Текст книги "Это же я…"

Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов.

Мама перепробовала все возможные тактики: и ругалась, и сажала нас всех за стол переговоров, где они с папой два часа рассказывали мне, какую ошибку я совершила, сделав татуировку на руке, и как я потом ее возненавижу, а свести уже не смогу (к слову, я свою татуировку до сих пор нежно люблю). Папа, видя, что я все чаще ухожу в себя и предпочитаю не спорить, а играть в молчанку, заходил ко мне в комнату и осторожно говорил: «Марин, ну мы не диджеи какие-нибудь, ты с нами поговори хоть!» Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов. Впрочем, в свое оправдание могу сказать, что маму при этом я никогда не обманывала и не утаивала от нее свои планы. Я всегда честно говорила: ушла туда-то, вернусь поздно. Но мои решения не обсуждались. Если я решила, что мне туда надо, никакие скандалы и уговоры моей уверенности поколебать не могли. Мама вставала в дверном проеме «звездочкой», запирала меня на ключ в моей комнате – это не помогало. Ну то есть мама была уверена, что внутри этой комнаты я стою в углу и раскаиваюсь, но я еще в восьмом классе обнаружила, что могу легко просочиться сквозь решетку на окне на улицу (благо, жили мы на первом этаже). Этот трюк я с успехом проделывала вплоть до окончания школы. Но обычно до побега все-таки старалась не доводить, предпочитала действовать более изобретательно. Однажды, не успев доделать уроки и обнаружив, что время подпирает и тусовка уже ждет, сделала одухотворенное лицо и ляпнула первое пришедшее в голову: «Понимаешь, мама, я влюбилась! Я не мыслю жизни без этого человека! Отпусти меня к нему, я должна его видеть!» Всю эту галиматью, не имеющую ничего общего с реальностью, я произнесла не моргнув глазом. Мама – трепетная женщина и вдобавок педагог по образованию, никак не смогла оставить без внимания такое громкое заявление. Она села рядом со мной, взяла меня за руку и, глядя в глаза, стала подробно расспрашивать, что же за любовь у меня там такая. Я уверенно назвала первого пришедшего мне в голову товарища – того самого, который за несколько месяцев до этого разговора встречал нас с папой на пороге моей первой студии. И принялась с жаром его маме описывать. Откуда он всплыл в моей голове? Не могу сказать. Вдохновение нашло. С того моего первого визита в студию мы с ним не раз виделись, пересекались на тусовках, вращались в одной компании, то есть были знакомы, но и только. Я даже близко не была к состоянию «влюблена». Почему он? Может быть, дело в том, что он тоже собирался в тот день в клуб, и я сообразила, что смогу попросить его довезти меня до дома. Надо же было дать маме убедиться, что я не вру. В общем, тронутая душещипательным рассказом мама меня отпустила, я, приехав в клуб, тут же рассказала всем об этом забавном разговоре с родительницей. Главный герой (его звали Андрей, но с большей охотой он откликался на имя Шульц) тоже услышал эту историю, вместе со всеми посмеялся, а после концерта настоял на том, чтобы все-таки отвезти меня домой и сдать с рук на руки матери (мол, если уж врать, то до конца).

Надо ли говорить, чем обернулась для нас эта милая невинная шутка? С того дня наши отношения стали стремительно развиваться, и в итоге именно Шульц стал моей самой первой настоящей любовью. Потом, перебирая в памяти все события, предшествовавшие тому вечеру, я признавалась себе, что он меня поразил с первого взгляда еще тогда, когда я лицезрела его, стоявшего на крыльце студии. В то время я тусовалась в основном среди обитателей нашего двора, для которых самой яркой вещью в гардеробе был серый свитер. И, увидев, что кто-то позволил себе посреди Казани 90-х годов выкрасить волосы и надеть зеленые ботинки, эффектно дополнив их оранжевыми брюками, поразилась. По тем временам это была неслыханная дерзость, за такой прикид могли и побить. Но Андрей не собирался ни на кого равняться и одевался исключительно так, как считал нужным.

