Текст книги "Ведьмин век. Трилогия"

Чувство неподъемной вины. Назар ни словом, ни взглядом не упрекнул ее – но Ивга ощущала, как с каждой секундой его присутствия груз ее провинности делается все сильнее и жестче. И не могла радоваться.

Стыдно смотреть в глаза. Но так хочется смотреть, так хочется жадно ловить каждую черточку, мельчайший отпечаток дней, проведенных порознь…

Она вымучила-таки улыбку. Присела на диван, свидетель множества страстных ночей:

– Мне чаю… можно?

Назар серьезно кивнул и ушел на кухню; Ивга, много дней ожидавшая этой встречи, спрятала лицо в ладонях.

За полчаса до свидания ее прямо-таки мутило от волнения. Больше всего она страшилась заметить брезгливость в его взгляде или жесте и потому, давясь ненатуральным хохотом, первым делом сообщила:

– Ты не бойся… Ведьмы, неинициированные, ничем от других людей не отличаются… Даже физиологически, хоть у Старжа спроси…

Эти слова лишний раз подтвердили, что в ходе напряженного ожидания рассудок Ивги слегка помутился – в здравом уме она вряд ли додумалась бы до такой глупости. Назар помрачнел, но промолчал.

Теперь она сидела на диване, закрыв лицо руками, и сквозь холодные пальцы просачивался волшебный, праздничный свет корабля-абажура; Назар хозяйничал на маленькой кухне, и Ивге казалось, что этот звон посуды – насмешка над ее мечтой. Над ее маленькой и теплой, уютной грезой: светится абажур и любимый человек кипятит на кухне чай…

В воздухе витала нотка фальши.

Так выросший ребенок, всю жизнь лелеющий в душе магическое воспоминание о покинутом городе своего детства, возвращается наконец на его пыльные, потные, суетливые улицы – и топчется перед дверью родного дома, растерянно сжимая ручку внезапно потяжелевшего чемодана. Потому что, оказывается, необратимая потеря – не обязательно смерть. Вернее, смерть по-другому, когда внешне ничего не заметно и даже сам умерший не сразу понимает, что случилось…

Назар принес две дымящиеся чашечки. Поставил поднос на стол, уселся на круглую вертящуюся табуретку в углу и оперся острыми локтями об острые же колени.

Ее фантазия все еще цеплялась за обломки мечты; в том мире, который она в очередной раз для себя придумала, Назар сел рядом и взял ее руку в свою; она хотела помочь мечте, подняться, подойти к нему и положить ладони ему на плечи – но в последний момент испугалась, ослабела и едва успела подавить тяжелый вздох.

Воротник его свитера пахнул резковатым, незнакомым одеколоном, и чужой, новый дух перебивал привычный аромат его кожи и волос. Ивга глубоко вдохнула, ее ноздри дрогнули, пытаясь через всю комнату поймать ускользающий запах; Назар заметил это и, как ей показалось, содрогнулся. Или показалось? Или это ее мнительность становится совершенно уже болезненной, нестерпимой?

В ее придуманном мире Назар говорил, не переставая. Смеялся, гладил ее руку и тысячу раз просил прощения за ее, Ивгину, провинность…

С момента их встречи прошла тридцать одна минута. Старенькие часы на стене безжалостно отцокивали время – а Ивга с ужасом чувствовала, как ничего не происходит. Будто в пустом заколоченном ящике.

И тогда ей захотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось. Пусть даже плохое.

И потому она спросила, заставив свои губы улыбнуться:

– А как доктор Митец? Как поживает папа-свекор?

Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала свидания Ивга встретилась с ним взглядом – и на мгновение задержала дыхание.

Потому что в глазах Назара не было ни упрека, которого она ждала, ни брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние, вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза.

– Ивга… Я без тебя жить не могу.

* * *

Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек соскользнула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лужицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм.

Хлипкая молния на старых Ивгиных джинсах не выдержала внезапного всплеска эмоций; Ивга безжалостно ее доломала. Так сжигают мосты; Ивга стягивала с себя все подряд, и голова у нее кружилась, как от изрядной дозы спиртного, и по полу прыгала шальная пуговица от Назаровой тенниски. На ковер упали джинсы и свитер, полосатые носки свернулись клубками, как два перепуганных ежа; штаны Назара улеглись в замысловатом балетном пируэте, и сверху шлепнулась заколка для Ивгиных рыжих волос. Кораблик плыл, освещая комнату вполне интимным загадочным светом.

