Текст книги "Ушедшие в никуда"

– Как? Разве господин не знает? – начал разговор словоохотливый горожанин. – Сегодня день, когда наш молодой и всеми любимый каган Микаэль является народу! Вот уже третий раз за короткий срок его правления мы имеем возможность быть ближе к нашему солнцеподобному кагану.

Словно молния прошила Юнуса. «Микаэль… – мелькнула в голове догадка. – Так вот почему пуста юрта…»

Послышались звуки торжественных мелодий. Все ближе, ближе… Уже различимы стройные ряды многочисленного войска, уже слышен чеканный шаг его воинов.

При виде показавшегося войска все от мала до велика, от знатного до безродного пали ниц перед приближающимся властителем. Юнус тоже повиновался предписанному закону. Он мог слышать лишь звуки музыки и шагов шедшей процессии. Он, уравненный с толпой, не мог, не имел права даже взглянуть на брата, ибо сейчас их отделяла друг от друга бездна власти.

Всего четыре раза в год каган выходил к народу, но никто не имел права видеть его, ибо каган неизменно олицетворял божественную силу, и по законам Хазарии любой должен был преклонить колени и чело лишь только заслышит о приближении его свиты.

Как все горожане, ничем не отличный от них, Юнус поднялся с колен, когда последний воин могучего войска, завершающего ход, скрылся из виду. Юнус огляделся. Странно, но старика, что разъяснил ему происходящее, как ни бывало. Он словно растворился в толпе. Взор Юнуса неожиданно споткнулся о жгучий, пронизывающий взгляд. Не моргая, на него смотрели широко открытые глаза. Эти глаза прожигали его насквозь, с ненавистью, с призрением. Юнус узнал в них глаза Амины. Она смотрела, словно хищная кошка, словно безжалостная равнодушная змея, гипнотизируя свою жертву.

– Здравствуй, Амина, – стараясь скрыть нахлынувшую неловкость, улыбнулся девушке Юнус.

Она стояла не двигаясь, словно завороженная. Она смотрела на него все тем же испепеляющим взглядом.

– Амина, это я, Юнус. Ты забыла меня?

– Нет, помню, – глухим голосом отозвалась она и резко отвернулась, пытаясь уйти.

– Подожди, Амина. Я только вчера пришел с караваном из ал-Сина и нашел свою юрту пустой. Где мои сестры?

– Сестры? – переспросила девушка. – Думал ли ты о них, когда уходил из дома, никому ничего не сказав? Они теперь придворные главной жены бека Вениамина, – удаляясь, с жаром бросила Амина.

– Помедли, Амина, – удерживал девушку Юнус. – Как это произошло?

– И ты еще спрашиваешь? Ты, который всему виной! Ты предал веру! Это ты должен был сейчас предстать перед народом, а не Микаэль! Ты отнял у меня Микаэля! Ты бросил сестер, оставив их на произвол судьбы! Мне не о чем с тобой разговаривать. – В ее глазах блеснули слезы. Она вновь обожгла его взглядом и быстро пошла прочь.

Юнус стоял в полной растерянности. «Разве я должен был стать каганом? Я ничего об этом не знал!» Да и хотел ли он этого? Тогда он был упоен своей мечтой…

Он вернулся в свою юрту. Дом снова задышал жизнью. Фирангиз вымела из жилища следы былого запустения. В нем вновь запахло лепешками и домашним уютом.

XXIX

После встречи с Юнусом Амина не могла найти себе места. Словно ураган пронесся в ее душе, поднимая изо всех потаенных уголков памяти осевшую пыль утраченного счастья. С тех пор как Микаэль ушел во дворец, краски жизни для нее поблекли, лишая смысла все последующие дни. Отец все чаще поговаривал о скором ее замужестве, что еще больше приводило девушку в отчаяние. Никого не могла она представить рядом с собой. Все ее естество противилось прикосновению к ней чужих рук. «Микаэль… У него теперь совсем другая жизнь, где нет тебе места, – внушала себе Амина. – У него двадцать пять законных жен, все они дочери вассальных царей. А ты всего лишь дочь свободного хазара, мелкого придворного служащего. У Микаэля шестьдесят наложниц. Среди них нет тебе места. Он купается в роскоши, и сам бек Вениамин входит к нему босиком. Ты недостойна даже его мизинца…» Но чем больше уговаривала она себя забыть Микаэля, тем сильнее душили ее слезы, тем яростнее разрывала сердце безжалостная ревность.

