Текст книги "О котах и людях: о яблоках и черемухе"

О котах и людях: о яблоках и черемухе
Марина Аницкая

Дизайнер обложки Ксения Погорелова

© Марина Аницкая, 2024

© Ксения Погорелова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-2158-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

[блюз о падении]

 
[КТО: Эльфин]
[КОГДА: на заре времен]
 
 
как легко потеряться в человечьем сердце,
о, как легко потеряться в человечьем сердце,
в девичьем сердце, как в Вавилонской башне
когда ты входишь впервые, тебе не страшно —
полы, потолки, колонны ли, колоннады,
дитя, прозрачное, как лампада
башня тянется вверх, чтоб достать до неба
 
 
как легко потерять себя в человечьем сердце,
о, как легко позабыть себя в человечьем сердце,
пока твое запястье сжимают пальцы,
пока дитя верит тебе, смеется,
в конце концов, это твоя работа —
вести вперед, пробираясь вперед и выше
лестницы вьются, дитя смеется – пойдем на крышу!
на плечах и груди, как пот, блестит позолота
 
 
как легко быть царем в человечьем сердце,
о, как легко быть божком в человечьем сердце —
дитя говорит, нету тебя сильнее,
дитя говорит, нету смелей и краше,
все пышней и богаче убранства галереи,
а небо дальше
 
 
как легко истратить себя в человечьем сердце,
о, как легко растратить себя в человечьем сердце,
девочка плачет среди белокаменной галереи,
девочка плачет, держа в руке статуэтку,
а ты привинчен к подставке, снабжен этикеткой
какие уж эмпиреи
 
 
как легко потерять себя в человечьем сердце,
о, как легко потерять себя в человечьем сердце,
о, сколько в нем чертогов многоколонных,
о, сколько в нем запутанных переходов,
сводов, гудящих тяжко и монотонно от долгой боли
о колокола,
о языки Вавилона!
 
 
дитя заплачет, рыдание свод расколет,
смолою внутрь хлынет ночное небо,
смывая хлам и вынося наружу
зачем не бывает свободы без слез и боли?
зачем не бывает неба без звездной стужи?
зачем дитя по-другому не вырастает?
огни небес блестят, отражаясь в луже,
и, растворяясь в ней, позолота тает
 

[флешбэки]

[КТО: Эльфин]

[КОГДА: во времена Атлантиды и после]

1

 
ненавижу золото
ненавижу форму
ненавижу доспехи
все эти гривны, наручи, поножи
шлемы плащи нагрудники
ношу каждый день
это очень удобно
сразу вспоминаешь
кого ты хочешь убивать
и зачем
 

2

 
никто не должен видеть твоей ненависти
никто не должен ее слышать
пока она сочится в глубине
темным медом
капля за каплей
наполняя чашу
слышишь, как он сочится в темноте
слышишь, как он пахнет?
(не смей поправлять ворот,
не показывай, что задыхаешься
улыбнись
улыбнись
улыбайся
еще не время)
 

3

 
спрашивай первый раз —
чего ты хочешь?
(они плохо умеют видеть свои желания,
тем лучше)
спрашивай второй раз —
ты уверен?
(о, они всегда уверены,
из этой уверенности
выйдет хороший клинок,
хороший яд,
хороший щит —
но не для того, кто его держит,
не для того)
спрашивай третий раз —
ты согласен?
и если один ста,
если один из тысячи
скажет нет
устрашится —
запомни его,
сохрани его в своем сердце —
именно такие наследуют землю,
ту, которую им расчистим мы,
ставшие клинком,
ставшие щитом,
ставшие ядом —
о, не для них,
для себя,
для себя,
и никак иначе
 

4

 
о, это мое время,
время любить,
время ненавидеть
о, любовь, которая никогда не исполнится,
никогда не найдет себе воплощения,
не разрешится —
ибо единственный способ любить тебя, о моя Атлантида,
это убивать,
это разрушать,
это не давать тебе воплотиться,
ибо ты пожираешь своих детей,
ибо ты превратилась в чудовище,
и мы, мы, любовь моя,
мы все вместе с тобою —
так что время пришло ненавидеть во имя любви,
так что нужно, нужно убить тебя во имя тебя,
                                                                о моя золотая,
многобашенная, беломраморная, многоколонная,
распростертая зеленью пастбищ,
                                  гордость возничих и колесничих,
осиянная славой, одетая дымом курильниц,
жертвенной кровью омытая, вечно голодная,
Атлантида моя, Атлантида моя, Атлантида
 

