Текст книги "Ключ от королевства"

Никогда уже пчелки не прилетят на этот цветочек. В поисках опоры я пополам переломила и без того вялый стебель.

– Гарольд, я…

Он уже уходил, не оглядываясь.

Глава 7
Буря

В седло я взбиралась минут тридцать. Уехал Оберон, уехали стражники и принц с невестами, укатилась карета, вереницей потянулись всадники. Уже и обозные телеги тронулись в путь, проехали мимо нас и пристроились в хвост уходящему каравану. Луг, покрытый черными пятнами прогоревших костров, совсем опустел – а я все пыталась вскарабкаться на спину бедному животному, приспосабливая для этого камни, кусты и кочки, прыгая с разбега и на месте, цепляясь за седло и гриву.

Гордость не позволяла мне позвать на помощь Гарольда. А бросить меня ему не позволял долг. Потому он следил за моими попытками, жуя травинку и время от времени похлопывая по шее свою нервную рыжую кобылу.

Я выбилась из сил и замучила животное. Гарольд ждал. Время шло; неизвестно, что было бы дальше (или нет, известно: я бы скорее сдохла на месте, чем попросила учителя подсадить меня). Но тут в траве нашелся березовый чурбачок – наверное, на нем сидели у костра, а потом забыли или бросили. Подставив чурбачок под ногу, мне удалось сначала лечь на седло животом, потом усесться лицом к хвосту и только потом – наконец! – занять подобающее всаднику положение.

Гарольд, увидев меня в седле, ничего не сказал – только вспорхнул на спину своей Рыжей, будто птичка на веточку. И, не оглядываясь, тронул кобылу с места.

Мой конек без напоминания пристроился Рыжей в хвост.

Гарольд поторопил кобылу пятками – он, конечно, хотел догнать караван. И мой конь перешел на рысь.

Я изо всех сил вцепилась в него руками и ногами. Лошадиная спина прыгала – это было страшно…

Но это было и весело.

Мышцы болели уже не так сильно. Даже то место, на котором сидят, скоро притерпелось к жестким хлопкам седла. Или я научилась наконец-то пружинить ногами?

Мой серенький бежал весело – ему было легко. Сколько там во мне килограммов? Неслась назад трава, летели кусты, вставало солнце – все выше, выше… И все светлее и светлее, все ярче и ярче становилось вокруг.

Мой серенький обогнал кобылу Гарольда. Я бы с удовольствием обернулась и показала учителю язык, но побоялась, что не удержусь. Ветер бил в лицо. Мне захотелось петь, и я запела ту песню, которой когда-то учил меня дед:

 
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступа-ает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не жела…
 

Серый перешел в галоп. Я быстренько сжала зубы, чтобы не откусить язык. Меня подбрасывало и шмякало о седло, снова подбрасывало и шмякало, а я вцепилась в переднюю луку, растопырила ступни пятками вниз, носками наружу и от ужаса закрыла глаза.

Серому, видно, понравилось, как я пою. Потому что когда песня оборвалась – он почти сразу сбавил скорость, перешел опять на рысь и потом на шаг. И вовремя: я готова была свалиться, как груша.

Подскакал Гарольд, злой, как оса:

– Сдурела?

– А что, нельзя?

Он пробормотал что-то под нос и поехал вперед.

* * *

– Скажите, мастер, а у нас сегодня будет первый урок?

Дело было во время дневного привала, я уже высмотрела себе очень удобный камень для взбирания на лошадь и потому чувствовала себя уверенно. А Гарольд, услышав мой вопрос, покраснел как свекла и уткнулся в свою миску, делая вид, что оглох.

Я давно заметила: в школе дразнят обычно тех, кто очень обижается на дразнилки. Когда Зайцева доводит меня – я на стенку лезу от обиды. И тут же, на следующей перемене, могу сама мучить Батона. Он противный, честно говоря, он давит жуков просто для удовольствия, бьет собак ногами, и еще он ябеда. Его полезно дразнить: он, может быть, перевоспитается. И приятно, когда он ревет от обиды, – такой ведь гад.

При мысли о Батоне что-то в моей душе царапнулось. Как-то расхотелось дальше об этом думать. Ну, задразнили ябеду до слез – и задразнили…

Я обхватила руками колени. Гарольд давно доел свою кашу, его миска была пуста, но он зачем-то водил по дну ложкой – как будто ему нравился противный звук, который при этом получался.