Закат, запалив небо золотисто-розовым заревом, купал в его красках мелкие барашки облаков. Дорога вела к берегу, от которого время от времени отходила ладья, прокладывая плавучий путь к касру бека Вениамина. Дворец кагана Микаэля находился на том же острове.

Амина шла по этой дороге в густой темной накидке, что скрывала ее руки и лицо от посторонних взглядов. Берег был пуст. Она спряталась за большой раскидистый дуб. Благо, он рос здесь добрую сотню лет и в его коре образовалась внушительная щербина, способная скрыть тонкий стан девушки.

Вскоре к берегу подошли люди. Они вели несколько верблюдов, навьюченных увесистыми тюками. Судно отошло от острова и через некоторое время причалило к берегу. Верблюды, покорно шествующие за своими погонщиками, вдруг воспротивились ступать на мостки, под которыми отсутствовала земная твердь. Человек, что отвечал на ладье за погрузку, вышел на берег, пытаясь помочь погонщикам.

Воспользовавшись замешательством, Амина незримым призраком пробралась на челн и спряталась за свернутыми в кольца и положенными один на другой канатами. Ее сердце стучало, словно колотушка ночного сторожа. Минуты, за которые переправились они на челне в город бека Вениамина, показались ей вечностью. Благо, сумерки становились все гуще, делая силуэты прибывших неотличимыми друг от друга. Амина ступила на берег острова вместе с погонщиками, что опять были заняты своими строптивыми верблюдами. Стража посчитала девушку наложницей, которой пришлось спуститься с верблюжьих горбов из-за норова животных, а погонщикам до нее просто не было дела.

Дворцы малик-хазара Вениамина и кагана Микаэля утопали в густой зелени большого роскошного парка. Крадучись между деревьев, Амина добралась до дворца Верховного кагана. Он вознесся над землей величественным исполином и стоял выше касра бека Вениамина. Его стены из обожженного кирпича покоряли своей прочностью и надежностью. У входа во дворец стоял стражник. Его вид был грозен и неприступен. Меж тем вечер зажег звезды, и теперь ночное пространство парка освещал только свет одиноких факелов.

Амина тенью промелькнула от ближайшего дерева, скрывающего ее до одиноко стоящего стражника. Прежде чем тот успел поднять шум, она поднесла к его глазам большой кожаный кошелек, плотно набитый серебряными дигремами. Ночь скрыла миг, когда тугая мошна перекочевала из рук Амины в широкий карман стражника. Почти неслышно отворилась дверь, что впустила девушку во дворец. Теперь, ступая по его пустынным залам, она боялась своих шагов, боялась своего дыхания и своей тени…

– Кто здесь? – настороженно спросил Микаэль. Он уже отошел ко сну и сейчас возлежал в шелках простыней и подушек наедине со своими мыслями. Никто, кроме кендер-кагана и чаушиара – двух приближенных сановников, не смел тревожить его покой и уж тем более входить в его палаты без зова.

Едва заметная тень скользнула по стене.

– Кто здесь? – чуть возвысил голос каган. Мягкая маленькая ладонь прикрыла ему уста.

– Тише, Микаэль, это я… – Амина откинула плотную темную накидку. На него смотрели до боли родные глаза – жгучие, манящие – глаза из его прошлой жизни.

– Амина?! – вырвалось из груди. – Как ты здесь оказалась? – его неожиданный возглас разлился по покоям громким эхом.

– Тише, Микаэль, нас услышат. – Она обхватила его лицо ладонями, заставив умолкнуть легким нежным поцелуем.

– Ты не можешь здесь оставаться, – противился Микаэль.

– Почему? – шептала Амина.

– Это опасно для тебя.

