Текст книги "Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу"
Автор книги: Марина Кравцова
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Матери юный герцог не помнил, отец его тоже рано скончался. И виноват ли был высокородный сирота в том, что воспитатели его озаботились разрешением одного лишь вопроса: шведским или российским государем станет герцог голштинский, волею причудливой судьбы, а вернее, по вине династических хитросплетений – внук непримиримых при жизни врагов, шведского короля Карла Двенадцатого и российского императора Петра Первого. Воспитание мальчик получил уродливое, жестокий наставник избивал его и морил голодом, все хорошие задатки были погублены на корню. А пресловутый вопрос разрешила русская царица Елизавета, пожелавшая видеть наследником российского престола родного племянника. Петр, России не знавший и не любивший, а потому и не понимавший – да что ж ему с этой махиной делать? – был достоин немалого сострадания. Но сострадания не знает политика, а именно политикой занимались составлявшие заговор гвардейцы. Не желали они лить слезы по поводу исковерканной судьбы бедного Петра, раз чуждость его и даже враждебность к непонятной стране, которой довелось управлять, грозили этой стране будущими бедствиями…
Император давал праздничный обед. За столом – голштинская родня Петра, его сановники, иностранные послы. Среди веселых разодетых немецких принцев и принцесс одна фигура выделяется строгим черным одеянием…
Эта женщина не была красавицей, но лицо ее привораживало. Под черными полумесяцеми бровей – чудесные темно-голубые, почти синие глаза. Сейчас они полуопущены, взгляд скрывают длинные ресницы. Но когда она устремляет на кого-то ясный, вдумчивый и ласковый одновременно взор, когда умные, глубокие глаза ее, с задорными искорками, смотрят, кажется, в самую душу – не может устоять человек перед силой этого обаяния. Вытянутый овал лица, удлиненный изящный нос, высокий лоб очаровательно гармонируют с крошечным детски-пухлым ротиком. Сейчас лицо женщины странно меняется, нежные губы то невольно собираются в жесткую усмешку, то вдруг кажется, что она расплачется вот-вот. Но она сдерживается и тут же проваливается в глубокую задумчивость, мыслями – уже не здесь…
Петр Третий терпел ее присутствие, скрепя сердце. Но иначе нельзя. Эту женщину он поначалу не понимал, потом чуждался, потом стал побаиваться и, наконец, возненавидел. Кого ему выбрала в супруги тетка Эльза, кого? Здесь, среди веселого пиршества, она была для него как соринка в глазу – мучает, проклятая, а вытащить все никак. Зачем в черное вырядилась? Вот ведь дура! Все траур по покойной императрице не снимает, скорбит, видите ли. Все делает, чтобы только позлить его, супруга своего. Ну, ничего, скоро загрустишь недаром. В монастыре начнешь замаливать грехи, раз уж так по-русски набожна стала. Она ведь еще и постится!
Дядя, принц Георг Голштинский, что-то шепнул на ухо императору. Петр не расслышал.
– Что вы сказали, дядя?
Принц повторил свой довольно пустячный вопрос. Петр отвлекся от лицезрения столь ненавистного предмета – собственной жены, завел с родней веселый разговор. Наконец поднялся с бокалом в руке, обводя благородную компанию уже довольно бессмысленным взглядом.
– За императорскую фамилию! – громогласно провозгласил Петр и плюхнулся на место.
Все встали, кроме вышеупомянутой императорской фамилии. Осталась сидеть и женщина в черном. Петр вытаращил на нее глаза.
– Почему вы сидите, когда мы пьем за моих родных? – спросил он по-немецки.
– Ваше Величество забыли, – хладнокровно отчеканила императрица Екатерина на чистейшем русском, – что я, Ваша законная супруга, тоже имею честь принадлежать к императорской фамилии! – и для верности повторила то же по-немецки.
– Дура! – заорал по-русски Петр Федорович через весь стол.
