Текст книги "Леон"

Имя

В клетке-коробке, куда меня водворили, дверца была забрана решеткой и заперта, и до замка я дотянуться не мог. Да и как бы я отпер замок – лапами?! Даже в тюремной камере мне не было так плохо.

Я забился подальше от дверцы, лег на пол и закрыл глаза, чтобы не видеть ничего снаружи, впрочем, там ничего и не происходило: сперва можно было разглядеть спинку сиденья в машине, потом уже знакомый двор, потом стену какого-то сарая. «Собаки не творят магии, – сказал мой работорговец. – В этом облике тебе безопасно, Леон. Согласись, что ты виноват сам».

Пить хотелось так, что язык вываливался почти до пола. Во рту все еще стоял отвратительный вкус крови. Кусать этого человека было сущим безумием; я лежал, закрыв глаза, и тратил все силы на то, чтобы не заскулить, а скулеж все равно вырывался, стоило хоть немного отвлечься.

Потом послышались шаги. Открылась решетчатая дверца (я съежился). Чьи-то руки поставили у выхода миску с водой. Руки я узнал.

– Попей, – тихо сказала Герда.

Я не двинулся с места.

– Леон, ну я же просила, – ее голос дрогнул. – Так трудно было послушаться?

Я плотнее вжался в стенку, противоположную от дверцы.

– Ваши порталы не пробивают между мирами, – сказала она после паузы. – Спросил бы – я бы ответила. Там совсем другой механизм перехода… Ты же маг, как ты мог быть таким дураком?!

Собаки не творят магии, мог бы я сообщить Герде, если бы не был лишен человеческой речи.

«Я отдам тебя в приют, – сказал мой несостоявшийся учитель, перетягивая руку жгутом из аптечки. – Там тебя выхолостят и подберут новых хозяев. И раз навсегда разучат кусаться».

При одном воспоминании об этих словах у меня хвост прилип к животу. Тем более в присутствии Герды.

Она склонилась и заглянула в мою темницу. Я на секунду поймал ее взгляд, а потом закрыл глаза теперь уже лапой, и через минуту услышал, как она уходит.

Вода имела запах – влага и немножко химия. Собачий нюх был непривычен и скорее мучил, чем радовал. Я подумал, что на время предоставлен сам себе, что могу доползти до миски и хотя бы напиться. Смыть с зубов отвратительный привкус крови. Но когда я почти решился – снова зазвучали шаги, и я снова их узнал.

– Выходи, сынок, – сказал знакомый голос, ядовитый, как плющ. И я не смог на этот раз не послушаться: не потому, что он применял магию. А потому, что здравый смысл наконец-то взял верх.

На трясущихся лапах я выбрался из клетки. Случайно наступил в миску, разлил воду. Остановился, опустив голову, глядя в пол, сложенный из светлых деревянных полосок…

…И пол вдруг отпрыгнул от меня, оказался далеко внизу, я увидел свои ноги в башмаках из резины и ткани, с белыми шнурками. Я чуть не упал, осознав, что позвоночник стоит вертикально, а мозг находится в высшей точке моего тела.

– Я погорячился, – тихо сказал мой собеседник. – Ты очень меня разозлил… Но ты не так уж виноват. И твоя прабабка за тебя попросила.

* * *

– Да, я знаю, ты хочешь домой. Нет, домой тебе нельзя. Во-первых, тебя немедленно казнят за убийство…

– Я не убивал!

– …Во-вторых, ты наделен очень странным, но все-таки талантом, а значит, обязан учиться и выучиться. Это твой долг, твое предназначение, с такими вещами не шутят.

– Но я же учился!

– Ты даже в слабенькой деревенской школе еле тянул на «кресты», а то и «дыры».

Я сдержался. Ничего не ответил на «слабенькую деревенскую», не напомнил, что сам, своими руками смог открыть настоящий портал. Молча плеснул воды в стакан (за последние полчаса я выпил, наверное, целую бочку, и все никак не мог напиться).

– Молодец, – сказал мой собеседник. – Все-таки чему-то учишься, и огрызаешься уже не на каждое слово, а через раз…

Мы сидели на краю открытого бассейна, на легких стульях, плетенных из лозы, в тени огромного белого зонта. Совсем рядом бурлил круглый котел, врытый прямо в землю, над ним поднимался пар, и я, впервые увидев его, ужасно испугался. Мой тюремщик терпеливо объяснил, что это просто ванна с теплой водой, и сунул туда руку, чтобы я успокоился.