– Но я хочу быть с тобой! Вспомни наши встречи у старой ветлы. – Девушка обвила его шею руками. Ее дыхание, теплое, волнующее, влекло Микаэля к ней. Ему вспомнились былые дни, что проводили они вместе, когда, сидя на берегу Итили, мечтали о будущей жизни…

Он утонул в запахе ее волос. Она растворилась в его объятиях. С этого мгновения мир существовал лишь для них…

– Отец хочет выдать меня замуж, – поведала любимому истомленная ласками Амина. Она склонилась над Микаэлем, стараясь запомнить навсегда его глаза, мягкость шелка его волос, его дыхание и нежность рук.

– Так угодно Всевышнему. – Микаэль бережно убрал со лба Амины непослушную прядь волос, скрывавшую чуть выше бровей ее прекрасную родинку. – Мы не в силах это изменить.

– Оставь меня здесь, Микаэль, – просила его Амина, – без тебя мне не жить.

– Нельзя, Амина. И что хорошего в моей жизни? Только то, что я купаюсь в роскоши. Все остальное – власть, свобода, в руках Вениамина. Я живу затворником и часто не знаю того, что делается в стране. Правит Вениамин, а я лишь кукла в его руках. Так повелось исстари. Так и сейчас. Народ думает, что я всесилен, и если, не дай бог, война, засуха, мор, народ будет желать моей смерти. И он получит разрешение на нее от малик-хазара. Меня могут убить. Со мной убьют всех моих жен и наложниц. Я не могу обречь тебя на гибель. Ты уйдешь! Это мое твердое слово…

– Но…

– Нет.

– Пусть, пусть я никогда не буду с тобой, – истово шептала Амина, – но никто не заставит меня быть с другим! Никто…

Время летело неумолимо быстро. Влюбленные то растворялись друг в друге, то чуть слышно шептали слова признаний. Амина в коротких паузах между страстными ласками рассказала Микаэлю о Юнусе, которого тот до сих пор считал пропавшим, о том злополучном совете малик-хазара на летнем кочевье и о том, почему Юнус не стал каганом. Она поведала ему, что сейчас он живет в их юрте, вместе с ним живет его прислуга, что вернулся из ал-Сина он разбогатевшим купцом и по всему видно, дела у него идут неплохо. И вновь игривая беззаботность объятий и ласк. И вновь нежность поцелуев.

– Тебе пора, – касаясь губами плеча девушки, произнес Микаэль. – Ты должна уйти до рассвета.

Амина обожгла его взглядом. В нем читались смятение, жалость и безысходность.

– Я вызову привратника, – не обращал внимания на ее немой укор Микаэль, – он надежный человек и ему можно доверять. Он проводит тебя и переправит на другой берег. Не беспокойся, он все сохранит в тайне. – Микаэль снял с себя золотую цепь с именным медальоном и надел на шею Амины. – Пусть это останется с тобой, – негромко произнес он.

Опущенная на лицо накидка прервала долгий взгляд, их немое прощание глаза в глаза. За девушкой тихо закрылась дверь. Стремительная беззвучная походка привратника властно уводила Амину в раннее, еще не расцветшее утро.

XXX

Не спалось в эту ночь и Вениамину. Но не амурные дела волновали правителя, а будни его земли. Будучи потомком великой династии Обадия, Вениамин гордился былым величием Хазарии. Генетическая память слепо уводила его в те века, когда Хазарский каганат был огромной могущественной державой, когда под его игом ходили и черные булгары, и аланы, и многие славянские племена.

Душа Вениамина никак не хотела мириться с тем, что от некогда могучей и великой Хазарии осталась лишь незначительная часть. Ревностная любовь к своей стране, к своему личному могуществу заставляла его превозносить мощь ее до несуществующих высот, но истина неустанно заставляла малик-хазара задумываться о будущем Хазарии.

Вениамин встал с постели. Он открыл родословную книгу своей династии. «Обадий, сын его Езекиил, сын Езекиила Манасия, – читал Вениамин имена своих далеких предков, что правили великой Хазарией, что чередой своих жизней и смертей приближали его, Вениамина, еще не родившегося тогда их потомка, к царскому престолу, – Ханукка – брат Обадия, Исаак, Завулон, Моисей, Нисси, Арон I, Менахем… Власть всегда переходила от отца к сыну, редко к брату, – размышлял над преемственностью престола малик-хазар. Оторвавшись от мимолетных мыслей, он прочел: – Вениамин»…