Повисла тяжелая тишина. Кто-то опустил глаза, кто-то, напротив, многозначительно переглядывался. Екатерина вздрогнула, словно ее ударили, закусила пухлую губку, закрыла глаза, боясь, что к довершению ее посрамления хлынут неудержимые слезы обиды…
Она умела терпеть. Сколько помнила себя, жизнь постоянно давала ей уроки терпения. И когда унижала мать-герцогиня. И когда ей внушали, что она безнадежно некрасива (что может быть хуже для взрослеющей девушки!). Юная принцесса решила тогда недостатки внешности восполнить развитием других достоинств, задатки которых явно ощущала в себе. А со временем, не став блестящей красавицей, превратилась в девушку обворожительную, необыкновенно притягательную. Но плакать пришлось Екатерине и здесь, в России, из-за немилости царицы Елизаветы. Государыня поначалу восхищалась невестой своего племянника, до слез умилялась над искренним ее интересом к России, а потом невзлюбила. Неудивительно, слишком мало общего было между царицей, патриархальной московской боярыней, и утонченной немецкой принцессой. Умерла Елизавета – стало еще хуже. Монастырь – не пустые угрозы ненавистного супруга. Сейчас никто не помешает ему избавиться от нее… Никто не помешает?
Она быстро вызвала в памяти прекрасное, безумно любимое лицо. И только мысли о любящем, преданном Орлове помогли ей стерпеть и на этот раз… «Гришенька!» – повторяла про себя Екатерина. Вот кто ее спасет! Ее верный, ненаглядный рыцарь…
Произошло это года три назад. Несчастная великая княгиня, не имевшая права ни на дружбу, ни на любовь, ни на материнство, в одиночестве промокала упрямые слезы надушенным платком. Только бы царица не узнала, что она опять плакала…
Слезы! Сколько можно их выплакать за тринадцать лет? Сколько можно вытерпеть насмешек, издевательств и подозрений? Сколько притворных улыбок надо было натянуть на тщательно припудренное лицо, чтобы скрыть свою тоску от посторонних? За что все это? За то, что не похожа на других? За то, что не глупа и нравится людям? Сына, Павлушу, отобрали, даже видеть не позволяют… Елизавета, государыня, решила, что никто, кроме нее, не воспитает наследника престола как подобает. Растят из крохи несчастное болезненное существо… Сначала Екатерина страдала, а потом материнское чувство притупилось. Она приказала себе позабыть о маленьком Павле. И ей это удалось.
А затем… затем появился юный поляк – Станислав Понятовский. Сколько красивых жестов, сколько головокружительных слов! Екатерина была малоопытна в любви. Она наивно поверила всему. И вот однажды супруг будит ее ночью и поспешно вытягивает из дворца. «Нам тебя-то и не хватает!» Екатерина готова кротко снести очередную блажь больного мужа. И что же она видит? Блеск, загадочный свет, очарование летней ночи в царском парке… Фонтан шумно извергает хрустальные брызги. А у фонтана – нетрезвые друзья будущего императора и среди них… Стась Понятовский. Натужно улыбающийся, неестественно смеющийся Стась, к которому толкает Екатерину ее благоверный.
– Я спрашиваю его – влюблен ли ты в мою жену? А он жмется, нет, бормочет, побледнел аж. А чего бояться-то, ха-ха-ха! Она мне что, нужна, что ли? Да вовсе не нужна! Забирай ее себе, пан Станислав!
Горящими от гнева глазами смотрела Великая Княгиня Екатерина в ясные глаза возлюбленного – «рыцаря», клявшегося умереть за нее, но… Стась отводит взгляд и смеется, смеется… Екатерина вновь стерпела унижение. Она вдруг рассмеялась сама – сквозь слезы – громко, заразительно. И пошло молодое веселье. Но с этой минуты поляк был навсегда вычеркнут из ее сердца.
Понятовский, даже став впоследствии королем польским, не забудет Екатерину – никогда. Будет бесплодно ждать и тосковать о ней, так и не поняв, что предал ее. Но великая княгиня в эту феерически-безумную ночь убедилась: она одна, одна на свете… Что может быть мучительней для женщины, чем разочарование в любимом? Что больнее?..
Так бы и жить Екатерине с этой горечью. Но однажды…
– Представляете, Ваше Высочество, – рассказывали Екатерине фрейлины-сплетницы, – князь сказал, что закует его в кандалы, если он не откажется от нее!