А может, во мне и нет никаких магических способностей?

Я расколола летящий нож Оберона на две части – взглядом. Вернее, это он мне так объяснил. А может, сам Оберон его и располовинил? Чтобы я поверила в себя?

Как-то странно – разве может король врать? Возмутительно даже так думать. И потом, зачем ему это?

Гарольд отставил миску в сторону. Он был жалкий, красный, растрепанный, он казался младше своих лет. Это от обиды: на обиженных, говорят, воду возят.

А если во мне нет магических способностей, что будет? На площади голову не отрубят – Оберон обещал. А вот отправить в обоз к поварам, чистить картошку, мыть посуду – это запросто.

И это не так уж плохо, кстати. Дома я только и делаю, что чищу картошку и мою посуду. Все наши разговоры с мамой с этого начинаются: Лена, ты почистила? Убрала?

Но все-таки обидно. Неудобно перед принцем. Одно дело – маг дороги, другое дело – какая-то девчонка на побегушках.

– Скажите, мастер, – начала я очень вежливо и даже льстиво.

– Да?

Я продолжала, преданно глядя ему в глаза:

– А если в день проводить по три первых урока, в неделю это сколько будет? Трижды семь – двадцать один первый урок. А в месяц?

Он покраснел еще больше:

– Заткнись.

– Можно подумать, мастер, вы не умеете считать. А я же знаю, что умеете. Это скромность в вас говорит. А если постараться, то запросто можете двадцать один умножить на четыре…

Он завелся. Лицо пошло пятнами. Кулаки стиснулись – и бессильно разжались снова. Как говорила наша завучиха, «если тебя обидели словесно, ну так и отвечай словесно!».

– …Двадцать на четыре – восемьдесят, да плюс четыре, – продолжала я очень серьезно, будто раздумывая, – да плюс еще девять – это тот «хвостик», три дня… Вот и выходит в месяц девяносто три первых урока. Неплохо для нача…

Ноги мои забились в воздухе. Гарольд поднял меня за шиворот – воротник впился в шею.

– Идиот! Пусти!

У него было взрослое, очень злое лицо. А глаза – те вообще старческие, сумасшедшие. Он ненавидел меня в этот момент – сильнее, чем завучиха. Даже, может быть, сильнее, чем тот ненормальный нищий в харчевне «Четыре собаки». Ему хотелось бить меня головой о землю, бить и бить, пока я не умру.

За то, что я опозорила его перед Обероном. За то, что я тупица, деревяшка, безмозглая балда и он ничему не сможет меня научить никогда-никогда. А Оберон велел меня научить. А Гарольд не может, потому что я тупее поварешки. А Оберон велел. А Гарольд не может, потому что я пустоголовее овцы. А Оберон велел! И это замкнутый круг, из него нет выхода…

Я испугалась: ведь он маг, хоть и младший. И я не знаю точно, умеет ли он убивать взглядом; если умеет – мне точно конец.

И, ни о чем не думая, а только желая спастись, я провела рукой перед его лицом и прошептала:

– У зла нет власти…

Получилось, будто я стерла пыль со стекла. На самом деле, конечно, никакого стекла между нами не было – но лицо Гарольда вдруг изменилось, просветлело. Он перестал буравить меня глазами и заморгал, как от яркого света. И почти сразу меня выпустил.

Я быстренько отползла в сторону. Оглянулась: видел ли кто? Придут ли ко мне, в случае чего, на помощь?

Гарольд стоял и смотрел на меня – как будто впервые видел. Смотрел, смотрел…

– У тебя есть магические способности, – сказал одними губами.

Повернулся и куда-то ушел.

* * *

Часов в пять вечера (время я определяла наугад), когда солнце было еще высоко, труба в голове колонны сыграла сигнал, которого я раньше не слышала. Оказывается, он означал надвигающуюся бурю.

Началась суета.

Посреди чиста поля составили телеги и кареты – кольцом. В центр собрали людей и лошадей, соорудили навесы. Я видела, как Оберон на своем крокодилоконе объезжает лагерь, и навершие его белого посоха смотрит то в землю, то в низкое, быстро темнеющее небо.