– Видишь? Это не кипяток, это не страшно, совсем наоборот. Ты можешь забраться внутрь, согреться, отдохнуть, расслабиться…

– Н-нет.

Некстати вспомнилось, как мы с братьями умывались из одного умывальника на троих, и зимой там плавали ледышки. Если рядом целый океан, зачем тратить воду на какие-то бассейны?

– Ты нарушил честное купеческое слово, Леон, – напомнил мой собеседник. – Почему?

Я помолчал, глубоко дыша, а потом решился:

– Слово имеет силу, когда я даю его своим. Тогда честное слово нерушимо. Но если я даю слово тому, кто держит меня в плену… Оно ничего не стоит.

– Отлично, – он внимательно меня разглядывал. – Когда я поверил твоему честному слову, ты подумал, что я дурак?

Я отвел взгляд.

– Если я тебя испытываю, – сказал он мягко, – то не затем, чтобы обидеть или унизить. Это чтобы понять, как тебя лучше учить. Скажи, зачем ты сплел пояс для Толстой Джаны?

Я вздрогнул – это был самый неприятный вопрос в моей жизни.

– Она… сказала, что заболела сосновой лихорадкой. Я думал, что… спасаю от мучений и ее, и ребенка. Она соврала…

– Ты ей не родственник, не врач, не опекун. Ты понимаешь, что натворил?

– Она меня использовала!

– Да. Потому что ты позволил ей это сделать. – Он помолчал, давая мне возможность осознать правоту этих обидных слов. – Леон, тебе надо успокоиться и понять: то, что с тобой случилось, закономерно. Так должно было произойти.

– И мальчишка из школы должен был погибнуть?!

– А зачем ты его ударил, Леон? Кулаком в нос? Малыша?

– Я виноват, – сказал я сквозь зубы.

– Ты ничего не знаешь о Кристальном Доме, – он задумчиво кивнул. – Кроме сказок, которые рассказывал тебе отец… Леон, твои могучие предки убивали людей и за меньшее.

– Но я его не…

– Я знаю! Можешь помолчать одну минуту?

– И я вообще не Кристалл, я Надир, вы же сами говорили, что я вырожденный…

– Заткнись же, наконец! Семье Надир повезло, что у тебя от рождения спокойный доброжелательный нрав, иначе смерти в вашем городе начались бы раньше, и никто бы не осмелился тебя судить. Тебя убили бы толпой на площади, при многих жертвах среди горожан и на развалинах ратуши…

Его слова, сказанные терпеливо, спокойно, даже небрежно, вдруг сложились у меня в голове в единую картину, будто слюда в мозаику. И я заткнулся, как и было велено.

Сказки отца. Спокойная ярость, охватившая меня в момент, когда я сжал кулак для удара. Но я же не… я никогда…

– Вот видишь, – тихо сказал мой тюремщик. – Так ведь просто: одну минуту подумать.

– Я что… злобный колдун… как те, из легенд?!

– Вот, – он кивнул, очень довольный. – Тот неприятный человек, у которого я тебя выкупил, совершенно уверен, что ты злобный колдун из легенд. А за таких дорого платят, пока они маленькие…

– Но я…

– Ты гораздо сложнее и стоишь гораздо дороже, и в легендах о таких, как ты, ничего не написано. Но ты можешь стать и злобным колдуном, это как раз плевое дело…

– Он продешевил, значит, – сказал я горько.

– Акт покупки имеет символическое значение, Леон, – он слегка улыбнулся. – Ты потом поймешь, а пока придется смириться. Домой тебе нельзя.

Несколько секунд я пытался заговорить, но горло сделалось узким, будто пояс песочных часов.

– Никогда? – выговорил я наконец.

Он прекрасно понял, что я имею в виду.

– «Никогда» – слишком сильное заклинание, я стараюсь его не применять… Все зависит от тебя, Леон.

Он посмотрел на гладкую воду бассейна, взгляд его сделался задумчивым, и я впервые за долгое время поймал себя на слабом подобии интереса. Все эти чудеса, самодвижущиеся повозки, гамбургеры и даже мое внезапное могущество оставались будто строчками в длинном списке необязательных вещей, который нужно пролистать, чтобы добраться до главного.

– А что именно от меня зависит? – спросил я очень тихо.

– Наконец-то, – он улыбнулся. – Пойдем.