Над миром воспарила тишина. Безлунная ночь правила бал. Над дворцом, словно перламутровые пуговицы, пришитые к черному бархату неба, висели звезды. Поразмыслив над родовыми книгами, малик-хазар взялся за перо. Мелкой вязью, слева направо, не соединяя буквы, по правилам хазарского письма, что пришло к ним в древности от греков, Вениамин писал. Писал для тех, кто будет жить после. Сегодня хотелось ему рассказать о великом его предке. О его величии и могуществе. Он обмакнул перо в чернила:

«Обадий был человек праведный и справедливый. Он поправил царство и укрепил веру согласно закону и правилу. Он выстроил дома собрания[32]32
  Дом собрания – синагога.


[Закрыть] и дома ученых[33]33
  Дом ученых – школа.


[Закрыть] и собрал множество мудрецов израильских, дав им много серебра и золота, и они объяснили ему двадцать четыре книги[34]34
  Двадцать четыре книги – Священное Писание.


[Закрыть], Мишну, Талмуд и весь порядок молитв, принятых у хазаров».

Поправив царство, Обадий взял в руки и власть. Иными словами, он был тем, кто низверг власть каганов древней династии Ашина, принадлежащую им по праву, до роли солнцеподобной марионетки, которой управляли, словно дергали за ниточки, правители династии Обадия. Именно поэтому Микаэль, предававшийся в эту ночь любовной страсти, и вел затворническое существование. Он был надежно спрятан от глаз людских под видом недосягаемости солнцеликого божества.

Утомленный холодными объятиями безжизненной ночи, не желая делить с ней одиночество, Вениамин приказал полусонному прислужнику пригласить к нему Ибрагима. По заспанному виду своего приближенного малик-хазар понял, что тот совсем не разделял его желаний предаться неспешной полуночной беседе, напротив, Ибрагим с большим удовольствием погрузился бы сейчас в то состояние необходимого ночного, окутанного сладкими сновидениями покоя, которое готовит человека к рождению нового дня. Что ж, дружба с малик-хазаром обязывала соблюдать определенные условности, отбирая право на некоторые личные желания Ибрагима. Вениамин предложил ему партию в шатранг. Все еще борясь с дурманящими разум колдовскими чарами ночи, Ибрагим попросил принести ему чего-нибудь бодрящего.

– Чувствую, ты не разделяешь моих желаний, – усмехнулся Вениамин.

– Тем проще тебе будет обыграть меня, мой господин, – натужно улыбнулся Ибрагим, расставляя фигуры на аштападе, – ведь сонную муху легче убить. Впрочем, это касается не только меня. Те немногие племена, что еще находятся под властью твоей руки, пока тоже спят, но настанет срок, и они поднимут голову.

Ибрагим знал, что волновало его повелителя и о чем тот желал говорить, коротая эту бесконечно долгую ночь. Впрочем, малик-хазар был ослеплен вчерашним величием его страны, и это мешало ему трезво смотреть на происходящее вокруг него. Границы Хазарии сузились. На востоке земли соседних гузов достигали Итили. На севере булгары лишь формально значились под властью Хазарии. Из славянских племен только вятичи остались хазарскими данниками, а все остальные давно ходили под Русью. Хазария переживала не лучшие времена. Особенно волновали Вениамина гузы. С одной стороны, они входили в состав хазарского войска наемных арсиев, с другой – у них был прочный союз с Русью. Именно это и роднило их друг с другом. Сейчас, на клеточном поле аштапады, Вениамину и его приближенному незначительные и многочисленные падати представлялись гузами, непобедимый фарзин обрисовывался Русью, а мощный хасти – Халифатом.

Ибрагим снял с аштапады рахта[35]35
  Рахта – боевая колесница.