Шульц был старше меня на двенадцать лет (когда мы познакомились, мне было четырнадцать, ему двадцать шесть, разница колоссальная). Он был уже взрослым человеком, прошел огонь и воду, успел пожить в Москве и, поскольку был классным музыкантом, – хорошо пел, играл на гитаре и клавишах, – довольно успешно штурмовал столичный шоу-бизнес. Правда, потом у него в Казани заболела мама, ему пришлось вернуться домой, и больше о Москве он не помышлял, но с удовольствием о ней рассказывал. Я, затаив дыхание, слушала его байки о далеком и таинственном Перово (в моем воображении этот заурядный, скажем так, московский район превращался в какие-то неземные райские кущи). Мне хотелось немедленно купить билет на поезд и оказаться в том дворе, где когда-то жил Шульц, увидеть ту березу, посидеть на той лавочке… Прослушав все истории по десятому разу, я назубок выучила топонимику района и могла уже экскурсии там водить. Рассказчик он был отменный, все надрывали животы, слушая сказки о московских похождениях Шульца, и мне больше всего на свете хотелось поехать туда и повторить все его подвиги. Хотелось, чтобы у меня когда-нибудь тоже началась такая веселая жизнь.

«В Москву, в Москву», – пронеслось в мозгу, и эта мысль меня больше не покидала.

Пообщавшись со мной, глупой восьмиклассницей, Шульц пришел в ужас от того, какой вакуум царит в моей голове. «Что это за поколение икс такое, которое не хочет читать книги?» – возмутился он и принялся меня образовывать. Поначалу я, пропустившая в школе все мыслимые и немыслимые уроки, пыталась сопротивляться, но он твердо стоял на своем. Каждый вечер читал мне вслух – до сих пор «Маленький принц» звучит у меня в памяти его голосом. Подсовывал какие-то иностранные книги, в массовом порядке начинавшие тогда издаваться в России. Постепенно под его чутким руководством я начала читать сама и не заметила, как втянулась в этот процесс. Он включал мне записи живых концертов «Пинк флойд» и «Дип перпл», причем мы не просто слушали их, а разбирали услышанное буквально по винтикам. Как на уроке музыки. Андрей обращал мое внимание на то, как в той или иной песне сыграли клавиши, как сработала ритм-секция, как в течение одной композиции менялся музыкальный размер. Передо мной открывался новый мир. В музыкальной школе таким вещам не учили, там были привычные уху аккорды, разрешения, арпеджио, и как задавался в начале произведения размер «три четверти», так и шел до конца, вольностей себе классики не позволяли. Разумеется, когда я начала сочинять свои первые мелодии, они шли по той же привычной мне схеме. И вдруг внезапно оказалось, что музыка-то со времен Баха ушла далеко вперед и уже не загнана в рамки стандартных размеров, привычной гармонии и плоских звуков.

Кстати, к тому времени я уже вовсю сочиняла песни, но об этом не знал даже мой брат. И понадобилось несколько лет, чтобы я решилась показать свои творения приятелям. Дело было так: мы сидели в студии, настроение прекрасное, и мы дурачились, импровизируя, кто во что горазд. Сочиняли какую-то смешную ерунду. И вдруг мне пришло в голову спеть «Трудный возраст». Песня была написана давно, и хотя история, в ней рассказанная, выдумана от первого до последнего слова, я полюбила свою лирическую героиню, даже как-то сроднилась с ней. В общем, решила песенку обнародовать. Ребята послушали, замолчали, а потом спросили: «Где ты это взяла?» «Это мое», – говорю. «Надо песню срочно записать и с ней работать». Я помотала головой – ни за что на свете. Это же мое! Личное! Как я его вынесу на публику? Но музыканты – а это была известная казанская команда «ПроZ», настояли на своем, и, поскольку я с ними сотрудничать отказалась, записали «Трудный возраст» по памяти, сделали симпатичную аранжировку и показали мне. Я вдруг поняла, что песня получилась замечательная, и решила записать ее – вдруг забуду, жалко будет. Так родилась первая запись моей первой песни.