– Я… без тебя… не…

Через минуту они свалились с дивана. Прокатились через всю комнату, обнимаясь, смеясь сквозь слезы, сминая брошенную одежду; у подножия круглой табуретки случился наивысший миг их любви, после чего, не разжимая объятий, они снова взобрались на диван, под одеяло, и опять вцепились друг в друга, как два исстрадавшихся без ласки клеща.

– На…заруш…ка… Я…

Он пах теперь свежим горячим потом, Ивга вдыхала его аромат, как обалдевший кот нюхает валериановые капли. Одеяло дергалось, будто поверхность штормящего моря; кораблик поворачивался вокруг своей оси, плавно поводя острым бушпритом. Вокруг корабля вилась черная бабочка, неестественно огромная в сравнении с маленьким парусником; Ивга, придавленная горячим тощим телом, совершенно ясно осознала вдруг, что все ее прежнее существование было всего лишь предисловием к этому мигу настоящей жизни. И изо всех сил пожелала, чтобы этот миг длился вечно.

* * *

Под утро пошел дождь.

Ивга лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Дождь деликатно постукивал по жестяному козырьку над окном, а Назар сладко сопел, по-кошачьи прикрыв лицо ладонью; а больше в мире не было никаких звуков. Ни шороха.

Ивга не спала.

Сквозь плотно прикрытые шторы не умел пробиться никакой рассвет; в комнате было темно, но Ивга знала, что там, снаружи, уже сереет дождливое небо. И, может быть, ветер скоро разгонит тучи. И, может быть, еще проглянет освобожденное солнце…

Она опустила веки. Незнакомо, неприятно ныло в груди – у нее никогда в жизни не болело сердце. Правда, все бывает в первый раз…

Хотелось поднять руку и потереть ребра с левой стороны – но Ивга боялась разбудить Назара.

В детстве ее заботили ощущения складных кукол – тех самых, что вкладываются одна в другую, меньшая в большую, маленькая в меньшую и так до самой крохотной; ее интересовало, что чувствует кукла, выбираясь, как из пальто, из чрева своей предшественницы и глядя на себя как бы со стороны…

Теперь она выбралась из себя, будто складная кукла. И со стороны увидела рыжую девчонку, лежащую в обнимку со спящим парнем. И задержала дыхание от тягостного предчувствия.

Уже утро; эта рыжая девчонка проспала каких-нибудь полчаса – но за время своего короткого сна успела увидеть верхушки леса, стелющегося далеко внизу, дымные коридоры горящего театра и тени танцующих чугайстеров. Вчера вечером она впервые в жизни пожелала остановить время, но время не послушалось – и правильно сделало.

Этот парень… нет, он не изменился. Он не сделался старше за время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье понемногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка, печально опускаются уголки губ – Назару снится выбор, который предстоит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон.

Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится осознанием.

Ей захотелось закрыть глаза, зажмуриться перед лицом неминуемого понимания – но, если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обязательно догонит и пнет в спину. А то и пониже спины; Ивга перевела дыхание и впустила в себя осознание утраты.

Оно оказалось коротким и совершенно не болезненным. Просто отрывистое слово: все.

Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить, почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, наверное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока…

Все.

Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться.

Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно расплакаться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания – негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах…

Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе. Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткнулась в тело…

Он проснется – и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом не признается – ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может быть, даже предан… Но главным его чувством будет ощущение свободы, и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец…

Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал, под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом и большую часть своего очарования. Все.

Уже в дверях она подумала, не написать ли записку – несколько слов, как это делается в мелодрамах…

Но у нее не было ни огрызка карандаша, ни пачки от сигарет, ни даже конфетного фантика.