Мимо нас с Гарольдом прошел принц. Улыбнулся мне:

– Лена, если вечером вам станет скучно и вы захотите поболтать… Мы с высочествами будем в большом шатре. Заходите по-простому.

Я кивнула, не глядя на Гарольда.

Стемнело слишком рано. Налетел ветер. Тучи ползли такие свинцовые, такие жуткие в них закручивались смерчи, что страшно было смотреть.

– Если ты идешь в большой шатер, – сказал Гарольд, – то лучше сейчас. А то потом смоет.

– А если не иду?

Гарольд помолчал.

– Тогда залезем под телегу. Моя мать нам поужинать даст.

Он все еще смотрел в сторону. С обеда – с того самого момента, как обнаружились мои магические способности, – он не решался посмотреть мне в глаза.

– Ну, полезли, – сказала я неуверенно.

На земле под телегой было не очень чисто, зато душисто и мягко от рассыпанного сена. Справа и слева свисали опущенные борта, почти не пропускали ветер. Я так устала за этот день, что просто растянуться на куче соломы казалось королевским, неслыханным удовольствием.

Сверкнула молния. Даже под телегой на какое-то мгновение сделалось светло.

– Гарольд… А что Оберо… его величество делал? Зачем этот круг?

– Защита лагеря. Дождик промочит, но ни молния, ни смерч, ни смырк не пробьются.

– А что такое смырк?

– Ты не знаешь, что это такое?

Он не издевался. Он в самом деле удивился, как можно не знать таких простых вещей.

– У нас их нет, – сказала я осторожно. На самом деле я не была уверена. Я ведь не все на свете знаю. Может быть, у нас где-то есть и смырки.

– Ну… это такая тварь, зарождается в грозовом фронте… Ты знаешь, что такое грозовой фронт?

– По географии учили.

– Ну… вот. На самом деле смырк – это как огромная тонкая рука, на ней сто пальцев или больше, они все перепутаны. Падает с молнией и хватает человека в горсть.

– И что? – спросила я напряженно.

– И все. Представь, что ты на сильном ветре держишь пепел в горсти… Его уносит. Вот так же и с человеком.

Снова ударила молния.

– Опа, – сказала я потрясенно.

– Да не бойся… Здесь их мало. Считай, почти и нет. А вот когда мы перейдем границу…

Мы помолчали. Снаружи пошел дождь. Телега поскрипывала, сверху сыпался песок – там кто-то сидел под навесом, негромко переговаривался. Потом женский голос стал громче:

– Гарольд! Вы с Леной кашу будете, которая с обеда осталась?

– И вино, – мрачно сказал Гарольд. – Горячее.

– А я не пью вина, – пробормотала я тихонько.

– Ну, глотнешь один раз. Чтобы согреться.

– А мне не холодно…

Я сказала это и сразу же начала дрожать.

– Я сейчас подогрею, – сказал Гарольд. Он вытащил нож, проковырял в земле дырку, воткнул туда нож кверху лезвием. Лезвие сперва засветилось белым, потом на глазах начало краснеть. От него шел неяркий свет – и тепло, как от электрического обогревателя.

– Здорово. Научишь?

У него сделалось такое лицо, что моментально пожалела о своем вопросе.

Приподнялся борт телеги. Я увидела небо, серо-черное, и тонкую радужную пленку, вроде как мыльный пузырь, между нами и этим небом.

– Что это?

– Каша, – сказала милая женщина, мать Гарольда, подсовывая нам деревянный поднос с едой. – И вино. И хлебушек. Ешьте.

Борт снова опустился.

– Что это было? Такое… разноцветное?

– Да Оберонова защита, – сказал Гарольд равнодушно. – Он поставил видимую, чтобы лошади не боялись. Ну и для тебя, наверное…

– Для меня?

– Ты же его любимица, – заявил Гарольд неожиданно зло. Взял с подноса кружку с вином, отвернулся.

– И зачем я в большой шатер не пошла? – спросила я сама себя – вслух.

– Так иди. Там принц с высочествами. Иди.

Мне захотелось надеть ему на голову тарелку с кашей. Его жалеешь, понимаешь, к нему проявляешь чуткость, а он…

– Ну что ты все сначала? Как будто я виновата.

Он молчал и сопел.

