Текст книги "И в печали, и в радости"

Мне нравилось, что утром я могу не подозревать о дозе адреналина, которая мне предусмотрена и которая окончательно впрыскивается вечером. Вечером – эфир, и важно не столько твое лицо на экране, сколько то, что ты в него несешь, и то, что в данный момент ты абсолютно уверена, что ты есть и ты значишь что-то. Потому что у тебя информация, а это очень дорого и всем нужно. И много-много людей сейчас становятся свидетелями твоего существования в мире и твоей значимости. И одновременно кто-то тебя возненавидит, а кто-то прощает, кто-то понимает. Ты шокируешь других, ты в эйфории, проваливаешься в сон, а утром – пустота. Ты ищешь, ты вызваниваешь источники, сидишь на форумах, носишься по сайтам, ты просишь, ждешь, ты уже не веришь.

Я много раз переживала это сама и наблюдала со стороны журналистскую ломку, когда хочешь добавить яркости, а темы нет или она слаба (никого не обманули или обманули, но так же, как и в прошлый раз, или трупов мало, или нет конфликта, или проблема есть, а картинки нет). А потом ты получаешь, очень быстро проносишь сквозь себя и отдаешь, и опять эйфория, и опять сон… И так много лет.

– А вы сами, замужем? – спросила у меня претендентка.

Я посмотрела в ее анкету. Даша, тридцать лет, переводчик. Она хорошо выглядела, у нее была ухоженная кожа, аккуратная прическа, свежий маникюр.

– Нет.

– Почему же себе мужа не найдете? Там что, там нет нормальных?

Я не знала.

– Просто я не хочу.

Она недоверчиво подняла бровь. Думала, я обманываю ее.

– Мы же не молодеем, – сказала она мне.

«Это точно», – продолжала размышлять я. Каждый день – шпильки и профессиональный макияж. Под всем этим у большинства теледив – уставшая кожа, красные от недосыпа или освещения (сейчас я имею в виду техническое освещение) глаза, гастрит, варикозное расширение вен, межпозвоночная грыжа, халюс вальгус и уставшая, изношенная всеми этими жизнями душа. Конечно, это профессиональные болезни во многих сферах, и быть журналистом не хуже и не тяжелее, чем тем же доктором, бухгалтером, артистом, водителем. Срок годности человека заканчивается, и у каждого по своим причинам.

Наконец последняя девушка дала интервью. Я уже не могла их оценивать. Мы уже даже ничего не обсуждали с оператором. Распрощались в коридоре и разошлись по номерам. Я решила полежать в ванной, включила воду, а сама села в кресле. Я не включала свет и не хотела смотреть в зеркало. Я слушала воду и старалась сконцентрироваться на звуке. Но в голову лезли вопросы: «А я вообще есть? Бывают бывшие наркоманы?» Я вглядывалась в темноту.

Я начинала сомневаться, потому что три предыдущие попытки, когда я увольнялась, попытки бросить приводили к стремительному возвращению, когда поворачиваешься и видишь, что дверь, из которой ты вышел, – в ней свет, в ней радуга, а здесь – темно, и ты бежишь назад и кричишь: «Не закрывайте, я не останусь здесь одна, я боюсь темноты!» Я всегда успевала вскочить в щель. Я боюсь темноты, которая хватает за пятки и сжимает сердце. Я не могу заставить себя переждать момент, когда начнешь привыкать и видеть силуэты.

Отказавшийся от дозы наркоман страдает от того, что все ощущения, которые ему может подарить реальная жизнь, – слабые и тусклые по сравнению с жизнью под кайфом. Но жить в иллюзиях нельзя. Они разрушительны для тела и души, они убивают, и не только носителя. В марафоне трудно заметить и по-настоящему понять эти жизни, которые мы походя поднимаем, осматриваем, оцениваем, отбрасываем, украшаем, преподносим, популяризируем, носимся с ними – от силы три дня, – забываем и все равно выбрасываем. Это я тоже еще понимала. И поэтому цеплялась за слабую ниточку в виде науки.

Я погрузилась в горячую воду, а через полчаса – в глубокий сон.

