Текст книги "Пещера"

Он уже бежал.

Посреди площади, на свободном от людей пятачке, множество рук поднимали и ставили на ребро огромный железный обод. Внутри обода растянут был за руки и за ноги нагой человек, из живота у него торчало острие оси, но он еще был жив.

– …Кати! Давай! Кати! Оттудик! Оттудик! Пещерная змея!

Колесо покатилось, тяжело, волоча за собой кровавую дорожку, подрагивая на булыжниках мостовой, то и дело грозя опрокинуться, – но множество рук успевали подхватить его, подтолкнуть и выпрямить.

Человек на колесе умирал. Возможно, смерть его затянется, и, когда колесо, прокатив по улицам, толкнут наконец с обрыва в пропасть – возможно, он успеет ощутить облегчение…

Его схватили за рукав:

– …девчонка?

Он смотрел, не понимая.

– Тайко, где девчонка? Мы нашли оттудика, мы давно к нему приглядывались, где девчонка, ты не видел?

Он перевел взгляд с красного, возбужденного лица перед собой на колесо, которое уже выкатывали на площади.

Собственно, что он мог сделать ТЕПЕРЬ?..

…Они нашли источник. Махи нашла. У нее был талант отыскивать воду.

Звенели цикады.

Весь мир состоял из цикад. Весь мир замкнут был в кольцо гор – далеких, синих, и близких, красно-желтых, и белых, покрытых песком, который так мерзко скрипит на зубах…

– …и я давно уже догадалась. Почти сразу.

Он тряхнул головой, прогоняя оцепенение:

– Я прослушал… О чем ты догадалась?

– Что это ты человек ОТТУДА. Правда?

Высоко в небе – или глубоко в небе? – черной точкой висела хищная птица.

– Что же из этого? – спросил он тупо.

Махи молчала.

– Что же из этого? – переспросил он почти вызывающе.

– А они думали, – Махи криво усмехнулась, – что это мой папа… оттудик…

– Я не мог спасти твоего папу, – сказал он, глядя в песок. – Не успел. Не знал…

– Они казнили оттудика… – проговорила Махи, и плечи ее странно приподнялись. – Они думают… а на самом деле…

– Но я же не мог спасти!..

Оба замолчали.

У обоих в недавнем прошлом была ночь, когда колесо с распятым на нем человеком сорвалось с обрыва. Когда по всем улицам деловито сновали мальчишки и, встретившись, спрашивали друг у друга: Махи не видел? Когда уже готово было другое, маленькое колесо, когда улицу, где дымились остатки дома, прочесывали и обыскивали соседи, и утомились, так никого и не отыскав, и ушли до утра, а он стоял перед дымящимися развалинами уже в отчаянии, но все равно знал, что переберет пепелище по досточке, по кирпичу, но либо отыщет девочку, живую или мертвую, либо точно будет знать, что ее здесь нет… Когда, после долгих и безнадежных усилий, он скорее угадал, нежели услышал ее присутствие и достал из железной бочки около забора ее обмякшее…

– А почему ты не говоришь, что меня спас? – спросила Махи, водя сухой травинкой по кромке нижней губы.

– Почему? – переспросил он тупо.

– Ну, ты мог бы сказать… оправдаться… что ты меня спас… раз уж так вышло, что должны были тебя убить, а убили папу…

– Почему я должен оправдываться?

…Тяжелое тело, проворачивающееся вокруг торчащей из живота оси…

– А правда, – спросила Махи, не поднимая головы, – что оттудиков присылают к нам, чтобы они отравляли колодцы?

– Разве я отравил хоть один колодец? – спросил он устало.

– Откуда мне знать? – Махи вздохнула. – Зачем они, эти оттудики, вообще тогда нужны?

– Давай поспим. – Он пристроил под голову рваную сумку. – Сейчас выспимся – ночью пойдем…

– Ночью… – сказала Махи испуганно. – Здесь, в горах… Ночью…

– Не бойся, – сказал он неуверенно.

Песок на солнце казался огненно-белым. Тень, в которой укрылись путники, казалась черной как ночь.

– Мы все равно не дойдем, – сказала Махи равнодушно. – Здесь посты… здесь щели, горные княжества, облавы на бродяг, на чужаков и на оттудиков… Тайко, а правда, что ТАМ хорошо?