А потому она молча вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Глава 9

«…Братья мои инквизиторы часто спрашивают меня о природе Матери-Ведьмы, матки… Даже служанка сделалась столь любопытна, что спрашивает о том же… и когда я говорю, что о подобном следует осведомляться не у меня, а у собственно матки – тогда рождаются слухи, что старик Оль рехнулся умишком…

Что мои догадки?.. Вымыслы, домыслы, раздумья… Иногда мне думается, что матка не родится одна. Что множество маток рождается в одночасье, дабы в истребительных поединках уцелела сильнейшая…

…длинная и теплая осень; я велел горничной… и положить в кабинете вместо ковра. Их дух освежает, шорох успокаивает… Но пыль порождает кашель, после дня трудов я всю ночь не мог заснуть, а наутро велел собрать листья и выбросить…

На трех главных площадях вчера сложили новые костры…

…Природа моих сударынь непостижима. Мы можем возомнить себя на месте букашки, грызущей лист для того, чтобы утолить голод… Мы можем вообразить себе это, ибо голод не чужд и нам. Мы можем в грезах своих поставить себя на место оленя, покрывающего оленицу, ибо похоть не чужда и нам… Но никто из нас никогда не сумеет понять, что движет Матерью-Ведьмой. Почему она нарожает своих чад и потом нередко губит их… Когда честолюбивый государь проливает кровь своих и чужих подданных – мы понимаем, потому что гордыня не чужда и нам… Когда алчный лекарь позволяет болезни разрастаться, чтобы потом взыскать втрое с отчаявшихся больных, – мы понимаем, что это корыстолюбие одолело его совесть… Сударыни мои ведьмы не честолюбивы и не алчны. Им не нужны ни деньги, ни власть; они не чувствуют голода и не испытывают похоти. Они не понимают, что есть добро и что называется злом – они невинны. Они губят нас одним своим существованием…»

* * *

– …Госпожа, э-э-э… Лис. Господин Великий Инквизитор просит передать, что на сегодня в ваших услугах не нуждается. Сейчас вас отвезут домой…

– Я сама дойду, – сказала она машинально. Референт – не Миран, другой – печально покачал головой:

– Таковы распоряжения господина Инквизитора, он страшно занят, я ничего не в силах изменить… За вами зайдут.

– Господин Великий Инквизитор не желает меня видеть? Даже на минуту?

Референт развел руками:

– Я все изложил, как велел передать господин Старж… Ничего не могу добавить. Ничего.

* * *

Сопровождающий был знаком ей – щуплый мужчина преклонных лет, всю жизнь прослуживший на вспомогательных должностях и нимало этим не смущающийся; Ивга помнила веселый нрав этого вечного ассистента, и тем неприятнее показалась ей его теперешняя угрюмость. Здороваясь с Ивгой, он едва разомкнул плотно сжатый рот.

– Что-то случилось? Неприятности?

Сопровождающий не ответил; возможно, он не расслышал вопроса, заданного почти на ходу. Ивга еле поспевала за провожатым, ведущим ее хитросплетениями коридоров и лестниц – вечный ассистент почему-то не пользовался лифтами; неподалеку от главного входа – Ивга немного умела ориентироваться во чреве Дворца – провожатый замешкался.

– Сейчас попрошу вас обождать в машине… Нет. Следуйте за мной. Минутная задержка.

Ивга покорно поплелась, то и дело отставая. Пышные коридоры-залы с неподвижными фигурами охранников сменились мрачными коридорами-щелями, как в унылом казенном заведении. Ивга понятия не имела, в какую часть Дворца завела ее «минутная задержка»; наконец провожатый остановился и открыл перед Ивгой стеклянную дверь, замазанную белой больничной краской.

Здесь были люди. Женщины, сидящие на длинной скамейке у стены. И молчаливый охранник, дремлющий в кресле напротив других дверей, грузных, бронированных.

У Ивги пересохло во рту. Непонятно отчего.

– Обождите, – провожатый кивнул ей на свободное кресло и поспешил к дверям, на ходу извлекая какие-то бумаги из какой-то папки; проснувшийся охранник поймал его взгляд, и Ивга успела заметить, как вечный ассистент указал на нее глазами. Проследи, мол.

Она села на краешек кресла.

Ожидающих женщин – а они именно ожидали, это было видно по их неловким, напряженным позам – было четыре; теперь все они рассматривали Ивгу. Не нахально – исподтишка; среди четверки была старуха, женщина средних лет и две юных девушки, худая и пухленькая; ни одна из ожидавших не походила на других ни одеждой, ни лицом, ни повадками, но Ивга ясно чувствовала некое родство, объединяющее женщин вернее, чем общая скамейка.