– Так что же?
– Предпочел кандалы. Сказал, что подчинен князю во всем, кроме дел сердечных. И что из двух мужчин выбирает женщина. Хотя всем на свете ясно, что Орлов ее не любит. Но не захотел отступиться, когда разразилась гроза, не по совести, мол.
– Так его заковали?
– Конечно, Ваше Высочество. Начальствующий же творит все, что пожелает. Как только посмел?! Орлов – герой Цорндорфа! А эта госпожа…
– Пусть его пригласят ко мне, – последовало приказание.
Нет, Екатерине ничего не нужно было от «красавца Орлова», как называли его фрейлины. Она хотела лишь как на экспонат Кунсткамеры подивиться на мужчину, готового на жертву ради женщины, да к тому же нелюбимой. Но когда появился перед ней двадцатипятилетний офицер редкой красоты, когда он смело взглянул ей прямо в лицо большими добрыми глазами… Существует-таки любовь с первого взгляда! И они приняли ее. И поняли, что для обоих эта любовь – первая настоящая…
Об этом и вспоминала сейчас Екатерина за праздничным столом, в минуту нового горестного унижения.
Будь ты тысячу раз царицей, умницей-разумницей, сколь угодно гордой, но если Господь сотворил тебя женщиной и ты отчего-то страдаешь, то рано или поздно захочется прижаться к сильному мужскому плечу и выплакать свое горе. Этого мучительно захотелось сейчас и Екатерине. Да, перед ним она поплачет. Но только перед ним! И Екатерина обвела собрание уже вполне спокойным взглядом, в котором затаилась острая насмешка, замеченная лишь немногими…
Заговор готовился тщательно. К рискованному делу офицеры подходили расчетливо и с осторожностью. Но настал момент, когда сама жизнь доказала: какими бы хорошими ни были заранее разработанные планы – лучше всего удается то, что делается стихийно и вдохновенно.
Петр Третий не был злым. Он был легкомысленным. Вместо того чтобы давным-давно арестовать Григория Орлова, о «кознях» которого ему уже уши прожужжали, он приказал адъютанту Перфильеву втереться к Григорию в дружбу, поглядеть, что да как…
Орлов был в затруднении. Перфильев у него дневал и ночевал и уходить явно не собирался. А меж тем сегодня Григорию сообщили, что по доносу одного из преображенцев арестован капитан Пассек. Начиналось! Но этот соглядатай…
Орлов его сразу раскусил. Что с ним делать? Необходимость действовать без промедления была ясна как день. Только куда девать Перфильева? Выручил дипломат Алехан:
– Ты, Григорий, ему до времени пудри мозги, в картишки с ним режься да вина наливай поболе. Я все на себя беру!
Все головы заговора были предупреждены в кратчайший срок. Орловы, кроме Григория, сражавшегося за карточным столом с царским адъютантом, обходили полки…
Этой же ночью Потемкин разбудил Ошерова и очень рассердил немца Фросса, испуганного его внезапным ночным вторжением.
– Вставай, милый, начинается!
Ошеров даже спросонья понял, что начинается. Вскочил, наспех одеваясь, спросил Гришу:
– Скажи-ка, ведь ты давно обо всем знал! Почему не сказал мне раньше? Не доверял?
– Жалел тебя. Слишком молод ты. Но потом понял – когда дело свершиться, не простишь ты мне, ежели в неведении тебя оставлю.
Ждать Сережу долго не пришлось – вскоре друзья уже спешили к своим конногвардейцам. Предстояла важная задача: подготовить солдат, дабы поутру все единодушно и безоговорочно присягнули новой самодержавной императрице – Екатерине.
Тем временем Алексей Орлов был на дороге к Петергофу, где проводила эту ночь государыня, меж тем как ничего не подозревающий император, по-видимому, преспокойно ночевал в Ораниенбауме.
Ранним утром Алексей уже ломился в двери Монплезира. Отворили ему верный слуга государыни Шкурин, из-за плеча его испуганно выглядывала наспех одетая камер-фрау Шаргородская. Не успела женщина открыть рот, как Алехан мягко, но решительно отстранил ее, а Шкурин сам без слов пропустил Орлова – понял верный служитель и поверенный всех тайн Екатерины, зачем примчался сюда ни свет ни заря запыхавшийся от волнения преображенец.