– Да, – сказал он не задумываясь. – Там очень хорошо, Махи. Там люди не убивают людей…

– Почему же ты пришел СЮДА?

Он не ответил.

– Может быть, ты не хотел сюда идти? – продолжала допытываться девочка. – Может быть, тебя послали?

– Кто же мог меня против моей воли послать?

Махи удивилась:

– Разве некому?

Тень передвинулась; бродяга подтянул сумку на новое место и снова лег, вытянув ноги.

– Тайко… Это твое настоящее имя?

– Почти.

– А сколько тебе лет, Тайко?

Он молчал.

– Ну, восемнадцать есть хотя бы? – Она была очень серьезна, как будто от ответа на этот вопрос зависело нечто важное.

– Мы дойдем, – сказал он сквозь зубы.

Махи вздохнула – устало, по-взрослому.

Гремели цикады. По склону далекой горы пылила еле различимая отсюда повозка; бродяга поднялся на локте. Всмотрелся, прищурив глаза.

– Они не думали, что оттудики бывают такими молодыми, – сказала Махи, глядя вдаль. – Иначе они подумали бы на тебя… И не трогали бы моего папу.

Бродяга молчал.)

* * *

Павла возвращалась в сумерках.

Шла, низко опустив голову, покачивая тяжелым дипломатом; уже в который раз за прошедшие несколько дней она ощущала себя сбитой с толку. Вроде бы и ждала звонка – а вот теперь и сама не рада, потому что ее встреча с Тританом произойдет не в ресторанчике «Ночь», а в очередном кабинете с хромом и никелем, с зубоврачебными креслами, сенсорами и прочей ерундой…

Носились туда-сюда разноцветные машины; Павла с удивлением осознала, что идет по самой дальней от них траектории – по кромке газона и тротуара. И шкурой чувствует, когда кто-то из беспечных водителей превышает скорость.

Странно.

С того самого момента, как Кович рассказал ей про некую серую машину, якобы желавшую ее крови… С того самого момента Павлу не оставляет чувство, что над ней постоянно издеваются.

Вот и теперь…

Она вздрогнула и оторвала глаза от асфальта.

Посреди тротуара стояла дверь в добротной раме. Распахнутая настежь, обитая дерматином дверь; медная табличка так и гласила: «Открыто». Павла замедлила шаг.

Мимо двери ходили люди. Кто-то останавливался, удивленный, кто-то скользил равнодушным взглядом, кто-то вообще не замечал; какая-то старушка перешла на противоположную сторону улицы, а пара мальчишек-подростков горделиво прошествовала прямо сквозь дверь – туда-сюда. Потом развлечение им надоело; они поспешили прочь и, вероятно, тут же забыли о странностях городского дизайна.

Павла остановилась.

Никто из прохожих не принимал нелепую дверь так уж близко к сердцу; Павла чувствовала себя тоскливым отщепенцем. Будто чья-то невинная выходка – еще одно звено в муторной цепи дурацких совпадений.

Возможно, у нее мания величия – но она почему-то уверена, что именно ради нее, непутевой Павлы Нимробец, стоит посреди тротуара эта добротная дверь с табличкой «Открыто». Стоит и пугает ее до дрожи. Совершенно невинная дверь.

«Открыто»…

Павла стиснула зубы. Хотела обойти дверь стороной, но передумала, злобно фыркнула, подошла и захлопнула обитую дерматином створку – с грохотом, как после скандала. Вот, оказывается, что называется «стукнуть дверью»…

Удивленно обернулись прохожие. Обернулись, пожали плечами, пошли по своим делам.

* * *

Раман прекрасно знал, чем обернется для него подписание этого приказа. И даже желал этого – бури, скандала. Пусть напишут в газету. Пусть пожалуются в Управление. Пусть голодовку устроят, на худой конец…

И поначалу события так и развивались – к скандалу; слух об увольнении сразу пятерых актеров пронесся театром как пожар, и Кович не без удовольствия наблюдал возбужденную, бешено жестикулирующую группу курильщиков на скамейке у служебного входа.

Потом пришла делегация – представители актерского цеха, всего четверо. Стареющая примадонна, когда-то дружившая с его бывшей женой. Молодой и перспективный парень – вот дурак, он-то зачем втравился?.. Ведущий актер театра, издавна бывший с Раманом в натянутых отношениях, возглавлявший оппозицию – если эту хилую горстку недовольных можно назвать оппозицией… И еще один, добросовестный служака вторых ролей и эпизодов – Раман его втайне уважал. Может быть потому, что тот совсем не боялся главрежа. Никогда.