– Хочешь, я пойду к Оберону и скажу, что ты прекрасный учитель, просто я тупая ученица? И не могу поэтому учиться?

Снаружи грохнул гром и страшно взвыл ветер.

Острие ножа перестало светиться. Под телегой сделалось темно.

– Ты вот что, – сказал Гарольд. – Ты… запомни. Мне Оберон велел тебя выучить. И значит, я или выучу тебя, или сдохну прямо на уроке. Причем если я сдохну – это будет означать, что я не справился… И не вздумай ничего говорить его величеству, иначе я тебя убью!

Глава 8
Хрустальный грот

Под утро я так задубела под телегой, что даже зубами стучать не могла. Очень кстати оказались бы магические умения Гарольда. Но когда я поинтересовалась, как мне согреться, – он, такой же синий и продрогший, посоветовал:

– Побегай.

И я принялась нарезать круги по мокрой траве.

Вот удивительное дело: дома я после такой ночи слегла бы с воспалением легких. А тут ничего: поднялось солнышко, я согрелась и за весь день даже ни разу не чихнула. Вот это настоящее волшебство!

И еще: дома я бы ни за что не продержалась столько часов в седле. А тут едем и едем, и хоть ноги, конечно, побаливают (а место, откуда они растут, тем более), но особенных каких-то страданий на мою долю не выпало.

А дорога на третий день нашего пути вышла сказочная. Караван спускался в низины и поднимался на вершины холмов, и всякий раз перед нами открывались то черный лес с острыми верхушками, то озеро с изумрудной водой, то развалины города – дух захватывало. Мы с Гарольдом по-прежнему держались в середине колонны. Оберон ехал впереди. Приподнявшись в стременах, я могла видеть навершие его белого посоха.

Когда мы проезжали мимо развалин, из-под камня у самой дороги метнулось что-то зеленое, похожее на обрывок бархатной тряпки, взлетело на высоту трех человеческих ростов и пропало за остатками городской стены. Я от неожиданности натянула поводья так, что серый конек обиделся.

– Что это?

– Да не обращай внимания, – сказал Гарольд с ноткой раздражения. – Он просто летает.

– Кто? – Я выпрямилась в седле. Не люблю, когда меня считают трусихой.

– Хватавец.

– Кто-кто?!

– Ну, когда их много, несколько сотен, они налетают на путника со всех сторон, облепляют так, чтобы не было щелочки, и… в общем, до свидания. Но когда он один – ерунда. Просто летает.

– А ты почем знаешь, что он один? Что он не полетел звать на помощь своих знакомых и родственников?!

Гарольд улыбнулся – вот, мол, какие простые вещи приходится объяснять.

– Семьи хватавцев даже средненький маг отслеживает за три версты. Вот я могу. А если король повел сюда караван – как ты думаешь, можно доверять его величеству?

Я насупилась. Вышло так, что я не доверяю Оберону.

– Учить меня будем? – спросила я, чтобы стереть с лица Гарольда снисходительную улыбочку.

Вышло даже лучше, чем я ожидала. Он не просто перестал улыбаться – он перестал на меня глядеть. Отвернулся.

* * *

После полудня мы поднялись на очередной гребень, выше всех прочих, и я зажмурилась.

Перед нами было море. И выход к морю – неглубокое ущелье между двумя старыми, разрушившимися хребтами. Правый был каменный. Левый – я присмотрелась и ахнула – был натуральный хребет, как в зоологическом музее. Костяк чудовища размером с гору лежал здесь, поросший молодым ельником.

– Гарольд! Что это?

– Город тысячи харчевен, – похвалился мой спутник, на время забыв печаль. – Мы тут останемся дня на два… Ух и наедимся всяких вкусностей!

Я проследила за его взглядом и увидела в самом деле городок у моря, маленький и аккуратный, будто сложенный из песка.

– Да нет, не это! Вот эти кости, чьи они?

– А-а-а, – Гарольд пожал плечами, – ну, дракон упал и околел от старости. Последний, наверное, дракон в этих землях… Слушай, я есть хочу. А ты?

* * *

Скелет дракона лежал головой к морю. Его череп возвышался над городом, в пустых глазницах день и ночь горели огни – сигналы для заблудившихся в море судов. Ни за что на свете не согласилась бы здесь жить, под таким-то страшилищем!