Спустя минуту она поняла. Вернее, ей показалось, что она поняла: ожидающие, похоже, были ведьмами. Неинициированными, как и она; общение с Клавдием Старжем, помимо прочих благ, дало Ивге понятие о приблизительной классификации себе подобных.

Дверь приоткрылась; Ивга встрепенулась в ожидании провожатого, но вместо него в коридор вышла черноволосая, бледная женщина с заплаканными глазами. Отворачиваясь, прошла мимо охранника к выходу. Сидящие на скамейке проводили ее взглядом.

– Следующая, – сказал механический голос, и Ивга только сейчас увидела решетку динамика над бронированной дверью.

Одна из девчонок, пухлая, неуклюже поднялась, втянула голову в плечи, съежилась – и шагнула в дверь, туда, откуда вышла заплаканная; три пары глаз, помозолив закрывшиеся бронированные створки, снова остановились на Ивге.

И тогда она окончательно поняла, что их объединяет. У всех троих были одинаково тусклые лица и затравленные глаза.

«Рассказать тебе, как берут на учет?..»

«Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином…»

Вот они, полноправные и законные граждане. Вот, сидят рядочком. Как часто они ходят… отмечаться? Раз в месяц, раз в неделю? Или, в связи с особым положением, каждый день?..

Унылые, забитые, загнанные в угол. Так выглядят цепные медведи в цирке… Когда шкура лесных царей обвисает клочьями, глаза гноятся, когда они кружатся под бубен на задних лапах…

Ивга опустила голову, желая уйти от этих, все более назойливых, взглядов. Ей вдруг сделалось муторно.

Назар… Клавдий. Значит ли это… что Ивга смотрит сейчас в тусклые зрачки своего собственного скорого будущего?

«…Тебе помогут в выборе судьбы. Целлюлозная фабрика в пригороде и отеческий надзор Инквизиции вполне соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?..»

С Назаром все кончено. Надежды нет; для Великого Инквизитора она, возможно, отработанный материал. Выбор?..

Мы тоже были такими, молча говорили лица сидящих на скамейке женщин. Мы тоже клялись себе, что умрем в неволе… Но у нас нет выхода. Мы живем. Мы были как ты, с блестящими глазами, с упрямством и злостью… а ты станешь как мы, с нашей покорностью… И ты увидишь, в этом есть даже некоторые… преимущества…

Ивга втянула воздух сквозь сжатые зубы – бронированная дверь распахнулась, и ее провожатый, еще более угрюмый, не останавливаясь, прошел мимо:

– Идемте…

Закрыв за спиной белую стеклянную дверь, Ивга испытала мгновенное облегчение.

* * *

В семь часов вечера взвыла сирена, означающая экстренный выезд наряда Инквизиции; в семь тридцать из оцепленного здания городского цирка группками стали выводить детей и родителей. Хорошенький подбор объектов, думал Клавдий, поскребывая ногтем пластырь на лбу. Ночной клуб, теперь цирк…

Тучи, так долго сгущавшиеся над провинциями, наконец-то пришли в Вижну.

Накануне герцог требовал отчета на Государственном совете – Клавдию удалось отбиться. Власти во все времена желали подчинить себе Инквизицию – порой из жадности, порой из страха; все Великие Инквизиторы всех времен более или менее успешно противостояли этому хищному желанию. Клавдий не был исключением.

Утренние газеты вышли с фотографиями опрокинувшегося трамвая; в вечерних уже не было ни слова ни о чем, кроме нашествия ведьм. Бывалый оперативник Коста пришел в сознание в реанимации городского госпиталя, но отчеты врачей о его здоровье оставались весьма неопределенными. По-видимому, кровоизлияние в мозг.

Клавдий прекрасно понимал, что, в отличие от Рянкской эпидемии и попытке теракта на стадионе в Однице, все случившееся в Вижне есть пока что просто психологическая атака. Эффектное запугивание, нагнетание страстей; страх для ведьмы – питательная среда. Чернозем…

Эффектное запугивание. Но уже пролилась кровь.