5

 
когда я продавал свою душу —
о, мне повезло, что нашелся на нее покупатель
одна маленькая душа,
невелика важность,
но она была дорога мне,
потому что кроме нее
у меня ничего не было
 
 
когда я продавал свою душу,
три голоса в темноте
меня спросили трижды —
все верно, я тоже всегда спрашивал,
таковы правила
меня спросили: убоишься ли ты боли?
я сказал: я привыкну. наверное.
ко многому можно привыкнуть
 
 
меня спросили: убоишься ли ты унижения,
убоишься ли ты беспомощности,
убоишься ли ты страха?
я засмеялся, я сказал: к этому я привык
хотя, говорят, к такому невозможно привыкнуть
 
 
меня спросили: ты согласен на что угодно?
я ответил: да. я согласен
 
 
когда я продавал свою душу,
я не знал, как буду обманут,
я не знал, как надо мной надсмеются,
ибо я услышал:
хорошо
а теперь возьми ее обратно
а теперь храни ее как сокровище
смотри
не урони
 

6

 
и теперь я стою один в темноте
руки мои заняты
и моя проклятая душа
обжигает ладони
(о, меня предупреждали о боли)
и я не могу ее удержать
и бросить ее я не могу
(о, бессилие,
я не знал бессилия раньше)
 
 
о, моя душа,
о, драгоценный камень, тянущий на дно,
о, стража, которая никогда не закончится,
о, невозможность забвения, невозможность покоя,
о моя душа,
о раскаленный уголь, тлеющий, черный,
прожигающий плоть до самой кости,
сплавленный со мной,
ненавистный,
прекрасный,
от которого нет отдыха,
нет покоя,
нету освобождения
о, я не знал бессилия, пока тебя не видел,
пока с самим собой не сторговался на перекрестке
 

7

 
о ты,
нежная, сильная, пленительная, нелепая,
оставляющая мокрые следы на полу,
ругающаяся сквозь зубы,
роняющая рыжие волосы на подушку,
на пару мгновений забирающая меня у меня —
без боли, без страха, без усилия,
с одним любопытством,
с одной радостью,
и, не замечая этого, идущая дальше,
бросая душу мою, как мяч, мне обратно —
 
 
о, ты никогда не узнаешь
о сделках на перекрестке
 

[клаустрофобия]

[КТО: Эльфин]

[КОГДА: во время жизни у Керидвен в Ллангатене]

1

 
запертый
в человечьем теле
оставленный без ключа
ты
ничего не умеешь делать
только молчать
папертью
серой под сапогами
ста тысяч шагов
шорохом
шелестом
снов о камень
в изножии слов
безнадежным наждачным изнеможеньем
зуда в крови
меркнущим зреньем, бессрочным приказом
живи
живи
 

2

 
все, что не ад,
прекрасно тем, что оно не ад
очисток ползет по спирали из-под ножа
за стеною спят,
через дорогу спят
август осенне-сумрачен, сух и ржав
 
 
все, что не ты,
бессмысленно тем, что оно не ты
кипяток над металлом пенится и бурлит
воде легко
охолонуть, остыть —
она не кровь
между могильных плит
 
 
все, что не ад —
ты, да вечер, да листопад
все, что не рай…
но об этом не говорят
 

[здоровый образ жизни]

[КТО: Эльфин]

[КОГДА: на Авалоне, во время выздоровления]

 
между мной и мной
шаг
по мокрой траве
стопа,
приникающая к земле
столп
прошлого под земной корой
все, что было со мной
и не со мной
спит
сном в глубине времен
бдит
испокон
тысячей мертвых глаз
кровоточит
тысячей черных ран
стонет вода
стань
рядом, один из нас
но я
я не тогда
сейчас
 
 
вот
воздух
вдох
приоткрытый рот
не в крике, нет
след
на траве
не остается, лишь
сбилась роса
стоны и голоса
спят на изнанке лет
тишь
 
 
тишь, тишина вокруг
серебряный окоем
сонный дом
прикосновенье рук
выдох
из спящих губ
волос
у виска, выход
корней на свет
ход
созвездий, времен, планет
голос
музыки, музыки, музыки, как прибой
меж тобой и тобой
между тобой и мной
 

[эликсир]

[КТО: Эльфин, Вран]

[КОГДА: на Авалоне, во время выздоровления]

 
Встреча
двух друзей, на досуге,
как это часто бывает —
между семьей, работой,
апокалипсисом
сколько-то-там тысячелетней давности,
и тем, который пребудет,
и тем, который здесь и сейчас,
с тобой, везде,
в центре зрачка,
в глубине сердца.
 