А сам город был приветливый и маленький. И очень мокрый: он лежал, оказывается, в устье подземной реки, и потому отовсюду здесь били родники. Почти на каждом перекрестке булькал фонтан со статуей: каменная женщина с каменным тазиком в руках давала напиться коленопреклоненному человеку в лохмотьях (тоже каменных или слепленных из глины, это как уж скульптор постарался). Оказывается, это местная легенда. Раньше здесь было сухо. Какой-то дядька заблудился на берегу и не мог найти воды, чтобы напиться. Ему встретилась женщина с тазиком (откуда она там взялась?) и в ответ на его просьбу напоила его. С тех пор здесь и днем, и ночью журчит вода: открылись родники под каждым камнем. Потому здесь и построили город – город тысячи харчевен.

– Чем ближе к морю, тем перченее еда. В портовых харчевнях вообще жрать невозможно – проще горячие угли глотать. На улице Хлебников вкуснющие сыры, но зато нет мяса… Если любишь кислятину, то это к Молочным Братьям, мы туда не пойдем – фу, гадость. Пойдем на западную окраину, там целая площадь таких заведений, что ты пальцы проглотишь!

Мой учитель держался приветливо, но я-то понимала, что он притворяется. Я была для него вроде гири на ногах или, может быть, петли на шее. Гарольд делал вид, что ничего не происходит, – а сам тонул, погибал на моих глазах, потому что время, отведенное Обероном на мое учение, истекало.

А Гарольд, как маленький, не хотел даже говорить со мной об уроках! Как будто от того, что о проблеме забудешь, она сама собой исчезнет…

Караван вошел в город под приветственные крики здешних обитателей, которые брызгали на дорогих гостей водой. Так велел местный обычай, не очень вежливый, как по мне. Белый плащ Оберона, которого поливали особенно охотно, вымок до нитки, но его величество все равно улыбался. Что значит королевская выдержка!

Королевство разместилось на нескольких постоялых дворах. Люди торопились отдохнуть, помыться, выспаться. Что до Гарольда – он давно мечтал пройтись по городским харчевням, и желательно без меня.

Я ему не навязывалась, честное слово. Я готова была сидеть в той клетушке, что мне отвели под ночлег, и питаться дорожной кашей, которая, надо сказать, приелась. Гарольд ушел – якобы проведать наших лошадей; я легла животом на деревянный подоконник и выглянула наружу со второго этажа.

Фу! Пахло навозом. Я сморщилась и хотела было закрыть окно, но тут во дворе появился Оберон.

Уж не знаю, куда он девал своего крокодилоконя. Сапоги короля ступали по прелой соломе так же уверенно, как по белому мрамору. Слуги и конюхи низко кланялись. Я подумала: прилично окликать короля из окна? Или неприлично? И в тот момент, когда я задалась этим вопросом, Оберон поднял голову:

– Привет, Лена. Как дела?

Как будто мы снова встретились на скамейке возле моего дома!

– Нормально… ваше величество.

– Как учеба?

– Нормально… ваше величество.

– Та история со змеей тебя не очень огорчила?

– Нет… ваше величество.

– Ну, передавай Гарольду от меня привет…

И он ушел куда-то по своим королевским делам, а я осталась торчать в окне, совершенно не обращая внимания на запах навоза. Через минуту или две во двор вышел Гарольд, кислый, как угощения Молочных Братьев. Под мышкой у него была серая сучковатая палка, в которой я не без труда узнала магический посох.

– Ну ты идешь? Сколько можно ждать?

Я не заставила себя упрашивать. Страшно хотелось побродить по городу тысячи харчевен.

– Его величество передавал тебе привет, – сказала я, выскочив во двор и прыгая на одной ножке, чтобы повыше натянуть сапог.

Он покосился на меня, как волк на капусту:

– Знаю. Я его встретил.

И вот теперь мы шли с ним по улице, он рассказывал о секретах местной кухни и делал вид, что ничего не происходит.

– А почему ты с посохом? – как бы невзначай спросила я, разглядывая узловатую деревяшку.