Все они пришли и сели на мягкой скамеечке, как ученики; собственно, именно за этим Раман и держал скамеечку. Примадонна нервничала; молодой парень сверкал глазами – он по молодости лет путал сцену с жизнью и потому сам себе виделся эдаким бескомпромиссным героем, борцом за справедливость; еще пригрозит, чего доброго, в знак протеста покинуть труппу…

Разговора не получилось.

То есть сперва все шло как по пьесе – ведущий актер долго и логично говорил о лучших годах, которые лучшие люди отдали лучшему театру и в ответ получили от лучшего театра горькое под зад коленкой; примадонна скорбно кивала, а парень сопел и молча рвался в бой. И вырвался, и понес-понес околесицу, щедро приправленную словами «предательство», «несправедливость», «произвол»; Раман слушал, прищурившись, и видел, как округляются глаза у прочих делегатов – они давно уже не рады были, что допустили в свои ряды глупую молодежь.

Хороший был парень, с сожалением подумал Раман. Хороший вырос бы актер, мастеровитый, сильный…

– Что вы имеете в виду под «произволом», Гришко?

Парень осекся. Свел брови:

– Если люди, всю жизнь отдавшие театру…

– Что вы имеете в виду под «произволом»?

– Да они были тут… тридцать лет назад!.. Сорок… Когда ни нас тут еще не было, ни…

Все-таки и глупости бывает предел; парень осекся. Хотя, может быть, это актер на эпизодах ткнул его чем-нибудь в спину…

– …ни меня, вы хотите сказать, Гришко? Не было ни вас, ни меня?

Парень молчал; и прочие трое молчали тоже. Молчала, поджав губы, примадонна. Молчал глава оппозиции, ведущий актер театра, любимец публики… Молчал, а ведь мог бы сказать!.. И даже актер на выходах молчал тоже. Потому что понимал, что слова его бесполезны… И Раман вдруг ясно понял, что скандала не будет. Выдохся скандал.

Ну неужели я такое чудовище, подумал он равнодушно. Ну неужели я всех их так запугал. Прямо культовая фигура получается – Раман Кович в жестком кресле худрука…

– Не понимаю, что за трагедия? – Он откинулся на спинку. – Должное уважение, безусловно, мы устроим торжественные проводы…

– Похороны, – вполголоса сказал актер на выходах. Раман счел возможным не услышать:

– …Груз лет, заслуженный отдых, добротная пенсия и на покое – подобающий почет?

– Это забвение, – тихо сказала примадонна, и глаза ее блеснули холодно и гневно. – Вы прекрасно понимаете. Кроме «добротной пенсии» есть ведь еще… их можно было бы оставить на разовых… на выходах… и люди чувствовали бы себя нужными. Но, как я понимаю, мы напрасно сегодня пришли…

– Не напрасно. – Раман вздохнул. – Я, по крайней мере, получил представление о… Гришко, может ли ваша совесть позволить вам работать в труппе, где царит «произвол», «несправедливость» и даже «предательство»?

Зависло молчание. Парень набрал в грудь побольше воздуха:

– Я хотел сказать…

– В согласии со своей совестью вам следует, Гришко, немедленно попросить меня об увольнении. И поверьте, я удовлетворю вашу просьбу… Это все, господа?

Они по-прежнему молчали.

Парень осознавал полученный урок, примадонна ругала себя за потраченное время, ведущий актер раздумывал о собственной судьбе – потому что сегодняшний любимец публики завтра будет забыт ею, критики осудят его за малейший промах, а главный режиссер дважды и трижды повторит перед телекамерой, что в его театре не «звезды» главенствуют, а ансамбль, атмосфера…

И только актер на выходах не боялся и не жалел. Он просто ясно понимал всю бесполезность происходящего.

А кто он в Пещере, неожиданно для себя подумал Раман. И покрылся по́том от одной этой мысли.

Четыре разных человека… Примадонна, конечно, хищница. Мелкая, возможно, из желтых схрулей; многие актеры, скорее всего, хищники, но вот режиссеры – хищные ВСЕ…

Он подивился своим мыслям и испугался их.

