Текст книги "Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика"

 
Я не тот ринд, что расстанется с возлюбленной и кубком,
Мухтасиб знает, что я этого никогда не сделаю.
 

Воспринимая любовь и винопитие – независимо от их прямого или аллегорического толкования – как символы духовной свободы и основу своего жизненного кредо, герой Хафиза сопротивляется окружающему злу, пытаясь оградить от него хотя бы себя самого, остаться чистым душой. Повторяя мотив знаменитого хайамовского четверостишия, обращенного к кровожадному муфтию, поэт говорит:

 
Что из того, если я и ты выпьем вина,
Оно ведь из крови виноградной лозы, а не из вашей крови.
 

Развивая известную антитезу Са‘ди «человек – животное», Хафиз выстраивает собственную оппозицию «ринд – животное», с одной стороны, приписывая ринду идеальные черты «человечности» по Са‘ди, а с другой – внося в это противопоставление некоторую долю иронии:

 
Учись быть риндом и проявляй благородство, не столь уже
                                                                       сложна эта наука:
Тот, кто не пьет вина, – животное и человеком не станет!
 

Однако иногда нравоучения в духе Са‘ди выглядят в газели Хафиза вполне серьезно. Так, опираясь на идею предшественника о необходимости создания «доброго имени» (никнами), Хафиз пишет:

 
На этом портике из хризолита выведено золотом:
«Кроме добронравия (никнами) благородных ничего
                                                                                не останется».
 

Среди многочисленных новаций Хафиза в газели большинство знатоков его творчества выделяют создание им так называемой га– зал-и параканда («дезинтегрированная» газель), отличающейся от традиционной газал-и мусалсал («связанная в цепь», единая газель). Справедливости ради следует отметить, что процесс формирования дезинтегрированной газели, в которой все бейты связаны не логической, а весьма тонкой ассоциативной связью, начался задолго до Хафиза – со второй половины XII в. Однако именно Хафиз довел этот тип газели до совершенства и закрепил его в каноне. При этом нельзя сказать, что все современники Хафиза безоговорочно принимали это новшество. Известно, например, высказывание царственного критика и цензора Хафиза – Шаха-Шуджа Музаффарида (1359–1384): «Ни одна из твоих газелей не выдержана до конца в едином духе: несколько стихов посвящены вину, несколько – возлюбленной, два-три других – мистике. Эта пестрота противоречит правилам красноречия». На что Хафиз, видимо, намекая на довольно средние стихи самого шаха, саркастически ответствовал: «При всех их недостатках известны они во всем мире, тогда как стихи иных поэтов не распространяются дальше ворот Шираза».

Хафиз осознавал особые свойства своей поэзии. Назвав свою газель «ожерельем» (‘акд), он как бы указал на то, что жемчужины– бейты как никогда нуждаются в прочной нити, на которую их нанизывают. Поэт в совершенстве владел техникой газели, он использовал практически весь арсенал формальных и смысловых средств, выработанных предшественниками и для объединения единиц поэтического текста, и для формального членения внутреннего пространства лирического стихотворения. Наряду с лексически значимыми радифами, состоящими из двух и более слов, Хафиз чаще других поэтов применял анафору. Все лирическое творчество Хафиза представляет своего рода написанную великим мастером в поэтической форме историю эволюции газели на фарси в ее восхождении от простого к сложному. Достигнув апогея в творчестве Хафиза, газель в XIV в. находилась в состоянии, близком к «критической массе» изощренности, но так и не перешагнула этот рубеж. Эту «предельность» состояния газели в XIV в. остро ощутил корифей поэзии на фарси XV в. ‘Абд ар-Рахман Джами (1414–1492), который, написав множество «ответов» на газели Хафиза, в своем оригинальном творчестве в этой жанровой форме все же предпочитал простоту и ясность образа, стиля и композиции, тяготея к более ранней традиции.

Во все времена комментаторы, любители и исследователи лирики Хафиза признавали загадочную, не до конца познаваемую природу его творений, о чем наиболее ярко свидетельствует высказывание Джами в сочинении Бахаристан: «Большая часть его стихов изящна и естественна, а некоторые из них почти доходят до границы чуда… А так как в его стихах нет и следа вычурности, его прозвали лисан ал-гайб («Язык тайны»)» (перевод Е.Э. Бертельса).