– Его величество велел, – сухо отозвался Гарольд. – Приграничье… Так вот. Площадь пятиугольная, на одном углу пекарня, на другом коптильня, потом еще одна пекарня, потом кабачок одного моряка – если он еще не умер, конечно. А на пятом углу – «Пятый угол», ты увидишь, там подают птицу, запеченную…

– Гарольд, – сказала я, обрывая его безо всякой вежливости. – Когда ты думаешь учить меня волшебству?

Он так горько и укоризненно посмотрел, будто я посреди веселого пира напомнила о его неизлечимой болезни.

– Гарольд, – сказала я твердо. – У меня два младших брата. Я пыталась их учить читать. Это ужасно. Проще убить.

Он отвел глаза.

– А потом они пошли в школу, и ничего – читают, пишут… Значит, их все-таки можно было научить?

– Это не твоего ума дело, – сказал он хрипло. – Я обещал тебя выучить – и выучу. Будь спокойна.

– Когда?

– Завтра!

– Почему не сегодня?

– Слушай… что ты пристала? Давай спокойно поедим хотя бы… Мы в этом городе никогда уже не будем, понимаешь, никогда! Перейдем границу – и тю-тю, обратно дороги нет…

Я замолчала. Он был по-своему прав. Весь город прорезан был ручьями, через них вели горбатые мостики. Кое-где с каменных крыш струились водопады. Вертелись мельничные колеса – и мололи на мельницах не только муку. Один квартал насквозь пропах корицей, в другом я расчихалась от перца. Вода журчала так, что звенело в ушах. В круглых озерцах плавали утки, а кое-где, присмотревшись, можно было разглядеть спину огромной рыбины…

– Гарольд! Дружище!

Я подняла голову. Навстречу нам шагал по улице человек в одежде матроса; у него были такие широкие плечи и такие длинные руки, что, когда он открыл объятия, улица оказалась полностью перегороженной.

– Дядя Щук!

Гарольд по-настоящему обрадовался. Моряк обхватил его вместе с посохом, помял, потискал и отпустил. Я на всякий случай отошла в сторону: меня так тискать нельзя. Сломаюсь.

– Лена, – Гарольд почувствовал неловкость, – это старый приятель моего отца… дядя Щук. Дядя, это Лена – наш новый маг дороги, – последние слова Гарольд произнес совсем тихо, себе под нос.

– Искал тебя! – закричал дядя Щук на всю улицу (не то он был глуховат, не то морские штормы приучили его разговаривать во всю мощь легких). – Сказали, пошел в «Пять углов»! Гарольд, мальчик, да разве «Пять углов» дело? Пошли в «Хрусталь»! Угощаю!

Гарольд на секунду растерялся:

– Дядя, у меня, это, деньги есть, что же я буду… неудобно выходит…

– В последний раз видимся! – рявкнул дядя Щук так, что я отпрыгнула еще на полшага. – Сына моего друга – в «Хрусталь»! Будет о чем вспомнить!

– Но я же не один.

– Друга сына моего друга, нового мага дороги – угощаю!

Оказывается, дядя вовсе не был глухим. Только как бы ему объяснить, что «Лена» – имя девочки?

И стоит ли объяснять?

* * *

Этот «Хрусталь», честно говоря, стоил того, чтобы на него посмотреть. Я вошла – и разинула рот.

Хрустальный грот. Хрустальные колонны. Свечи в хрустальных шарах плавают в круглом озерце с хрустально-прозрачной водой. И потолок прозрачный! Видно – хоть и искаженное – небо, и дым поднимается вверх по прозрачному дымоходу… Одна стена тоже наполовину прозрачная, мутноватая, правда, как толстый лед, вся в трещинках и мелких цветных прожилках. За стеной горели огни – получалось очень красиво.

Людей было совсем немного – в одном углу трое горожан жевали, хлебали, негромко переговаривались. В другом ужинала супружеская пара с мальчиком. Перед пацаном на столе высилась цветная башенка с зубцами, флажками, с лепестками и листьями – десерт? Мороженое?

И я такое хочу!

Дядя Щук усадил нас с Гарольдом за столик под хрустальной гроздью винограда. Свет дробился в каждой виноградинке, переливался красным, зеленым, бирюзовым. Даже Гарольд, кажется, забыл о своих бедах и заулыбался, предвкушая отличнейший вечер.