С появлением в моей жизни Шульца постепенно все вошло в колею, даже отношения с мамой стали налаживаться. Она радовалась тому, что у меня появился молодой человек, едва ли не больше, чем я сама. И даже устрашающий внешний вид моего любимого ее совершенно не насторожил. Шульц сразу показался ей человеком надежным: в первый же вечер, доставив меня домой с той памятной вечеринки, он галантно представился маме и мгновенно ее очаровал. Временами мне казалось, что моя мама и мой парень между собой общаются даже больше, чем со мной. Она кормила его пирожками, он с удовольствием ел и нахваливал ее кулинарные способности. Мама прекрасно осознавала: если кто и способен контролировать мои импульсивные порывы и удерживать в рамках – то только Андрей. Он и сам часто говорил: «Дочь вашу надо приструнить, а то кругом этот шоу-бизнес, кто его знает, куда ее занесет! Надо, чтобы рядом с Мариной был кто-то надежный, вроде меня». Я, конечно, посмеивалась, но признавала, что влияние он на меня имеет огромное.

А однажды Шульц заявился к нам домой и вид имел весьма подозрительный. Нацепил брюки, которые у него в гардеробе считались условно парадными (гладил, судя по всему, сам). Сиял, как медный пятак, и при этом трясся крупной дрожью. Я почувствовала неладное – до этого момента мужчин в таком состоянии никогда не видела. В одной руке у Шульца был букет, второй он крепко сжал мои пальцы, подвел меня к маме, протянул ей цветы и срывающимся голосом сказал: «Светлана Викторовна, я вашу дочь забираю». Мама была увлечена просмотром по телевизору какого-то очень важного, я бы даже сказала, ключевого сериального момента, поэтому на нас даже не взглянула, только кивнула – забирайте, мол. У Андрея вытянулось лицо. Он пожал плечами, и мы с ним направились к выходу. И только через пять минут после того, как хлопнула дверь, до мамы медленно начало что-то доходить. Она сопоставила его брюки и букет, которые видела краем глаза, с его дрожащим голосом и произнесенной им фразой. Выключила телевизор, медленно дошла до комнаты брата и осторожно его спросила: «Я не поняла, это что такое сейчас было?» «Дочь твою замуж забрали!» – ответил брат, который, как оказалось, давно был в курсе намечающихся событий, дал Шульцу свое братское благословение и удивленно прислушивался к реакции мамы, ожидая бурных эмоций. А мама, как она потом призналась, в тот момент решила, что Андрей меня забирает не замуж, а на какую-то очередную тусовку, поэтому и не отреагировала. На следующий день мама вместе с папой прискакали к нам домой, чтобы еще раз обсудить этот волнующий эпизод – уже во всех подробностях. Шульц уже не был столь взволнован. «Я, говорит, вообще-то вчера к разговору готовился, а вы своим кинематографом мне весь настрой сбили!» Веселый парень…