Утром я встретилась с представителем настоящего брачного агентства и записала его комментарий – со спины. Он не захотел демонстрировать свое лицо всей стране. Вечером я провела автобус со шведами. Их «тур» завершился за день до моего приезда. Они задержались на пару дней, чтобы «посмотреть» город. Я успела их снять и записать несколько похабных отзывов об украинских красавицах. Никто не планировал жениться, они были просто секс-туристами.

Я сделала материал, но меня не возвращали в Киев. В дороге я получила СМС: «Девочки подождут, поворачивай на Винницу: там изверг-отец отбирает при разводе ребенка у несчастной матери». И телефон несчастной. Я встретилась с ней в кафе отеля уже поздно вечером.

– Маричка? Я Нина, спасибо, что приехали! – Она села за столик.

– Вы не против, если мы сразу начнем писать интервью? У нас мало времени.

– Закажем мартини?

– Как хотите.

Она сделала заказ, закурила. Над ней висела вывеска: «No smoking». Я поймала взгляд оператора, он понял и снял это. Я не была уверена, что использую кадр, но он так и просится. Я отметила, что разрешения закурить Нина не спрашивала у меня. На этот закон и в столице иногда закрывали глаза, а в регионах открыто выдыхали дым на запреты. А вот некоторые законы Нина знала и уважала. Про финансовую поддержку мужем детей и бывшей жены в случае развода и воспитания ею их общего несовершеннолетнего ребенка.

Она ушла от мужа сама, у нее были любовники, она не была верующей, на фоне чего с мужем были скандалы. Она хотела от него уйти, и я, как никто, уважаю это ее право. Просто не хотеть мужчину и уйти от него. Не верить в его Бога и отрицать существование божественного в природе – я сама иногда грешила подобным. Но она хотела не просто уйти, а получить от него приданое. Так как она никогда не работала, дети помогли бы ей жить дальше в их квартире. Алименты адвокаты обещали содрать хорошие, у нее были все шансы. Это она мне сказала, уже когда оператор пошел спать. А я попрощалась с ней, взяв копии документов и флешки с видео из семейного архива и записями их телефонных разговоров. Все! Баста! Я – спать.

Я не люблю будильники, я верю своему организму. Я открыла глаза ровно в шесть. Сделала растяжку, заказала кофе в номер, приняла душ.

Стук в дверь. Предупредительный юный портье принес кофе и красную розочку.

– Спасибо, – улыбнулась я.

– Я могу принести ваш завтрак в номер, – сказал… Никита, я прочла имя на бейдже.

– Разве у вас есть такое правило?

– Мне будет нетрудно.

– Буду благодарна.

До двенадцати я просидела в номере, изучая ее архивы и его досье. Она – домохозяйка, без образования, карьеры и мозгов. Он – политик. Правильный, православный, противный. Мне такие не нравились. Я нашла его армейское фото. Хм, а такие мне нравились: смелый взгляд, мужественное лицо, стройный. Что же она с ним сделала? Убила интерес к жизни и он ушел от нее к Богу? Обычно я солидарна с женщинами. Когда муж мне изменил, у меня не возник вопрос: «Кто она и почему она?» Все вопросы – только к нему. По правде говоря, только один: «Когда приедешь в загс на развод?». Развод получился не менее помпезным, чем свадьба. Я выдержала стиль и надела платье того же цвета, что и на свадьбу. Вадим оценил юмор.

Я вздохнула, теперь я жалела мужика. Я набрала номер Станислава, мужа Нины.

– Добрый день, я журналист телеканала… К нам обратилась ваша жена. Она утверждает, что вы незаконно отбираете у нее дочь. Я хотела бы встретиться с вами.

– Я не буду ничего комментировать. Это мое личное дело! Это моя семья!

– Но вы хотите отобрать…

– Нина сама меня бросила! Она разрушила семью! Я готов был простить ее измены, но она… Вы что, записываете меня?

– Я хочу с вами встретиться…

Он бросил трубку.

Конечно, я его писала и смотрела его фотографии в социальных сетях. Я сочувствовала ему, и мысли постепенно переключились на Мисценовского. Я до сих пор не знаю, как у него оказался Миша. У него есть деньги и твердый характер – все данные, чтобы отсудить ребенка. Это только по закону, на бумаге, первое право – за матерью. На деле все чаще украинские суды отдают это право отцам. А еще статистика говорит, что у этих отцов есть, чем заинтересовать судьей.