Через час после ухода делегации о встрече попросил один из увольняемых – старый актер, чей взлет и успех совпали с Рамановым сопливым отрочеством. Теперь это был очень пожилой, очень нездоровый, ссохшийся, как вобла, человек – с редеющей гривой седых волос, глубоко ввалившимися глазами и невообразимо длинными, желтыми от никотина, нервными пальцами.

Раман испугался этого визита. По-настоящему струсил – и даже хотел отказать старику в приеме, но вовремя одумался. Приветливо шагнул навстречу, предложил кофе, подсунул пачку сигарет; он ждал и боялся упреков и жалоб – но ошибся и здесь. Жалоб не было.

Старик просто курил, глядел на Рамана и молчал; Раман сделал вид, что не замечает боли, сидящей на дне прищуренных старческих глаз. Раман знал, что не позже чем через год-два ему придется говорить речь над гробом этого человека – и вот тогда придется припомнить этот день и этот взгляд; Раман прекрасно знал это – но изменять однажды принятое решение было не в его правилах. Тем более что решение, в принципе, совершенно верно.

Старик докурил, извинился и ушел; Раман остался сидеть, уставившись в громоздкую, на полстола, коробку. Где пребывало в миниатюре свежее и смелое, вчера только одобренное сценографическое решение нового спектакля.

Раман смотрел, и миниатюрные декорации населялись крохотными фигурками людей – его актеров; люди бегали и плакали, выполняли одновременно по десять режиссерских задач – но Раман видел только деревянную коробку. Ящик, обитый черными оборочками кулис. Слой пыли на колосниках…

Раман криво усмехнулся. Заставил себя подняться и отправился в репетиционный зал.

Репетиция вот уже полчаса как должна была закончиться – но Глеб, очередной режиссер, правая рука Ковича, любил увлекаться и забывать о времени. Раман тихонько притворил за собой дверь; в выгородке из ширм и огромных бочек шла какая-то бешено напряженная сцена, трое актеров – все в спортивных костюмах – плели кружево реплик и взглядов, прыжков, переходов, желаний и побуждений; Раман не стал садиться на скрипучий стул – прислонился к холодной стене и ощутил вдруг усталость.

Происходящее на площадке в точности походило на его, Рамана, постановки – он с отвращением узнавал свои приемы и принципы. И даже собственную манеру щелкать пальцами, стучать ладонью по столу, нагоняя ритм, ритм, ритм…

Раману вдруг сделалось неприятно. Ему померещилась пыльная и мертвая коробка макета; актеры работали тщательно, Глеб пребывал во вдохновении, сцена выходила интересная – но Раман почему-то ощутил себя на пороге неизбежного, нехорошего открытия.

В холле работали уборщицы; Раман шел, не отвечая на приветствия, ни на кого не глядя, чувствуя, как прорастает внутри ядовитый, колючий росток осознания. И тщетно пытаясь затолкать его обратно в зерно – все не так плохо. Все не так, ощущения краха случались и раньше, это ерунда, это депрессия, это пройдет…

Это тупик, негромко сказал голос здравого смысла. Так это бывает, и почти со всеми – все, приехали… приехал, Кович, это тупик, поди-ка прошиби его своим железным лбом… Попытайся…

На парадной стене, в окружении актерских портретов висело на видном месте его собственное, Рамана, изображение – фотохудожник сумел вытащить из его некрасивого лица все возможное обаяние, и теперь фотографический двойник, Кович-второй, смотрел на мир с ласковым прищуром голодного крокодила.

* * *

– Вы грустная, Павла, или мне кажется?..

Они сидели в комнате-оборотне, в жилой ее половине; за матовой занавеской тускло поблескивали страшноватые, неизвестного назначения приборы.

Она вымученно улыбнулась:

– Наверное… У меня сложная полоса… в жизни. Все время какие-то…

Павла замолчала, не зная, как объяснить Тритану то странное состояние, в котором она пребывала вот уже несколько долгих дней.

Тритан чуть нахмурился:

– Неприятности на работе?

Павла вспомнила необычно покладистого, молчаливого Раздолбежа. Вздохнула, покачала головой:

– Нет… На работе… как раз терпимо…

– Уж в Пещере-то, надеюсь, у вас все в порядке?