[Закрыть] соперника. Непредсказуемо, лицо малик-хазара сделалось багровым от плохо скрываемого гнева. Размахнувшись наотмашь, он сбросил с аштапады игровые фигуры:

– Ненадежная Булгария, гузы, Византия, русы!.. Вот что бы я с ними сделал!!! – Вениамин сгреб в охапку рассыпавшиеся фигуры, с силой раздавливая их друг о друга. Лишь фарзин, чудом устоявший в молниеносной буре страстей малик-хазара, прочно стоял на многоклеточном поле аштапады. И вновь фарзин напомнил правителю Хазарии молодую, крепнущую Русь, которая с нескрываемым интересом смотрела на хазарские земли. Ни для кого не было секретом, что гузы со своими продвинутыми до Итили границами очень были нужны Руси. Вениамина не столько волновало государство Саманидов, его мусульманские нападки давно никого не страшили, сколько Византия, расширившая свои границы до хазарских. И у Руси с Византией был прочный союз. Русь… И снова Русь… С ней Вениамину уже нельзя было не считаться! Одно за другим славянские племена, что платили хазарам дань, присоединялись к неукротимо крепнущей Руси.

Конечно, все это беспокоило и Ибрагима, но он, как и Вениамин, свято верил в незыблемое величие своей страны. Дани и пошлины, собираемые с товаров и иноземных купцов, несметными россыпями оседали в казне, помогая народу Хазарии и самому беку Вениамину жить безбедно. Внешнее благополучие ослепляло, не допуская мысли о начале упадка великой державы. На доходы от пошлин малик-хазар содержал хорошо вооруженное войско. И на руку было ему, что его вассальные государства не имели армий. Это позволяло держать их в своей власти.

После внезапной молниеносной бури правителя, сон Ибрагима прошел в одночасье. За пиалой терпкого зеленого чая малик-хазар постепенно успокоился.

– Кстати, – внезапно оживился Вениамин, – надо бы послать тудуна[36]36
  Тудун – подданный малик-хазара, который направлялся в подвластные Хазарии государства, но не правил там, а контролировал деятельность местных правителей.


[Закрыть] в Крымскую Готию, да еще раз напомнить, что в случае надобности они обязаны оказать нам военную помощь. А коль будут противиться!.. У их правителя, запамятовал, как звать-то его, сын царевич. Привезешь его сюда. Пусть поживет у меня во дворце, залогом. Глядишь, покорнее будут…

Ночь близилась к концу. На персидском ковре разбросанные в разные стороны валялись фигуры незавершенной партии игры в шатранг. Властная рука правителя, сбросившая их с аштапады, словно сбросила со счетов могущество его врагов, не задумываясь над тем, что все в этом мире, в том числе и прочное основание его трона, всего лишь иллюзия…

XXXI

Стареющая ночь теряла свое величие. Бархат неба постепенно выцветал, становясь скорее темно-серым, нежели иссиня-черным. Звезды блекли. Тишина предрассветного утра покрыла землю. Ни малейшего движения воздуха, ни шелеста листвы, ни пенья цикад. Ни звука… Затаив дыхание, природа замерла в ожидании рождения нового дня.

Хрупкая девичья фигурка под темной накидкой, стараясь остаться незаметной, осторожно пробиралась по улице вдоль спящих городских юрт. Словно пришедшая из другого мира, находясь во власти сладкого пьянящего дурмана проведенной ночи, Амина шла домой. Все вокруг казалось ей каким-то воздушным, иллюзорным. Ее душа, раздваивалась сейчас между действительностью и нереальностью, большей частью своей пребывая во дворце с Микаэлем, частью, находясь в блаженной гармонии с собой, воспарила к Небесам, оставив на земле ничтожную толику своего сознания, позволяющего девушке добраться до ее мазанки…

– Где ты была?! – неожиданным раскатом грома средь райского умиротворения донесся до слуха Амины голос отца. Он стоял в проходе жилища, свирепый, с отекшими от бессонной ночи глазами. Она еще никогда не видела его таким. – Где ты была?! – вновь разразился он гневом.

Душа Амины, чувствуя неминуемую грозу, тут же ретировалась из всех райских уголков ее обитания и, воссоединившись на грешной земле в единую сущность, быстро позволила девушке предстать перед родителем с полным сознанием содеянного. Амина взяла себя в руки и, не глядя отцу в глаза, молча прошла в дом.

Серое небо светилось голубоватым отсветом раннего рассвета. Сейчас Амина не разделяла торжества возрождающейся из тьмы природы. Никогда прежде отец не разговаривал с ней так сурово. Его грозный бас заглушал в сознании девушки тихий шепот Микаэля. Ощущение его нежных объятий, что так бережно старалась она сохранить, сменилось тяжелым прикосновением крепкой отеческой руки.