– Видишь его? – Дядя Щук склонился ко мне, ткнул пальцем в Гарольда. – С отцом его сто морей прошел. Вот это был друг! На дне успокоился. Из наших был, из простых. А сын уродился в Королевство… И вот теперь – прощайся. Жили-были – все, уходят, а чего им не сидится? Сидели бы… Несет их нелегкая по таким местам, что не за столом будь сказано. Неймется. А почему?

– Дядя! – Гарольд нахмурился. Посох его, непрочно прислоненный к спинке стула, упал. Гарольд поставил его снова – посох заново грохнулся.

– Да пристрой его где-нибудь, – печально посоветовал дядя Щук. – Я понимаю. Король сказал – в поход, значит, в поход. Ну, коли в последний раз за человеческим столом сидите… Какого тебе, Гар? Сладкого?

– Да. – Гарольд пристроил свой посох в углу. – И ей, – кивнул на меня, – тоже.

– Так ты девчонка? – Дядя Щук если и удивился, то не очень. – Ох, времена пошли, у Оберона в магах дороги девчонка служит… Сейчас принесут.

Он встал и удалился за хрустальную стену. Стена была неровная: дядина тень плыла, делаясь то больше, то меньше, будто отражение в комнате кривых зеркал, и наконец встретилась с другой тенью. Послышался неразборчивый шепот: кажется, дядя заказывал для нас ужин.

– Здесь все дорогое, да?

– Ага. – Гарольд улыбался. – Сейчас вино принесут. Сладкое. Тебе тоже можно.

– А у тебя отец был моряком?

– Да.

– А чего ты не рассказывал?

– А тебе разве интересно?

Я замолчала, раздумывая: обидеться?

Две тени за хрустальной стеной разошлись. Дядя Щук вернулся, и почти сразу нам принесли поднос с тремя большими стаканами. Один дядя пододвинул Гарольду, другой поставил передо мной, третий взял себе.

– Ну, дети мои, – он вдруг подмигнул мне, как будто мы сто лет были знакомы, – легкой вам дороги через земли неоткрытые, через тьму, через мрак…

Мы чокнулись. Мне не понравился запах красного напитка. Какой-то слишком приторный, противный.

Я коснулась губами края стакана. Пусть дядя думает, что я пью. Не жаловаться же, что в самом их роскошном ресторане вино несъедобное.

Гарольд отпил половину от своего стакана. Блаженно улыбнулся. Я вспомнила, как мы на дне рождения Ритки пили шампанское – потом, правда, Лешка опрокинул Риткин аквариум с рыбами, но шампанское, по крайней мере, вкусное. И пахнет приятно. В отличие от этой бурды.

В зал вошли новые посетители, заняли стол напротив; а ведь мне будет скучно, подумала я. Как бывало скучно с гостями отчима – вроде бы все довольны, еды на столе полно (весь день готовили), и говорят, говорят, смеются, а скучно – хоть под стол лезь.

– Сейчас, – сказал дядя Щук. – Сейчас овощи принесут, потом горяченькое, потом сладенькое – для зрения полезно… Пойду-ка гляну, как они там.

И опять ушел за прозрачную стену. И опять я увидела, как его тень встретилась с другой тенью.

– Гарольд…

Он задумчиво допивал свое вино. И все улыбался. Рот его расползался шире, шире…

– Гарольд?

– А?

– Нет, ничего… Ты не пьяный?

– Маги не пьянеют.

– Да ну?

Он глядел в свой стакан, будто любовался пустеющим донцем. От нечего делать я обвела взглядом хрустальный зал.

Те, что были с ребенком, поднимались, чтобы уходить. Новые посетители, трое в одинаковых темных одеждах, о чем-то совещались, сдвинув головы. Один из них будто мельком глянул в нашу сторону…

Меня пот прошиб. Взгляд был не случайный. А тот, кто его бросил, коренастый мужчина с лицом таким бледным, что в свете хрусталя оно казалось синим, показался мне очень нехорошим человеком.

Может быть, он вообще вампир. Только у вампиров бывают такие одутловатые белые лица и темные, почти черные губы. А глаза, наоборот, светлые, желтоватые.

– Гарольд…

– У?

Мой учитель сидел перед пустым стаканом, упирался руками в стол и явно старался не упасть носом в столешницу. Глаза у него были бессмысленные, круглые, стеклянные.

Почему я не завопила от страха? Откуда я поняла, что надо вести себя тихо?