Знал бы Юра, чем я тут занимаюсь!

Ему известно про мои амбиции в науке, и теперь мне не хотелось ударить в грязь лицом. Вернусь и серьезно займусь диссертацией! Она никогда не даст мне такого быстрого результата, как журналистика, и это не будет так ярко. Нельзя пережить такие эмоции и ждать повторения. Но я надеялась, что будет что-то другое, что после усердной работы, ответственных слов, качественного дела – я сама стану качественнее.

После встречи с Мисценовскими в засохшем стручке надежд потекли соки. Он не поднялся, не вырос, но в него вернулась жизнь. Я восхищалась Юриной принципиальностью, которая так раздражала его коллег, главврача и даже Валю. Да вообще всех! О нем думали: жесткий, бескомпромиссный, замкнутый, негибкий, да такой вообще не выживет! А он жил и давал жизнь другим. И я видела в нем жизнь. Я уважала его и понимала. Меня вдохновляли такие люди, и их в моем окружении было очень мало. Люди, которые готовы терять и жертвовать, чтобы найти и стать сильнее. Люди, которые работают и не дают тщеславию и глупости ослепить себя. Неужели в этих светлых глазах стоят фильтры? Как ему это удается? Я хочу знать, я тоже так хочу! Я не хочу статуса и картинки. А я иногда впадала в отчаяние, и мне казалось, что я сама – только картинка, красивая и престижная. Я часто иду на компромиссы, меня все любят, я мягкая и гибкая. Я не всегда говорю правду, я часто обманываю, глядя в глаза. Я верю, что у меня есть миссия. Иногда я переспрашиваю редактора, в чем она состоит. Иногда он устает от споров со мной и говорит правду: в рейтингах. Я картинка. Но на самом деле во мне нет темы. Есть только картинка, и меня обязательно покажут по телевизору, обо мне напишут и будут говорить вечером, потому что я красочная и притягивающая. И никто не поймет, что во мне нет темы.

Я встретилась с местным управлением социальной защиты детей, уговорила на интервью директора садика, в который ходила девочка. Но я видела, что тема надумана! Я позвонила Максу, объяснила, он выслушал и сказал: «Я тебя понимаю. Чужая семья – потемки, и найти виноватого – нереально», – я выдохнула, и он продолжил: «Но ты тоже понимаешь, что получается интригующая драма! И с кем? Он же такой святоша! Будем делать».

Я не спешила вдыхать. Редактор положил трубку.

Меня уже не радовала обходительность Никиты. Я сидела на террасе отеля, он принес мне глинтвейн, я дала ему чаевые и залпом выпила горячее вино. Я все глубже погружалась в депрессивный колодец.

Эти черные настроения посещали меня очень часто еще в прошлый мой приход в репортерство, когда я мнила себя счастливо замужней, молодой, талантливой и очень успешной журналисткой. Меня тогда так обложили эти мысли, что я в отчаянии начала сбрасывать с себя балласт: резко отказалась от работы, а потом и от мужа. И первое было болезненнее! Это правда, и все это знают. И муж знал, что работа для меня важнее. И все коллеги знают, потому что сами все такие. И друзья с этим смирились. Я тогда все сбросила, написала часть диссертации, посидела в темноте и с криком бросилась назад.

Успела воткнуть носок в захлопывающуюся дверь, перевела дыхание, прежде чем войти и сказать себе: «Я это делаю не для эмоций, не ради статуса, а за деньги. Чтобы у меня была возможность из этого выйти и стать настоящей». И вошла.