 
«Как дела?» – «Да, в общем, неплохо», —
хозяин
поддергивает манжет,
снимает с огня пробирку,
протягивает гостю —
попробуй.
 
 
Тишина, тишина
вокруг – никого, нигде
полная остановка движения,
остановка времени
вакуум
пустота
ты один
больше никого нет
и тебя самого
практически нет совсем тоже
асимптотическое
приближение к небытию
настолько,
насколько это вообще возможно
 
 
Гость
с усилием разлепляет веки,
медленно, медленно —
губы еще не слушаются —
произносит:
«Неплохо.
Я бы даже сказал, что хорошо».
 
 
Хозяин
довольно рассматривает на просвет жидкость,
щурится,
с удовлетворением объясняет:
«Как ты помнишь,
это было военное заклинание,
боевое проклятье
с довольно большим радиусом поражения,
но дистилляция
помогает сделать эффект точечным,
управляемым,
даже вполне пригодным
для рекреационных целей».
 
 
«Да, наверное.
И что ты с этим планируешь делать?» —
«Отдам формулу медикам, наверное —
Хороших седативов всегда не хватает».
 
 
Гость фыркает:
«Ну, знаешь,
поверить, что ты смертен,
что можешь умереть,
перестать быть,
а потом обнаружить,
что это не так —
это, знаешь ли,
не то, что может взять и успокоить».
 
 
Хозяин усмехается:
«Собственно,
на этот эффект я и рассчитываю
больше, чем на любой другой».
 
 
тишина, тишина,
приближенье к небытию,
способ безболезненно скоротать время
до Суда
в противовес
переползанию от одного мгновенья к другому,
как в окопе,
экстазам, идущим горлом,
невыносимым
ужасу и красоте мира,
рвущим тебя на куски,
собирающим заново
 
 
тишина, тишина —
это важно, чтоб у тебя был выбор, говорит хозяин.
да, соглашается гость,
только так ты сможешь понять,
что на самом деле
выбора нет
 

[печати]

[КТО: Эльфин]

[КОГДА: в Каэр-Динен, сразу после создания Авалона]

1

Голос был белый, как вата, как сахарный сироп – и от этого голоса почему-то становилось страшно. Он просачивался внутрь – в уши, в ноздри, в горло, становясь там липким и сладким, как сгущенное молоко, склеивал гортань, и становилось невозможно издать ни звука. Тише, говорил голос, все будет хорошо, все будет в порядке – и от этого «в порядке» хотелось орать и биться головой о белые стены, только чтобы стало тихо, тихо, тихо, и чтобы это в порядке, в порядке, в порядке, было уже без него, без него, без него.

*

Голос был черный, низкий, тяжелый, с переходом куда-то в инфракрасный, как самый гулкий гонг, нет, ниже, еще ниже, так, что слышно было его уже не слухом, а костями, самым нутром костей. Дыши, говорил голос, дыши, и от этого все тонкие пленки, все перепонки внутри, в недрах зыбкой мясной мякоти вздрагивали и сотрясались.

Дыши, повторял голос, на мгновенье уходя эхом еще ниже, в неслышимую глубину, давая распрямиться, расклеиться пленкам, начинавшим тут же хрипеть от ужаса, от понимания, что перестать дышать будет нельзя.

*

Голос был синий, гладкий, твердый; он ничего не хотел, просто занимал пространство, спокойно и равнодушно выдавливая из этого пространства все, что его не устраивало, все что не было им – округлым, синим, бездонным, занимающим свое место и свое время. Соберись, говорил голос. С ним можно было бы сосуществовать, с ним можно было бы смириться, но он придвигался ближе, ближе, и ближе, заставляя сжиматься все меньше, меньше и меньше, подбираясь, втягивая живот, поджимая колени, накрывая локтями голову. Ну вот, можешь же, сказал голос с прохладным удовлетворением и отвернулся.