Орлов, ощущая, что сердце бешено колотится, забарабанил в двери спальни Екатерины. На его удивление они растворились тут же, и на пороге явилась сама императрица, полностью одетая, бледная, с темными кругами вокруг прекрасных глаз. «Не спала всю ночь», – понял Алексей.
– Государыня… все готово…
Она смогла лишь кивнуть головой. Но тут же оправилась, с царским достоинством проследовала к ожидавшей ее карете. Она понимала: начинается ее путь – великой и самодержавной…
У Григория Орлова, привыкшего к бессонным ночам, на этот раз к утру от жуткого душевного напряжения разболелась голова. Перфильев, обыгравший Григория в пух и прах и перепившийся его вином, то и дело начинал клевать носом. Орлов был совершенно трезв, хотя и показывал всю ночь вид пьющего.
– Ты не шали, – бормотал Перфильев, спьяну грозя Орлову пальцем, – нам с государем про тебя все ведомо!
– Что же ведомо? – пожимал плечами Григорий.
– Ты, брат, не думай… нас вокруг пальца не обведешь…
Неожиданно появился князь Барятинский.
– Пора, Гриша!
– Я готов, – спокойно ответил Орлов и встал из-за стола. В этот миг Перфильев повалился со стула на пол и тут же, на полу, захрапел.
…Верстах в пяти от столицы встретились кареты Алексея Орлова и князя Барятинского. Лошади, мчавшие царицу к Петербургу, были все в мыле, Алехан гнал их, не жалея. Казалось, вот-вот падут… Из кареты Барятинского выскочил Григорий Орлов, а навстречу ему уже выходила государыня. Григорий бросился к ней. Екатерина протянула ему обе руки – Орлов сжал их сильно, даже грубовато. В полных обожания глазах Екатерины – царицы не только России, но и души его! – он прочел: «Теперь вместе. Навсегда!» Григорий припал горячей головой к нежным, холеным рукам и готов был оставаться так вечно…
– Поспешайте, – тихо сказал Алехан.
Лошади Барятинского резво понесли Екатерину к Петербургу…
…Конный полк подошел к Казанскому собору, перед которым – море народа!
– Виват Катерина! – гудело пространство.
– Виват наша матка! – кричали солдаты, давно к этому готовые. Недовольство немногочисленных противников Екатерины было сломлено под давлением воодушевленного народа.
Сережа Ошеров смотрел на выходящую из кареты императрицу горящими глазами, восторженно улыбался, сердце пело и замирало. Сейчас он присягнет новой государыне, и, быть может, для него начнется уже совсем иная жизнь…
Государыня вошла в собор. Здесь, счастливая, взволнованная, но сумевшая принять на себя вид спокойного царственного величия, уверенная в себе и в преданных своих помощниках, новая властительница России принимала присягу. Мрачный взгляд кидал на нее исподлобья Никита Иванович Панин, воспитатель юного цесаревича Павла…
В столице словно наступил великий праздник! Люди высыпали на улицу – мещане, и дворяне, и важные бары, все, чинов не различая, едва заговорив, в уста друг друга целовали, поздравляли с переменой. Петр всем уж глаза намозолил. Шибко пили на радостях. Особенно гвардейцы старались – их день, их заслуга, их праздник!
Напился и Сережа Ошеров. Как же по душе ему пришлась радостная суматоха!
– Ну, брат, теперь заживем! – подмигнул ему Алехан Орлов и, притянув за шею, крепко расцеловал.