Газели Хафиза в сознании многих поколений литераторов и знатоков словесности – персов, таджиков и афганцев стали символом неподражаемости и синонимом совершенства, а сам поэт – эталоном вдохновенного служения Поэзии. Многозначность его стихов, их таинственная связь с миром мистического породила особую традицию гадания по его Дивану. В мировой литературе образ Хафиза благодаря усилиям романтиков, прежде всего «Западно-восточному дивану» Гете, также приобрел эмблематическое значение и стал ассоциироваться с поэтическим вдохновением и высшей миссией истинного поэта. В русской поэзии к лирике Хафиза обращались Афанасий Фет, Николай Гумилев и др.

Диван Хафиза не был собран автором и считается результатом деятельности его секретаря, известного под именем Гуландам. Текстологические противоречия в рукописях собрания стихотворений поэта исследователи связывают с тем, что Гуландам извлекал газели Хафиза из тетрадей и альбомов, куда великий поэт записывал их по просьбе заказчиков и адресатов. Перед нами, по сути, первое свидетельство постепенного перехода от устного восприятия газели, связанной по своему генезису с вокальным исполнением, к письменному ее бытованию в качестве текста, предназначенного для чтения.

К своеобразным явлениям литературной жизни Ирана XIV в. принадлежит творчество сатирика ‘Убайда Закани (ум. 1371/72). Он родился в конце XIII в. в предместье Казвина в семье, принадлежавшей к некогда знатному, но обедневшему арабскому роду. Годы его ученичества прошли в Ширазе, после чего он возвратился в Казвин и поступил на государственную службу, одновременно занимаясь обучением детей местной знати. В эти же годы начинается его литературная деятельность. Вскоре ‘Убайд Закани становится писателем-профессионалом. Скитаясь по городам западного Ирана, он пытается добиться расположения сановников, но из-за острого языка и независимого характера нигде не задерживается подолгу. Примерно с 1340 г. Закани живет в Ширазе. По всей видимости, его связывали дружеские отношения со многими ширазскими поэтами, в том числе и с Хафизом. Но гораздо больше у ‘Убайда Закани было врагов и соперников, среди которых чаще всего упоминают маститого панегириста Салмана Саваджи и благочестивого шейха, суфийского поэта ‘Имада Факиха Кермани (ум. ок. 1371/72). Легенда гласит, что Салман Саваджи оскорбил ‘Убайда в следующем четверостишии:

 
Адское создание и пересмешник ‘Убайд Закани
В тесной дружбе состоит с нищетой и безбожием.
Хоть он и не из [города] Казвина, а уроженец деревни,
Но он глуп, как казвинец из анекдота.
 

‘Убайд Закани дождался встречи с Салманом Саваджи, который не знал его в лицо, и, воспользовавшись этим, ответил ему достаточно скабрезным пасквилем на его супругу, вложив стихотворное саморазоблачение в уста самой жены Салмана:

 
Я частая гостья в Харабате и идолопоклонница,
В кабачке магов я – хмельная влюбленная,
Тащат меня, как кувшин, то на одном плече, то на другом,
Передают меня, как чашу, из рук в руки.
 

Кроме того, появившись инкогнито в кругу почитателей Салмана Саваджи, ‘Убайд доказал цитатами, что язык газелей Салмана содержит некоторые обороты, присущие женской речи, и сделал вывод, что стихи за прославленного поэта, по всей видимости, пишет его жена. Опасаясь острого языка сатирика, Салман посчитал за лучшее примириться с ним.

Закани не обходил вниманием ни один из людских пороков, в том числе лицемерие, ханжество и показное благочестие. Возможно, острие его сатиры было направлено в том числе и на поэта– мистика, шейха ‘Имада Факиха Кермани, которому покровительствовали богобоязненные правители династии Музаффаридов. По преданию, ‘Имад Кермани обучил любимого кота повторять свои движения при совершении намаза. По всей видимости, того самого кота-мусульманина имел в виду и ‘Убайд Закани, обрабатывая народный сюжет о коте и мышах, ибо в начале своей сказки поэт написал:

 
По воле небес поселился в Кермане
Некий кот, [страшный], как дракон.
 