*

Голос был зеленый, жидкий, тягучий, сначала прохладный, заливший все с головой – и вдруг начавший застывать, становясь все гуще, все тверже и горячее, застывая колом вокруг, схватывая, как смола. Аа-а… Аа-а… Аа-а… Аа-а… – запел голос, и стало ясно, что это конец. Это все, это навсегда.

Он рванулся изо всех сил, зеленая смола закачалась, аа-а, аа-а, аа-а – отозвалось в костях и затихло. Зеленый голос замер вокруг студнем.

Это правда навсегда, подумал он, и заплакал невидимыми слезами от облегчения.

*

Голос был красный, шершавый, как красная глина, сухая красная глина, засыпающая курган сверху, погребающая все глубже, глубже и глубже, наваливаясь сверху невыносимой тяжестью. Пласты за пластами ложились, наваливаясь, хороня под собой, уходя выше и выше, в недостижимую высоту, в охряное закатное небо, исписанное охранными знаками. Хрипловатый шепот осыпался вниз, как каменное крошево на дно пещеры. Хорошо, сказал голос. Сохранение.

Ранение… ранение… ранение… – попытался повторить он, но не вышло. Внутри что-то разошлось, но даже крови внутри уже не было – только раскрылись края, выпуская что-то – и оно пошло прозрачным облаком вверх, проступая сквозь поры, как пот из камня.

*

Голос был прозрачный, стеклянный, вдруг начавший темнеть, покрываться копотью изнутри – как коптят стекло, чтобы смотреть сквозь него на солнечное затмение. Но затмения не было, была только густая, жирная, как сажа, темнота – сначала гладкая, легкая, потом тяжелая, бугристая, пористая, как чугун, по ту сторону гладкого, прозрачного стекла, похожая на обратную сторону зеркала – и он, невесомый, почти невидимый, вдруг понял, что не увидит больше то, что находится по другую сторону, под слоями и слоями, в центре ядра – и, значит, можно не смотреть.

Можно не смотреть, беззвучно повторил он себе, но все-таки не смог оторвать взгляда от стены, и тогда последний голос взял его за руку и сказал – пойдем.

2

Потолок был белый. Стены тоже были белые. Он посмотрел вниз и увидел босые ноги. На ногах было по пять пальцев; это было важно, но он не помнил, почему.

Внутри, в голове, перекатывалось тугое и черное, как желток в яйце. Он подумал «яйцо», и тут же возникала картинка – скорлупа, белок, желток, птенец, формирование… он моргнул, и картинка исчезла, осыпавшись легким пеплом. Вокруг опять стало белое. Он попробовал переместить себя по нему. Тугое черное внутри шевельнулось, дрогнуло и оказалось большое, огромное, гигантское, чугунное, а он был обмотан вокруг него тонким слоем.

Омлет, невпопад подумал он, и потом понял, почему – тонкий слой был такой же, рыхлый, беловатый, легко проминающийся снаружи. То, что было снаружи по сторонам и сверху, легко раздвигалось при движении, скользило мимо, оставляя щекотный след. То, что было снаружи внизу, давило множеством точек. Это было приятно. Он наклонился, подобрал одну и поднес к лицу. Кварц, подумал он. Песок.

Песчинка блестела на пальце, переливаясь на сколах. Он вдруг понял, что если всмотрится чуть сильнее, то увидит, от чего она откололась, с какого берега ее принесло, как долго она здесь – и тут же черное тяжелое внутри ухнуло, будто срываясь в невидимый желоб, вырываясь наружу, волоча его за собой – но тут же отскочило обратно, раскачиваясь на незримых цепях под сводом черепа.

Он обнаружил, что лежит, придавленный внутренней тяжестью. Посередине лица стало тепло. Он коснулся тепла, посмотрел на пальцы и увидел красное. Кровь, подумал он.

Все вокруг было белое – белое небо, белый песок, белая одежда. Он облизнул пальцы. Вкус был солоноватый и металлический. Он посмотрел на пальцы. Пальцы были опять белые, только теперь блестели. Это было правильней.

Он лежал на песке и смотрел вверх. Двинуться не получалось. Черное тяжелое придавило его к песку. Он попытался сдвинуться так, чтобы его не тревожить, но получилось плохо. Часовая стрелка, подумал он.