А надо всем этим кутежом, над счастливой суетой стояло нечто, словно свежий молодой ветер заполонил знойное пространство, позволив дышать, – высокое предчувствие нового, великого…
* * *
Потекли первые дни славного царствования Екатерины. Впрочем, это потом назовут его славным, а сейчас после схлынувшей волны безумной радости кое-кто уже почесывал в затылке: а что, собственно, теперь будет? Сынку-то, царевичу, Катерина власти не дает… Самодержавнейшая! Мучилась про себя, явно никому не выказывая робости, и сама Екатерина. Да, глубоко верила, что дал ей державную власть Сам Господь по Своему изволению. Ему же и ответ давать. А какой ответ? Вникнув в государственные дела, молодая царица схватилась за голову – тяжкое наследство ей оставили! Не хватает средств, не хватает людей. Мрет русский народ как мухи! А кто же строиться, работать, детей рождать будет, создавать богатство и силу Российского государства? И финансы в беспорядке! А флот, армия? Везде, везде нужна рука хозяина…
Екатерина загоняла сенат. Заседали, готовили для императрицы новые подсчеты, новые документы, указы – все-все пересматривали. Поневоле вспомнили про покойного Петра Алексеевича – тот, говорят, тоже своим соратникам спать по ночам не давал, делами забрасывал. А Екатерина держала на рабочем столе табакерку с его изображением…
Иноземных послов государственный переворот в России привел в великую растерянность. Ведь еще совсем недавно Петр Федорович подавал огромные надежды, что позволит европейским державам диктовать России свои условия. И вот, пожалуйста… Екатерина работала: бумага за бумагой прочитывалась, подписывалась или не подписывалась, доклады сосредоточенно выслушивались, мнение составлялось непременно свое, хотя Екатерина всегда внимательна была к суждениям своих соратников – для того и избирала. А затем послы выходили от нее с головной болью, пытаясь осознать, сами ли где дали маху или же новая царица преспокойно обвела вокруг пальца? При европейских дворах, в дипломатических, как и в самых высших кругах щедро поливали грязью «ангальтинку». Екатерине дела не было до оскорбительных прозваний, коими ее щедро награждали. Потому что поняла: боятся! Ее, «ангальтинку» забоялись. А раз боятся – жди теперь всяческих каверз.
Время летело очень быстро….
Но в первые недельки после переворота сильнее всего болела голова у воспитателя сына Екатерины, Никиты Ивановича Панина.
Тонкий политик, опытный дипломат чувствовал себя жестоко обманутым. Больше – обворованным.
«Кто же это первый тогда крикнул: «Виват Екатерина, царица самодержавная?» – терзался Никита Иванович. – Уж не Орловы ли? Да, наверное, эти буяны! Впрочем, не все ли равно теперь?»
Все планы рухнули, планы, которые считал почти исполнившимися.
В своих комнатах, в одиночестве, сказавшись больным, Панин предавался тягостному настроению, говорил сам с собой за мрачным нежеланием иметь в эти минуты собеседника. И как же он не угадал простейшей по сути игры этой хитрой и впрямь необыкновенной женщины?
– О, она достойная противница, – пробормотал Никита Иванович, нервно потирая пухлую щеку. – Но я вижу, что мы с ней еще, пожалуй, и сработаемся…
Да, надо отдать ей должное – не могла не понимать, что, соглашаясь участвовать в заговоре, он, Панин, отводит главной заговорщице скромное место при своем воспитаннике царевиче Павле. Не могла не догадываться (а если не догадывалась, то уж, конечно, нашептали), что и себе он в будущем отводит то же самое место, уже придумывая, как потеснит Екатерину с регентского кресла. Его любимейший проект ограничения самодержавной власти по шведскому образцу был ей известен, и все-таки Екатерина, не сомневаясь, заручилась поддержкой Панина. Что ни говори, она его ценит. А он проворонил! Но кто бы мог помыслить, что она дерзнет на такое! Самодержица… Недооценил. Недооценил и братьев Орловых. Думал, как и все: да что это такое, трактирные завсегдатаи, офицерье… Только что у Гришки мордочка смазливая. И внутренне содрогнулся, увидев в действии Алексея Орлова. В Алехане, привезшем царицу из Петергофа к месту действия и вскоре занявшем тот же Петергоф с конным отрядом, в Алехане, охранявшим новую хозяйку земли Русской во время «действа», почуял умный Никита Иванович фигуру мощную, государственную, еще нераскрытую, неоцененную. Кроме мощи – уверенная, мертвая хватка, разумение на продуманные четкие действия. Да и старший брат не промах. Не только мордашка… Панин понял: теперь они всегда будут при «ней»! Будут охранять ее саму и ее самодержавие. И много на них уйдет его крови. Но ничего… еще потягаемся! Павел взрослеет. Уже и сейчас у цесаревича много сторонников. Из них начала формироваться при дворе группировка, сплотившаяся возле Никиты Ивановича. Много «панинцев» и среди гвардейцев. Судьба помогает – у царицы давно охладело материнское чувство к сыну, выросшему от нее в изоляции. Едва родившегося, забрала его государыня Елизавета от матери, и не видела Екатерина, как он рос.