Со мной, кстати, мое замужество вообще никто не обсуждал – ни Шульц, ни Максим, введенный в курс дела. Для меня это явление Шульца с цветами было еще большей неожиданностью, чем для мамы. Я тогда только окончила школу и совсем не видела себя в роли невесты, продолжая оставаться абсолютным, незамутненным, стопроцентным ребенком. Я все так же лазила по заборам и подбирала на улице всякую живность. Примерно за месяц до описываемых событий шла домой через рынок и увидела там женщину, продававшую цыплят. «Все, решено! Во что бы то ни стало спасу хотя бы одного, выращу его, и он будет моим другом, моей Черной курицей», – решила я, приобрела цыпленка и приволокла его домой. Он был смешной такой, глупый, с забавным хохолком на голове. Со всей цыплячьей непосредственностью носился по дому, бегал по столу между тарелками, а жил в ящике кухонного стола, откуда я предварительно выгрузила ставшие уже ненужными школьные учебники. Ни в какую клетку я сажать его не собиралась, это же был домашний питомец. Закончилось все тем, что его сожрал другой домашний питомец – мой кот. Ну и как, скажите на милость, брать в жены девочку, у которой на уме одни цыплята? Но Шульц был уверен в том, что рано или поздно вырастит из меня человека, воспитает, как тогда говорили, «под себя». Относился он ко мне очень бережно и внимательно, хотя особо не баловал. Впрочем, мне всегда до лампочки были темы, касающиеся денег, быта, нарядов и прочей ерунды. Правда, один раз я его попросила зайти в магазин, да и то не ради себя. Так получилось, что я посеяла мамины туфли – взяла их на какое-то мероприятие, положила в сумку и благополучно где-то оставила. Надо сказать, что этот трюк я проделываю с завидным постоянством уже больше тридцати лет: если что-то держу в руках – обязательно забуду или потеряю. Сколько я телефонов похоронила таким образом – сосчитать не могу. Паспорта не успеваю восстанавливать. Близкие знают эту мою особенность, и, когда мы летим или едем на гастроли, мне мой паспорт даже в руки не дают. Обязательно потеряю. В этом деле я прямо мастер спорта. Ну и в тот день тоже продемонстрировала свое умение: мамины туфли фантастическим образом растворились где-то по дороге домой. Я очень расстроилась и, рыдая, пожаловалась Андрею. Он сразу отправился по магазинам искать точно такие же туфли. Я знаю, что для него это оказалась довольно серьезная трата – заработок музыканта в то время в Казани был невелик. Но он меня ни словом не упрекнул за мою рассеянность, просто пошел и купил туфли. Я написала маме очень красивое письмо: «Мамочка, я тебя так люблю, а у тебя такие старые туфли, поэтому мы с Андреем купили тебе новые», вложила это письмо в коробку и торжественно вручила ее маме. Она по сей день думает, что это был мой широкий жест, подарок от всей души. Надеюсь, прочитав эти строки, мама меня простит и все поймет!

Кстати, не могу сказать, что переезд к молодому человеку автоматически освободил меня из-под опеки взрослых. Никакой свободы я не получила. Андрей не сомневался, что мне обязательно надо поступить в институт, и я под его чутким руководством стала готовиться к экзаменам. Давалось мне это нелегко, поскольку последние два школьных года я благополучно проспала, уронив голову на парту. Одни учителя махнули на меня рукой, другие пытались как-то растормошить. Помню, химичка посадила нас с подругой Алсу – такой же «прилежной» ученицей, как и я, – на первую парту и сказала: «Сейчас я дам вам задачи, которые вы должны прямо сейчас решить, а иначе двойка в году!» И начала быстро, не глядя на нас, без малейших пауз, зачитывать названия элементов, перечисляя все эти калии и магнии без запятых. Мы сначала пытались вникнуть в суть происходящего, потом поняли, что безнадежно заблудились в этих дебрях, но так как училка на нас даже не смотрела, Алсу ее решила притормозить. Она обернулась к классу и громко спросила: «А вы случайно не знаете, с кем это она сейчас разговаривает?» В общем, пришлось долго поливать химичке цветы в кабинете, чтобы она немного сменила гнев на милость. Козырь у нас с Алсу был только один – мы знали наизусть невероятное количество стихов, увлекались поэзией Серебряного века и могли цитировать Ахматову, Цветаеву, Маяковского и Есенина без остановки часами. Однажды учительница литературы объявила, что отныне всех опоздавших ждет суровое наказание: они должны будут рассказать стихотворение. Любое. Если опоздают снова – еще один стих. Повторяться было нельзя, иначе сразу двойка в журнал. И мы поняли, что нащупали золотую жилу. С тех пор на литературу вовремя мы не пришли ни разу. Опаздывали стабильно минут на пять-десять и получали свою минуту славы, декламируя любимые произведения. Я любила задвинуть с выражением что-то вроде: «В сто сорок солнц закат пылал!» Произведение, как вы помните, весьма внушительных размеров. Одноклассники были в восторге, потому что задерживался урок, а учительница – потому что мы демонстрировали блестящее знание предмета. Но на общий уровень знаний мое увлечение поэзией никак не влияло, и, хотя из школы меня выпустили с приличными оценками, подготовка к вступительным экзаменам далась с трудом. Поступать я пошла за компанию с подругой – в технический университет имени Туполева. Когда спустя месяц я встретила на улице свою математичку и сообщила ей название вуза, в который меня приняли, ее чуть было не хватил удар: «Марина, как тебе удалось?!» Я ее понимаю. Математика была тем предметом, по которому у меня стоял бы твердый ноль, если бы такая оценка существовала в природе. Все эти синусы с котангенсами остались для меня темным лесом. Но секрет заключался в том, что в техническом университете незадолго до моего поступления открылся факультет связей с общественностью. О нем практически никто не знал, конкурс – полтора человека на место, экзамены сдавались исключительно гуманитарные, хорошо мне знакомые, и поступила я без труда.