Ничем не прикрытые, мокли под дождем трупы льва и трех тигров, застреленных ошалевшей полицией. Воющие санитарные машины одна за другой увозили из цирка окровавленных зрителей; женщин, бывших в тот вечер в здании цирка, под угрозой резиновых дубинок отсортировали, окружили пластиковыми щитами и стали выпускать через один-единственный узкий вход, по одной, под перекрестными взглядами двух рабочих-инквизиторов; плакали дети, цепляясь за юбки матерей. Лопались надувные шарики; кто-то проклинал ведьм, кто-то костерил Инквизицию. Клавдий стоял, внешне безучастный, изредка придерживая ладонью дергающееся веко; он снова не чуял ведьмы. Как тогда, в ночном клубе; он боялся ошибиться и потому стоял, ждал, бездействовал.

Он стоял, и мечущаяся толпа обтекала его, не задевая; только девочка лет восьми, со сбившимся на затылок белым бантом, налетела на него и вскинула круглые от ужаса глаза. Где-то в перепуганной толпе металась в такой же панике ее потерявшаяся мама. Или, попав в окружение из пластиковых щитов, не могла без очереди вырваться наружу – все ведь спешат, у всех ведь дети…

– Не бойся, – сказал Клавдий, но девочка реагировала не на слова – она и не слышала слов, – а на чужое, жесткое, страшное лицо. А потому она заревела в голос и кинулась прочь.

Подробности этого представления Клавдий узнал уже потом. Просматривая видеозапись свидетельских показаний, пролистывая отчеты и объяснительные записки, он воссоздал ход событий лучше, чем мог бы пронаблюдать его, сидя в зале среди нарядной, хрустящей конфетами малолетней толпы; в какой-то момент он, плавающий в клубах сигаретного дыма, совершенно реально и остро ощутил себя ребенком на представлении. Хоть бы и этой самой девочкой со сбившимся бантом…

* * *

…Сперва было фойе, где продавали воздушные шары и конфеты на палочках; был запах духов и пудры, и перебивающий все запах зверей, не противный, скорее волнующий, щекочущий ноздри. Были деревянные кресла с откидными сиденьями, ерзающие соседи, три звонка – и замирание в груди, когда яркий свет стал медленно гаснуть… Эта девочка с белым бантом на макушке давно не была в цирке. Очень давно.

На вечернее представление являлись обычно не классами во главе с учителем, а семьями во главе с мамой или бабушкой; во втором отделении была анонсирована группа дрессированных хищников, в первом публику удивляли братья-фокусники, близнецы, чье сходство ограничивалось только одинаковыми черными комбинезонами и красными кепочками, надетыми козырьками назад. Ребенок из зала, добровольно поучаствовавший в номере, получал на память точно такую же кепку – из картона; охотников набиралось немало, и набралось бы еще больше, если бы заботливые мамы и бабушки не удерживали чад – им было неприятно смотреть, как их дети залезают в огромные черные ящики, которые потом протыкаются шпагами, распиливаются циркулярными пилами или проворачиваются над огнем. Детям, наоборот, представление нравилось, и потому первое отделение даже продлилось на одиннадцать минут дольше обычного…

Был азарт, жгучее желание выскочить на арену, туда, куда смотрят сотни глаз, где кругами лежит белый свет прожекторов, куда целыми оравами бегут ребятишки постарше и посмелее; была робость, от которой холодели ноги и немел отсиженный за время представления зад. Был укоризненный взгляд матери; замирало сердце, когда круглая щербатая пила вгрызалась в ящик, куда перед тем влезли трое мальчишек. И была радость, когда мальчишки выскочили наружу целые и невредимые – только, кажется, двое… А может быть, третий выскочил из другого ящика. А может быть, сразу убежал к маме, в зал…

Оркестр гремел и колотил в перламутровые барабаны – самый настоящий оркестр, где главным инструментом были огромные желтые тарелки. На музыкантах были фраки с блестками, и, чтобы лишний раз полюбоваться на них, девочке приходилось привставать со своего места и вытягивать шею, отвлекаясь от происходящего на арене…

А у самого края арены стояла тетя в некрасивом голубом платье и, кажется, что-то говорила, и губы ее странно кривились.