– Завтра же выдам тебя замуж! – горячился багрово-красный от негодования отец. – Завтра же! С господином Агузаром Сурхеном давно у меня сговор. Он человек почтенный. Не так давно овдовел. Хоть и в возрасте, но тебе, беспутной, такой и нужен. При дворе место имеет. В достатке будешь. – Помолчав, добавил: – И в строгости. А пока из дома ни на шаг!

Амина, вытянувшись в тугую струну, стояла, словно окаменевшая. Казалось, ей было безразлично все происходящее. Внезапно она вскинула на отца полные отчаяния глаза. Они, некогда красивого каштанового цвета, вдруг сделались почти черными, источая невидимые жгучие стрелы.

– Я не пойду замуж, – тихо, но уверенно произнесла Амина.

– Что?! – Голос отца сорвался на хрип.

– Я не пойду замуж, – так же спокойно повторила девушка.

– Да как ты смеешь? – хрипло недоумевал он. – Как ты смеешь?! Завтра же, завтра! Не по доброй воле, так силой, силой!..

– Нет! – Она стояла чужая и такая далекая. Она сама не узнавала себя. – Я наложу на себя руки. – Она вновь обожгла отца тяжелым и таким незнакомым ему взглядом.

– Вон! Вон из моего дома! – хрипел он. – Будь ты проклята!

Прочь, прочь из этого города, ставшего ей ненавистным, прочь от всего, что напоминало ей о прошлой жизни. Ничто не держало ее здесь. Она поравнялась с юртой Микаэля. Как много было связано с этим жилищем. Некогда шумное и многолюдное, теперь оно осиротело. Из юрты вышла незнакомая девушка. Словно холодный ливень обрушил на Амину свои воды, словно жар адского пламени обжег сердце.

Густо поставленные остроконечные юрты постепенно стали редеть, уступая место землянкам бедняков, виноградникам и загонам для скота. Как долго шла Амина, она не знала, но солнце уже высоко взошло над горизонтом. Мысли девушки то устремлялись во дворец к Микаэлю, то натыкались на суровый разговор с отцом. События последних суток не давали ей подумать о своем бренном теле. Однако возрастающая усталость все настойчивее напоминала о себе.

Спустившись к берегу Итили, Амина умылась и села у самой воды, доверив ее мягким прибрежным волнам уставшие от долгой ходьбы ноги.

– Доченька, – услышала она у себя за спиной старческий надтреснутый голос. Амина обернулась. – Господь мне тебя послал, милая. Помоги донести воду. Здесь недалеко.

Перед девушкой невесть откуда, словно из-под земли, выросла сгорбленная щупленькая старушонка. В руках она держала два увесистых кожаных мешка, шитых бычьими жилами и доверху наполненных водой.

Они подошли к старой раскидистой ветле, что росла почти здесь же, на берегу. Только сейчас Амина заметила под кроной ее густых, низко свисающих к земле ветвей вход в землянку. Окинув взглядом место, куда привела ее старуха, девушка заметила поблизости небольшой огород да за загоном несколько тощих овец. Амина вошла внутрь землянки и поставила тяжелые мешки на пол.

– Вижу, устала ты, доченька, присядь, отдохни, – скрипучим голосом пригласила ее старуха.

Амина не стала возражать. Ноги гудели от долгой ходьбы. Голова кружилась.

– Вот, возьми. – Старуха подала ей небольшую подушку, набитую старой высохшей травой.

Амина запомнила лишь колючее прикосновение к щеке грубой холстины да пыльный запах степи…

Амина открыла глаза. В землянке было темно и тихо. Девушка, некоторое время вглядываясь в темноту, не сразу поняла, где она находилась. Могильная тяжесть навалилась на нее. Ей захотелось быстрее выбраться наружу.

Старуха сидела на берегу и подкидывала в костер сухие сучья. Амина подошла и села рядом.

– Поешь, дочка. – Старуха подала девушке глиняную миску с рисом. Только теперь Амина почувствовала голод. – Ты так долго спала… Тебя утомила дорога?.. Видно, путь твой неблизкий… Куда ты идешь?

