисман.

Был теперь у Любавы свой интерес мальца растить в подчинении да привязать к себе покрепче. Чуяла женщина, что содеял что-то ее муж противу кольца, раз приключилось с ним такое, а когда Прошенька будет владеть кольцом, уж она-то позаботится, чтоб все как надо было.

Узнав для себя все, что хотелось, прекратила Любава расспросы, вовсе интерес к мужу утратив. Несказанно мучился этим Ефим, терзался бессмысленной надеждой вернуть любовь супруги. До конца лета еще удавалось ему заслужить благосклонность Любавы, а с осени изгнала она мужа из опочивальни безвозвратно. Ни уговоры, ни подарки, ни мольбы слезные, ни угрозы пустые не действовали более на непреклонную женщину. Лишь смеялась она над Ефимом, называла обидными словами.

Начал несчастный казак пить горькую, целыми днями просиживал в кабаках с голытьбой, опустился вконец так, что и сынок родной чурался вечно пьяного расхристанного отца. Приходил домой Ефим, едва на ногах держась, валился спать, где придется, погружаясь в пучину кошмарных снов, где клубились искаженные образы былых преступлений и царил страшный смех желанной и недоступной более красавицы-жены.

Новый же день не приносил казаку облегчения, не получалось у него утопить в вине свою боль, свою жестокую тоску. Даже с гулящей девкой боялся спознаться теперь несчастный Ефим, памятуя о том, что случилось с бедной жалостливой Палашкой.

Вот и сидел он в кабаке, мрачно уставившись в чарку, вспоминал прошлую свою жизнь. Батьку любимого, юную сестру Дашеньку, друга сердечного Григория, красавицу-персиянку, первую свою любовь, повешенного сотника Никифора, походы с Разиным, девку-едисанку, которую отдал своим казачкам на поругание, жену свою Степаниду. Брели перед ним воспоминания, точно колодники на каторгу, множили печальные думы, бередили душу измученную. Оглядывался Ефим на прожитые годы, думал, гадал, где свернул он на страшную дорожку, что изломала его жизнь напрочь, сделала отравителем и горьким пьяницей.

Тошно делалось казаку, страх пред адским пламенем терзал его загубленную душу, и требовал он еще вина и напивался до беспамятства. И так текли его безрадостные дни, исчезали один за другим, таяли, как истаял снег по весне, которая настала совершенно незаметно для Ефима. Он уж давно перестал замечать, что вокруг него деется, когда потерял последнюю надежду на счастье с Любавой. Просто пил, грезил образами прошлых радостей и ждал подспудно, когда смерть прекратит его страдания.

…Доставив государева посланника к царицынскому воеводе, пошли братья Васильевы побродить по городу, где прошло их детство. Наперебой показывали они друг другу знакомые места: крепостную стену, откуда любили кидать камушки, кто дальше; церковь, в которую ходили с матушкой своей Дарьей Харитоновной да бабушкой покойной Евдокией. В церковке этой помолились они за упокой родителя своего убиенного да за бабушку, земля им пухом. Также поставили свечечку за здравие оставшихся в Москве домочадцев, особливо за маленького братца своего Митеньку.

Дошли Николай с Юрием и до избы своей бывшей, постояли у поновленного плетня, погутарили с новыми хозяевами. А ближе к вечеру решили завернуть в кабак, перекусить перед ночлегом, да пропустить по чарке доброго вина.

Зашли в первый попавшийся кабак братья, сели за стол да принялись разглядывать пьющий народ, неспешно потягивая вино и закусывая грибочками солеными. Юрий разглядывал подгулявших казаков, что, видать, давно сидели за столом напротив, и придумывал каждому из них шутейные прозвища, веселя своими словами брата. А Николай заприметил в дальнем углу мужика, что с мрачным видом сидел в одиночестве. Облик его показался старшему из братьев смутно знакомым, и Николай принялся исподволь внимательно его разглядывать.

Мужик имел буйные кудри над некогда красивым лицом, теперь заросшим немилосердно и носящим следы долгого пьянства. Серые глаза его смотрели угрюмо и неприветливо. Одет мужик был в богатое платье, но уже изрядно потертое и заляпанное вином и жиром. Когда он потянулся к своей чарке, то Николай увидел на его руке тот самый перстень, о котором рассказывала матушка перед дорогой.

Молодой сотник решил, что непременно должен разузнать, что это за мужик, тот ли у него на руке перстень, и уж не дядя ли это его родный! С такой задумкой велел он Юрию заказать еще вина, да поболее, а потом помалкивать и не встревать, чтобы не содеялось. Сам окликнул угрюмого пьяницу:

– Мил-человек! Почто кручинишься? Ступай к нам, – угостим тебя доброй чаркой, авось за беседой-то тебе и легче станет.

Мужик недоверчиво оглядел двоих молодцев в стрелецком платье, но так как пьян был изрядно, а Юрий так радушно ему улыбался, то, махнув рукой на все сомнения, взял свою чарку и пересел к братьям. Николай тут же налил ему вина до краев и предложил выпить за знакомство:

– Выпей с нами, мил-человек, а то нам с братом тут скучно. Люди мы приезжие, здесь никого не знаем, вот и захотелось поговорить с новым человеком. А надоели мы друг другу в дороге хуже горькой редьки. Я вот Сашкой зовусь, а брата моего Федькой кличут, а ты кто будешь?

– Ефим Парфенов мое прозвание, – ответил мрачный мужик.

Если бы Николай заранее не предупредил брата, то Юрий не сдержался бы, когда нес старшой всякую околесицу. Но когда назвал мужик свое имя, стало меньшему все понятно, и он толкнул Николая тихонько в бок, мол, понял все, действуй, братка.