* * *

В этом доме было множество входов и выходов, переходов и лестниц. Если бы тут принято было, как у нас, касаться порогов и произносить ритуальные фразы, простой путь из кабинета на кухню занимал бы полдня, наверное. Картины-миниатюры казались окнами в другую реальность, на них горел огонь маяков, паруса светились в закатном солнце, белели купола и зеленели склоны, и не было ни одного портрета – только пейзажи да изредка натюрморты.

Матовый пол из темного дерева. Круглые светильники, похожие на иллюминаторы. Я подумал, что в этом доме есть что-то от корабельной кают-компании, хотя ни на одном корабле, конечно, не бывает так просторно, чисто и тихо.

Мой собеседник повел меня вниз по винтовой лестнице. Открыл тяжелую дверь, тут же зажегся новый свет, теплый, желтоватый, и я увидел стеллажи вдоль стен и верстак посреди комнаты, а на верстаке в готовности были разложены инструменты.

Пилы, сверла и молотки всех размеров. Сперва я уверился, что мы в пыточной, и только потом разглядел остальное – набор увеличительных стекол, тигель с горелкой, катушки золотой, серебряной и медной проволоки. Тончайшие резцы (я таких в жизни не видел), весы, линейки, строительный отвес, уровень и множество ювелирных приспособлений, которые ни один палач своей ручищей не ухватит. Это была не пыточная, а мастерская, причем достойная зависти.

– Поскольку честным купеческим словом ты блистательно подтерся, – сказал мой собеседник, – придется найти другой способ с тобой поладить.

Из ящика на стеллаже он вытащил картонный футляр, открыл – внутри лежала на атласной подкладке темно-зеленая, как малахит, ручка с золотым пером.

Я ожидал чего угодно. Ручка вовсе не казалась опасной, не похожа ни на цепь, ни на крюк, ни на другой «подарочек» рабу, чтобы лишить его воли. По форме она была как игла морского ежа, острое перо гармонировало с надетым на корпус кольцом, похожим на обручальное.

– Чернильница внутри, – сказал мой собеседник.

Небрежным движением он повернул ручку, и корпус разделился на две части. Я увидел тонкий прозрачный цилиндр, полный синих чернил.

Если бы я мог сам такое придумать. Если бы догадался продавать самопишущие перья в моем магазине. Приезжали бы из дальних городов, очередь тянулась бы до самой ратуши. Эх…

– Теперь поработай, – сказал мой собеседник, собирая ручку в единое целое. – Возьми резец и нанеси заклинание. Наведи, впиши в предмет. Человек, подписавший любое обязательство этой ручкой, не сможет его нарушить.

И я сразу все понял. И опять сделалось сухо во рту, и захотелось высунуть язык до пола, будто собака в клетке.

– К-какое обязательство? Любое? Что вы заставите меня делать?!

– Все зависит от тебя, – повторил он со значением. – Ты у нас великий волшебник, а значит, эта штука не будет одноразовой. Вечной тоже не будет, но вечности и не надо… Работай, Леон.

* * *

Он оставил меня одного в мастерской – «чтобы тебя ничто не отвлекало». Я понимал, что это вовсе не доверие, он знает, что мне отсюда некуда деваться.

Я-то подумал, что он простак, когда он принял мое слово на веру. А простак – я, деревенский дурачок. Он дал мне кусочек свободы и посмотрел, что я буду с ней делать, и я поступил как крыса, перед которой приоткрыли дверь клетки. Да и то, крысы умнее…

Сперва я просто сидел, тупо глядя на ручку. Если я выполню его задание, он сможет заставить меня сделать что угодно – ходить голышом, есть червей или что-то в тысячу раз похуже. Если не выполню – он превратит меня… в кого?

И вот, я смалодушничал и выбрал подходящий резец, и, взяв его в руки, уже не мог остановиться. Любимое дело затягивает, даже когда готовишь рабский ошейник для себя самого.

Я покачивал ручку на пальце, определяя центр тяжести. Развинчивал корпус и складывал опять. Изучал, как устроена чернильница внутри, и перепачкал ладони чернилами. Вписывал символы, ошибался, зачеркивал. И вот, когда на корпусе почти не осталось свободного места – заклинание наконец-то легло, вписалось и заиграло, и я поразился, как красиво и элегантно у меня получилось…

И тут же вспомнил, зачем это надо, и съежился. И тут же услышал шаги за дверью.

– Сделал?

Здесь, в подвале, мой тюремщик почти доставал головой потолка. В руках у него был лист бумаги с отпечатанным текстом, всего две строчки.