– Никуда… – немного подумав, ответила Амина.

То ли наболело на душе, то ли почувствовала она, что этой старой женщине можно довериться, но девушка рассказала ей и про ночь, проведенную с Микаэлем, и про разговор с отцом. Утаила лишь то, кем был ее возлюбленный.

– Оставайся у меня, дочка. Я стара. Без помощи мне не прожить, да и тебе, я вижу, идти некуда.

И потекли дни за днями. Теперь Амина с бабкой Шушанихой (так велела старуха называть ее) делили вместе последний кусок, возились на огороде. Когда старушка уходила в степь собирать целебные травы, Амина стригла овец, скручивала шерстяную нить. Бабка Шушаниха научила ее валять войлок и ловить рыбу. Казалось, забыться бы девушке да жить своей новой жизнью, но нет, все печальней становился ее взор, все безрадостнее… Бабка Шушаниха, глядя на нее, лишь тихо вздыхала да начинала что-то бормотать себе под нос.

– Вижу, сохнешь ты, – не выдержав, как-то раз обратилась к ней старуха. Она держала в руках пиалу с мутным коричневым отваром. – Вот, приготовила тебе отворотного зелья. Выпей, сразу забудешь своего Микаэля. Многое ты утаила от меня. В высоком дворце твой суженый… И сам он высок… И пропасть меж вами…

Амина смотрела на старуху широко открытыми от удивления глазами.

– Откуда знаешь, бабушка? – еле вымолвила она.

– Да уж знаю… – уклонилась та от ответа. – Да ты пей, пей. – Она поднесла пиалу почти к самым губам девушки.

– Кто ты, бабушка? – отвела от лица пиалу Амина.

– Я-то? Да кто… Кто зовет просто знахаркой, кто шаманкой… В общем, бабка Шушаниха.

Костер, брызгая искрами, метал языки пламени в темное южное небо. Бабка Шушаниха усадила Амину и поставила напротив нее глиняный сосуд, до краев наполненный речной водой. Взяв из костра голыми руками горящую головню, что-то бормоча себе под нос, бабка Шушаниха сначала обвела ею вокруг головы Амины, затем вокруг сосуда. Девушке стало жутко. Она завороженно глядела на старуху, боясь пошевелиться. Сердце ее готово было выпрыгнуть из груди и покатиться прочь от колдовского глаза бабки Шушанихи.

– Он твой суженый и только он, – глядя в сосуд, начала говорить шаманка, – но пропасть между вами… А больше нет рядом с тобой никого… Вижу кровь… Крупными каплями падает она из сердца его и утробы твоей наземь, стекает в пропасть, сливаясь там воедино живым ручьем… Большую беду вижу. Скоро настанут времена, и будет людям великое знамение. – Мороз бежал по коже Амины. Она во все глаза смотрела на бабку Шушаниху, а та в ведьмином обличье, с всклокоченными седыми волосами, которые касались вещающего устами старухи сосуда, предрекала грядущее: – Придет на землю великая Тьма и пожрет Светило. И будут птицы молчать, и звери спрячутся в норы. А как померкнет Светило, так и тот живой ручей иссохнет от руки порожденного Тьмой. И пропитает тот ручей собой землю. И кровавой станет земля… А как исполнится все, наступит конец дней…

Амина отшатнулась. Бабка Шушаниха глядела на нее остекленевшими глазами. В них, светящихся колдовским светом, отражались блики танцующих языков пламени костра.

– И наступит конец дней, – еще раз повторила старуха и смолкла. Потом вдруг вздрогнула, обмякла. Ее глаза потеплели, а облик колдуньи сменился земной беспомощностью старой женщины.

Амина была потрясена. Она сидела не двигаясь, молча, словно в мыслях готовила себя к предсказанным бабкой Шушанихой событиям…

XXXII

Долгую зиму прожили они с бабкой Шушанихой в темной холодной землянке, оберегая и согревая друг друга в лютые холода. Не вдруг почувствовала Амина перемены. Исподволь, словно немое откровение Высших сил, явивших с Небес свою милость, пришло к ней осознание чего-то иного, доселе неведомого. И это неведомое, еще не понятое, неожиданно проникшее в каждую клеточку ее тела, в каждую ее мысль, было продолжением ее самой. Она еще не ведала наверняка, но всем своим женским естеством ощущала в себе великую силу зарождения новой жизни, которую ей предстояло взлелеять, взрастить, питая соками своей плоти, согревая своей материнской душой.