После первой чарки, которую Ефим опрокинул залпом, а братья только пригубили, принялся Николай споро подливать дяде вина да выспрашивать того, про житье-бытье давнее. Ефим поначалу отвечал неохотно, а потом, видать, обрадовался возможности душу излить, и принялся взахлеб рассказывать обо всей своей непутевой жизни.

Николай не торопил Ефима, слушал внимательно, потому как хотелось молодому сотнику понять, почему погубил дядя отца его родного, была ли промеж них обида какая. Ежели бы хоть какую зацепочку обнаружил Николай в пьяных речах Ефима, то оставил бы дядю в живых. Но чем дальше слушал он казака, тем больше понимал, что незачем жить на земле такому человеку.

А Ефим говорил и говорил без удержу. Первый раз за всю жизнь хотелось ему высказать все о себе. Он, казалось, забыл о слушающих его братьях, просто вливал в себя вино чарку за чаркой и изливал в словах всю муть, что скопилась в его измученной душе…

Ефим умолк, то ли от того, что все выплеснул, то ли вина перебрав сверх всякой меры, только уронил он на стол буйную голову и более не поднял ее. Братья Васильевы переглянулись, поняв друг друга без слов, кинули на стол пару монет за выпивку и, подхватив с обеих сторон бесчувственного дядю, поволокли его к выходу.

На улице пришел было казак в чувство от ночной прохлады, да Николай ловко так пристукнул дядя по голове, чтоб не мешал он братьям исполнить задуманное. Они дотащили Ефима до леса, и там Николай ткнул дядю в живот саблей. От удара тот лишь дернулся беззвучно. А напоследок снял молодой сотник с Ефимовой руки семейное кольцо и надел на свой палец. Когда же младший брат спросил у него, зачем Николаю понадобилась такая безделица, тот ответил:

– Памятью пусть будет оно о том, что отомстили мы с тобой, брат, за смерть нашего отца.

Отчего-то не хотелось Николая рассказывать брату о тайных свойствах кольца. Решил он, что ежели бы матушка хотела, чтобы знал Юрий об этом, то призвала бы перед дорогой их обоих. Потому и смолчал Николай, утаил правду от брата меньшего.

Свершив свою праведную месть, братья, не оборачиваясь на дядино тело, воротились в город и преспокойно отправились на ночлег в стрелецкие казармы.

…Ефим очнулся от страшной боли в животе и не мог долго понять, что с ним и где он. Рука, которую он прижал к животу, в свете луны показалась ему черной и была противно липкой. Ефим со стоном поднялся и понял, что это кровь пропитала его одежду и боль его проистекает от сабельной раны в животе. Деревья окружали озирающегося в страхе казака, и он никак не мог понять, где оказался. Смутно плавали в голове обрывки вечерней попойки, не желая складываться в событие, приведшее Ефима в это странное место, да еще и раненного.

Казак чуял, что с каждой каплей крови, вытекающей из дыры в животе, утекают его силы. Он решил, что должен обязательно выбраться, и пошел, с трудом держась за деревья и хватаясь за ветки. Через малое время кровавая пелена стала застилать его взор, но с каким-то не понятным упорством Ефим продолжал идти, все дальше уходя от города и все ближе приближаясь к болоту.

Казак даже не понимал, что идет совсем в другую сторону, он просто вдруг отчаянно захотел жить. Но куда бы он ни шел, теперь, после смерти Степаниды Яковлевны, все его дороги вели только к смерти. Костлявая старуха уже занесла свою косу над головой Ефима и лишь раздумывала, в каком обличии перед ним предстать.

Болотные огни уже мелькали меж поредевших деревьев, под ногами казака хлюпала болотная вода. Он опомнился лишь тогда, когда провалился по колено в ледяную жижу. Страх придал ему силы, он рванулся, попытался бежать, но провалился еще глубже, и уже не мог вырваться, как ни старался, болото крепко держало свою жертву.

Рваные клочья зловонного тумана оседали ледяной росой на челе измученного беглеца. Он отчаянно пытался выдраться из трясины, да только с каждым рывком лишь глубже погружался в топкое грязное месиво. Наконец, когда Ефима затянуло уже по грудь, ему вдруг удалось ухватиться за торчащую корягу. Погружение замедлилось, но не прекратилось. Казак отчаянно цеплялся за спасительную ветку, в безумии своем надеясь спастись. Только часы его жизни были уже сочтены, и жуткие видения прошлых грехов стали выходить из тумана.

Чудовищные призраки обступили тонущего Ефима и завели вкруг него безумный хоровод. Помертвевшими, расширенными от ужаса глазами следил он за адской пляской. Полуистлевшие мертвяки тянули к нему костлявые руки, завывали леденящими душу голосами. А болото равнодушно делало свое дело: лишь голова Ефима еще оставалась над поверхностью да рука, судорожно цепляющаяся за корягу.

Но более спасения не было, и казак попытался молиться. Да только язык его прилип к гортани, и ни слова не смог вымолвить несчастный. Так и поглотила его трясина, не успевшего раскаяться, и лишь довольно чавкнула, точно сытое чудовище. Еще несколько мгновений рука уже мертвого Ефима скребла ногтями по гнилой деревяшке. Вскоре исчезла и она…

В тот момент, когда болото сомкнулось над головой грешного казака, племянник его, Николай, спящий в стрелецкой казарме, неожиданно проснулся, точно от толчка. Он взглянул на кольцо и увидел, что черный камень словно вспыхнул багровым пламенем, а потом свет будто бы втянулся внутрь камня и погас.

Молодой сотник в удивлении смотрел на ставшее вновь спокойным кольцо. Но страха перед эдаким чудом не было в его душе. Николай перекрестился и улегся досыпать – утром предстояло отправляться в обратный путь.