Быстро глянула за хрустальную стену. Дядя-тень совещался с неизвестной темной тенью. Прозвучали разборчивые слова в этом шепоте – или мне померещились?

– Как условлено. Получишь. Делайте, а меня оставьте. Привел – и все. Нет, ты погоди…

У Гарольда в глазах был страх. С ним явно творилось неладное, он не ждал такого подвоха от простого стакана вина.

– Твой дядя привел нас в ловушку, – прошептала я одними губами.

Он все-таки упал лицом в стол, и я подумала, что в стакане был яд, что все пропало. Как выбираться? Мимо синелицых, что сидят и зыркают? И как мне выбираться одной – бросать Гарольда?!

Он упал – но сразу же поднялся. На лице у него было напряжение штангиста, который вот-вот провалит очередную попытку.

– Ле…на… беги.

Я громко рассмеялась и потрепала его по плечу – чтобы синелицые, зыркавшие на нас по очереди, не поняли, что происходит.

– Куда я убегу? – спросила я, не переставая по-дурацки хихикать. – Думай, что делать… У тебя же есть посох…

Гарольд снова упал, лбом расколол пустой стакан, осколок врезался в бровь. Дядя и тот, с кем он беседовал за стенкой, разошлись; дядя Щук вышел в грот и двинулся к нашему столику. Лицо у него было напряженное, глаза так и шныряли. Он увидел лежащего Гарольда и осколки пустого стакана.

– А ты что же не пьешь, девочка?

Я поднялась, держа в правой руке свой стакан, полный до краев. Улыбнулась дяде Щуку…

Как все повторяется в жизни!

Я с размаху выплеснула вино в широкую матросскую рожу. И прежде, чем дядя протер глаза, успела схватить посох Гарольда, стоявший в углу.

Это я, Лена Лапина. Новый маг дороги. Ничегошеньки не умею, но дядя Щук об этом не знает!

Он и вправду не знал. Увидев посох, направленный ему в грудь, прекратил ругаться и отступил на два шага.

– Э-э-э… Ты… девочка… я-то при чем?

Развернулся и бросился за хрустальную стену, только башмаки загрохотали!

А синелицые за столиком напротив уже не сидели и не зыркали. Они стояли, плечом к плечу, и смотрели на меня оценивающе.

– Гарольд… Гарольд!

– Цве…ток, – пробормотал он, не поднимая головы. Я решила, что он бредит.

Так, что я могу этой палкой? Прежде чем ее вырвут у меня из рук? Могу разбить хрустальную виноградную гроздь над столиком… Могу сбить пару светильников, но толку-то?!

– Цветок, – стонал Гарольд, пытаясь подняться. В этом ненужном сейчас слове был для него какой-то важный смысл. Он пытался мне передать… Подсказать…

Цветок – это такая штука с лепестками. Иногда пахнет. Иногда его рвут, плетут веночки… Но что имеет в виду мой непутевый учитель?!

Синелицые двинулись на нас – медленно, осторожно, по-прежнему плечом к плечу, и тут я поняла.

«Очень просто. Протяни над ним ладонь… И скажи: „Оживи“. Если ты в самом деле захочешь, чтобы он снова раскрыл свои лепестки навстречу новому дню, чтобы пчелка прилетела… и все такое. Ты скажи вот так ласково: „Оживи“, и он оживет…»

Я перебросила посох в левую руку. Правую протянула над Гарольдом:

– Оживи!

Разумеется, ничего не случилось. Разве что синелицые задвигались быстрее.

– Оживи! Оживи ты! Ну, ОЖИВИ!

Мне как утюг приложили к ладони. На мгновение. На долечку секунды. Рука подпрыгнула сама собой, будто ее подбросили воздушным потоком.

И Гарольд вскочил. И схватил посох, который я и так чуть было не выронила. Синелицые были близко, я увидела, как блеснуло в хрустальном свете лезвие ножа…

Мой учитель грянул посохом о пол. Так Дед Мороз на школьных утренниках «включает» елку. Но ни одному Дед Морозу не добиться такого эффекта: из навершия посоха вырвался луч и ударил в хрустальный потолок. И пошли трещины, трещины, исчезла прозрачность, полетели осколки, кто-то завопил: «Спасайся!»