Павла потупилась. Она уже успела отвыкнуть от той свободной манеры, в которой Тритан умел рассуждать о самом что ни на есть интимном.

– Ведь в порядке, Павла? Больше вас никто не преследует?

Она через силу покачала головой.

– Так в чем же проблемы?

Павла сосредоточенно потерла пальцем матовую столешницу. Так прямо возьми да скажи. В сумасшедший дом угодить можно – «Моя курточка шутит надо мной, то растягивается, то сжимается…»

Или рассказать о машине, которая вроде бы собиралась ее сбить?

Павла прекрасно знала, как будет выглядеть этот рассказ. Как фантазия глупого подростка, желающего подобными россказнями привлечь к себе внимание…

– Да все нормально, в общем-то, – протянула она, стараясь не смотреть в зеленые глаза Тритана.

Тот улыбнулся:

– Тогда пойдем работать?

Матовая занавеска беззвучно скользнула в сторону, обнажая сокровенное нутро комнаты-оборотня; Павла ощутила пробежавший по спине холодок.

– Понимаю, Павла, у вас отрицательный опыт, коллега Борк здорово вам надоел… Мы не будем впадать в крайности. И я все буду объяснять – что я делаю и зачем.

– Ага, – сказала Павла без энтузиазма.

– Во-первых, чем вы для нас так ценны? Не только тем, что вы красивая девушка и интересный собеседник… То есть этого вполне хватает – но имеется нечто, отличающее вас, именно вас, Павла, от прочих красивых и остроумных, которых, кстати, в мире не так уж много…

Тритан говорил небрежно, чуть рассеянно, как о чем-то само собой разумеющемся; у Павлы захватило дух. Банальная лесть, проговоренная между делом, – Тритан перебирал инструменты в стеклянном шкафу – звучала естественно и просто. Будто иначе и быть не могло.

Тритан обернулся к ней, глянул сквозь прозрачную дверцу; его чуть насмешливый взгляд будто бы ждал ее ответа. А хорошо бы сейчас пошутить, подумала Павла. Эдак тонко, иронично…

Шуток не было. Все слова, что подворачивались Павле на язык, казались тяжелыми и плоскими, как жернова. И с чего он взял, что я остроумная, тоскливо подумала Павла.

Тритан улыбнулся шире – будто предлагая не печалиться:

– Вашему ядру, вашей изюминке трудно дать имя… Вернее, у нее уже есть имя, единственно возможное – Павла Нимробец… Идите сюда.

Павла, завороженная его неспешным рассуждением, подошла и села, куда было указано.

– Не хотелось бы анализировать гармонию, но такова моя специальность. Из всех ваших личностных черт нам особенно интересна одна… Та самая, что позволила вам трижды подряд спастись от неминуемой смерти.

Павла вспомнила Рамана Ковича. Такого, каким он был в их вторую встречу, в театре: «Тебе везет? А? Павла?»

– Мне везет, – сказала она шепотом.

– Вам везет, – Тритан взял ее за руку, одним движением поднял рукав, – вам везет в тех случаях, когда дело идет о вашей жизни.

Павла вздрогнула. Помада в щели тротуара… «Это случайно… Сбивать машиной?.. Так не бывает…»

– Вас что-то беспокоит, Павла?

– Нет. – Она округлившимися глазами смотрела, как он стягивает ее обнаженную руку резиновым жгутом. – Это… зачем?

Тритан успокаивающе коснулся ее обнаженного локтя; прикосновение было хорошее. Спокойное и теплое.

– Видите ли, на первом этапе нас будет интересовать совершенно все. Химия вашего организма, особенности ваших психических реакций, любые отклонения в физиологии…

Павла сглотнула. Она боялась шприцев и врачей, ей никогда в жизни не брали кровь из вены, ей хотелось высвободиться и встать – но над всем этим ворохом эмоций довлело одно паническое соображение: «В тех случаях, когда дело идет о вашей жизни». Значит, и в случае с серой машиной…

– Ну и перепуганный у вас вид. – Тритан засмеялся. – Не доверяете мне? Не верите, что я умею делать это без боли?

– Без боли не бывает, – сказала Павла неуверено.

– Спорим, – предложил Тритан серьезно. – На килограмм конфет. Теперь смотрите в сторону, а пальцы сжимайте и разжимайте, вот так…

Он что-то делал с ее рукой – она ощущала страх, но не боль; она смотрела на сложное устройство с зеркалами и сенсорами – и не понимала его назначения. Ей было не до того.