– Внимательно читай, – он положил передо мной бумагу, а сам уселся напротив, по другую сторону верстака. – Что непонятно – спрашивай.

«Я, Леон Надир, обязуюсь не применять свои магические умения без письменного разрешения (пробел). Подпись».

Я посидел несколько секунд, слушая звон в ушах от огромного облегчения. Всего-то? Я уже взялся за ручку, когда заметил странность:

– Без письменного разрешения… Чьего?

Он засмеялся:

– Хорошо, Леон. Теперь дай мне имя.

Я посмотрел укоризненно. Мог бы и не издеваться.

– Назови меня именем, которое выберешь сам, – продолжал он мягко. – И оно станет моим. Для тебя.

– Если я назову вас, как мне хочется, – сказал я, – вы превратите меня не в собаку, а в жабу. Или глиста.

– А ты не придумывай дразнилку. Назови имя, с которым тебе будет удобно, спокойно, когда ты будешь ко мне обращаться или обо мне вспоминать. Это тебе нужнее, чем мне.

Я понял, что отвертеться не получится, и чем скорее я справлюсь – тем быстрее он от меня отцепится. И я стал мысленно перебирать все имена, которые знал или когда-то слышал, и ни одно, конечно же, не подходило. И я применил школьное умение, которое иногда выручало меня в классе, а иногда приносило «дыру»: я ответил наугад.

– Микель, – выпалил я и тут же прикусил язык, сам себе поражаясь.

– Интересно, – он прищурился. – Ты инстинктивно перенес на меня образ твоего деда. Совсем не худший вариант, хотя и спорный.

– А можно, я передумаю? – Я стиснул ладони, перепачканные чернилами. – Переназову?

– Нет, Леон, – сказал он терпеливо. – Это не экзамен. Ты здесь не можешь оказаться хорошим или плохим, справиться или провалиться. Теперь я для тебя буду Микель, и зови меня так. И впиши на листок, там, где пробел, мое имя.

«Я, Леон Надир, обязуюсь не применять свои магические умения без письменного разрешения Микеля. Подпись».

* * *

В моем родном городе, думаю, никто не жил в таких роскошных покоях, разве что мэр. Все для меня одного – мягкая кровать, огромный шкаф с зеркалами до пола, белая ванна тоже для меня, и воду заранее согрели, не надо возиться с дровами. Здесь же нужник из белого фарфора, такой роскошный, что его впору выставлять посреди бальной залы.

Окно выходило в сад. По стволу огромного дерева носилась белка, а увидев меня, присела на ветке, распушила хвост и застрекотала, ругаясь. Наверное, среди белок в округе у меня плохая, ужасная репутация.

– Я так больше не сделаю, – пообещал я, на всякий случай прикрывая окно. – Мне запретили.

Я кое-как отмыл руки, снял испачканную рубашку и повалился в кровать: не потому, что устал, просто надо было подумать.

Отчего я назвал имя деда Микеля? Неспроста ведь, не случайно. Дед много значил для меня, он был будто точкой отсчета, меня все хотели видеть похожим именно на него, удачливого, предприимчивого, жесткого, сильного, резкого в суждениях. А я – я его боялся и вздрагивал при звуках его вечно громкого, требовательного голоса. Может, стоило дать моему рабовладельцу имя попроще, не отягченное детскими воспоминаниями? Эх, хорошие мысли всегда приходят слишком поздно…

Послышался стук в дверь – негромкий и в то же время твердый. Я подпрыгнул на постели и снова инстинктивно проверил, на месте ли сердце. На моей новой футболке так и болталась картонная бирка – я забыл ее снять.

– Привет, – сказала Герда, когда я открыл дверь. – Ты как?

В руках у нее были картонные сумки с одеждой, которую она мне выбрала, а я так и не успел примерить.

– Хотел перед тобой извиниться, – промямлил я, глядя в сторону.

– Ну так извиняйся! – сказала она с вызовом.

– Прости, пожалуйста, – я по-прежнему на нее не смотрел. – Тебе… за меня ничего не будет? Ты же не виновата, что я сбежал…

– Я-то не виновата, – сказала она таким голосом, которым обычно выносят жестокий приговор.

Я взял сумки из ее рук. Занес в комнату. Герда стояла в дверях, и я не мог понять выражение ее взгляда.

– Еще раз прости, – пробормотал я.

– Ты как себя чувствуешь? – снова спросила она, теперь мягче.