– Бедный царевич Павел! – горестно вздохнул наставник. Никита Иванович искренне полагал, что любит воспитанника. И невдомек ему было, что, настраивая его против матери, ради своих целей играя на личной драме Екатерины, он поступает противно какой бы то ни было любви. Волновало его сейчас только одно: ведь и у Орловых складывается мощная партия. Жди теперь пуха и перьев!
Секретарь ворвался без доклада.
– Никита Иванович! Что за новость! Государь… бывший… Петр Федорович скончался ныне в Ропше.
Панин так и охнул. Вот и не появляйся при дворе, ссылаясь на болезнь! Скоро важнейшие государственные новости от лакеев своих узнавать будешь…
– От чего скончался? – шахматный ум политика уже заработал.
– Господь ведает. Я не знаю, Никита Иванович. Сторожили бывшего государя в Ропше Пассек, Барятинский, Алексей Орлов…
– Я понял. Благодарю.
Оставшись один, Никита Иванович принялся шагать по комнате, не в силах совладать с возбуждением, овладевшей его ленивой, обычно неповоротливой натурой. Судьба! Сама судьба решает… Вот так-то. Вот он, козырь! Никто не поверит в естественную смерть императора. Ни один человек! Ведь лучшего подарка для Екатерины и придумать нельзя. Сам он помер или… Или! Для всех будет только так. А убийца – Алексей Орлов. Вот уж в это все от мала до велика поверят безоговорочно. Как не умертвить законного супруга той, кого прочишь в жены своему брату? Для братца постарался… Дело ясное.
Никита Иванович довольно улыбнулся и, утомившись от непривычного нервного всплеска, тяжело опустился в глубокое кресло. А все-таки приятно иметь такого противника как Екатерина! Царица, несмотря ни на что, ему нравилась, вызывала искреннее уважение, да и против чисто женского ее обаяния устоять было невозможно. Но Орловых надо уничтожать без жалости. В Алехане, лихом преображенце, Панин уже видел главу враждебной «русской» партии, противящейся его замыслам ориентировать Российскую политику на прусское влияние, в чем Панин совершенное искренне видел благо для страны. Тонкий вопрос, тонкий… Что-то сделает Екатерина?
* * *
Мгновенно по Петербургу расползлись слухи об удушении Петра Федоровича якобы перепившимся Алексеем Орловым. Все в упоении шептались за спиной Алехана. Где бы Орлов ни появлялся, он ощущал на себе враждебные, наглолюбопытные или испуганные взгляды. Цареубийца! Никто не смел произнести это вслух при встрече с ним, но все думали именно так. Он молчал. Спокойствие и презрение было ответом. Но за презрением явно стояло что-то иное, мучительное и тягостное. Орлов понял: имя его навсегда втоптано в грязь…
Едва поползли слухи, Ошеров примчался к Потемкину.
– Гриш, ты ведь был там, в Ропше, ты ведь знаешь… Я не верю, что Орлов…
– Я стоял в карауле, – спокойно возразил Гриша, глядя на приятеля ясными голубыми глазами. – И ничего не видел. Но лицо Алехана после случившегося помню. Жуткое, отчаянное, но это – не лицо убийцы! Я чувствую, что Орлов невиновен. Но ничего более сказать не могу.
Это было не доказательство, но Сережа все же успокоился. Как бы он вынес развенчание нового кумира?