По тому же поводу Хафиз весьма язвительно заметил в газели, знаменательно начинающейся словами: «Суфий снова расставил ловушки и задумал уловки, в архитектуре коварства он посрамил коварный небосвод»:

 
О грациозная куропатка, [думай], куда тебе следует идти?
Не обманывайся тем, что кот аскета совершил намаз.
 

Сочинения ‘Убайда Закани, острослова и пересмешника, становятся популярными уже при его жизни, но это не приносит автору благополучия и доходов. После того как Фарс перешел от Инджуидов к новым правителям Музаффаридам, ярым поборникам нравственности и благочестия, Закани, вероятно, опасаясь преследований, покидает Шираз. В одной из его газелей есть такие строки:

 
Я покинул пределы Шираза, жизнь моя в опасности,
Ах, как болит мое сердце из-за этого вынужденного отъезда.
Я иду и бью себя по голове от горя, а сомнения раздирают
                                                                                    мою душу —
К чему приведет это путешествие, что ожидает меня?
 

Снова потянулись годы скитаний. Некоторое время он провел при багдадском дворе, но и здесь не прижился. В это время в его лирических стихах все чаще звучат жалобы на усталость и материальные трудности. В последние годы жизни у писателя не было ни средств, ни постоянного пристанища. Недаром в народе сложилась поговорка «Нищ, как ‘Убайд [Закани]». Своему единственному сыну он оставил в наследство лишь несколько книг. Место захоронения ‘Убайда Закани неизвестно, но он остался в памяти иранцев не только как автор знаменитых произведений, но и как герой забавных анекдотов, встав в один ряд с излюбленными фольклорными персонажами – Джухой, Талхаком, Хаджой Насриддином и др.

Сохранился лирический Диван ‘Убайда Закани, содержащий несколько касыд, довольно большой раздел газелей, кыт‘а и руба‘и, отличающихся пессимистической тональностью:

 
Я пленный и сокрушенный и подруги своей лишенный,
Я странник в чужих городах, края родного лишенный.
Среди болезней и горестей не надеюсь я на снадобье,
Пребываю я в тоске, сочувствующего друга лишенный.
Пришлось мне избрать разговор с людьми чужими и подлыми,
Теперь родных и страны, семьи и близких лишен я…
Из всех бед, что мне выпали, худшая та,
Что влачу я существование, повелителя своего лишенный.
Надежду лелеет ‘Убайд, что в будущем он не останется
Милости и благосклонности покровителя лишенным.
 

Славу Закани принесли прежде всего его сатирические произведения. Он значительно расширил горизонты «смеховых» жанров средневековой литературы на персидском языке, которые были ограничены преимущественно традиционными пасквилями личного характера (хаджв), а также смеховыми посланиями и прошениями. Справедливости ради следует сказать, что у ‘Убайда Закани были достаточно известные предшественники, для творчества которых характерно остро ироническое видение действительности и пародирование высоких жанров. Среди них эпический поэт Фахр ад– Дин Гургани (XI в.) и панегирист из Самарканда Сузани (XI в.). С известными оговорками к числу поэтов, склонных к пародированию, можно причислить авторов смеховых челобитных и составителя «Книги руководства» Низари Кухистани.

Закани не чуждался сочинения личных пасквилей в традиционном понимании этого слова, однако большинство его произведений – это осмеяние общественных пороков в форме пародирования высоких научных и литературных жанров. Незаурядный сатирический талант Закани ярко проявился в его прозаических произведениях – «Этика благородных», «Десятиглав», «Сто советов» и «Веселящее послание».

«Этика благородных» (Ахлак ал-ашраф) представляет собой пародию на широко распространенные образцы морально-дидактических трактатов, о чем свидетельствует название сочинения. К числу наиболее популярных в это время произведений, содержащих изложение различных моральных установлений, обязательств и норм поведения, относилась так называемая «Насирова этика» (Ахлак-и Насири), составленная крупнейшим ученым-энциклопедистом Насир ад-Дином Туси (ум. 1274 г.). Она, по-видимому, и послужила объектом пародии Закани.