И вот тут понеслось: эмоции, связи, эксклюзивы, истории, прямые включения. Это сладко, и это прекрасно вытесняет потребность во всем остальном: в семье, комфорте, доме, сексе (не могу не передать привет от Фрейда). И я успокаивала себя хотя бы тем, что понимаю: большинство катастроф, о которых мы говорим, – надуманы, подлые люди всего лишь не успели сориентироваться перед камерой (с другой стороны, всенародные любимцы, скорее всего, просто умеют пиариться, и вполне возможно, что их главная страсть – развращение провинциальных мальчиков). А о том, как же жить и как перестать бояться, скажут в программе, которая выйдет в два тридцать, когда вы все спите, и она будет скучной, потому что журналисты, режиссеры, операторы, которые умеют делать хорошо и красиво, работают там, где платят деньги за проблемы, за конфликты и, главное, за шоу. Я это понимаю, и я это делаю, потому что есть такая высокооплачиваемая профессия. И я продолжаю сидеть на дозе, надеясь, что когда-нибудь соскочу с нее навсегда.

Я опять была на подъезде к Киеву, но меня завернули в Черниговскую область, искать невесту маньяка. Продолжалась интимно-семейная тема, я третью неделю копаюсь в чувствах людей. Без спросу, без наркоза, с последствиями для их жизней. Я не смогла остаться на поверхности, просто снять их судьбы и беспристрастно отдать на монтаж. Я должна была понять их мотивы, хуже того – от меня требовали новых, щемящих душу подробностей. Последние несколько месяцев мне удавалось заниматься преимущественно событийными и политическими темами, в которых я могла позволить себе не жалеть героев сюжетов, но теперь от меня хотели другого. От меня хотели невесту, которая недавно никому, кроме невзрачного маньяка, не была нужна, а теперь за ней охотятся все журналисты всех каналов. Я должна быть первой!

Мы приехали в маленький городок, расположившийся вокруг пивзавода. В воздухе стоял противный запах. Я оставила оператора в машине, попросив его снимать мою разведку через стекло в автомобиле. На куртку я нацепила маленький черный микрофон, размером не больше кнопки. На шею надела шнурок, на конце которого болтался телефон. Он был включен на запись видео. Я подходила к прохожим:

– Извините, я журналист, я ищу одного человека. Может, вы мне поможете?

Остановилась женщина с велосипедом.

– Тут, говорят, маньяка задержали.

– Я ничего не знаю! Не видела, говорю! Не мешайте, дайте проехать! – Она, как могла поспешно, взгромоздилась на велосипед и уехала.

Я подошла к девушке, которая торговала семечками.

– Можно стаканчик? Скажите, вы про маньяка ничего не слышали?

– Маньяка?

– Да, изнасиловал двадцать две девушки…

– Неее. Я из села, семки тут продаю…

– Понятно. А не знаете, что это за запах?

– Пивзавод сливает отходы в озеро, вот и воняет. У меня папка там работает…

– Как же вы тут живете? Дышать невозможно…

– А вы что, не местная?

– Нет, я первый раз тут. Маньяка ищу.

– Зачем вам маньяк?

– Он тут, говорят, жениться на ком-то хотел… А кто может знать?

– Так в магазине! Там все знают!

В магазине ничего не знали, на почте – тоже. Я прошла пешком несколько кварталов, машина медленно ехала за мной.

Какие-то киоски с облезлой краской на стенах. Я подошла к ним:

– Здрасьте, пиво местное у вас продается?

– Конечно, – ответила женщина.

– А фонарики? А то уже темнеет, а у вас тут страшно ходить…

– Почему это у нас страшно?

Я задела ее.

– Ну, маньяк тут у вас живет, говорят…

– Уже не живет, забрали!

– Вы уверены? Дайте еще рыбу, сколько стоит?

– Двадцать гривень.

– Уверены, что забрали его? Откуда вам знать? – провоцировала я.

– Знаю. Он у моей соседки ошивался.

– Так это правда, что у него невеста тут была? – я протянула ей пятьдесят гривень за пиво и две сушеные рыбины.

– Да какая невеста? Сожительница!

– Молодая, наверное…

– Наташка? Да ей больше, чем мне!

– Ну так я и говорю… Вы же молодая еще. И не страшно вам было?

– А кто же знал? Нормальный такой с виду, тихий… Он мне как-то сумки помог нести, представляете? Я как подумаю теперь! У меня дочке шестнадцать лет.

– Ужас! Это же что могло быть! Представляю, какого вы страху натерпелись… А она что же, алкоголичка какая-то? Чего это к себе маньяка пустила?

– Я же вам говорю: не знал никто! Она – парикмахер! Возле почты работает… Гордая ходила, всю жизнь мужиков игнорировала… Получила теперь.