Ни о чем не говорила она бабке Шушанихе, но всякий раз ловила на себе ее мимолетный взгляд. Да и скроешь ли от старой, видавшей жизнь женщины округлившиеся бедра, налившуюся грудь и смотрящие по-иному на мир глаза? Нет!

Все видит бабка Шушаниха. К чему слова, коли с каждым днем, не жалея материнской плоти, ширит временное обиталище свое зависимая от нее жизнь, зреет, готовится к великому таинству слияния с Душой своей в момент появления на свет Божий. Все настойчивее, все явственнее заявляет она о себе, словно состязается в силе с наступившей на земле весной.

– Что, дочка, скоро уж родить тебе, – невзначай затевает разговор бабка Шушаниха. За то время, что живет у нее Амина, привязалась старуха к ней, словно к родной. Сама еле ходит, а старается оградить молодуху от тяжелой работы. – Как дитя-то назовешь? Не думала еще?

– Думала, бабушка. Коли дочка родится, назову – Серах, а сына нареку Шафаром, – отзывается Амина, – садись, бабушка, завтракать, я рис сварила…

Сегодня Амине невмочь. С утра в поясницу словно кол воткнули. Не согнуться. Понемногу ноет тупой болью. То отпустит, то снова словно в тиски зажимает упругую женскую плоть. Обещала бабке Шушанихе помочь на огороде. Да где там! К земле так и клонит. А нисан обдувает ее свежими полынными ветрами, заигрывает с шелком волос.

Кое-как посадила Амина просо, что с прошлого года оставила бабка Шушаниха на семена. Взялась за мешок воды принести, да так и осталась согнувшись.

– Пойди приляг, дочка, – старуха участливо берет у нее мешок, – а я приготовлю тебе отвар… Чтоб родить легче было, – немного подумав, добавляет Шушаниха.

– Пройдет, бабушка, – успокаивает ее Амина, – только полежу немного.

– Нет, не пройдет, дочка. – Старуха ласково гладит ее по волосам.

«Неужто не пройдет?» – сомневается Амина. Но и впрямь, все сильнее сжимают незримые тиски ее тело. Неведомая доселе сила притупляет сознание, избавляя от его власти готовую для рождения новой жизни материнскую плоть.

Вот и время для Амины изменило свой ход, словно высвободило ее из своего течения, словно в сторону отошло, созерцая таинство.

А для бабки Шушанихи сутки на исходе, вторые пошли, как не отходит она от Амины. То отварами ее поит, то примочки кладет на покрытое испариной горячее чело, то что-то шепчет над ней.

Все меньше сил у Амины. Лишь время от времени стон вырывается из груди у нее. А дитя в утробе бьется, на свет просится, и Душа его, в сей Мир посланная, чуть поодаль ждет мига единения с ним, чтобы начать отсчет своего земного воплощения.

Видит бабка Шушаниха, что-то недоброе творится с Аминой. Уж не проклятие ли отца ее черной птицей кружит над ней? Наклонилась старуха над роженицей, налегла своим немощным старушечьим телом на обремененное лоно ее. Застонала Амина.

– Потерпи, дочка, потерпи, – успокаивает ее старуха, а сама не отступает от живота ее, а все налегает, выдавливая живую плоть из обессилевшей Амины.

Внезапный хрип, срываясь на крик, безжалостно разрезал весенний воздух, хрип, смешанный с шелестом молодой листвы, щебетом птиц, тяжелым дыханием старухи, еще держащей руки на опавшем чреве роженицы. Хрип Амины. Он заглушил собой долгожданный слабый крик первого вздоха, обретшей плоть Души.

– Ну, вот и все, дочка, вот и все, – успокоила Амину бабка Шушаниха, освобождая младенца от пуповинной связи с материнской утробой. – Смотри, сын у тебя. – Она бережно взяла мокрый, шевелящийся комочек, до конца еще не ставший младенцем, и поднесла к груди Амины. – Приложи, пусть поест, силу возьмет.