– Нормально.

Она по-прежнему стояла на пороге. Если бы я захотел, мог бы закрыть дверь перед ее носом, но после всего, что я натворил, это было бы неловко.

– Я тебя поздравляю, – прошептала она, это прозвучало по-дурацки, но и трогательно. – Он сказал, что теперь уж точно, наверняка тебя берет. Я так за тебя рада.

– Герда, – сказал я. – Тебя тоже похитили из дома, опорочили… и казнили за чужую вину?

– Нет, – отозвалась Герда очень серьезно. – Меня обвинили в колдовстве и в последний момент заменили костер отрубанием головы. Голову закопали в лесу, выросла огромная сосна, пятьсот лет я стояла на месте, и зима-лето сменялись, как взмахи крыльев у мухи. Потом меня спилили, разделали на доски и отвезли на верфь, и заложили сразу три суденышка, я развалилась на три личности и стала сходить с ума. И тут мой учитель меня выкупил. По его заказу три лодки разобрали, все мои доски пустили на единое судно. Тогда я снова почувствовала себя собой, но только, понимаешь, кораблем, и не сразу получилось к этому привыкнуть. Но мой учитель был со мной, он учил меня, он стоял за моим штурвалом, и я училась в штиль и в шторм. И вот – я вернула себе человеческий облик, и теперь могу с тобой разговаривать.

Я попятился. Можно было предположить, что Герда врет или фантазирует, но то, что я уже видел и знал, подталкивало к выводу: нет. Это такая же правда, как гладкий пол под ногами, древесный ствол за окном и крохотные птицы, зависающие над цветами.

– И сколько тебе лет? – спросил я наконец.

– Это как считать, – она, кажется, уже пожалела о своей откровенности. – Считай, что двадцать.

Моя жизнь и мои потери показались очень далекими в этот момент, будто я вычитал о них в книге. Уж с тем-то, что случилось с Гердой, моя история и в сравнение не идет.

– А ты никогда не хотела вернуться к тем, кто отрубил тебе голову? – спросил я глухо. – Поквитаться, устроить им… справедливость?

– Да они и так перемерли все, – сказала Герда не очень уверенно. – За пятьсот-то лет…

– И ты не держишь на них зла?

– Зачем? Природа моей магии – сопромат, – она виновато улыбнулась, будто прося прощения за слова, которые я, по ее мнению, вряд ли смогу понять. – Для навигации добро и зло не требуются… А ты, наверное, опять проголодался?

* * *

Мы устроились за причудливым столиком у фонтана, под выгоревшим полотняным зонтом.

– Гамбургер, – сказал я Герде.

Она поморщилась:

– Здесь есть кое-что повкуснее.

– Вкуснее нет.

– Ты же не пробовал! И потом, гамбургеры вредные, их нельзя все время есть, ты потолстеешь!

Ну и смешная угроза. Все равно что сказать «нельзя есть, потому что тогда ты будешь здоровым и сильным». Хотел бы я немного потолстеть, а то на моем ремне вечно приходилось проделывать новые дырки…

Герда сделала заказ. Несколько минут мы сидели, слушая писк воробьев и шум воды.

– Герда, – сказал я. – Расскажи, где ты в детстве жила. Были у тебя родители, братья, сестры? Родня, подруги? Школа?

– У меня были приемные родители, – она вздохнула, – достойные люди, держали трактир, а я прислуживала. И был брат… названый. Их сын.

– Тебя обвинили… что ты колдовством кого-то убила? – я спохватился. – То есть, если неприятно, не рассказывай…

– Да ладно, столько лет прошло, – она грустно улыбнулась. – Я ходила к реке, к отмели, и там пела. И на мой голос собирались рыбы, сколько их было в округе: сомы, окуни, карпы, красноперки, еще какие-то, я не знаю… И высовывали из воды свои рыла, кружились и били хвостами. Они танцевали, Леон. Это было смешно и трогательно. Даже когда я уставала в трактире до смерти – стоило явиться на берег и запеть, и рыбы собирались, и я чувствовала себя почти счастливой…

Она замолчала. Пятьсот лет прошло, но воспоминания были живы, зря она притворялась равнодушной.

– …А потом названый брат меня выследил и предложил сделку: я пою, он ловит рыбу сачком, продает и делится монеткой. Я отказалась. Тогда он сдал меня городским стражникам. Меня стали допрашивать, и я все честно рассказала…

– Рассказала, что рыбы танцевали? За что тут судить вообще?!