Кович ненормальный. Потому он трижды преследовал ее в Пещере, потому он выдумал эту историю с машиной…

Ведь выдумал же. Хотел напугать, отомстить… И добился своего, чего и говорить, добился – именно с тех пор в жизни Павлы появились и страхи эти, и нелепости, похожие на бред наяву…

– Все, – сказал Тритан с удовольствием. И согнул ей руку, и она снова ощутила его ладонь – теплую, расслабляющую, надежную. – Все, Павла. Вы мне проиграли.

– Тритан, – сказала она испуганно. – Бывает так, чтобы… ни с того ни с сего кого-то хотели специально… убить?

Ей показалось, что она говорит очень долго. Хотя на самом деле она выдавила из себя две отрывистых фразы.

Но и они произвели должное впечатление. Никогда еще Павла не видела Тритана таким серьезным.

– Где это было? Место?

– Угол… улицы Кленов и… кажется, улицы Надежды… Может быть, мне померещилось. Может быть, я вам морочу голову… Я просто… Ну, мне теперь на улице страшно. Это же странно – чтобы человек на улице… чего-то боялся… Тритан, вы же не думаете, что я сумасшедшая?!

– Павла… Успокойтесь. Уж я-то прекрасно знаю, как выглядят и что говорят сумасшедшие… Скорее всего, это была действительно случайность. Неаккуратный водитель…

– Но Кович говорит, что видел… сверху, с балкона… что все было подстроено СПЕЦИАЛЬНО! Был сигнал и…

Павла запнулась.

Смуглое лицо Тритана потемнело еще больше. И глаза потемнели тоже, и Павла вдруг с ужасом поняла, что Тритан убежден в том, что иногда людей СПЕЦИАЛЬНО сбивают машинами. Так БЫВАЕТ…

Он прочитал на ее лице страх. И снова взял ее за руку, профессиональным движением провел от плеча к локтю, заставляя расслабиться:

– Вам совершенно нечего бояться.

– Кому это надо? – спросила Павла потерянно. – Вы знаете, кому это надо?..

– Никому… Это случайность. И больше она не повторится.

Глядя ему в глаза, Павла осознала вдруг, что да, действительно случайность, не стоит брать в голову, больше не повторится.

Облегченный вздох получился сам собой. Хотя особенного облегчения она так и не испытала.

Тритан чуть прикрыл глаза:

– Павла… А почему Кович следил за вами? Кович – кто?

Она сглотнула.

«Не говори. Не стоит, Павла. Послушай… умного человека. Ну зачем мне… зачем нам это надо?.. Кого это интересует, это наши личные, интимные дела…»

– Тритан… Кович – это режиссер. Он…

Зависла пауза.

– Павла, дружище, ну вот мне совершенно все можно сказать. Я с самого вашего прихода понял, что вы что-то в себе принесли…

– Кович. – Павла вздохнула. – Кович… Он сааг.

Коротко и просто. И Тритан, кажется, не удивился; впрочем, Тритан – особый случай. Для него разговоры о Пещере естественны…

Как все, о чем он считает нужным заговорить.

– Он… ТОТ сааг, – с запинкой уточнила Павла. – Вот… все.

* * *

Потоком черных упругих мышц он перетекал из коридора в коридор, из перехода в зал, из зала в новый переход; под ногами был голый сухой камень, подушечки его лап ощущали каждую выемку, каждую шероховатость, ступали беззвучно, совершенно беззвучно, и даже воздух не вздрагивал от его приглушенного дыхания, а ведь одним глубоким вздохом он мог бы пустить по Пещере небольшой сквозняк – такой объемной и мощной была его грудная клетка.

Он шел. Он тек. Его вывернутые ноздри трепетали.

Крупицы запаха сочились сверху; одним длинным прыжком он одолел переход, ведущий с яруса на ярус. Здесь, сказало ему обоняние. И он ощутил первый толчок охотничьего азарта.

Здесь.

Мерцали на стенах лишайники; душа его истосковалась за крупной добычей. Даже десяток пойманных тхолей не заменит счастья охоты на сарну. На осторожную, непростую добычу.