– Ясно. А вам не страшно возвращаться домой? Далеко живете?

Слово за слово, я узнала адрес. Пиво с рыбой отдала водителю, пообещала рано утром из отеля не выезжать. Только сегодня надо будет еще поработать.

Мы приехали к ее дому и поднялись с оператором к ее квартире, я нажала на звонок. Никто не открывал. Мы вышли. Уехали на поиски парикмахерской, сняли здание и табличку «Закрыто». Уже был вечер, рабочий день закончился. Мы вернулись, сняли ее балкон, поднялись, позвонили, нам опять никто не открыл. В восемь вечера мы увидели из окна машины, как в подъезд вошла женщина с девочкой-подростком. Я бы ей не дала и сорока: блондинка, модная стрижка, симпатичная, ухоженная. Мы и ее сняли, на всякий случай, а потом увидели, как загорелся свет на ее балконе. Понятно. Продавец в киоске – завистливая дура. Если Наташа и старше ее, то выглядит младше лет на десять.

Мы поднялись, стали перед дверью. У нас было несколько часов, чтобы проговорить возможные сценарии ее поведения. Меня устраивал только один, и я не могла им рисковать.

– Готов? – спросила я оператора.

Он махнул, я нажала на звонок.

Она открыла дверь, он нажал на кнопку, и луч от лампы над камерой ослепил ее. Я коленом не дала двери закрыться:

– Наташа, это телевидение. Мы приехали за информацией о Михаиле Сергеенко. Это правда, что он жил с вами в этой квартире?

Мы ворвались, не дав ей прийти в себя.

– Он только приходил в гости… – отступала она, завороженно глядя на микрофон.

– Вы собирались за него замуж, вы знали, что он насилует девушек? Он вам рассказывал?

– Нет! Я не знала… Он говорил, что ветеринар. Он искал работу! Я же все рассказала… – Она растерянно оглядывалась.

Из комнаты выбежали дети.

– Пожалуйста, не надо… Дети не знают…

– Давайте перейдем на кухню и вы нам там все расскажете.

– Я не хочу…

– Мы никуда не уйдем, мы будем сидеть под дверью, и вы можете опять вызвать милицию. Вы правда хотите, чтобы они сюда приехали еще раз?

Я первой прошла в комнату. Фотографий нигде не было. Здесь неинтересно, что там еще? Там детская, дети… Разбегитесь! Я пошла на кухню, она – за мной, оператор – за ней.

– Когда вы познакомились?

– Зимой…

– Неужели вы не чувствовали, что он ненормальный?

– Я чувствовала, что он не такой, как все…

– Вы его любили?

Она молчала.

– Наташа, вы любили Михаила?

– Да…

Потом я довела ее до слез и до откровенности.

На следующий день мы вернулись сюда, чтобы уже с камерой расспросить о маньяке соседей. Многие из них о таком Наташином женихе узнали от меня.

Мы въезжали в ночной Киев. Обычно я люблю возвращаться сюда: Киев окружен лесами, и, когда едешь из какой-то равнинной области, кажется, что возвращаешься в сказку. Я придумала, что все сказки рождаются в лесах, и лучше, если лес – на севере. Там, где темно и страшно, произрастает что-то, во что будешь верить, что-то с хорошим концом…

Но я не могу придумать себе хороший конец. И я была только что в лесах, в таких, что можно было снять фильм ужасов. Я и сняла пару эпизодов… Я закрываю глаза. Мне хочется плакать.

Что там? Что я себе говорила? Я ведь научилась себя уговаривать! Я себя успокаивала, когда вернулась на телевидение после развода. Я тогда была уверена, что знаю, кто я. Я уже знала, что не соответствую своему представлению об идеальной себе.

Чего стоит еще один обман, лишняя манипуляция после всей моей лжи? После молитв Богу о том, чтобы муж мне изменил? После того как я боялась, что после его измены я не смогу изобразить ярость и он не подпишет развод? После всех моих сексуальных приключений и в конце концов отвращения к сексу, который я пережила прошлым летом?

Я открыла глаза. Мимо проносились черные силуэты деревьев.