– Ну, колдовство…

– И что? – я все еще не понимал. – Твое личное частное колдовство никого не касается. Нет пострадавших, никому нет дела. Как за это можно судить?!

– У нас был другой мир, Леон, – сказала она, помолчав. – У нас вообще нельзя было колдовать. За это казнили.

– Почему?! Они что там, все с ума сошли?

– Может быть, – она улыбнулась. – Я не выбирала, в каком мире родиться.

Принесли наш заказ, мы молча взялись за еду, и я мысленно поблагодарил Герду: что она так спокойно, с достоинством, рассказала про свой родной мир жестокости и абсурда. И еще – что она выбрала для меня блюдо, по вкусу сравнимое даже с гамбургером. Это была тонкая горячая лепешка под слоем запеченного сыра, овощей, мяса, и вкус показался мне знакомым, только забытым: будто у меня где-то когда-то было хорошее время, и там я только и делал, что вкусно и с удовольствием ел.

– Пиццу тоже нельзя все время заказывать, – Герда будто спохватилась, глядя, как я пожираю лепешку. – Это я тебя так… балую немного. Чтобы подбодрить.

Я проглотил последний кусочек:

– А сейчас? Ты поёшь для рыбы?

Она помотала головой, промокнула губы салфеткой:

– Видишь ли, мне так неудачно отрубили голову, что повредили голосовые связки. С тех пор я не пою… И вообще не умею, например, того, что умеешь ты. Я могу быть кораблем и ходить между мирами. Все.

– Ну, это немало, – пролепетал я. – Хотел бы я ходить между мирами…

– И что бы ты сделал? Вернулся домой, а они тебя снова на эшафот?

– Нет, я был бы умнее, – сказал я. – Я бы спрятался, скрывался от стражи, а потом… Нашел бы того человека. И совершил бы с ним справедливость. Потом, конечно, пошел бы к мэру и потребовал, чтобы приговор был отменен, честное имя Леона Надира восстановлено, и его семью никто не смел упрекать. Но это так… дополнительно. Справедливость важнее.

Герда смотрела на мои руки. Я проследил за ее взглядом; в правой я сжимал мертвой хваткой столовый нож. Пальцы стиснулись непроизвольно.

– Ты никогда раньше не видел этого человека? – спросила Герда задумчиво. – Как его хотя бы зовут?

– Понятия не имею. Зато он про меня все знает отлично. Правда, в нашем городе меня все знают, из-за магазина…

Голос мой дрогнул. Так бывает, когда вспоминаешь родные места, куда больше нет возврата.

– Микелю все равно, как к нему приходят ученики, – снова заговорила Герда. – Его миссия – раскрывать талант. Любой ценой.

– То есть для тебя он тоже Микель?!

– Нет, я дала ему другое имя. Но знаю, что для тебя он Микель.

– А для тебя?

Она серьезно помотала головой:

– Это наше с ним дело. Когда-нибудь узнаешь, я проговорюсь. Но всему свое время.

Всему свое время, повторил я себе и перевел дыхание.

– Сколько у него имен?

– Сколько дали ученики.

– А учеников у него – ты и я?

– Бессчетно, – сказала она без улыбки. – То есть буквально нельзя сосчитать. Он же бессмертный. Ученики – нет.

Шумела вода в фонтане, и нахальные воробьи лезли прямо на стол.

– Герда, а ты видела других учеников Микеля?

– Ну… некоторых. Когда ходила по океану во фрахт. Понимаешь, миров ведь так много, и все его ученики разные, он учит каждого сообразно наклонностям, – последнюю фразу Герда явно повторила по чужим словам. – Нам повезло, что мы с тобой похожи…

Она наконец-то снова улыбнулась, и заиграли ямочки на щеках.

– Слушай, а его настоящее имя… он его… прячет среди придуманных? Так?

– Все его имена настоящие. И ничего он не прячет.

– А… что случается потом с его учениками? – спросил я, преодолевая нервную дрожь.

– Они занимают единственно верное место в системе миров, – Герда говорила, будто удивляясь, что я такой ерунды не знаю. – Место предназначения, где талант раскрывается полностью.

– Его ученики – добрые или злые?

Ее снисходительный тон сменился покровительственным.

– Ах, Леон, тебе так много предстоит еще узнать…

Она поглядела на солнце, давно повернувшее к вечеру, и решительно поднялась из-за стола:

– Надо ехать. Микель велел привезти тебя на берег перед закатом.