Пол был по-прежнему гладок и лыс – а значит, он оставался невидимым. Нюх сарны слишком слаб, чтобы защитить ее, – а слуху ее он не даст пищи. Никакой.

Азарт поднимался в нем, заливал и захлестывал; он чувствовал, как все быстрее и быстрее ворочается в жилах кровь. Здесь сарна. Одна. Там, за веером расходящихся темных коридоров…

Сарны сильны – но слабеют от ужаса. Восхитительно слабеют. Вплоть до полной покорности.

Он уже не шел и не тек – он бежал. Несся, едва касаясь камня подушечками лап. Там, в глубине подушечек, чесались когти. Готовые выстрелить и пронизать живое мясо насквозь…

Сделать неживым.

Спустя несколько мгновений он увидел силуэт – изящный, хрупкий, по красоте свой схожий с известковыми узорами на стенах Пещеры. Перемигивались на стенах камни-самоцветы, высоко под потолком кружились светящиеся жуки; воздух напоен был запахом сарны. Сладким, свежим, вызывающе теплым запахом.

Он остановился на долю секунды – чтобы получить от этого мига как можно более полное наслаждение.

А насладившись, кинулся.

Тело его работало безотказно. Время растянулось. Уже вися в прыжке, он видел, как сарна медленно поворачивает голову, как ее миндалевидные, с поволокой глаза вдруг расширяются, теряют изящество, делаются круглыми, как у барбака…

Опускаясь, он успел поймать мгновение ее страха. Слабости. Конца.

Потом был вкус крови.

Потом мир помутился. Он справлял праздник охоты, он был пьян, он был трезв, он был возбужден и спокоен, он был счастлив. Он был СОБОЙ…

Самоцветы, лакированные кровью, сделались еще красивее. Он запрокинул окровавленную морду и исторг из себя клич – и знал, что от звука этого, бесконечно повторяющегося закоулках и норах, седеет сейчас чья-то нежная шерсть.

* * *

Раман сел на постели.

Клич стоял у него в ушах; все остальное терялось в дымке. Колотилось сердце; он встал. Трясущимися руками нащупал в тумбочке флакончик с каплями, прошлепал на кухню, открыл кран; вода показалась отвратительно теплой и с металлическим привкусом.

Что со мной, подумал он смятенно.

Вернулся в комнату. Сел на разоренную кровать – это как же он метался во сне!.. Пощупал пульс, потрогал лоб. Все нормально, все в порядке, сегодня у него будет удачный день, все получится, все увидится в солнечном свете, возможно, сегодня к нему придет та самая, долгожданная МЫСЛЬ…

Сарна.

Он подскочил на кровати; снова взялся за пульс. Сарна – редкостная и славная добыча. Поймать сарну – к удаче…

Он снова встал. Натянул спортивные штаны, сунул ноги в тапочки, уселся у телефона; долго вспоминал номер – пока не понял наконец, что не знает его и никогда не знал. Не удосужился спросить…

Он набрал справочную; дозвонился с пятого раза, попросил непривычно заискивающим, сладеньким голосом:

– Будьте добры, телефон Павлы Нимробец… Адреса, к сожалению, не знаю.

Телефонистка честно искала – потом печально сообщила, что найти номер по таким данным не представляется возможным. Вероятно, владельцем телефона Нимробец значится кто-то другой.

Раман поблагодарил. Некоторое время сидел, тупо уставившись в пыльный паркет; потом вытащил записную книжку. Вот, режиссер телевидения господин Мырель…

– Добрый день. Господин Мырель? Раман Кович беспокоит…

На том конце провода удивились и обрадовались. И заверили, что передача в работе, предоставленные материалы оказались весьма удачными и буквально со дня на день…

– Простите, ваша ассистентка… Павла Нимробец. Когда она принесет кассеты обратно?

Кажется, Павлин шеф не питал к ней особого уважения. Его голос сделался осторожным: в общем-то, как только господин Кович потребует…

– Я не требую, я просто прошу ускорить, так сказать… Могу я поговорить с Павлой Нимробец лично?

Пауза.

Конечно, раздумчиво сказали на том конце трубки. Павла Нимробец перезвонит сегодня же… Сейчас же…

– Простите, а она уже на работе?

Раман искоса глянул на часы. Девять утра.