С первой встречи братья Орловы поразили воображение Сережи. Богатыри, добряки – душа нараспашку. Удаль, красота и сила. Вот кому надо подражать! У Сережи сердце трепетало от восторга и скрытой зависти, когда он слышал о новом «подвиге» братьев или же сподоблялся счастья видеть какую-нибудь из штучек Орловых. Алехан уже привычно и со скучающим видом разгибал подковы, разрывал в пальцах колоду карт, и это было не самое интересное. А вот когда появлялся в трактире, где веселились лихие братья, подобный им колосс Шванвич, тут начиналась потеха! Алехан, завидев дружка, тут же начинал потирать левую щеку, обезображенную глубоким шрамом – память о сабле, нежданно-негаданно опустившейся в ночной тьме на выходящего из кабака Алексея, с которым пьяный Шванвич только что повздорил. Тогда Орловы великодушно простили задиру. Но как-то так уж получалось, что мирно не жилось удальцам. Иногда драка, вспыхивающая из-за сущего пустяка – а на самом деле из-за вечного соперничества богатырей, становилась общей кипучей потасовкой. Сережа однажды и сам принимал участие в битве – конечно же, на стороне Орловых.
Их любили все. И все знали в столице. О красоте, отчаянной смелости и амурных подвигах Григория по Петербургу ходили легенды. Но рассказывали и о другом – о том, что злейшему врагу последнюю рубашку отдаст, коли тот в беду попадет, и никогда, при всей силе своей, мстить не станет ни за какую обиду. Все пятеро братьев-гвардейцев ладили между собой, но Григорий и Алексей сдружились особенно крепко, одного без другого и не видывали. Вместе кутили, вместе шутки выдумывали, от которых пыль шла коромыслом, вместе шиковали на наследство батюшки – новгородского губернатора – перед восхищенными собратьями. Вдвоем и заговорщиков к себе на дом привлекали, когда время подошло.
С Григорием Сережа Ошеров все-таки так и не сошелся близко и продолжал смотреть на этого петербургского идола издалека, как на солнце. Зато Алексей… Он сразу же взял юного Ошерова под свое покровительство. Добродушно забавлялся искренним восхищением мальчишки, называл его своим «орленком», «адъютантом», но часто Сережа замечал нешуточный интерес Алексея к своей особе. А вызван он был не иначе тем, что Ошеров, может быть, единственный из гвардейцев-соратников, не считая Потемкина, понял, отчего идут эти гремящие на весь Петербург разгулы и забавы. Понял и не скрывал этого от Орлова. Он разглядел в обоих братьях то же, что и в Потемкине, то, что вгоняло юного конногвардейца-философа в тяжелую меланхолию, а братцев Орловых, напротив, бросало в отчаянную гульбу: дано слишком много, а вложить – некуда. Даром уходят недюжинные силы: и ума, и души, и тела.
Но был еще человек, понимавший это лучше всех, пожалуй, – императрица Екатерина. И, сделав ставку на «орлов», она не ошиблась…
* * *
– О, племянничек! Сыночек, ангелок, здравствуй! – Дмитрий Иванович загреб Сережу в охапку.
Они впервые встретились после Екатерининской «революции».
– Поздравляю вас, дядюшка, с новой государыней! Все мы верим, что царствование ее будет Отечеству на пользу.
– Да. Говорят, просвещенная, великого ума монархиня. Ну да будущее покажет. Ты что же это? Писал, что в подпоручики произведен, так хоть бы навестил дядю-то, отпраздновали бы…
Сергей покраснел. С волнениями, со всеми радостными переменами ему было поначалу как-то не до дяди.
– Занят был, – начал оправдываться. – Обживаюсь. Домик купил на Фонтанке с садиком. Милости прошу, дорогой дядюшка, в гости!
– Уж и дом свой приобрел!
– Граф Орлов помог, выхлопотал мне у государыни вознаграждение за участие в событиях. Расписал, что я в своем полку едва ль не главным действующем лицом был. Ну, я, да… конечно, тоже… Подпоручика, думаю, так же он для меня просил.
– Граф Григорий?
– Нет, Алексей, его брат. Друг мой! – добавил не без гордости.
– Хорошая у тебя дружба. Нужная. Орловы-то, да… Теперь уже и графы. Высокого полета птицы, одним словом – орлы.