А потом выскочил распорядитель – высоченный усач, и на его пудреном лице, таком самоуверенном в начале представления, был теперь почему-то страх… Такой настоящий и неприкрытый, что девочка с бантом испугалась тоже, и сосед ее, маленький мальчик в коротких бархатных штанах, испугался тоже и даже заплакал. Распорядитель что-то выкрикнул притворно-веселым голосом… И девочка сразу поняла, что на самом деле ему вовсе не весело.

А тетя в некрасивом платье перелезла через бортик – неуклюже, и платье задралось… Тетя заглядывала в ящики для фокусов, а потом стала хватать за плечи самих дядек-фокусников, и девочка наконец-то расслышала, что она говорит: «Где ребенок… где Павлик… прекратите дурацкие шутки, у ребенка больные почки… Ему нельзя… Немедленно давайте ребенка…»

А у входа на арену столпились еще несколько теток и один растерянный парень, чей-то старший брат; и все они зачем-то наседали на распорядителя, но тот не стал с ними разговаривать, улизнул за бархатную портьеру…

А потом погас свет.

Кто-то засмеялся, кто-то захлопал, кто-то засвистел; перепуганный мальчик-сосед зарыдал в голос, его мать схватила его на руки, громко ругая глупое представление… Чей-то папа, сидящий прямо за девочкиной спиной, хохотал и стыдил своего маленького сына, говорил, что бояться нечего и трусишек в цирк не пускают…

А потом на арене кто-то закричал. И закричали в публике – сразу несколько голосов, и девочка тоже хотела закричать – но мама схватила ее в охапку.

Свет включился. Погас снова; включился и замигал, как это бывает по телевизору, если на космическом корабле авария.

На арене была клетка. Дверца висела на петлях; полосатый маленький тигр стоял на дяденьке-фокуснике. И морда у него была в красном. И рядом бегала тетенька, которая все кричала и звала своего Павлика.

А потом вышли еще два тигра. И лев, такой красивый, как рисуют на картинках. Девочка совсем не испугалась – но посмотрела на маму и сразу почувствовала, как сиденье под ней делается мокрым.

А потом выскочил человек со шлангом, будто поливать цветы. И ударил струей по тому тигру, что стоял на фокуснике… А другой тигр прыгнул на него, и тогда распорядитель поднял руку, и что-то хлопнуло, потом еще… И девочка увидела, что распорядитель стреляет из пистолета, но никак не может попасть…

А потом все кинулись к выходам и кого-то прищемили.

А потом выскочил укротитель в красном фраке и спортивных штанах. И тоже стал стрелять.

А на арене натекла целая лужа из разорванного шланга…

А потом навалилась толпа и разъединила девочку и ее маму…

А потом, в диком ужасе мечась среди незнакомых, вроде бы слепых, сбивающих с ног людей, она наткнулась на неподвижно стоящего человека, и у него было такое злое, такое… лицо… ма-ма…

* * *

В тот самый момент, когда девочка, захлебываясь слезами, скрылась в толпе – тогда будто пленка лопнула у него в мозгу. Он почуял.

Сбивая попадающихся по дороге людей, он кинулся к служебному выходу. Прямо через арену, где чем-то ужасно воняло, растекалась вода из шланга и валялись обломки магических ящиков. Так бежит собака по стынущему следу. Совсем-совсем остывающему, вот-вот потеряется…

«Скорая помощь» отъезжала. Клавдий заорал полицейскому, приказывая остановить, но тот растерялся, не понял; тогда Клавдий выхватил из-под мышки обычно бесполезный служебный пистолет и выстрелил по колесам.

– Инквизиция!..

Он ткнул проблесковый значок полицейскому в нос, отшвырнул с дороги зеваку и кинулся вдогонку притормозившей «Скорой». И, еще не открывая дверцы, ощутил хищную готовность сгруппировавшейся ведьмы.

Рядом с водителем сидел юноша в широкополой шляпе, в щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные руки по направлению к его сузившимся глазам. Глупо икнул водитель, и застонал раненый на носилках.

Юноша схватил себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от инквизиторской хватки; бледные щеки приобрели зеленоватый оттенок. Мощная агрессия – но слабая защита…

Юноша тонко заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди разошелся, шелковая рубаха натянулась, четко обрисовывая контуры двух небольших крепких грудей. Клавдий ударил еще. И еще раз – но этот последний удар был лишней, ничем не оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство.