Я была на сто процентов уверена, что жить в Казани не буду, и усиленно готовилась к переезду в Москву. И вот с этим пунктом у нас возникали самые большие проблемы. У Андрея были совершенно другие планы на будущее. Он собирался на мне жениться и жить правильной семейной жизнью, никуда не уезжая, не пытаясь поймать за хвост какую-то там призрачную удачу. Относился он ко мне очень серьезно. Да и я его любила и очень хотела быть с ним, но только будущее свое рисовала совсем по-другому. Я всегда была максималистом и не собиралась останавливаться на достигнутом. Мне надо было двигаться дальше – к другим площадкам (в Казани я по сто раз уже отыграла в каждом клубе), к другим ротациям на радио (в местном эфире мои песни уже звучали, мне этого стало мало). Мы часто говорили о моем отъезде. Сначала Андрей пытался меня отговаривать, потом уговоры превратились в скандалы. Каждый вечер я хватала в охапку своего кота и уходила к маме, предварительно от всей души хлопнув дверью. Наутро возвращалась в компании все того же кота. Бабушки на лавочке с воодушевлением следили за моими перемещениями и делали ставки, сколько раз я еще буду уходить и возвращаться. В запале Андрей даже совершил невозможное – отправил по всем своим московским знакомым мои песни. Может быть, он хотел, чтобы отовсюду ему написали: «Песни ужасные, не надейся, лучше выкинь их в ведро». И чтобы я прочитала эти слова и успокоилась. Но все пошло не так. Первый же ответ из крупнейшей на то время московской студии «Союз» был таким: «Немедленно приезжайте, будем работать. Песни классные, только их надо слегка подправить и перезаписать». Шульц поступил благородно, утаивать от меня это письмо не стал. Но ехать отказывался наотрез. Сейчас я его хорошо понимаю – он уже был в Москве, все видел своими глазами и знал, что жизнь там весьма и весьма нелегкая, мало общего имеющая с веселыми байками о районе Перово. Еще раз входить в ту воду он не хотел категорически. Но и отпускать меня не собирался. Боролся, как мог. Но я понимала, что даже такая огромная любовь, которая была между нами, не способна меня удержать.

Но я понимала, что даже такая огромная любовь, которая была между нами, не способна меня удержать.

На мою сторону, как всегда, встал папа. Тем более что подвернулся замечательный случай – в Казань приехали ребята из Москвы и предложили: «Давайте мы поживем некоторое время в вашей квартире, в Марининой комнате, а ей предлагаем перекантоваться у нас в Москве. Там, правда, живет одна девочка, но квартира большая, часть комнат пустует. Пусть подселяется». Предложение всех устроило, мы ударили по рукам, я записала их московский телефон и адрес, папа предварительно позвонил моей гипотетической соседке, она подтвердила: «Конечно, пусть приезжает». Все мои вещи, все, что было нажито за семнадцать лет, легко поместились в один клетчатый баул, впрочем, неожиданно тяжелый. Как потом выяснилось, сердобольная мама, ничего не сказав мне, положила на дно сумки баночку варенья (литра два, не меньше), чтобы дите не оголодало в этой самой Москве. Стоя на перроне в ожидании поезда Казань – Москва, я натурально заливалась слезами: уезжать из родного города, оставляя в нем любимого человека, на деле оказалось очень непросто. Я строчила Андрею сообщение за сообщением, маялась, страдала, но в глубине души знала – ехать надо.