Вокруг из песка появилась тонкая синяя линия и обежала его кругом, вырезая его из мира вокруг. Потом вокруг зашуршало – как песок в песочных часах – и он почувствовал, что съезжает за ним вслед, безбольно, как по склону.

Потом все исчезло. Вокруг опять были стены, сверху опять был потолок. Все было белое.

Когда он в следующий раз открыл глаза, рядом стоял черный. Ворон, вспомнил он.

Я держу слово, сказал Ворон, и распался на треугольники, много склеенных между собой треугольников, торчащих во все стороны.

Он протянул руку и отломил один. Со скола потекло красное. Он хотел потрогать, но понял, что не может пошевелиться. Воздух стал будто твердый, и весь покрытый глазами, множеством глаз, которые таращились из него со всех сторон.

Он моргнул, и понял, что стоит посреди палаты. Напротив стоит Ворон, держась за шею. Вокруг кто-то толпился, но посмотреть на них не получалось, все смазывались пятнами.

– Все в порядке, – хрипло сказал Ворон, и посмотрел на него в упор. – Зачем ты это сделал?

Он поднес два пальца к середине лица – они стали влажными, как в прошлый раз – и показал.

– Красное внутри. Живое.

Ворон кивнул, отнимая руку от шеи. Рука тоже была красная.

– Чужую структуру нельзя трогать, – сказал Ворон, и воздух сжался сильнее и захрустел. – Чужую структуру нельзя ломать. Повтори.

Воздух раздался, позволяя говорить.

– Чужую структуру нельзя трогать, – повторил он. – Чужую структуру нельзя ломать, – и вдруг задохнулся. – Тогда почему… почему…

Черное тяжелое внутри загудело, содрогаясь, как огромный гонг.

– Почему вы сделали это со мной?!

Ноги у него подкосились, он вдруг понял, что падает в пустоту, пустоту, пустоту, нет, висит посреди пустоты, потому что его держат руки, вцепившиеся в него со всех сторон – справа, слева, сверху, снизу, со всех сторон, множество рук, из-за которых он не может упасть и не может пошевелиться.

– Ты не помнишь? – спросил Ворон, и весь скривился, как от боли.

– Я помню, – сказал Эльфин. – Потому что я попросил.

[сны]

[КТО: Эльфин, Керидвен]

[КОГДА: на Авалоне, после возвращения]

Эльфин закрывает глаза и видит океан. Ослепительно синюю полосу до горизонта. Ослепительно желтую полосу песка перед ним. Бесконечную, пустынную полосу песка, мелкого, блестящего, переливающегося слюдяными чешуйками, оглушительно хрустящего под ногами. Ослепительно синее небо. Ослепительно желтое солнце в самом зените. Добро, думает Эльфин. Сойдет.

Он встает как можно устойчивее, зажмуривается и делает шаг из себя – вправо и влево, растраивая себя в обе стороны, и еще один раз, и еще – пока их не образуется столько, чтобы хватило на круг. Тогда они встают кольцом, плечом к плечу, синхронно вскидывают ладони в отвращающем жесте на все стороны света – и он отступает внутрь. Первый круг защиты.

Он повторяет фокус еще раз, и еще, и еще – и когда за сомкнутыми спинами и вскинутыми руками уже становится не видно неба, он ложится на песок, подтягивает колени к груди и позволяет боли затопить себя.

Боль густая, черно-багровая, тягучая, пульсирующая. У нее есть собственный ритм. Свои приливы и отливы. Ее нельзя вылечить. Ее нельзя заглушить. Ее нельзя подкупить. Ей ничего не нужно, кроме ее самой, кроме ее права быть, права существовать.

Все, что можно – выделить ей время и место. Выделить ей достаточно времени и достаточно места, чтобы она оставалась внутри.

Керидвен снится, что она идет по песку, бесконечно идет по кромке песка, подоткнув юбку. Песок горячий, вода ледяная. Небо такое яркое, что глаза слезятся, а воздух жаркий и такой плотный, что каждый шаг приходится делать с усилием. Красиво, но чересчур, думает Керидвен, высоко поднимая колени, когда волна подскакивает, чтобы укусить ее за подол.