Я даже научилась по-настоящему помогать людям. Иногда… А иногда я договаривалась со своей совестью, сдавала себя в аренду, как говорит Катя. Но тут появились эти двое: один взрослый, выпавшей из идеальной, честной европейской жизни в наше коррупционное болото, другой маленький, в этом болоте родившийся и не успевший ни с кем договориться. И этот другой совсем обезоруживает меня своим незамутненным светом. Он не в моем доме, он светит там, в темноте, и я очень боюсь, что кто-то подует и затушит эту мою искорку. Я стала подпирать свою дверь камушком и совершать краткосрочные вылазки. И сижу там с ним в темноте, боюсь и греюсь. И оглядываюсь.

Мы везли семь часов видео, три сюжета, десятки жизней. Теперь они все были у меня, в кармане рюкзака. Ребята хорошо поработали, адски устали. Я тоже хорошо поработала, я очень устала, но хуже всего было знать, что утро настанет. Мое любимое, всегда такое желанное утро пугает, и я хочу от него скрыться в темноте. Опять темнота? На этот раз я бы тут отсиделась подольше. Я не хочу света, не хочу поздравлений, не хочу эфира и последующих приглашений на прямой эфир в другие программы: «Как вам удалось ее найти?», «Скажите честно, вы как женщина смогли ее понять?», «Сколько вы заплатили за интервью?», «Ее выгонят с работы?», «Вы будете следить за жизнью своей героини?»

Меня стошнило. Ребята успели затормозить, я выскочила на обочину. За эти недели мы так сроднились, что даже не было стыдно перед ними. И это должно было когда-то произойти, ведь меня всегда укачивало в машинах. Но обычно я держалась, а теперь не смогла сдержать в себе все…

– Маш, давай мы тебя домой завезем сначала?

– Надо отдать флешки, чтобы их залили в базу видео за ночь…

– Ничего, подождут.

Телеканал был рядом, но водитель сделал крюк и высадил меня напротив дома. Объезжать островок безопасности и завозить меня во двор все-таки было уже слишком затратно по времени. Они уехали, а я осталась с флешками, с тяжелым рюкзаком за спиной и с еще более тяжелым грузом на душе. Спать? Нет. Если я лягу, то усну и через мгновение настанет утро. Сон сокращает время, а я, хоть и устала, хотела его тянуть. Я оглянулась. Торговый центр теперь выглядел иначе, они поменяли цвет вывески и иллюминацию. Повесили огромные часы – стрелки показывали полдвенадцатого. Через полчаса наступит завтра. Но ведь не утро? Я пошла к центру. Там, наверное, сейчас мало людей и есть круглосуточные кафе с бесплатным вайфаем.

Правильно было бы не хотеть есть, ведь меня только что вырвало. Но я сегодня себе изменяла: я заказала зеленый чай и бульон, я наплевала на правило восьмичасового сна, на профессиональную ответственность, на Хорошо, который… я забыла, что он больше не ждет меня дома, он, наверное, в Мишиной спальне сейчас…

Я пыталась взбодрить себя предстоящей встречей с Мишей, но, наверное, я очерствела, потому что ничего не откликалось в душе. Хороший мальчик, который не имеет ничего общего с тетей, которая появляется в жизнях и с широкой улыбкой радостно сообщает: «Добрый день. Вас пришли расчленять на глазах всей страны».

– Это что, бульон? Уличить тебя с ним ночью, под домом, после твоего отсутствия – это похоже на измену. Лучше бы ты ушла в запой.

– Привет. – Я вяло улыбнулась и не удивилась. Все, эмоциональная батарейка кончилась. – Что ты делаешь здесь так поздно?

– Пришел за микроволновкой. Наша взорвалась. – Юра присел за мой столик, напротив меня.

– Как? А Миша?

– Все нормально, он был в другой комнате. Игорь Борисович принес гостинец от жены и сунул его в печку прямо в упаковке. Мне интереснее не то, что было внутри, а то, что снаружи. Из-за чего взрыв? Но этого уже никто не узнает… Только супермаркет бытовой техники, оказывается, не работает после двенадцати. Зато тебя увидел…

– Сочувствую.

– Я тоже себе сочувствую. – Это прозвучало двусмысленно.