Ууезжать из родного города, оставляя в нем любимого человека, на деле оказалось очень непросто. Я строчила Андрею сообщение за сообщением, маялась, страдала, но в глубине души знала – ехать надо.

На следующий день, выйдя из поезда на Казанском вокзале и ступив на московский перрон, я готова была прыгать от счастья. Вот она – свобода! Я – в сказке! Могу идти куда захочу, могу купить себе что понравится, сотворить что угодно. Да вот прям здесь, на перроне, улягусь – и никто слова мне не скажет. И ругать не станет. И я двинулась навстречу этой свободе и этой сказке. Маленькая девочка в огромных ботинках, с дредами на голове, волокущая за собой по перрону огромную клетчатую сумку, за которой тянулся кровавый след (это разбилось варенье, о котором я до последнего момента даже не догадывалась).

Я знала, что с голоду не помру, и даже если ни один из музыкальных лейблов мной не заинтересуется, пойду играть на гитаре в переходе.

В том, что у меня все получится, я тогда не сомневалась ни секунды. Мои песни придавали мне уверенности. Я знала, что с голоду не помру, и даже если ни один из музыкальных лейблов мной не заинтересуется, пойду играть на гитаре в переходе. Меня не смущала перспектива стать уличным музыкантом. Я человек неизбалованный, быт меня никогда не интересовал, а на кусок хлеба и стакан чая я себе заработаю всегда. Размышляя на эту тему, я оставила сумку, истекающую вареньем, в камере хранения на вокзале и отправилась по тому адресу, который дали наши постояльцы. Выйдя из метро «Царицыно» и уверенно дойдя до искомого дома, вместо него я обнаружила… заброшенное полуразрушенное здание без окон, без дверей. Поблуждав по его лабиринтам, я наткнулась на компанию развеселых бомжей, которые наслаждались жизнью. Перед ними стояла бутылка водки, а рядом на газетке – единственный огурец, разрезанный на кусочки по числу участников трапезы. Они страшно удивились, выслушав мою историю о том, что именно тут я и должна жить, радушно предложили присоединиться к их компании, выделили место на матрасике в углу и предложили водки и огурца. Я вежливо отказалась и побрела восвояси. Зашла в соседний дом – жилой, по счастью, – постучалась в первую попавшуюся квартиру, сказала, что мне срочно надо позвонить в Казань, меня (убей не понимаю почему) пустили и дали телефон. Я бодро сообщила Шульцу, что потерялась, где жить теперь не знаю и где меня искать теперь в Москве – не представляю, и положила трубку. Делать нечего, надо было отправляться обратно на вокзал. Я шла по улице под проливным московским ноябрьским ливнем, и тушь стекала по щекам. Только что я обнаружила: меня банально кинули (этим ушлым ребятам, нашим постояльцам, надо было перекантоваться в Казани, и они дали мне несуществующий адрес и телефон, по которому отвечала специально обученная девушка). Жить мне было негде. Денег в обрез. Возвращаться в Казань нельзя, это значило бы, что я сдалась прямо на старте. Что бы сделал на моем месте любой человек? Правильно, отчаялся бы. А я была счастлива. Ведь я в Москве! Что еще надо?

Остаток дня я разъезжала по городу, удивляясь, что так легко ориентируюсь в метро, которое до этого видела только на картинках. Я съездила в благословенное Перово, посмотрела на тот самый двор, увидела сломанную березу и лавочку у подъезда, убедилась, что все именно так, как я себе и представляла. А когда пришло время ложиться спать, вернулась на вокзал. Тогда в зал ожидания еще можно было войти без обратного билета. Милицейские рейды, конечно, ходили и интересовались у подозрительных личностей, почему они там ошиваются, но я и тут нашла способ избежать неприятностей. Я заприметила столик в пельменной на втором этаже, села, поужинала и решила спать прямо тут же, сидя за столиком, положив голову на сцепленные руки. Когда поблизости появлялся наряд милиции, официантка подходила ко мне и шепотом говорила: «Пссс!» Я вставала и плелась в соседнее здание в женский туалет, а через двадцать минут возвращалась за свой столик и продолжала спать. Наутро в том же туалете умылась и отправилась снова покорять Москву.