Керидвен снится, что она что-то ищет. Что она забыла что-то важное, но не может даже вспомнить, что именно она забыла, и эта невозможность вспомнить ощущается, как нож в груди. Будто ей в грудь воткнули лезвие, холодное и острое, ледяное, как вода под ногами, вогнали внутрь, как между створками раковины, и от каждого шага оно качается туда-сюда, и каждое движение расшатывает трещину у нее в груди, и с каждым шагом она становится шире, и вот-вот расколется и треснет.

Это мучительно и приятно одновременно, как сковыривать корку с разбитого колена или трогать языком дырку от зуба. Невозможно остановиться.

Поэтому Керидвен идет и не останавливается – до тех пор, пока не видит купол. Огромный, размером с сарай, круглый, как чашка, опрокинутая на песок. Керидвен останавливается, запрокидывает голову, прикрываясь рукой от солнца. Купол начинает шевелиться – и Керидвен вдруг понимает, что это глаз, огромный эльфиновский глаз, сам по себе лежащий на песке.

А, выдыхает она с облегчением. Это ты.

Чувство, что она что-то забыла, проходит. Глаз, серый и прозрачный, смотрит на нее без выражения.

А это я, говорит Керидвен на всякий случай.

Глаз вдруг начинает дрожать, покрываясь водяной пленкой, ресницы рушатся вниз, схлопываясь, как челюсти – и Керидвен оказывается внутри.

Внутри все то же море, все то же небо – только на песке тесно стоят, прижавшись плечом к плечу, одинаковые эльфины с выставленной вперед правой рукой, с неподвижными взглядами, без всякого выражения на лицах. Керидвен подходит ближе.

– Хода нет, – говорит тот Эльфин, который ближе, и все остальные подхватывают за ним, – Хода нет. Хода нет. Хода нет.

Голоса у них механические и ровные. Если бы статуи могли говорить, так бы говорили статуи.

Керидвен обходит их по кругу. Отличить их можно только по тому, кто ближе или дальше стоит от моря. Никто из них не узнает ее.

Керидвен останавливается напротив одного. Он не меняется в лице и не меняет позы. Керидвен уклоняется от выставленной руки, подходит близко, заглядывает ему в лицо. Касается щеки.

– Хода нет, – повторяет он, глядя в воздух мимо нее.

– Это же я, – говорит она. – Пусти меня.

Он осекается. Потом делает шаг в сторону.

Керидвен делает шаг внутрь – и тут же застревает. Множество ладоней хватает ее – за руки, за ноги, за плечи, за подол, не больно, но крепко. Она чувствует себя мушкой, застрявшей в паутине.

Хода нет, повторяют ровные голоса снаружи. Хода нет.

– Да это же я! – кричит Керидвен, но это не помогает.

Тогда она стискивает зубы и начинает выкручиваться, вывинчиваться из тесной хватки, разжимать пальцы по одному, выскальзывать из одежды, протискиваться между спинами – пока, всклокоченная и оборванная, в одной рубахе не оказывается в центре круга.

Последний ряд охраны стоит, припав на одно колено, выставив руки вперед, будто закрывая что-то от солнца. Керидвен опускается на песок рядом с ними, раздвигает руки, как ветви, и ахает, зажимая рот ладонью.

На песке лежит и бьется огромное сердце. Прозрачное, как стеклянное, пульсирующее черным и багровым изнутри. Черное и багровое, пламенеющее, как уголь, то пригасает, то с новым толчком бьется о стекло, пытаясь выплеснуться наружу. По хрустальной ледяной оболочке идут трещины. Керидвен вспоминает чувство ножа в груди.

Керидвен осторожно обнимает хрусталь руками, ложится рядом на песок и замирает.

Выплывая назад, Эльфин не поднимает век. Это нужно делать последним, уже убедившись в правильности оболочки, уже отстроив себя по памяти предметов, помнящих форму, из которой он уходил вглубь. Но первое, что он ощущает – это ладонь Керидвен у себя на груди, ее голову у себя на плече, все ее теплое, сонное, мягкое тело рядом с собой, и это мгновенно выталкивает его в здесь-и-сейчас, на поверхность из глубины времени.

Он открывает глаза, видит лоскут солнца на потолке, широко вздыхает. Голова Керидвен скатывается с его плеча. Она чихает и трет лицо.

– Доброе утро, – говорит он. – Снилось что-нибудь?

Керидвен тянется и зевает.

– Не помню.