– Из-за микроволновки или из-за меня?

– Что случилось?

– Не спрашивай.

– Вообще ничего? Мне уйти? Ты ждешь кого-то?

– Да, с бульоном, сумками, без макияжа… Я сейчас могу надеяться только на яркое, но последнее приключение в жизни с каким-нибудь закомплексованным извращенцем.

– Мне часто говорят, что я извращен и закомплексован.

– Будь снисходительнее к людям.

– Ты из этой поездки привезла багаж житейской мудрости?

Я? Да, я привезла багаж: чужих наивных надежд на перемены в жизни, которые при умелой манипуляции всплыли, и я их красочно похороню. Я привезла надежды отца, который хочет оставить себе хотя бы дочку, потому что его жена – «очевидная жертва» на самом деле – безответственная, алчная и похотливая дура, но это нельзя доказать, и если я попрошу время на то, чтобы найти доказательства ее вины в разводе, то темы не будет, а в этом нет заинтересованных. Тем более он – местный авторитет, тем более он – депутат от правящей партии, и, значит, он – подонок по определению. Ему не оставят ребенка, и я к этому приложу усилия.

Я привезла слезы женщины, которая в сорок три года впервые полюбила, впервые встретила человека, который ее понял, и этот человек оказался чудовищем. Она чудом спаслась и теперь хочет спрятаться от мира, чтобы уберечь своих детей и внуков от страшной правды, от того, что она посмела любить, и кого? Я не дам ей спрятаться. Я расскажу ее историю всем. Сейчас ее начальник и родственники спят и не знают, что уже завтра будут ее осуждать и скажут: «Наташа, ты так за всю жизнь и не научилась в мужиках разбираться?» А ее дочку в школе будут спрашивать, приставал ли к ней по ночам насильник – мамин любовник.

Я привезла багаж! Я смотрела в его глаза и вдруг поняла, что все, лимит исчерпан. Хорошо, что меня не вырвало. Меня прорвало слезами, громкими и обильными. Я давно так не плакала, так, чтобы не хватало воздуха, чтобы всхлипывать, чтобы ладошки, которыми я пыталась закрываться, сразу стали мокрыми. Потом стала мокрой его рубашка. Я вдыхала еще часто, по три-четыре раза, потом медленно выдыхала, потом опять. Слезы закончились.

– Прости, пожалуйста, – сказала я, как только голос вернулся.

– Все хорошо, – прошептал он.

Я не помнила, когда он пересел. Я подняла голову: в зале никого не было. А был ли тут вообще кто-то, кроме нас двоих? Я раньше не смотрела. Официантка была, но и ее теперь нет. Может, она увидела, что тут происходит, и в страхе убежала? Ну и хорошо.

– Прости, ты теперь мокрый. У тебя вечер катастроф какой-то. Сначала взрыв, потом наводнение.

– Чувство юмора на месте – это хороший признак.

Он отпустил мои плечи. Я отодвинулась в угол дивана. За спиной была обычная стена, а слева – прозрачное окно, от потолка до пола. Я сидела на четвертом этаже, внизу – фонарики и асфальт. Начался дождь.

– Это ты как доктор говоришь?

– Нет.

– Юра, мне плохо, мне не стало легче. Я больше не могу плакать, а проблемы никуда не ушли. Несколько минут назад у меня хотя бы слезы в запасе были.

Сначала при коллегах меня вырвало, теперь при измученном проблемами Юре я расплакалась, причем у него на плече. И мне по-прежнему не стыдно, и я могу смотреть всем в глаза.

– Я в этой поездке, наверное, потеряла совесть окончательно. Нет, не потеряла. Я сознательно с ней распрощалась. Я знала, что делаю. За совесть амигдала отвечает?

– Я даже спрашивать не буду, откуда ты знаешь. Но в какой-то мере да.

– Может, ее у меня нет? Есть люди, которые живут без миндалевидного тела в мозгу?

– Тогда у тебя вообще страха не было бы. И потом, я тебя знаю, у тебя с амигдалой все в порядке.

– Ты не видел мой мозг. А можешь посмотреть как-нибудь? Вне очереди, по дружбе? Может, я тебе буду интересна с научной точки зрения. Ты знаешь, мне всегда хотелось поучаствовать в настоящем научном эксперименте. Можешь мне что-то вживить или вырезать. Хочешь?