В компании «Союз», на которую я надеялась, с распростертыми объятиями ко мне никто не кинулся. Нет, они были не против поработать, но не сейчас, чуть позже, когда у них на меня появится время. Просили оставить телефон и заходить почаще. Впрочем, я понимала, что свет на них клином не сошелся и остаются другие компании. Я методично обошла их все, закинула менеджерам кассеты со своими записями. Побывала и на «Русском радио», вручила вахтеру свою кассету в полной уверенности, что со мной, такой суперзвездой, свяжутся на следующий же день (не знаю, на что я тогда рассчитывала. На то, что они на вокзал позвонят? В пельменную? Попросят Марину с третьего столика?). Но в конечном счете все это было не важно – меня просто переполняли эмоции, радость хлестала через край. За целый день я могла съесть один пирожок, с этим пирожком в зубах радостно бросалась выходить из метро там, где написано «Вход», с просроченным билетиком ломилась в турникеты, возмущаясь, что ничего не работает. Пару раз загремела в кутузку, потому что нарвалась на проверку документов и прописки, которой у меня, как вы понимаете, не было. Но я все равно оставалась уверена в том, что этот город – мой и что у меня в итоге все получится.

Пару раз загремела в кутузку, потому что нарвалась на проверку документов и прописки, которой у меня, как вы понимаете, не было. Но я все равно оставалась уверена в том, что этот город – мой и что у меня в итоге все получится.

Несмотря на все это броуновское движение, которое я сама себе организовала в Москве, рационализм не покинул меня окончательно. Памятуя о том, что я студент и не за горами первая сессия, я записалась в Ленинскую библиотеку. Одной из первых лекций, которую я прослушала на факультете связей с общественностью Казанского технического университета, была как раз лекция о том, как же повезет студенту, если он хоть раз в жизни попадет в Ленинку. Эти слова я запомнила. В один из первых дней в Москве решила, что именно я должна стать этим студентом-счастливчиком, и поехала искать библиотеку. Открыла тяжелую дубовую дверь, а за ней – тишина. Абсолютная. И только часы отстукивают секунды, и этот звук разлетается по залу. Массивные столы, зеленые лампы, огромные тяжеленные стулья. Я проводила там по несколько часов в день, читая, пока не начинали болеть глаза, а потом, устав грызть гранит науки, отправлялась на станцию метро «Александровский сад» – послушать местных музыкантов. Ребята играли отлично, я быстро нашла с ними общий язык и уже на третий день присоединилась к их группе. Конечно, все они были немножко раздолбаи, зато музыканты – от бога, и могли сыграть на слух все, что угодно. Мы пели все, чего просили наши души и отдельные поклонники, которые тут же завелись у нашей группы. Мне казалось, что я круче всех этих звезд из телевизора, потому что делала настоящую, живую музыку с настоящими, реальными музыкантами. Эти парни совершенно не парились ни о своем сегодняшнем заработке, ни о своем будущем – просто играли то, что нравится. Такой драйв был! А за это люди добрые нам еще и платили – подкидывали деньги в раскрытый футляр от альта. Пусть и немного, но на чебуреки и кока-колу хватало. Правда, часть наших средств в обязательном порядке уходила стражам порядка. Милиция никогда не упускала повода к нам придраться, нас часто затаскивали в кутузку, и приходилось откупаться – в том числе и затем, чтобы позволяли стоять в этом переходе. Иначе выгнали бы и пришлось бы искать другое место.

А в том, другом, тоже свои блюстители… В общем, схема понятна. Конечно, особого уюта в нашем подземелье не наблюдалось: сквозняки и холод. Да и присесть некуда – когда ноги совсем уставали, плюхались прямо на цементный пол или на собственные куртки. Но это была настоящая жизнь. Я мгновенно обзавелась знакомствами среди коллег – таких же уличных музыкантов. Правда, случались и встречи, узнав о которых, мои родные пришли бы в ужас. К примеру, частенько мы по-приятельски общались с настоящим бомжом – жуткого вида, грязным, вонючим. Звали его Саша, и он, приняв на грудь, утверждал, что Александровский сад назван в его честь.