Трубка попросила минуточку на размышления; прислушавшись, Раман смог уловить обрывки далекого разговора. Речь шла о том, что Нимробец, как всегда, опаздывает…

– Алло, господин Кович?.. Ее еще нет. Возможно, она с утра была в фильмотеке… Я велю ей перезвонить вам сразу же, как она появится…

– Прошу прощения. – Раману плевать было, что именно подумает о нем господин Мырель. – Вы не могли бы сообщить мне ее домашний телефон?

Снова пауза. Этот Мырель решил, по-видимому, что непутевая Павла добилась-таки в жизни успеха – охмурила господина Ковича…

– Конечно. – Трубка с запинкой продиктовала телефон, видимо сверяясь с записями. – Что-нибудь еще, господин Кович?

– Нет, благодарю вас… желаю успехов в работе и рассчитываю в ближайшее время…

– Да, да, безусловно…

– Да, спасибо…

– Да, да…

Раман оборвал серию вежливых «даканий», стукнув пальцем по телефонному рычагу. Тут же, переведя дыхание, набрал телефон Павлы Нимробец.

Гудок.

Раман зажмурился. Эге, сердчишко-то, и капли не помогают… Сейчас трубку возьмет ее зареванная мать… или с кем она там живет. «Сон ее был глубок»…

Его передернуло. Он вспомнил вкус крови – Павлиной крови…

Павлиной?! Он что, все-таки ВЕРИТ?!

Недосуг было разбирать, есть у нее проплешина на груди… или заросла. Шерсть у сарны отрастает быстро…

Гудок, еще гудок – шестой, седьмой…

Раман открыл глаза. Ему было стыдно. Он стыдился своего страха.

Гудок…

Никого нет дома. Все.

Он положил трубку. Прошелся по комнате; как был, в одних штанах, вышел на балкон. Прохладное майское утро влажным ветерком лизнуло его плечи, тронуло голый живот – он поежился; внизу, на перекрестке улицы Кленов и улицы Надежды, разворачивалась утренняя жизнь. Люди шли по своим делам, и этот обычный, деловитый ритм чуть отрезвил горячую голову режиссера Ковича.

Происходящее с ним странно. Происходящее с ним ненормально – мало ли на свете сарн… Еще неделю назад, пережив в Пещере подобное приключение, он вскочил бы с кровати, как счастливый мальчик, и бурной энергии его хватило бы как минимум на месяц…

Одинокий желтый одуванчик в цветочном ящике качнул желтой головой. Под балконом прокатила вдоль улицы Кленов неприметная светлая машина с эмблемой Рабочей главы на крыше и на дверях…

Грянул телефон.

То есть он тихонечко зазвонил – но Раману показалось, что от звука его сейчас посыплется с потолка штукатурка. Он вскочил в комнату, едва не разбив балконную дверь, сорвал трубку:

– Алло!!

Испуганное молчание.

– Алло, я слушаю!..

– Это… господин Кович? Это я, Павла Нимробец…

Раман сел. Прямо на пол; уши его покрылись краской, не то от радости, не то от стыда.

– Привет, Павла.

– Вы просили, чтобы я позвонила?

Интересно, что ей наговорил этот самый Мырель… И как он при этом на нее смотрел.

– Да, Павла… Как, вообще-то, дела?

Смущенное молчание.

«Павла, я очень рад вас слышать». – «Извините, господин Кович, но я молодая симпатичная девушка, а вы старый противный козел… Уместны ли ваши ухаживания?..»

Он улыбнулся своим мыслям.

– Павла, принесите мне кассеты. Обратно.

– Сегодня?..

– Можно завтра… Но принесите, ладно?

Пауза.

– Хорошо… Принесу… А больше ничего не случилось?

– Ничего. Пока, Павла. – Он повесил трубку и целую минуту сидел на полу, раздумывал, насвистывая под нос неопределенно-бравурную песенку.

* * *

Все утро Павла провела перед экраном – Раздолбеж решил, что передача о Ковиче продвигается недопустимо медленно. Павла сидела и хронометрировала, и переносила на листок бумаги все перипетии «Железных белок» – по реплике, по мизансцене; поначалу было интересно, даже здорово, но после четырех часов кропотливой работы у нее воспалились глаза, а голова гудела, будто праздничный колокол. Она уже ненавидела этих «Белок» всеми силами души – или, как говаривала Стефана, «до самой глубины своих фибр»…