– Вы, mon oncle, не подумайте, – вновь покраснел Сережа, – я у Алексея Григорьевича ничего не просил. Он человек… такой человек! И дружба эта вовсе не «нужная», а от сердца.
– Так ведь, Сереженька, он же, говорят… Императора… того… – замялся Дмитрий Иванович.
– Ложь! – закричал Сергей. – Вот уж клевета поганая! Это, дядюшка, завистники выдумали. Вы не верьте.
– Вот и славно. Как я рад за тебя!
– Говорил же, что не пропаду, – похвастался Сережа.
– Только… это ж решиться надо было. А если бы раскрыли ваш заговор? Рисковал ведь.
– Не без этого, – потянул Сергей с самодовольством. – А впрочем… В заговорщиках-то, почитайте, весь Петербург ходил. У Петра Федоровича справиться бы со всеми силенок не хватило.
– Да уж, это судьба. Так чего мы все болтаем? Праздновать надо, праздновать!
Распорядившись насчет празднования, Дмитрий Иванович сказал:
– А я, mon cher, вновь за границу.
– Да что вы! Зачем же? Чего же вам, милый дядюшка, на Руси-то матушке не живется?
– Да живется, хорошо живется. Только, видишь ли… скучно как-то. Сколько на свете различных стран любопытных! Дела мои идут хорошо, имения доход приносят. Средства есть, отчего ж Божий свет не посмотреть. Опять же, я человек вдовый, ждать никто не будет. Вот закончу кое-какие делишки…
Сережа вдруг загрустил:
– А я скучать по вас буду! – выпалил неожиданно для дядюшки. – Ведь это вам я всем обязан…
– Слава Создателю! – Дмитрий Иванович, слывший вольнодумцем, искренно перекрестился, широко и размашисто. – Осознал, наконец! Голубь ты мой.
– Дядюшка, простите! – воскликнул Сергей. – Простите, что долго не навещал вас. Я…
И он бросился дяде на шею.
– Вот, еще чего, – бормотал растроганный Дмитрий Иванович, – твое дело молодое. Видишь, нам с Еленой Бог деток не дал, ты один Ошеровых отпрыск мужеска пола. Служи государыне. Не урони нашей родовой чести.
А с Потемкиным дружба разладилась. Нет, они не рассорились, продолжали в душе братски любить друг друга, но в последние дни заговорили словно на разных языках. Сергей дивился: Гриша государыней отмечен, пожалован, произведен в те же подпоручики, так с чего же он вдруг раскапризничался и на свет белый глядеть не желает? «В монахи пойду!» – одно твердит. Какая муха его укусила?
Потом еще сильнее недоумевал Сергей. Ведь явно оценила способности Гриши государыня! Потемкин уже съездил с поручением в Швецию, по прибытии был жалован придворным званием камер-юнкера, а потом… Потом царица долго решала, куда бы определить талантливого юношу, чтоб наибольшая польза была для дела. Странная во время моды на вольнодумство религиозность Потемкина, которую он не скрывал, которой не стыдился, его осведомленность в церковной истории, натолкнули государыню на мысль определить его на чиновничью должность в синод. «А там посмотрим», – решила она.
Но Потемкин не радовался! Если и был весел, то как-то уж чересчур («Словно помешанный», – думал Сергей), а чаще хандрил и от людей запирался.
Заскучал Сережа с таким товарищем и почти перестал посещать уютный домик Потемкина. И тот не приходил к нему на Фонтанку. Другое дело – Орловы! Правда, теперь сиятельным графам – каковыми стали все пятеро братьев, ближайшим друзьям императрицы, кабаки посещать не по чину. Но Ошеров стал и сам не промах. Он уже испытал то особое наслаждение, когда, не сдерживая себя, лихо кидаешь рублики направо и налево. Чувство сладчайшее, но опасное, а опасности-то Сережа и не видел. Ликовал оттого, что уравнялся с товарищами и может гулять наравне со всеми. Гулять было весело! И что с того, что деньги он имеет благодаря хлопотам Алехана, взявшегося отечески покровительствовать сироте? Ведь он же сам заслужил, он тоже царице престол добывал. Сергей был очень горд собой.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?