В «Этике благородных» писатель разоблачает господствующие среди высших сословий нравы. В предисловии к книге в нарочито цветистых выражениях, воспроизводящих риторику философских сочинений, автор заявляет о своем намерении изложить учение о добродетелях. Закани заявляет, что основанием его книги будет сопоставление этических норм прошлого с законами и обычаями «великих людей нашего времени». В стиле традиционного панегирика он говорит, что его уважаемые современники «мужественно поставили ногу усилий на голову этих этических норм и правил и для своей нынешней и загробной жизни избрали тот образ действий, который распространен среди вельмож и знати…»[5]5
  Здесь и далее отрывки из прозаических произведений в переводе Н.Б. Кондыревой.


[Закрыть]. Каждая из семи глав «Этики благородных» делится на две части, излагающие «упраздненное учение» и правила жизни нынешних «благородных и ученых мужей». В первой части одной из глав Закани говорит, что мудрецы древности «одобряли щедрость, гордились этим и своих детей побуждали к щедрости». Во второй же он отмечает, что теперь моральной основой жизни знатных и богатых людей стала скупость: «Если вельможа владеет богатством и из его лап и тысячью клещей не вытянуть ни фильсы, это надо ценить, как будто он соединяет в себе достоинство кесаря с властью разума». С таким же сарказмом сатирик «превозносит» невежество, стяжательство и моральную распущенность столпов современного ему общества, отвергающих такие понятия, как совесть, верность долгу, сочувствие к малым мира сего. Подтверждая основы «действующего учения» изречениями самих «великих вельможных мужей», автор использует прием саморазоблачения, что усиливает сатирический эффект произведения. В уста аристократов он вкладывает такие признания: «не было еще случая, чтобы человек, который не предавался прелюбодеяниям, становился князем или визиром, героем или полководцем, баловнем счастья или шейхом…»; «справедливость приносит в наследство несчастье». «Поистине, – замечает Закани, – наши великие мужи ведут речи, опираясь на собственный опыт, и правда на их стороне». Такой подчеркнуто одобрительный тон автора, скрывающий убийственную иронию, выдержан им всюду при изложении «действующих» этических норм. Заканчивая, например, главу «О справедливости», основы которой высокопоставленные члены общества упразднили за ненадобностью, он восклицает: «Спасибо великим, ведающим промысел Божий, за то, что они обратили народ на свет истинного пути от мрака заблуждений справедливости». В таком же псевдоодобрительном тоне выдержаны анекдоты и рассказы, приведенные в подтверждение истинности «действующих» этических норм. Характер самих рассказов, нередко весьма скабрезных, откровенных и грубоватых, Закани даны а также блестящее использование писателем принципа «перевернутости», иронического парадокса и других приемов шутовского комизма и создают в произведении ту атмосферу свободы мысли, когда все запретное становится возможным. Закани превращает в объект осмеяния и такие явления, которые в то время было небезопасно затрагивать, например, жестокость монгольских завоевателей. В шутовском ироническом «панегирике навыворот» он возводит Чингис-хана в ранг мудрейшего полководца, овладевшего миром лишь благодаря тому, что избавился от справедливости – «наивреднейшего из всех свойств» и «предал безжалостному мечу тысячи невинных душ». В другом рассказе причину могущества государства Хулагу– хана Закани объясняет таким «разумным» качеством правителя, как пренебрежение всякими законами правосудия. Ирония автора оказывается обращенной и на некоторые религиозные постулаты: высмеивая сводничество, Закани упоминает поговорку «сводник – счастливец обоих миров» и изречение из хадиса «сводник не войдет в рай». Истинность этих изречений автор подтверждает тем, что сводники после смерти будут избавлены от «созерцания кислых рож» шейхов и аскетов, которые окажутся в раю, так как «известны в этом мире своей чистотой и благочестием (хотя это утверждение частенько отдает глупостью и лицемерием)». В аду же сводники будут счастливы среди себе подобных – судей и их подчиненных, «прославившихся грехами, подлогом и плутнями, и несоблюдением поста, притеснением и клеветой, придирками и лжесвидетельством, жадностью и нарушением законов ислама, интригами, бесстыдством и вымогательством…». Искусно сочетая пародию и гротеск, «ученый» язык и нарочито сниженный говор базара, Закани создает остросатирический памфлет, высмеивающий современные нравы.

В форме литературной пародии на средневековые зерцала, книги советов и книги афоризмов, выполнено сочинение «Сто советов» (Сад панд), в котором ‘Убайд Закани высмеивает ходульные поучения и прописные истины: «Не ходите на берег ручья или хауза пьяным – нечаянно свалитесь в воду!», или: «Пока в этом нет надобности, не прыгайте в колодец, чтобы не сломать шею». Вызовом показному благочестию, прикрывающему откровенную глупость, звучит следующий совет: «Не женись на дочери проповедника, чтобы вдруг не родился осленок». Для достижения сатирического эффекта Зака-ни нередко прибегает к принципу травестирования общепринятых истин, «проповедуя» поведение, с точки зрения здравого смысла недопустимое в обществе и аморальное: «Насколько возможно, избегай говорить правду, чтобы не быть неприятным окружающим, которые в результате могут на тебя беспричинно обидеться», или: «Научитесь шутовству, сводничеству, кривлянию и клевете, научитесь лжесвидетельствовать и предавать веру ради мирской суеты и платить неблагодарностью за добро – и вас станут ценить вельможи, и тогда вы извлечете пользу из жизни». А вот совсем уже малопристойное наставление: «Не сажайте рядом мужеложца и шлюху». Но чаще писатель отбрасывает иносказание и выступает с прямым обличением: «Не ищите в наши дни справедливого правителя, судьи, не берущего взятки, аскета, не ведущего лицемерные речи, и не предающегося распутству богача». Целый ряд советов Зака– ни содержит призыв к земным наслаждениям и противопоставляет «вольного ринда» обществу лицемерных аскетов: «Стремитесь в общество честных, благородных и правдивых гуляк, чтобы быть свободными», или: «Живите настоящим, ибо иной жизни не будет». Выдающимся образцом сатиры ‘Убайда Закани являются его «Определения» (Та‘рифат) – пародия на известный одноименный толковый словарь суфийских терминов. Толкования слов у Зака– ни расположены по тематическому принципу в десяти главах, поэтому это произведение имеет и второе название – «Десятиглав» (Дах фасл). Определения, даваемые автором, лапидарны, остроумны и беспощадны. Вот, к примеру, некоторые из них: «невежда – любимец судьбы», «скряга – богач», «знаток наук – несчастный», «щедрый – нищий», «хвастовство и наглость – сущность господ», «стяжательство, алчность, скупость и зависть – их нравы», «злосчастный и злополучный – их слуги». Закани высмеивал суфиев, которые прикрывают показной святостью нежелание трудиться: «суфий – дармоед», «шейх – сатана», «обман – рассуждения шейхов о мирской жизни», «соблазн – то, что они говорят о загробной жизни». Как воплощение беззакония и стяжательства рисует писатель образ судьи и всего его окружения: «судья – тот, кого все проклинают», «помощник судьи – тот, кто не знает жалости», «глаза судьи – сосуд, который ничем не заполнишь», «взятка – устроительница дел бедняков». Не щадит он также купечество и ростовщиков: «торговец – тот, кто не боится Бога», «меняла – мелкий воришка», «маклер – базарный негодяй». В хлестких характеристиках, которые дает Закани власть предержащим, ощущается презрение к их образу жизни и сочувствие к тем, кто занят трудом на пользу общества: «одна сотая – то, что не достанется помещику от крестьянских посевов», «достойный смерти – сборщик налогов». Настоящим бедствием предстает под пером Закани монгольская военная аристократия: «Йаджудж и маджудж – полчище тюрок, которое направляется в какую-либо провинцию», «адские муки – их продвижение вперед», «голод – результат их пребывания», «грабеж – их ремесло».

Великолепно владея словом, Закани широко использует возможности языка, в частности, обыгрывает употребление арабизмов, которые считались непременным атрибутом высокого стиля. К простым персидским словам (иногда просторечиям) Закани присоединяет арабский артикль ал (ал-мард, ал-гург, ат-талан), достигая этим комического эффекта сродни тому, который вызывало, к примеру, присоединение латинского окончания «ус» к русским словам.

Позднее в литературах разных народов появились произведения, напоминающие «Определения» Закани. Достаточно вспомнить «Карманное богословие» П. Гольбаха, «Словарь прописных истин» Г. Флобера или «Словарь сатаны» А. Бирса. Однако сочинение Закани является едва ли не самым ранним в этом жанре.

Большим успехом у читателей пользовался сборник коротких юмористических рассказов Закани под названием «Веселящее послание» (Рисала-йи дилгуша). В его основе лежат сюжеты народного происхождения.

Перу ‘Убайда Закани принадлежат также две сатирические стихотворные сказки «Каменотес» (Сангтараш) и «Мыши и кот» (Муш о гурба). Последняя из них – обработка сказочного сюжета о войне кота и мышей, который встречается и у других народов (ср.: русская лубочная сказка «Как мыши кота погребали»). Однажды кот – гроза мышей после расправы над очередной жертвой, доставшейся ему на обед, решает покаяться и стать добрым мусульманином. Помолившись в мечети, он дает обет впредь не трогать мышей. На радостях мыши отправляют к коту посольство с богатыми дарами, однако при виде посланцев кот забывает о своем благочестии и хватает сразу пятерых. После этого мышиный царь решает идти войной на тирана. И вот кот пленен и его везут на казнь. В самый последний момент пленник вырывается и обращает в бегство мышиное войско.

Изложение событий в сказке выдержано в комических тонах, что местами подчеркнуто легким пародированием стиля и приемов батальных частей Шах-нама. Автор использует «героический» размер мутакариб, хотя по форме «Кот и мыши» не являются маснави: в рифмовке маснави написаны только три первых бейта, остальные рифмуются по схеме монорима.

Среди традиционных мотивов героического эпоса, пародируемых в сказке «Мыши и кот», можно отметить плач по убитым героям, прибытие гонца с объявлением войны, собирание войска. Пародийной трансформации ‘Убайд Закани подвергает как сюжетные ходы, так и отдельные устойчивые содержательные компоненты героического сказа: «богатырская похвальба» вложена поэтом в уста мышонка, который попал в винный погреб, где охотился кот:

 
Однажды кот отправился в винный погребок,
Чтобы поохотиться на мышей.
Когда дверь винного погребка перед ним отворили,
Важно он прошествовал внутрь.
За винным кувшином устроил засаду,
Словно разбойник, притаившийся в пустыне.
Вдруг из-под стены выскочил мышонок,
И с криком прыгнул в кувшин.
Сунул голову в кувшин и напился вина,
Захмелел, как разъяренный лев.
Вскричал он: «Где кот, я готов оторвать ему голову,
И выставить ее напоказ на площади.
Головы сотни котов я принесу,
В час прощения в день милости (т. е. в Судный день).
Кот для меня – [последняя] собака,
Если выйдет [против меня] лицом к лицу на ристалище.
Я – память о них во веки веков!».
Кот это услышал, и, слова не говоря,
Навострил когти и [оскалил] зубы.
Внезапно он прыгнул и мышонка схватил,
Словно барс, охотящийся в горах.
Мышонок взмолился: «Я – твой раб!
Прости мне мои прегрешения!
Пьян я был, выпивал я иногда,
Ведь порой изрядно выпивают пьяницы!»
Я – твой раб, я раб с кольцом в ухе,
Я – твой раб с ярмом на шее!».
 

Пойманный мышонок тут же переходит на униженный верноподданнический тон, в котором легко угадываются интонации покаянного прошения или клятвенных стихов (сауганд-нама, касамийат). Подобные мотивы включали в панегирические касыды опальные поэты, стремящиеся вернуть благосклонность повелителя.

Выбирая для своей сказки монорифмическую форму, Закани учитывал и возможности пародирования касыды, парадного жанра придворной поэзии, полного высокой книжной лексики и этикетных формул восхваления. Кроме того, в самой касыде имелись богатые повествовательные возможности, реализацию которых можно найти в творчестве признанных придворных стихотворцев X–XII вв. К тематическому репертуару касыды, ее стандартным приемам и словесным клише отсылает ряд эпизодов сказки, пародирующих дворцовые церемониалы (пиршество, поднесение даров, прибытие жалобщиков к монарху и т. д.). Наиболее явственно связь с касыдой как объектом пародирования ощущается в эпизоде поднесения мышиным посольством благодарственных даров коту:

 
Все мыши в знак любви собрали для кота
Разные подношения:
Один [мышонок] нес бутылку вина,
Другой – жареных барашков.
Еще один нес вазочку с кишмишем,
А другой – солонку.
Еще один нес сушеные персики, начиненные сахаром
                                                                                    и орехами,
А другой – сласти к вину и воду для полоскания рта.
Еще один нес тарелку с сыром,
А другой – жареные фисташки.
Еще один нес тарелку, полную фиников,
А другой – ягоды облепихи и красной черешни,
Вазочки с леденцами (набат), солеными семечками,
Фундуком и колотым сахаром.
Еще один нес на голове казан с пловом,
Сдобренный соком оманского лимона.
Все они шли, как полагается по этикету,
И на голове каждый нес поднос.
Положили на плечо кушаки, и шапки, и халаты,
Как слуги перед шахами.
Прибыли эти мыши к коту
С приветствиями, поклонами и восхвалениями.
Обратились к нему с величайшим почтением:
«Да будут жертвой за тебя все души!
Принесли мы подношение, приличествующее служению тебе,
Согласно тому, каков был приказ».
 

Сцена принесения даров преувеличенно торжественна, изобилует отсылками к церемониалу, выделена в тексте анафорами и представляет собой развернутую перечислительную конструкции, которую можно охарактеризовать как «реестр» предметов, принадлежащих к общему семантическому полю, в данном случае – угощениям. Смеховой эффект построен не только на том, что в качестве дарителей выступают мыши, а в роли господина – кот. Перечисляются те яства, большинство из которых вряд ли могли бы заинтересовать кота, зато вполне соответствуют традиционной картине приготовлений к пиршеству.

Подобного рода «реестры» птиц, цветов, плодов, старинных песен, мелодий и музыкальных инструментов, социальных страт и возрастных категорий были чрезвычайно распространены в касыдах многих тематических разновидностей. Достаточно вспомнить календарные зачины касыд Манучихри, назидательные и аллегорические касыды Сана’и и Хакани, содержащие такие пространные перечни. Все эти реестры помимо семантической общности перечисляемых объектов роднит и единообразие синтаксической организации всех элементов. У Закани оно оформлено анафорическими повторами: каждое первое и второе полустишие бейтов рассматриваемого отрывка начинается словами «один» (ан йеки) и «другой» (в-ан дигар). Концовка фрагмента изобилует стандартной лексикой придворного панегирика. Это предметы традиционного дарения (кушак, халат, шапка), термины приветствия (салам, дуруд, ихсан). Включен в этот фрагмент и термин самого подношения пишкиш (подарок господину от подчиненного), а также постоянные топосы панегирика – хидмат (служба), фирман (приказ).

Закани великолепно владеет и всеми мотивами традиционного репертуара касыды, и приемами их сочленения и композиционной организации. В повествовательную ткань сказки включены не только сами мотивы придворного панегирика, воспроизводятся также и способы их семантического и синтаксического оформления, присущие именно касыде. Форма, выбранная автором для реализации своего замысла, предопределила и прямые заимствования устойчивых клише и формул из пародируемых образцов. Таким образом, «Мыши и кот» в жанровом смысле представляет довольно сложную картину. Помимо фольклорной сюжетной основы и элементов пародирования двух высоких книжных жанров – героического эпоса и панегирической касыды, в этом произведении можно наблюдать элементы сатиры и предположить скрытый личный пасквиль. Сатирическое жало сказки направлено против таких часто осуждаемых в классической персидской поэзии пороков, как лицемерие, показное благочестие, а также лживость и коварство. По всей видимости, в момент создания сказка Закани воспринималась как остросатирический памфлет, в котором современники легко угадывали выпады против конкретных лиц. Со временем исторические намеки стерлись, но общая социальная направленность сказки сохранилась: это обличение в аллегорической форме религиозного ханжества и произвола властей.

Стараниями официальной критики за ‘Убайдом Закани надолго закрепилась репутация автора, не заслуживающего серьезного внимания. Этому в немалой степени способствовало наличие в его произведениях большого количества непристойностей, характерных для «смеховых» жанров эпохи Средневековья. Однако его сочинения пережили время и оказали сильнейшее влияние на становление сатирических жанров в современной литературе Ирана.