– Рассказывай.

Он не психолог, не священник, он мне не друг, он не понимает ничего в телевидении, он не понимает до конца жизнь в этой стране, он ничего не знает обо мне настоящей и, более того, знать не хотел и не спрашивал, и он устал, и его дома ждет маленький ребенок. Но совесть ушла, осталась только правда. И когда он оказался рядом, исчезли все оттенки и неоднозначности. Все было просто: люди что-то прятали, чтобы устроить свои жизни, а я пришла, нашла и всем покажу. Потому что плохо спрятали.

– А если ты скажешь, что не нашла ее? – спросил он, когда я закончила.

– Есть два свидетеля. И потом, другие все равно ее найдут. Уже нашли.

– Не факт. Ты была первой, застала ее врасплох, и она раскрылась. Потом она пожалела, и перед вторыми уже могла захлопнуть дверь, позвать кого-то на помощь. Уехала куда-то, в конце концов.

– А кастинг что? Сказать, что на него никто не пришел? А муж отказался комментировать свой поступок и у меня нет даже телефонной записи? Я не могу, Юра. Все будет, как должно быть.

– Ты сама решишь, как должно быть. Ты сама решаешь, как будет в твоей жизни. Даже если их найдут другие. Это твое решение и твоя жизнь.

– Тогда мне нужно уходить из профессии.

– А ты разве не на пороге?

– Смешно. Это моя ассоциация. Я на пороге, Юра. И очень давно. Только я ношусь то вниз по ступенькам, то вверх.

– И что тебе мешает принять решение?

– Страх.

– Надо будет просветить все-таки твою амигдалу.

Я выдохнула улыбку.

– Маричка, это правда то, чего ты хочешь от своей жизни? Ты хочешь создавать эти истории из живого материала? Сколько таких ты уже сделала?

– Много. Меня многие люди не любят.

– Но ты находила себе какое-то оправдание?

– Да, потому что всегда была другая сторона. И в этих случаях ее можно найти.

– Наверное. Дамочки – дуры, сами виноваты. Мужик мог тебя ввести в заблуждение, не зря ведь депутат. Невеста маньяка… Ну… А что она хотела? Дело-то резонансное.

– Перестань!

– А ты перестанешь себя грызть? Ты с кем-то делишься этим грузом: ходишь в церковь или к психологу?

– Я не верю священникам, а психологу… Я не могу просто жаловаться. Мне недостаточно выплакаться. Если я уже озвучиваю проблему, то мне нужно ее решить.

Юра выразительно посмотрел на меня.

– Что? Сдаться? Это легче всего – уйти, – сказала я.

– Легче всего – остаться, потому что ты всегда так поступаешь. Сложно изменить жизнь. Сложно поступать, как чувствуешь, а не как тебе говорят. А если не так, если сила в такой работе, то… зачем тебе такая сила? Что ты можешь сделать в этой ситуации, чтобы уважать себя?

– Ничего. В смысле ничего делать не нужно. Говорить о них не нужно, и все решат свои проблемы сами. Да они у них и не появятся.

Мы помолчали немного. Потом Юра сказал:

– Я не приму то, что молодые умные люди боятся, хотя впереди жизнь.

– Это у нас в стране…

– Это везде так. Но ты не такая.

– Ты меня…

– Я знаю тебя! – не дал он договорить. – И ты сама знаешь, что ты – смелая, решительная и перспективная. Но ты… ты правда боишься. Чего? Остаться без зарплаты?

– Это, по-твоему, недостойный повод?

– А это повод?

– Нет. Я боюсь… Я боюсь, что не сумею. Я боюсь, что если у меня не станет этого, то и меня самой не станет. И дело не в том, что я без семьи. Когда-то я уже отходила от этой деятельности, и у меня была семья. Так представляешь, я почувствовала, что я – не в семье, я – там, в работе. А меня самой – нет.

– Ты есть, и ты больше, чем все это. Ты как будто лежишь в красивой комфортной ванне с пеной и не хочешь замечать океана возможностей, которые есть в мире. Ведь ты умеешь плавать!