Такая развеселая жизнь – библиотека, музыканты в переходе, а ночью Казанский вокзал – продолжалась больше недели. Как бы хорошо и свободно я себя ни чувствовала в тот момент, в глубине сознания вертелась мысль о том, что все-таки бомжевать не годится и надо попытаться вернуться домой. Как-то я с трудом смогла из автомата дозвониться до Шульца и сказать, что я жива-здорова, ночую на вокзале. Однажды утром, разлепив глаза за столиком любимого кафе, обнаружила его перед собой – злого, издерганного. Объяснив мне, как называется все, что я тут творю, он схватил меня за руку, повел к кассе, купил обратный билет в Казань и на следующий день сдал с рук на руки родителям. Постояльцы наши, отправившие меня в путешествие по несуществующему адресу, в тот момент уже съехали и только поэтому, видимо, остались живы и не покалечены: папа, услышав мой рассказ об их подставе и о разрушенном доме, был в жуткой ярости.

Вот так окончилась моя пробная поездка в Москву. Но все это только укрепило меня в мысли, что я на правильном пути и надо попытаться вернуться туда. На этот раз уже папа приступил к руководству, позвонил своей сестре, которая жила в подмосковном Дмитрове, посадил меня в машину, довез до квартиры и сдал родственнице с рук на руки. И я вновь оправилась в путешествие по лейблам и звукозаписывающим студиям. Тогда, впрочем, это никого не удивляло, многие ныне известные и маститые артисты в самом начале творческого пути мотались по стране с сумками, битком набитыми кассетами со своими записями, в надежде, что кто-то их расслышит. Я методично обходила студию за студией, реакции не было никакой, и я начала волноваться. Поначалу мне казалось, что все должно получиться легко и гладко, ведь в Казани было именно так. Я, шестнадцатилетняя девочка с хвостиками, пришла на радио и спросила: «Где у вас тут главный редактор?» Мне объяснили, в какой кабинет идти. Захожу. Там сидит такая большая женщина, очень добрая, и спрашивает меня: «Маленький, ты куда? К кому?» Я говорю: «К редактору. Вот мои записи». Через несколько дней их уже крутили в эфире. И в московские клубы я рассчитывала пробиться так же легко, как в родном городе. Но на деле все оказалось не столь просто. Я прошла по всем концертным агентствам, рассказала, что готова выступать «на разогреве». Гонорар в то время значения не имел никакого. Как говорится, «нам хлеба не надо, работу давай!». Предложений оказалось не так чтобы очень много, но они были. Я писала песни для группы под названием «Ш-cola». Они, кстати, до сих пор стоят в Интернете, я указана там как автор и исполнитель. Также в моей трудовой биографии есть совершенно феерическая работа с группой «Губы». Я записала вокальные партии для коллектива, который замыслили как полностью продюсерский, то есть организовали кастинг, и сотни девочек с ногами от коренных зубов собрались на прослушивание. Точнее, на просмотр – никакого извлечения звуков не предполагалось, петь за них должна была я. Меня очень забавляла эта длиннющая очередь из красоток. Я разгуливала между ними в своих дредах и прикидывала, кому же достанется мой голос. Потом вдруг продюсеры осознали, что с этими модельками ничего, кроме клоунады, у них не выйдет, и предложили мне выйти на сцену самой. «Только надо тебя немного приодеть», – сказали они, критически оглядев мои джинсы и растянутую майку. «Да мне без разницы, только давайте обойдемся без перьев и прочих страз». Из меня решили сделать девочку – купили мне корсет и силиконовые накладки на отдельные части тела, которые, по мнению продюсеров, были у меня недостаточно выпуклыми. Что сделала Марина, увидев эти силиконовые липучки? Она сначала напялила липучки поменьше себе на голову и принялась носиться по офису с воплями о том, что она теперь космонавт, а потом налепила липучки побольше на то место, где им и положено быть, прямо поверх джинсов, и станцевала танец имени Дженнифер Лопес. В общем, группа «Губы» почила, так и не успев родиться.