Водитель смотрел, разинув рот, и в его глазах Клавдий вдруг увидел себя – изверга, без всякого повода издевающегося над человеком… над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в широкополой шляпе был девушкой – но это слишком незначительная провинность, чтобы стрелять по санитарной машине, чтобы вламываться, мучить, доводить до обморока…

– Инквизиция города Вижны, – с отвращением выговорил Клавдий.

К машине бежали. Со всех сторон.

* * *

«…Кто смотрит со стороны – удивляется и страшится… Инквизитор поражает любую из сударынь моих, не касаясь ее, одним только неслышным приказом… Знаки высекаются на камне и чеканятся на железе – знаки помогают нам держать сударынь моих в узде… Знак – щит, а порою и острие… Но только не в открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из братьев моих оставлял знак прямо в воздухе – но предприятие это, для многих непосильное и порою безнадежное, редко приносило победу… Ибо знак, оставленный в воздухе, требует больших усилий и слишком мало отдает взамен…

Сегодня я впервые остановился передохнуть, поднимаясь по своей лестнице. Годы… Кухарка засолила на зиму пять бочонков груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений, и десяток окороков поставили из коптильни…

Я не желаю, чтобы приходила осень. У меня дурное предчувствие…

…избавить этих трех от костра. А ту, что травила колодцы, доставить на суд в ее же общину…

Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став перед его престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих… ибо они губили тоже?..

Зачем я взял на себя этот камень?.. Мне приходит наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил…

Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей… Я скажу небесному судье – пусть взвесит…»

Телефонный звонок показался ей невыносимо громким. Целый день никто не звонил, целый вечер прошел в тишине, над дневником человека, умершего четыреста лет назад. Еще не поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони.

Назар? Обида, осуждение, зов?..

Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до конца жизни будет ненавидеть телефоны. За их внезапность и предательскую неопределенность.

– Ты мне нужна. Сейчас.

Клавдий.

Странно, но она испытала едва ли не облегчение.

Она нужна.

* * *

На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла носом кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос, и не раз и не два по ее спине пробирал противный холодок – никогда прежде она не видела Клавдия таким. Вот уж инквизитор, инквизитор до мозга костей… будто черный капюшон с прорезями прирос к его лицу. Страшно; гадко смотреть, и, что самое неприятное, даже привычная Ивга ощущает сейчас его напор, ежесекундно преодолевая тошноту и головную боль.

– …Твоя защита не крепче яичной скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет.

– Чего вы хотите?.. – Ведьме, при всей ее озлобленности, приходилось туго. Ивга сцепила пальцы, желая, чтобы это поскорее закончилось.

– Имя твоей нерожденной матери. Или уже рожденной, а?

Ведьма зашаталась.

– Стоять, воин… Матка позвала тебя? Зовет и сейчас? Где она? Куда зовет? Место, время, где она прошла инициацию?!

– Н-не…

– Слушай меня, Юлия. Смотри на меня… Ивга!..

Ивга вздрогнула от окрика. Переждала всплеск головной боли, двумя пальцами отслонила меченную знаком занавеску. Выбралась из своей ниши; ведьма пребывала в трансе, руки Клавдия лежали на ее плечах.

– Ищи зов, Ивга. Самое ценное, радостное… Теплое, любимое, сволочь…

– Не мучьте ее, – попросила Ивга негромко.

– Что?!

– Вы обращаетесь с ней как с животным.

– Да?! А пятеро детей, умерших прямо в цирке? А девять человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших без вести, а сотня тяжелораненых по всем больницам – это как?!

Ивга с удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил обычное бесстрастие – он еле удерживает бешенство.

– Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу всех ведьм? А действующих придется… я не знаю, отстреливать, что ли… И тебя, между прочим, придется посадить за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть и в тебе тоже… Ищи, Ивга! Ищи Мать-Ведьму!

– Не волнуйтесь, – сказала Ивга неожиданно для себя. И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:

– Что?!

– Успокойтесь. У меня от вас очень голова болит. И у нее, – она указала на ведьму, – тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.

Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах – по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы.

– Спасибо, – сказал Клавдий глухо. – Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать.

Он взял из рук допрашиваемой смятый клетчатый платок и тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы.