Текст книги "Долгая жизнь камикадзе"

Скучно и безутешно было бы Жене учиться в семилетке, если бы не Мария Ивановна Королева, математичка. Высокая, лет тридцати пяти, с коком волос, с открытым скуластым лицом, на котором вольготно помещался крупный нос, она любила свой предмет и старалась внушить эту любовь нерадивым ученицам. В алгебре с геометрией не все понятно, зато честно, не надо клепать на Чацкого, что он ненавидел светское общество за крепостничество, а Пугачев был предшественником декабристов, математика и в советской школе – наука правдивая и точная. Связывала Женю с Марией Ивановной и одна маленькая общая тайна: как-то повстречав ее в морозных рассветных сумерках по дороге в школу, Женя теперь нарочно выходила чуть раньше и дожидалась ее на углу Большой Ордынки. Мария Ивановна жила в Кадашах. Кристаллы снега сверкали на ее кубанке и козликовой шубке. И сейчас, на пустыре, стряхивая изморозь с задубевшей куртки, углубляясь во тьму, Женя словно видела в отдалении полусказочный силуэт из своего отрочества. Сначала Мария Ивановна думала, что их встречи случайность, но потом все поняла и, широко улыбаясь, приобняв Женю, переходила с ней улицу. Говорили о пустяках, но Женя млела от счастья. На подходе к школе Мария Ивановна снимала руку в красной вязаной перчатке с ее плеча, и дальше, в течение дня, соблюдала дистанцию, но… завтра Женя, подняв воротник шубейки, снова ждала ее на углу ради доброй улыбки и нескольких ободряющих слов и всерьез расстраивалась, когда вдали не появлялась высокая стройная фигура; значит, сегодня у Марии Ивановны были уроки во вторую смену. В открытую дверь Женя исподволь наблюдала особую жизнь учительской, видела, как Мария Ивановна в плиссированной юбке сидит на стуле и курит папиросу. Она знала, что у нее муж военный и маленький сын, но, конечно, не решалась расспросить о них. Женя из кожи лезла, чтоб первой решить задачку, заработать пятерку – ее любовь граничила с обожанием, и, разумеется, она ничего не говорила об этом ревнивой бабушке, которая не могла нарадоваться ее успехам.

24

В жизни Анатолия Алексеевича, ее отца, тоже произошли перемены. Он жил с Любой, ее подросшим сыном и сварливой матерью в одной перегороженной комнате и, понятно, не мог пригласить туда Женю. И вот, в квартире был телефон, он позвонил и радостно сообщил, что он с женой (он не говорил до времени, чтоб не сглазить) получил наконец свою комнату в финском домике и зовет дочку с бабушкой к ним в гости в ближайшее воскресенье.

– Вот здорово! – щебетала Женя, – давай подарим папе что-нибудь на новоселье.

– На какие шиши? – передернулась бабушка.

Женя надула губы и решила срочно вышить крестиком красивую салфетку. А Надежда Николаевна купила торт, может быть, с намеком: что ты, то и тебе.

Они ехали минут сорок от Павелецкого вокзала до Карачаевского переезда, а когда вышли, бабушка достала из кармана бумажку с адресом, и они стали блуждать среди аккуратных типовых домиков вблизи Рязанского шоссе. Квартирка, ее трудно было назвать коммунальной, потому что, кроме отца с Любой, там обитал всего один жилец, находилась на первом этаже. Анатолий Алексеевич, румяный от выпитой с утра стопки, в белой накрахмаленной рубашке и летних брюках, весь сиял. Он обнял и расцеловал дочку, Женя не любила, когда от него пахло вином, а бабушке пожал руку, как на собрании… Из кухни несся дурманящий запах пирога. Люба, все такая же субтильная, бесцветная, Женя не видела ее со времен детского сада, вытерла о передник руки, сухо поблагодарила за салфетку, сунула ее за зеркало на комоде, чтоб никогда оттуда не доставать. Светлая квадратная комната была обставлена небогатой мебелью, во многом самоделкой – фанерный шкаф, стеллажи, в углу белела изразцами печка.

– Пойдем, я покажу тебе книги. – На полках сверкали, переливались новыми корешками подписки: Жюль Верн, Джек Лондон, Драйзер. Отец гордо протянул Жене карточки, где были обозначены полученные тома. – А знаешь, какая морока была все это добыть! Я с ночи ехал на Кузнецкий, на перекличку. А сколько денег на это ушло? Считай, половина моей зарплаты.

– Дай почитать Джека Лондона, – робко попросила Женя.

– Зачем? – строго спросил отец, – ты же неаккуратная, будут пятна на обложке. Все достанется тебе после моей смерти.

Такая дальняя перспектива не обрадовала Женю, и она не стала смотреть отцово богатство. Анатолий Алексеевич разочарованно вздохнул.

– Ну, прошу к столу, закусим, чем бог послал.

Бабушкин торт не понадобился. Стол был уставлен яствами – сладкий пирог и пирожки, селедка под шубой, салат, дефицитная копченая колбаса. «А бабушка говорит, он неимущий, – думала Женя. – Платит алименты двадцать пять рублей, конечно, рисует плакаты, переплетает книги, имеет заработки». Отец щедро накладывал еду на пластмассовые тарелки.

– Селедка просто во рту тает, Люба молодец! – сказала бабушка, чокаясь с отцом водкой из графинчика.

– Мне не в труд, – скривила губы отцова жена. Непьющая Люба цедила вместе с Женей домашний морс.

– Ну что ты, Надя, – он налил по новой, становясь словоохотливым, фамильярным, – вот до войны мы с тобой ели, помнишь – залом? Вот это была селедка, действительно… даже косточки можно глотать. – Он затянулся папиросой и сказал без всякого перехода: – В прошлый вторник был во МХАТе, на основной сцене, третий раз смотрел «Дни Турбиных», какая постановка, какие актеры! Яншин, Кторов.

– Да, Лариосик! – подхватила раскрасневшаяся бабушка. – Я помню Яншина еще молодым, до войны.

И Женя снова подумала, что они читают книги и ходят на спектакли, чтобы было о чем поговорить за столом.

– Ну как ты учишься, дочь моя? – Отец придвинулся поближе к дочери, но голос звучал как-то отстраненно. – Пятерки хоть иногда ставят?

– Почему иногда? Вчера получила по алгебре.

– Математика – это хорошо, перспективно. А что бы нам не потанцевать? – словно сам себя спросил Анатолий Алексеевич, вертя в руке опустевший графинчик.

– Я не умею, – заробела Женя.

– А я научу. Делов-то. Плавать я тебя научил? – Отец разболтанной походкой проследовал к шкафу, достал откуда-то снизу патефон, извлек из конверта пластинку с красной наклейкой. – Вот как это делается, – он покрутил ручку, и в комнате поплыла мелодия танго «Брызги шампанского».

Анатолий Алексеевич галантно обнял Женю за талию, зажал ей руку в поднятой своей и заскользил тапочками по деревянному полу. Сначала она спотыкалась, не попадала в ритм, но потом все получилось. Эти большие шаги, повороты; под конец папа опрокинул ее легкое тело на выдвинутое колено:

– Вот. А ты боялась.

У Жени кружилась голова от восторга. Бабушка и Люба вяло захлопали в ладоши. Весь танец обе искоса, недружелюбно, каждая из своего угла, наблюдали за ними. Люба, по определению, считала Женю Тамариным отродьем, бабушка полагала, что внучке танцевать преждевременно, что Толя кривляется, как всегда, пускает пыль в глаза.

– Папа, где ты научился так замечательно танцевать?

– Ну, как же – до войны молодым занимался в театральном кружке, разве я тебе не говорил? А теперь играю в Народном театре.

– В Народном театре? – переспросила Женя. – А кого?

– Ну кого же я могу играть со своим носом, – он ответил ей сдавленным смешком, – ясно, отрицательных героев.

Женя хотела сказать, что не такой уж у него отрицательный нос, но отец явно перепил, приустал, лег на кушетку, смежил веки. Они с Любой допили чай.

Трясясь обратно в полупустом автобусе, бабушка неприязненно говорила:

– Книгу ему дочке жалко. Вот куркуль! Всё для витрины, подумаешь, таких народных театров, знаешь сколько? Он в жизни актерствует, большой притворщик. Покормили, правда, на славу. Ты хоть довольна, что поехали?

Женя пожала плечами.

Как-то ранним воскресным утром, когда дел особых не было, а все не переделаешь и уроки выучены, Женя стала теребить бабушку за рукав:

– Пойдем в церковь… Всех скорбящих, я прочитала на ней – как называется, здесь, на Ордынке, совсем рядом.

– Да знаю я эту церковь, – отмахнулась Надежда Николаевна.

– Пойдем! – настаивала Женя.

– Чего тебе вдруг приспичило?

– Не приспичило, я давно хотела. А тут зашла после школы, старушка мне сказала, в воскресенье будет обедня, интересно!

– Слушай старушек, – пробормотала Надежда Николаевна. – Ну ладно, одевайся.

На улице подморозило, запекшееся, малиново-мясистое небо надвигалось на видный издалека храм. Под серыми сводами было прохладно, Женю удивило траурное убранство на главной большой иконе, обилие черного на маленьком возвышении, Женя не знала, что оно называется аналоем («и вспомнил я тебя пред аналоем…»[6]6
  А. Блок.


[Закрыть]). Это придавало скорбную торжественность слиянию с Тем, кто смотрел на них, сирых, с витража высокого купола. На верхнем ярусе пел хор.

– Хорошо поют… – только и вымолвила Женя.

Видя, как она недоуменно разглядывает черное убранство, бабушка тихо сказала ей на ухо:

– Это потому что Великий пост.

– А что это – пост?

– Когда нельзя есть мясо, молочное.

– Так у нас почти всегда пост.

Несмотря на воскресную службу, большой просторный храм лишь наполовину был заполнен – бедно, не по-зимнему одетыми старухами в темных платках, молчаливыми полуграмотными, как раз теми, благодаря кому в лихолетье выстояла, не сошла на нет наша церковь.

Они с бабушкой пришли уже к концу службы, когда не больно-то голосистый хор воздавал благодарение за вкушение Святых Даров. Как легко старушки преклоняли колени и мгновенно вставали, словно играли в только им понятную игру. Женя тоже хотела плюхнуться на влажный узорчатый пол, но бабушка удержала ее. «Ей бы – самой с колен не вставать, вымолить для меня судьбу не такую безрадостную, полегче», – думала Женя сейчас, через столько лет, во мгле пустыря, где вымерло все живое, среди ледяных теней. Тогда она могла не понять, а лишь почувствовать, что бабушка может заботиться о ней, но не может быть наставником. Как, скажем, в Тибете, где с рожденья ребенку, даже из бедняков, а таких там большинство, дается наставник, ведущий его по жизни. Вера метафорична (Бог поможет), развернутая метафора, сколько в ней утреннего и закатного света; дрожь пробирает деревья в предвкушении весны, сколько истинной, жаркой красоты.

Потом из алтаря вышел еще не старый поп с увесистым крестом, и все стали подходить, прикладываться к сусальному золоту.

– Не пойдешь! Ты пионерка. – Бабушка с силой схватила ее за локоть, но Женя вырвалась, поцеловала крест, а пухлую руку батюшки – постеснялась. – Стыдно ведь, – отчитывала ее бабушка по дороге домой, – небо за это время поднялось, стало дымно-голубым, – а если кто из школы тебя там видел?

Но даже тонкий свечной огарок, доставшийся ей от службы, всё в храме завораживало – загадкой, необыкновенностью, ничего общего с понурым хождением в школу, а позже, она знала, догадывалась – на работу.

– Видели – значит, сами ходят, – нашлась, что ответить Женя. – Я не боюсь. – И добавила уж совсем решительно: – Я не атеистка.

– А кто же ты? – строго удивилась Надежда Николаевна.

– Не знаю.

– Но ты же не веришь в Бога? – спросила она настойчиво.

– Я хочу в него верить. – Бабушка пожала плечами, совсем как отец. – Я хочу учиться на священника, – вдруг изрекла Женя, хрустя по снегу валенками.

Бабушка остановилась как вкопанная, покрутила пальцем у виска.

– Это же надо такую чушь вообразить! Где такое видано? Да женщин даже в алтарь не пускают. Не знала? Так вот я тебе говорю. В попы идут только юноши, мозгами повернутые. Слышишь? Сейчас не старые времена. Человек может стать кем угодно – летчиком, врачом, научным работником, как тетя Вера.

Женя обиженно молчала: «Почему на свете так все несправедливо устроено?» Женя не ведала, что в двадцать первом веке женщине будет позволено учиться на доктора богословия.

Бабушка выпустила Женю в жизнь некрещеной, как невзрачную птицу с плюхающими крыльями. Без высшей охраны. У бабушки жизнь все отняла – муж, умерший в тридцать лет, ссылка, – оставила ей советский кукиш.

В один из своих приходов к тете Оле, каждый выходной приезжать не получалось, в их захудалый флигель, Женя стала свидетельницей отвратительной сцены. Оля, как бесшумная тень, скользила по чистой, прибранной комнате, из которой еще не вполне выветрился запах дуста; Женя удивилась, что может быть строго, но уютно. Они привезли ей продукты – сыр, масло, муку, Оля замахала руками:

– Ну что вы, ей-богу! Маруся мне все привозит, приезжает, убирается.

Женя улыбнулась, вспомнила черноглазого профессора физкультуры, чьим гостеприимством они пользовались, приехав из Казахстана.

– А клопы докучают? – напрямик спросила Надежда Николаевна.

– Пустяки, Надя, если один-два попадаются, это не беда, о чем тут говорить.

Они пили чай с «раковыми шейками», с карамелью, когда в дверь резко постучали. В комнату, как ураган, ворвалась Луша, соседка снизу, в рваной кофте и стоптанных тапочках на босу ногу.

– У меня украли облигации! – начала она орать с порога. – Вчера только были, а сегодня нет. Сперли!

– Что ты хочешь этим сказать? – Наливаясь краской гнева, поднялась со стула Надежда Николаевна.

– А то и говорю! Вас, Надежда Николаевна, я знаю, а вот она, – Луша ткнула в Олю пальцем с нечистым ногтем, – нам чужая! Уехали – скатертью дорога. Нет, приезжают, навещают.

– Ей-то что?! – возмутилась Женя нелепостью, чудовищностью обвинения.

– А ты вообще заткнись, безотцовщина! – Всех оскорбила.

– Разъяренная бабушка подошла к Луше вплотную.

– Что, Ольга Михайловна, кристально честный человек, добрый, она сорок лет в больнице проработала, полезет к тебе за какими-то бумажками? И не стыдно такое наклепать?

– Мне ее доброта на хрен не нужна. Добренькие нашлись! Я в милицию пойду. Сами лучше по-хорошему верните!

– Уймитесь, уймитесь, – мягко выпроваживала ее Оля, какую глупость вы говорите. Мне жить-то осталось… с гулькин нос.

– Нос мы тебе прищемим! – орала Луша уже в коридоре. – Есть свидетели, ты ведро выносила.

– Какие еще, к черту, свидетели? – Удрученно развела руками Надежда Николаевна. – Обычная, элементарная зависть, что мы переехали в лучшие условия, она уже всё вынюхала, в домоуправлении.

Вечер явно был испорчен. Надежда Николаевна как могла увещевала, успокаивала Олю – что с этой лярвы возьмешь, то истопник у нее, то плотник, водку пьют. Кто-нибудь из них и взял. Но тетя Оля не больно-то расстраивалась; похоже, ей было почти безразлично.

– Плохо, что все это при Жене. Почему девочка должна слушать мат, всякую гадость?

Из старинного Олиного секретера на них смотрело с фото лицо тети Веры, с толстой косой, и они вместе, соединенные наклоном головы, снятые в какой-то далекий, счастливый год.

– Хирею я без нее, – отведя в сторону грустные глаза, сказала Оля, провожая их до двери.

Через несколько дней Оля позвонила из автомата, облигации нашлись; Луша поднялась к ней и сквозь зубы попросила прощения. Правда, потом говорила кому-то в коридоре: «Ей на погост пора, а она комнату занимает, лучше бы досталась кому».

– Это я пойду в милицию! – кипятилась в трубку Надежда Николаевна. – Она захлопнет свой поганый рот!

Встав поодаль и прислушиваясь, Женя представила, как Луша хлопает ртом, словно крышкой парты.

– Что правда, то правда, – каким-то высохшим голосом говорила Оля, – пора мне.

Жене так не хотелось верить в ее неизбежный и, похоже, скорый уход, хватит тети Веры. Пусть поживет хоть сколько. «А может, с ней ничего страшного?» – вопрошала она бабушку. «Не знаю, но что-то с ней не в порядке, к врачам идти не хочет, я ее просила, уговаривала. Слабеет она, Женечка, тоска гложет, как червь».

25

Был разгар зимы, но на углу Пятницкой и узкого проулка, ведущего на Малую Ордынку, не прекращались земляные работы. В огороженном котловане корячились красные от мороза дядьки, и было совершенно непонятно, зачем они подрывают ржавые, задубевшие трубы; заменять их, по-видимому, никто не собирался. «С лета роют, – недоумевали жильцы Жениного дома, – наверно, золото ищут, – усмехались. – И все время разные, прораб ихний какую-то карту вертел в руках, а теперь – ни тех работяг, ни прораба. Копают, копают, а дело не движется с мертвой точки», – влетало в уши Жени. Странное пришло ей на ум – как в мифе об Одиссее, который она недавно прочитала: Пенелопа, дожидаясь его, ткала, а потом распускала и принималась сначала. Но ведь она ждала мужа, отбивалась от женихов, а эти, в яме, кого ждут?

Женю не очень-то занимали земляные работы на углу Пятницкой, вызывало интерес совсем другое – непонятный, жутковатый объект в человеческом облике. Высокий мужчина лет сорока в драповом пальто и замурзанной шапке – всегда, Женя проследила, он выходил из подвала, вроде получается, там жил, но там ничего не было, ни склада, ни котельной – только цинковая запломбированная дверь. Женя боялась близко подходить, но видела ее не раз. Как же он там жил? Каждый раз срывал пломбу?

Сказать, что мужчина был сумасшедшим, – значит ничего не сказать. Скорее, невменяемым: в провалах темных, страшноватых глаз не наблюдалось даже проблеска мысли. Две ямки, как черные ранки на смуглом, словно обветренном лице, конечно обветренном, ведь он постоянно околачивался на улице. Под вперенными в одну точку, бессмысленными глазами – крупный нос и вытянутый в одну линию большой рот, издававший угрюмое мычание, когда, бывало, ребятня, побаиваясь, окружала его. Он махал увесистыми, похожими на тюленьи ласты, руками, отбиваясь от них. Тогда его лицо искажалось жуткой, грозной гримасой, внушающие ужас неподвижные губы начинали быстро шевелиться. Говорить, он, разумеется, не мог. Он тяжело ступал по земле в ботиках немереного размера, одним словом, полный идиот, казалось, без мозгов в пустом черепе. «Мы его Гошей зовем, да он не откликается», – неохотно, с усмешкой отвечали на Женины расспросы обитатели дома. «А почему его в сумасшедший дом не положат?» – «Да кто ж такого урода возьмет, от него все врачи разбегутся». – «Он в подвале живет?» – не отставала Женя. «Почему – в подвале? На первом этаже, за ним, вроде, сестра его смотрит, кормит, ну, все такое…» Дальше обычно разговорчивые тетки замолкали, отворачивались; Женя только выведала, что никто не помнит, как и когда они здесь появились, люди не знали или не хотели говорить. Женя мельком видела сестру – с невыразительным, стертым лицом, в неуклюжем бобриковом пальто с чужого плеча и странной парусиновой ушанке.

Однажды после уроков Женя вышла во двор, там никого не было, только Гоша, вытянув длинные ноги, сидел, развалившись, на лавочке и смотрел своим неподвижным взглядом в сторону котлована. Женя незаметно прошмыгнула за его спиной и замерла, остолбенела – рукой в дырявой вязаной перчатке Гоша извлек из кармана продолговатую коробочку с кнопками, похожую на маленький пенал, пробежал пальцами по крохотным клавишам и заговорил прямо в коробочку на каком-то непонятном свистящем языке. Женя готова была поклясться, что это осмысленная речь. Поговорив несколько минут, выслушав, что ему отвечают, он поднялся и, как на ходулях, прошествовал к своему подъезду за углом дома. Женя оцепенела. «Выходит, притворяется сумасшедшим? Может, он шпион и надо сбегать в милицию? Заявить?» Шпиономания, которая насаждалась и поощрялась в Стране Советов, не могла не затронуть и Женю. Как он мог разговаривать через коробочку и с кем? Что за тарабарный язык, на котором говорил? Словно птица свистела. Женю распирали вопросы, она еле дождалась прихода бабушки и вывалила ей всё.

– Но он же совсем куку, сама говоришь, двух слов не может… – отчитывала ее Надежда Николаевна.

– А что за коробочка с кнопками, нажал – и можно разговаривать?

– Что возьмешь с психа, подобрал где-нибудь на помойке и тешится. Ведь нельзя было разобрать ни слова, бормочет себе под нос, дебил. Успокойся, Женя, на тебе лица нет. Ни в какую милицию мы не пойдем. Посмешищем хочешь стать, и я с тобой заодно?

– А как же я слышала, – припомнила Женя, – один человек сел в метро и заснул на «Кировской», а проснулся на «Павелецкой»? Ведь пересадка нужна? – Бабушка покрутила пальцем у виска.

– Ну если выпить бутылку водки, можно и в Ленинграде очнуться, за милую душу. – Так Надежда Николаевна нечаянно предвосхитила фильм «Ирония судьбы».

– А может, он все-таки шпион? Надо проявить бдительность, заявить.

– Никакой не шпион, – зло говорила бабушка, – забудь. И чем меньше ты будешь совать нос, куда не надо, тем будет лучше, ясно?

Жене не было ясно.

– Но ты же сама говорила, что равнодушные, безразличные – это обыватели, мещане.

– Я не хочу, чтобы у моей внучки были неприятности, большие неприятности. Слышишь?

На другой день, в школе, она не проронила ни слова о сумасшедшем Гоше, о его загадочной коробочке, хотя была уверена, что он разговаривал не сам с собой. А с кем? Что за штуковина была у него в руке? Она все же позвонила на работу отцу, в его почтовый ящик. Сбивчиво рассказала о странном психе, который только притворялся, о «пенале», по которому можно говорить.

– И ради этой глупости ты отвлекаешь меня от дела? Почему я должен слушать россказни о каком-то придурке. Не знаю, как он разговаривал по своей фигне. Не знаю и не хочу знать! – чуть ли не выкрикнул Анатолий Алексеевич. – Если что-нибудь путное у тебя будет, тогда звони, – и бросил трубку.

Но Жене долго не хотелось звонить. Она тогда не представляла, что ответ на свой вопрос если и получит, то лет через пятьдесят, когда ей самой будет уже за шестьдесят и она станет старой, как теперь бабушка. Невесело.

Но что-то с Гошей явно было не так просто – взял и нашел на помойке эту странную штуковину с кнопками. Как бы не так! Вскоре он исчез, и никто не знал куда. «Наверно, сестра его все-таки устроила в дурдом», – поговорили и забыли. А потом пропала и сестра. «Куда? – поежилась Женя. – Неужели, ей не хотелось верить в это, отец донес, и их забрали? Но ведь он ничего не выспрашивал, отмахнулся», – наивно думала она.